Текст книги "Сююмбика"

Глава 7

Весна внесла дух обновления в московские дела: государь Иван IV принялся готовиться к войне с Казанью. То, что не удалось захватить ханство путём дипломатии, молодого царя не беспокоило. Во снах и видениях царских метались кони и люди, взлетали и опадали крепостные стены – он брал непокорную Казань раз за разом и выходил победителем из кровавой битвы.

– Что мне хитроумные дьяки из Посольского Приказа? От их слов не падёт твердыня. Добрая битва – вот что надобно басурманам. Секирой рубить казанцев и пушками брать, теми большими, что отлили нынче на Пушечном дворе. Разнести их высокие стены в щепки, чтобы не укрыться, не спрятаться, – так шептал Иван IV, прижимаясь лбом к холодному стеклу.

Он вглядывался в спешившего по подтаявшему снежку Алексея Адашева, знал, тот идёт к нему с докладом. Царь задумал: «Если Адашев принесёт добрые вести, быть победе над Казанью!»

Стукнула дверь, впуская слугу. Он поклонился низко, так что виден стал прямой пробор на русых кудрях:

– Великий государь, просится на приём к вам хранитель печати для скорых и тайных дел Адашев.

Иван Васильевич невольно улыбнулся, он сам даровал Алексею Фёдоровичу это звание, и последнему оно, похоже, нравилось. Как только Адашев переступил порог, царь оборотил к нему орлиный профиль:

– Ну, не тяни.

Советник расцвёл в улыбке:

– Удалось, государь! Нашёл умнейшего человека Шмидта. Послушаешь его, так взять казанскую крепость всё равно, что муху прихлопнуть.

– Ну-ну, так уж и муху. – Иван IV, скрывая свою радость, от того что сбывалось задуманное, строго взглянул на Адашева. – Казань брать – не семечки лузгать. Ещё вчера они кланялись нам в ножки, молили снять заставы, брали с наших рук любого правителя, а ныне?!

Государь посуровел, вспомнил последние донесения князя Микулинского:

– Ныне страха в них нет. Осмеливаются татары нападать на наших сторожей, на горных людей и даже на Ивангород. Крепость остаётся без обозов по вине тех же дерзких казанцев, что эти обозы захватывают и перегоняют к себе в город. А над всем этим стоит изменник Едигер!

Царь теперь чуть не бесновался, метался по горнице. В гнев он входил быстро, но и останавливать себя умел, вот и сейчас замер внезапно, успокаиваясь, положил ладонь на лоб.

– А немца своего приведи, хочу взглянуть, каков твой улов, Алёшка.

Адашев поклонился и выскользнул за дверь. А государь улыбнулся едва приметно, подумал: «Советник-то мой добрую весть принёс, знать, будет Казань моею!»

Немца Шмидта Адашев привёл к вечеру. Государь заперся с иноземцем в палатах и провёл за беседой долгие часы. Разговором он остался доволен и повелел Адашеву выдать Шмидту денег и направить немца в ганзейские земли за учёными людьми, которые смыслили в добыче и выделке металла, а также за мастерами пушечных дел. К началу лета немец прислал письмо. Он уведомлял государя, что набрал сто двадцать человек, и вскоре все они прибудут к московскому двору. Но за вестью хорошей прибыла и худая: ливонские рыцари, извечные враги Руси, посадили Шмидта в тюрьму, а людей, которых собрал немец, задержали в Любеке. Гневу царя не было предела, и порешил он отомстить ливонцам, как только управится с татарами. Но всё же Бог услышал горячие молитвы московского государя, в Москву окольными путями добрался десяток нанятых умельцев, а среди них оказался аглицкий мастер пороховых мин Бутлер.

Молодой царь теперь дни и ночи проводил с воеводами, решал важнейшие вопросы подготовки к походу. Главным было укрепить русский форпост – крепость на Свияге.

– Следует послать в Ивангород побольше пушек и пищалей. Пусть возьмёт это дело под свою руку брат царицы, воевода Захарьин-Юрьев, – приказал царь на военном совете.

Воеводы согласно кивнули головами. Наступившее лето позволяло отправлять в Ивангород насады с воинами, пушками и продовольствием. Принялись решать, с каких городов взять дань хлебом, чьи воины поедут в Ивангород первыми. Царь, сидевший в раздумье, вдруг прервал речи князей и спросил:

– Что там слышно о Шах-Али?

Ответил Адашев, более других осведомлённый о делах Ивангорода:

– Князь Микулинский, великий государь, отписывал, что Шах-Али за неимением дел впал в тягостные думы. Пишет, что часто посещает он берег реки, глядит в сторону Казани и мрачностью заражает своих касимовцев.

– Вот и отпиши с князем Захарьиным-Юрьевым, пускай хан со своими воинами ступает проживать на Мещеру, и там повелеваю ему собрать войско. Ещё отпиши, что после удачного похода дарую ему в жёны бывшую казанскую царицу Сююмбику.

Адашев поднял голову, и усмешка промелькнула на его губах:

– Не больно-то люба ему будет такая награда. Царица – женщина гордая и сильная, а хан таких избегает.

Царь засмеялся, пристукнул посохом о ступеньки трона:

– Вот за то, что не люба, и дарую. Шах-Али нашей восточной красавице ещё более ненавистен. Сцепи их, аки кошку с собакой, пускай дерутся!

Молодой государь развеселился, долго проносился его хохот по царским палатам, несмело вторили ему воеводы. Адашев, ощерясь в белозубой улыбке, думал иное: «Много ещё в Иване Васильевиче дикости, как ни бьётся над ним духовник Сильвестр, как ни гладит белой ручкой царица Анастасия, ан лезет наверх всё низменное, что с детства боярами-обидчиками было вбито…»

Весь первый летний месяц царские воеводы готовили основные полки. За долгими спорами решили начать поход к середине лета. Заикнулся было Шах-Али о более позднем сроке, но его и слушать не стали, зимние походы на Казань ещё ни разу не принесли удачи Ивану IV. Тут же порешили, какими путями идти войскам. Царь должен был вести основные полки через Коломну на Муром, а оттуда на Саканское городище через Дикое Поле и к крепости Ивангород. Второе войско с пушками и запасами провианта мыслили отправить на судах по рекам. Пути начертали, сроки обговорили, и судьба Казанского ханства была решена.

Весть о подготовке московитов к большому походу на Казань дошла до всех ближайших соседей и союзников ханства. Всполошились Крым и Хаджитархан. А в Ногайских степях тем временем царила междоусобица. Беклярибек Юсуф желал собрать всех степняков и бросить их на Русь, но его брат мурзабек Исмаил противился. На стороне Исмаила оказалось немало ногайских мурзабеков, они не желали воевать с русским царём и нашли в сложившейся ситуации свою выгоду. Писали мурзабеки в Москву к царю Ивану IV: «Казань пусть будет твоя, делай с ней, что пожелаешь, мы тебе в том помехи чинить не будем, только пришли нам в подарок доброго качества доспехов, а ещё шубы разные и хорошего сукна…»

Москва послала просимые подарки. А ногайские мурзабеки, похваляясь меж собой богатыми дарами, не думали о том, что в одночасье продали своих братьев, тех, кто когда-то вместе с ними составлял великую державу, могущественную «тэхет иле» – Золотую Орду. Измельчали души потомков грозных кочевников, не за новые земли, не за власть, а за шубы и сукно продавали они нынче своих единоверцев[156]156
  В 1555 году конфликт между двумя братьями вылился в братоубийственную битву, закончившуюся гибелью беклярибека Юсуфа.


[Закрыть].

Глава 8

Молодой крымский хан Даулет на бахчисарайском троне восседал уже год. Беспокоили повелителя вести, которые пришли от ногайского беклярибека Юсуфа. Опять московиты поднимались на Казанское ханство, копили великую силу, грозившую выплеснуться на берега Итиля. Хан Даулет слал гонцов к могущественному покровителю султану Сулейману, но взгляды османского правителя обращались сейчас к берегам Омана, к крупнейшей крепости португальцев – Маскату. Только вот на молящие просьбы своего любимца султан не мог не ответить, он отписал хану Гирею, что в ближайшее же время отправит в Бахчисарай отряд янычар с пушками, а как только прибудут янычары, приказывает своему вассалу идти на Русь. Обещанный отряд задержался и прибыл через месяц, но молодому повелителю долгое ожидание оказалось на руку. Даулет-Гирей, как когда-то его дядя Сагиб, рассчитывал, что к приходу крымцев на Русь царские войска будут далеко, на пути к Казани, а он со своими воинами сможет безнаказанно пройти до самой Москвы, взять и разграбить её.

В поход собирались не торопясь, основательно. Под стенами Бахчисарая стояли вьючные верблюды, ржали табуны лошадей, даже до дворца доносились воинственные крики янычар, мечущих кривые ятаганы в стволы одиноких чинар. Янычары вызывали на состязание крымцев, кичились своей сноровкой, но и крымцы от них не отставали. Целыми днями под стенами города слышался звон сабель, свист стрел, топот копыт и оживлённый гвалт нескольких тысяч людей. Для хана Даулета этот поход был важен. То было его первое большое, по-настоящему самостоятельное выступление, и молодой Гирей жаждал успеха и воинской славы. Далёкая Казань оставалась в думах позади честолюбивых помыслов, она была лишь предлогом для грозного нашествия на Москву.

В последний вечер перед походом крымский хан затеял пир. Бахчисарайский дворец, все его многочисленные постройки, начиная от дворца, величественных мавзолеев, мечетей с минаретами и заканчивая пышными садами, особо расцветшими при бывшем хане Сагибе, – всё сверкало, переливалось, освещённое множеством огней, взмывающих в небо. Многочисленные гости дивились великолепию и размаху торжества. Здесь были все военачальники, готовящиеся отправиться в поход, а среди почётных гостей выделялся огромный турок Касим-ага – начальник янычар.

Хан Даулет навстречу турку вышел сам, принял его в распростёртые объятья:

– Добро пожаловать, прославленный воин, оставьте на время свои заботы за дверьми дворца и вкусите зрелищ, бодрящих и веселящих душу!

Крымские нойоны преувеличенную заботу Гирея к гостю приметили сразу, сморщились недовольно, но повелитель повернулся и к ним, радушно зазвал огланов за собой:

– Переступите гостеприимный порог, отважные тысячники и темники, на эту ночь дарую красоты Бахчисарая вам!

Высокие резные двери дворца распахнулись как по волшебству, и повела восхищённых военачальников дорожка из благоуханных лепестков роз, выложенная на мозаичном полу. В Пиршественной зале, где с нетерпением ожидали гостей, уже призывно стучали барабаны, пели волшебные флейты, и струны кубызов звенели под искусными пальцами музыкантов. Пир длился всю ночь, и радостное возбуждение не покинуло военачальников наутро, когда крымские отряды тронулись в путь. Предстоящий поход казался развлечением, а будущие победы лёгкой добычей для бесстрашных слуг хана Даулета. Шёл месяц Джумада-сани 959 года хиджры[157]157
  Джумада-сани 959 года хиджры – июнь 1552 года.


[Закрыть]. Вскоре крымское войско подошло к Туле.

От Тулы до Коломны, где стояли основные войска урусов, было не более двух переходов, и Даулет-Гирей, обманутый в своих расчётах, допустил ошибку, уже когда-то совершённую его предшественником. Но покуда обе стороны не знали, что находятся в такой близости друг от друга, хан Даулет осадил Тулу.

Всю ночь, тревожа округу, звонили колокола в осаждённом городе. В крепости почти не осталось ратников, все, по приказу царя, ушли в Коломну. Тульский наместник князь Тёмкин вооружал оставшихся в городе мужиков, стариков и даже безусых юнцов. Защищать свой город пришли и женщины с детьми, беспрестанно в котлах варили смолу, кипятили воду. А крымцы и турки, казалось, располагались здесь надолго, они разожгли костры, раскинули яркие походные шатры. На окраинах стана слышался рёв забиваемых животных, кто-то, веселясь, бил в барабан, где-то пели удалые песни.

Поглядывая на войска, скопившиеся под стенами, князь Тёмкин со злостью сплюнул:

– С божьей помощью разбили наши отцы одну Орду, не сегодня-завтра идём воевать другую татарскую силу, а тут на наши головы ещё одна напасть!

Со стен хорошо проглядывался весь большой лагерь противника и зелёный шатёр крымского господина с гордо реявшими на ветру бунчуками.

– Пальнуть бы из пушки! – погрозил в сторону ханского шатра старый седой воин. – Осталось бы от крымца мокрое место.

– Осталось бы, – с недовольством огрызнулся наместник, – да только все мои пушкари ушли в Коломну!

Князь серчал оттого, что услал он к царю, как было велено, лучших воинов, весь тульский гарнизон, с кем же теперь оборонять город, как защитить жёнок и детей, глядевших на него с надеждой, как на бога? А ведь он не Господь, и держать долгую осаду с мужиками-землепашцами не сумеет. А значит, поляжет Тула в руинах и развалинах и вечным укором будет его неприкаянной душе. Тёмкин встрепенулся, стряхнул с себя тяжкие думы. Почто хоронить город раньше времени? Встали татары под Тулой, так ведь ещё не взяли её стен, а пожелают взять, милости просим, тульский воевода припас им гостинцев и даров достойных – вон кипит в котлах смола, испробуют басурмане ада ещё при жизни!

Даулет-Гирею не спалось, он выбрался из шатра, прошёл вперёд, минуя неподвижно застывший караул. Ноздри молодого хана раздувались, вдыхая горький дым многочисленных костров, Даулет жаждал этой битвы, как желанной женщины. Он долго всматривался в крепостные стены, ров, наполненный стоячей, покрытой зелёной тиной водой. Пришедший со стороны крепости ветерок принёс затхлый запах, и хан подумал о завтрашнем штурме, как смогут его воины преодолеть водное препятствие. Он повернулся и сразу нашёл взглядом темника, готового выслушать приказания повелителя.

– Хасан-бей, – обратился к оглану Даулет-Гирей, – следует заранее подготовить побольше осадных лестниц и мостков для перекидывания через ров.

– Не беспокойтесь, повелитель, ваши воины уже собирают лестницы, а янычары устанавливают пушки на исходные позиции. С рассветом мы будем готовы, хан.

Гирей вскинул голову, снова всмотрелся в тёмные стены. По высившимся укреплениям плясали слабые блики костров, словно предчувствовали эти старые стены будущий всепожирающий огонь. Хан улыбался, казалось, он предвидел великую свою победу. Темник подобрался ближе, и Гирей, найдя в нём благодарного слушателя, громко произнёс:

– Мы потопим этот город в крови, возьмём богатую добычу и сожжём всё дотла. Царь урусов надолго запомнит, как покушаться на мусульманские ханства! А впереди нас ждёт Москва, и она отведает силу нашего гнева!

Военачальник склонил голову в походном шлеме:

– Да будет так, повелитель.

Наутро тревожно дремавший город разбудили залпы турецких пушек. Раскалённые ядра врезались в крепостные стены и деревянные постройки Тулы. Одно из ядер разнесло на куски церквушку, тяжёлый колокол с жалобным звоном рухнул на горящие обломки. Пушечный обстрел прекратился внезапно, как и начался, и на город хлынула лавина воинов. Передовые сотни несли широкие мостки и длинные осадные лестницы с железными крюками на концах, им предстояло не только пробить путь на стены, но и первыми ворваться в город. А первым всегда лучшая добыча и большая слава! В этой спешке за недостигнутым, ускользающим из рук, они бежали к городу, не обращая внимания на пищальную пальбу, открытую защитниками крепости. Копья падали на головы воинов, стрелы впивались в перекладины лестниц, звенели у самого уха. Кто-то так и не добежал до рва, упал, сражённый вестницей смерти, но другой вставал на его место, и движение лестницы не прерывалось ни на миг. Передовые десятки уже перебросили мостки через ров, и лестницы взвились разом, цепляясь железными крюками за стены. Воины не теряли драгоценного времени, споро поднимались вверх, обнажив смертоносное остриё сабель. Казалось, ещё мгновение – и лавина перекинется на стены Тулы, ворвётся внутрь крепости. Но вот полетела вниз лестница, и висевшие на ней крымцы с криками попадали в ров. В другом месте на головы нападавших полилась кипящая смола, смельчаки с третьей лестницы испробовали кипятка. Самые отважные, лучшие воины хана гибли на его глазах.

Атака не удалась, крымцы отхлынули назад. Ров заполнился стонущими и кричащими от боли воинами. Повелитель видел их, пытающихся выползти из зловонной воды, но не мог помочь. Хан Даулет заскрипел зубами от ярости, отдал приказ выстроить тысячи и кинулся на горячем аргамаке перед их рядами, слова повелителя раскалённой лавой полились на головы воинов:

– Правоверные! Воины! Разве неведомо вам, что все народы ислама – один народ, а губители Казани – наши враги! Мы должны быть беспощадны к ним. Достаньте же из своих ножен мечи бесстрашия, убивайте своих врагов! О Аллах, дай нам победу над неверными!

И снова покатились волны сотен ног на крепкие стены Тулы, но атаки захлёбывались одна за другой, и тогда вступали в ход турецкие пушки. Истекала в крови и сгорала в пожарищах упрямая Тула, но не сдавала своих позиций и раз за разом отбивала свирепые нападения воинов Даулета. Город штурмовали два дня, на третий, весь взмыленный, прискакал доносчик. Русский царь, узнав об осаде Тулы, двинул на крымского хана грозную силу – половину своих полков. Московиты спешили, они сокращали свои переходы и были полны сил и желания изгнать нежданного врага. Войско хана Даулета, потрёпанное и обескровленное в тяжёлых атаках, могло не выдержать предстоящего сражения. Раздосадованный хан отдал приказ снять осаду и отойти к границе.

Выступление Даулет-Гирея лишь на несколько дней задержало русские войска. Как только крымцев изгнали, полки двинулись в путь на Казань. Царь не стал слушать осторожных бояр, которые высказывали опасения, что хан Даулет может вернуться к беззащитной Москве. Против возражений и страхов, высказанных князьями, Иван IV привёл на совет пленных крымцев. Пленные утверждали, что хан Даулет не будет открывать военных действий в этом месяце.

– Настал месяц Раджаб, – суеверно твердили крымцы. – В месяц Раджаб нельзя воевать. Всевышний заставляет воздерживаться в этом месяце от походов и военных действий.

– Вот видите, – весело подытожил их показания довольный молодой царь, – ныне даже Аллах на нашей стороне!

Глава 9

И настал час, когда в поход отправилось огромное, невиданное доселе на Руси войско, более ста пятидесяти тысяч воинов. Многие из них шли по принуждению, ведь ещё в Коломне против выступали новгородцы. Вольные крикуны новгородцы всегда отличались независимостью своих суждений, да и особых обид татары им никогда не чинили, слишком далеко находились от их улусов новгородские земли. Новгородцы вводили в смущение собравшийся народ:

– Мы тебе, великий государь, служим уже с весны и в поход на крымского хана-разбойника ходили, а теперь уж серёдка лета. Если в дальние земли пойдём, когда возвратимся назад? Не можем мы, батюшка-царь, так долго воевать, у нас дома дела на жёнок и деток малых брошены. Отпусти нас, государь, у тебя и так сила великая, и без нас её не убудет!

Но понимал Иван Васильевич, давать поблажки никому нельзя, – дашь отступного новгородцам, побегут и другие. Послал вперёд князей-воевод. Первым перед недовольными встал князь Андрей Курбский, его удалой вид, стройный стан да приятное лицо заставили умолкнуть крикунов. Кто-то в толпе ткнул соседа под бок:

– Глянь, будто наш батюшка Александр Невский!

Слова эти заставили всех новгородцев со вниманием прислушаться к речам Курбского. А князь всегда отличался умением убеждать, поэтому слушали его с открытыми ртами:

– Новгородцы! Поход наш будет долог и труден, но и награда за него немалая. Бывал я в тех местах, другой такой райской землицы ещё не создавал Господь. Реки там богаты бобрами и рыбами всякими, в лесах не переводятся птицы и звери, а земля родит такие урожаи, что диву даёшься. Земли там много, и порешил наш государь наделить всех достойных той землицей по заслугам и доблести. А народец там богаче многих, шелка да бархаты носят по будним дням, а женщины их все в серебре и золоте, будет что любушкам своим привезти. Но ежели кто не хочет выступать с нами, пусть остаются в Коломне да сидят, как прежде, в нищете.

Речи Курбского возымели должное действие, и на следующий день новгородцы пожелали пойти со всем войском.

В Москве за царя остался семидесятилетний митрополит Макарий, который и благословил рать на божье дело. Объявлено было во всеуслышание, что воины, павшие в этом священном походе, будут считаться мучениками за веру.

Полкам, двинувшимся в путь, приказали соединиться в Диком Поле за городом Алатырем, оттуда до крепости на реке Свияге оставалось шесть дней перехода. И потянулись долгие часы трудного похода. Самые тяжкие лишения достались войску князя Курбского, они шли через Переяславль-Рязанский и Мещёру. Но большую часть дороги тридцать тысяч ратников проходили по землям Дикого Поля, где почти не встречались селения и не было лесов. Припасов стало не хватать и пополнить их было негде, ко всем бедам жаркое лето иссушило источники воды, и воинов мучила жажда. Брели они по выгоревшей степи, с трудом передвигая ноги и едва ворочая шершавыми языками, сделавшимися огромными в иссохших ртах. Оружие их путалось в ногах, волочилось следом, цепляясь за сухие травы. Ратникам хотелось бросить его, чтобы идти налегке, но вдоль колонны мчались воеводы, следили за измученными людьми бдительными взорами.

А воины представляли жалкое зрелище, выскочи сейчас из-за холмов ногайская конница, и, кажется, никто даже не вскинул бы сабли, так и приняли б покорно смертушку. Люди молились о дожде, и вскоре Господь его дал, но как часто бывало, просимое превысило людские требования – ливень разразился на долгих три дня. Изнемогавшая от жажды рать недолго радовалась долгожданной влаге, дождь размыл почву, и телеги стали увязать в непролазной грязи. А вскоре обнаружилась новая напасть, промочило насквозь дерюжные мешки с сухарями, и без того оскудевший запас хлеба оказался безнадёжно испорчен.

Выбравшись на рассвете из походного шатра, князь Курбский оглядел ещё спящий лагерь. Бесконечный дождь наконец-то закончился, и утро веяло прохладой, но уже без противной мороси. То тут, то там сонно перекликались ночные дозоры, и крики их зависали в сырой дымке тумана. Ратник, стоявший в охране у воеводского шатра, дремал, опёршись на копьё, но приближение князя услышал и тут же выпрямился, тараща ещё сонные глаза. Курбскому хотелось выбранить его, но, увидев измождённое, исхудавшее лицо с почерневшими кругами под глазами, махнул рукой. За его шатром слышались чьи-то голоса, и князь, оправив кольчугу, которую не снимал ни днём ни ночью, заглянул туда. Два пожилых воина сложили рядком железные шлемы и запускали пальцы в жирную чёрную землицу. Они подносили её к носу, вдыхали с наслаждением лучший в их жизни аромат:

– Глянь, какая землица, Ивашка, – с тоской в голосе приговаривал один, – чистый чернозём. Сколько годов здесь не сеяно, брось в неё зерно, урожай даст невиданный.

– А хлебушка как хочется! – вторил ему Ивашка. – Сейчас колос самый сок набирает, как там бабы наши управятся?

Чёрная земля меж корявых крестьянских пальцев падала влажными комками. В задумчивости отошёл Курбский от воинов, зашёл в шатёр и захотел помолиться. Иконка, которую всегда возил с собой, ещё с вечера была закреплена в углу. Молился князь долго и истово и за то, чтобы быстрей дойти до Алатыря, где можно пополнить запасы провианта, и за то, чтобы помог Господь овладеть Казанью. Ещё молился за мужиков, чтобы вернулись домой живыми и сеяли хлеб на своей земле не один год. За горячей молитвой не сразу заметил, как вошёл в шатёр сотный голова – боярский сын Михайла Булгаков. Ещё с вечера поручил ему князь пересчитать весь провиант, пересмотреть запасы. Рослый Булгаков на ногах едва держался, видно, за ночь не прилёг ни разу, он перекрестился на угол с иконой, а после доложился:

– Плохи дела, князь, сухарей остался один воз, да и то одна плесень. Есть немного ячменя, на жидкую похлёбку хватит, соли чуть-чуть. На рассвете отправил я охотников, может, чего добудут на обед, распорядиться бы также и по другим сотням.

– Распоряжусь, Михайло. – Курбский тяжело, словно старик, а не молодой, полный жизненных сил муж, поднялся с колен. Помолчав, добавил: – Ежели не доберёмся за два дня до Суры, можем не дойти никогда.

Булгаков вновь быстро перекрестился:

– Не допустит этого Бог, воевода!

После скудного завтрака рать двинулась дальше, наматывая на усталые ослабевшие ноги долгие вёрсты Дикого Поля.

Спустя два дня полки Андрея Курбского вышли к реке Суре, где их уже ожидало основное войско во главе с царём. Обессилевших от голода ратников накормили припасами из большого обоза. Царским полкам достался лёгкий путь через Владимир и Муром по обжитым и богатым местам, войско государя ни в чём не знало нужды, выглядело сытым и находилось в хорошем расположении духа. Священники, следовавшие с ними, неустанно вели душеспасительные беседы, зачитывали проповеди митрополита Макария. На стоянках бывавшие ранее в ханстве воеводы и сотные головы расписывали чудеса и блага райской земли, какую в скором времени русской рати предстояло присоединить к своему государству. Ни у кого в войске даже не возникало сомнения, что Казань может быть не взята. Такая громадная грозная сила, что наползала тучей на басурманскую вотчину, могла взять любой город, укреплённый намного лучше Казани.