Текст книги "Сююмбика"

Глава 18

Выйдя из крытой белым войлоком юрты, бек взглянул на небо и кликнул нукера. Юркий узкоглазый воин подвел осёдланного коня. Собаки лаяли, не переставая. Девушки уже подошли к ним, наклонились над холмиком, их испуганный вскрик услышали нукер и его господин. Они тревожно вскинули головы, а девушки с визгом бросились им навстречу:

– Ой-ой! Помоги нам Аллах, но там… Там человек!

На месте осталась лишь отважная Тойчи, она отгребала снег в сторону, отгоняла прочь собак. Уже стали видны очертания человеческой фигуры, укутанной в меха. Нукер подбежал вперёд, перевернул замёрзшего на спину, отёр с лица налипший снег. Словно мир разорвался в глазах подошедшего Ахтям-бека. Ещё мгновение назад важный и неторопливый, он поспешно бросился на колени, принялся ощупывать горячими пальцами холодное заледеневшее лицо:

– Сююмбика!

Женщина застонала, с трудом разлепила смёрзшиеся ресницы и взглянула на склонившихся над ней мужчин. Лицо одного сквозь пелену меркнувшего сознания показалось ей странно знакомым. Мурзабек подхватил её на руки, бегом понёс к жилищу, шепча как безумный:

– О! Всевышний вернул мне тебя, бесценное моё сокровище!

У юрты он опомнился, опустил свою ношу на землю, хватая пригоршнями мягкий снег, стал растирать лицо, руки. Женщина от резкой боли зашлась криком, а он, не слушая, всё тёр и тёр. Из юрты выскочила старшая жена Калды-бика, испуганно вглядывалась в мужа и принесённую им женщину:

– Мой господин, кто это?

Он коротко взглянул на бику:

– Готовь постель, бараньего жира и горячего отвара!

Она, привыкшая подчиняться беспрекословно, тут же исчезла за пологом. Нукер крутился около хозяина, предлагал свою помощь, но бек отвёл его руки, взглянул с мрачностью в плоское смуглое лицо:

– Никто не должен знать имени этой женщины. Забудь всё, что я говорил. Если разболтаешь, завтра собаки будут пожирать твой труп!

Нукер выпучил ничего не понимающие глаза, испуганно затряс головой:

– Как прикажете, господин. Я уже всё позабыл.

Мужчина поднял драгоценную ношу на руки, он, не отрываясь, глядел в глаза Сююмбики. Казанская ханум чувствовала себя в заоблачной дали, отрешённой от всего мира, она ничего не понимала, но мужчину, который нёс её, узнала. Запекшиеся от крови губы едва шевельнулись:

– Ахтям-бек…

В юрте Калды-бика помешивала кипящий в котелке отвар. Запах трав плыл душистой волной и струёй устремлялся ввысь, в потолочное отверстие, куда уходил дым от очага. Насупившаяся Тойчи сидела в углу юрты. Она делала вид, что ей нет дела до бики и до всего происходящего вокруг. Девушка обижалась на ласковую и внимательную женщину, никогда Калды-бика не была с ней так сурова, не бранила и не отчитывала, как сегодня. А всё из-за женщины, найденной на краю оврага. Эта загадочная незнакомка будоражила воображение Тойчи, любопытство её не знало предела, но все расспросы остались без ответа. Девушка попыталась пробраться за запретный полог, где хозяин стойбища укрыл свою находку, но бика налетела на неё, оттаскала за косы и повелела носа не высовывать из угла. Госпожа сердилась до сих пор, Тойчи это видела по нахмуренным складкам на смуглом лбу и сурово сжатым губам. Но сейчас, подметила воспитанница, бика сердилась не на неё, а на супруга, до сих пор не появившегося из-за полога, за которым лежала в забытьи женщина. «Кто она такая?» – мучилась догадками Тойчи. Она явственно слышала имя, которое произнёс господин – «Сююмбика». Кем могла быть эта хатун, явившаяся из снегов степи, кем она приходилась суровому Ахтям-беку? Сидя в своём углу, Тойчи клялась, что она будет не она, если не узнает этой тайны. У очага госпожа принялась наливать отвар в чашу, но по неосторожности обожглась и выронила сосуд. Тойчи бросилась на помощь, с преувеличенной услужливостью заглянула в наполненные слезами глаза бики:

– Я вам помогу.

Доброе сердце женщины, нуждавшееся в поддержке и ласке, тут же оттаяло. Калды-бика погладила воспитанницу по спине:

– Помоги, моя хорошая, и не сердись на меня. Тяжело мне, ох, как тяжело.

Бика отвернула широкий рукав кулмэка, разглядывая обожжённую ладонь.

– И зачем она явилась? – еле слышно шептала женщина. – Что ей нужно от моего несчастного мужа?

Шёпот Калды-бики не остался без внимания, глаза Тойчи округлились, и даже приоткрылся рот. Она уже хотела спросить у приёмной матери, кто же эта женщина, да вовремя вспомнила о недавней нахлобучке. Нет уж, лучше она благоразумно промолчит. Девушка наполнила чашу отваром и со всей кротостью произнесла:

– Я отнесу, бика.

– И не думай! – В голосе женщины опять зазвучали строгие нотки. – Отнесу сама.

Госпожа отогнула занавесь и проникла в отгороженную комнату, а за ней, как тень, метнулась Тойчи. Девушка приникла к щели, она вся горела от возбуждения и любопытства, и рисковала быть вновь оттасканной за косы за увиденное ею. Грозный степной князь стоял на коленях перед ложем, а та, чужая, покоилась на шкурах, отвернув лицо к войлочной стене. Но Ахтям-бек, словно не видел этого равнодушия, он страстно приникал к ладоням женщины, целовал и ласкал её руки.

– Пери моя. Любимая, – шептал бек. – Вся моя жизнь ради тебя, всё существование бессмертной души готов сложить к твоим ногам. Лишь попроси, хоть раз взгляни благосклонно. Хочешь, стану твоим мечом, твоей стрелой, рабом!

– Мой муж, – голос Калды-бики дрогнул. – Я принесла отвар, как вы просили.

Бек вскочил на ноги, нахмурившись, взглянул на старшую жену:

– Дай чашу, я сам напою её.

– Позвольте мне поухаживать за госпожой, – молящими глазами заглядывая в неприступное лицо мужа, попросила Калды-бика. – Где это видано, чтобы за женщиной ухаживал мужчина? Ей нужна женская рука и забота.

– Уйди прочь! – Ахтям-бек вырвал чашу из рук супруги.

С заботой ревнивца, оберегавшего своё сокровище, он вновь опустился на колени. Теперь его движения сделались ласковыми и осторожными, мужчина повернул голову больной и поднёс чашу к её потрескавшимся губам:

– Испейте, ханум, в этих травах вся сила степи. Вот увидите, они принесут вам облегчение.

Измученный стон сорвался с губ женщины, но она всё же отпила глоток, потом другой. Бика печально покачала головой и вышла, плотно задёрнув занавес. С подозрением взглянула она на непоседливую Тойчи, та, как ни в чём не бывало, помешивала отвар.

– Оставь котёл в покое, – проворчала госпожа. – Сходи лучше за водой, она может понадобиться.

Глава 19

Ахтям-бек не выходил из юрты своей старшей жены Калды-бики. Он был хмур и задумчив, нетронутой стояла рядом расписная пиала с остывшим шербетом. Из тёмного угла бика тревожными глазами следила за мужем, так любящая мать ищет в лице заскучавшего сына причину его тоски. Калды-бика ещё не стара; пятнадцать лет прошло, как переступила она порог этой юрты. Тогда её супруг, потомок некогда знатного и богатого мангытского рода, едва смог заплатить её отцу калым. Ахтям-беку в наследство достались бедные кибитки да оборванные рабы-табунщики. Сколько лет бился он, пытался победить позорную нищету. Последние годы бек жил в Хаджитархане, прославился там как лучший из военачальников степного хана. В Хаджитархане его звали Барсом, и Ахтям-бек оправдывал имя, данное ему. Бика могла гордиться своим мужем, отважный Барс в бесчисленных набегах добыл богатство, наполнил умирающий улус людьми. Он вернулся в ногайские степи недавно и принялся налаживать жизнь на родных кочевьях. Беку нужен был наследник, а их единственный сын родился больным, так ни разу и не встал на ноги. Женщина не осуждала мужа, когда он пожелал привести новую жену, а следом другую. Больше всех знала она о безнадёжной любви мужа к дочери Юсуфа – Сююмбике. Из-за неё бежал когда-то бек в Хаджитархан, из-за неё ждал последствий страшного гнева беклярибека. Но буря не разразилась, Юсуф так ничего и не узнал о попытке дерзкого похищения его дочери. А бек, одержимый своей любовью, всё играл с судьбой. Он взял жён из рода Юсуфа, словно искал в этих девушках черты любимой женщины. Но красивые и молодые жёны не только не продлили род господина, но и не смогли излечить мужчину от любовной лихорадки. А вот любое упоминание о Сююмбике вводило Ахтям-бека в неистовство. Что задумал Всевышний, когда бросил казанскую ханум в снега их аула, Калды-бика не знала, но молилась образумить мужа, вернуть ему душевный покой.

Женщина с тревогой глядела на полог, за которым укрывалась Сююмбика. «Откуда ты явилась, дочь Юсуфа? – покачиваясь, думала Калды-бика. – Зачем пришла терзать его сердце? Как же мне помочь ему – мужчине, в котором жизнь моя?» Мысли прервались внезапно, озарённая догадкой женщина даже подскочила и выронила шитьё. Она подумала, как ей выйти из юрты, не привлекая внимание мужа, повозилась в углу и произнесла, не глядя в сторону бека:

– Пойду посмотрю, куда делась эта непоседа Тойчи. Велю принести воды.

Муж так и продолжал сидеть неподвижно, и бика беспрепятственно выбралась из юрты. Белый снег ослепил её, уже давно не покидавшую тёмного жилища. Она постояла, прижав обеими руками стучавшее от волнения сердце, и заторопилась на окраину стойбища. В одной из бедных кибиток, скученно стоявших у оврага, проживал её дальний сородич Сарман. К нему и постучалась хозяйка стойбища. Сарман встретил хатун с удивлением, он провёл гостью на почётное место, не переставая рассыпаться в любезностях. Его жена засуетилась, подкинула кизяк в огонь.

– Скоро будут готовы лепёшки, госпожа, – говорила женщина. – А пока принесу айрана. Сарман недавно вернулся из табуна, привёз кислого молока, славный айран получился.

Но бика, обычно отзывчивая и добросердечная, на этот раз не удостоила вниманием жену родича. Она с волнением взглянула на Сармана:

– Мне нужен Багатур, где он?

Табунщик встревоженно переглянулся с женой. Все знали, что бика желала соединить в браке их сына и свою воспитанницу Тойчи. Но отчего сейчас госпожа так странно ведёт себя? Уж не опозорил ли чем себя Багатур? Сарман кивнул жене:

– Погляди, должно быть, сын занят с жеребцом бека, кормит его. Вы же знаете, уважаемая бика, – заискивающе обратился к госпоже табунщик, – Ахтям-бек доверяет своего коня только Багатуру.

– Да, да. – Калды-бика потрясла головой, но, казалось, не понимала, о чём идёт речь. Она чувствовала, как огонь охватывает её, всё плясало перед глазами: угодливое лицо Сармана и его маленькая сморщенная жена, торопливо накидывающая на плечи бешмет. А после, как в тумане, она увидела Багатура, явившегося перед ней. Бика обхватила плечи руками, пыталась унять невыносимую дрожь.

– Оставьте нас одних, – попросила она Сармана с женой.

Как только родичи покинули юрту, женщина обратилась к джигиту:

– Возьмёшь коня, Багатур, лучшего коня, и скачи в Сарайчик. Сообщишь великому беклярибеку, что его дочь нашлась, что она в нашем ауле. Но не говори ничего лишнего, Багатур, больше ни слова, мой мальчик.

Бика отправилась сама выбирать коня и проводила джигита в путь. Не отрываясь, глядела она, как по заснеженной равнине летел жеребец Багатура.

– Всё скажи, сынок, – шептала женщина, – только доберись до Сарайчика. И тогда мой муж будет спасён.

Сююмбика очнулась после долгого забытья. Взгляд её бродил по закопчённым стенам юрты, которые местами прикрывал ковёр или шкуры. В углу, потрескивая, горел очаг, дарил ровное приятное тепло. Женщина попыталась встать, но от слабости закружилась голова. С мучительным стоном она откинулась назад на одеяло из заячьих шкурок. Её услышали, и к ней, нагнув голову, вступил мужчина.

– Значит, это было не видение? – прошептала ханум. – Вы спасли меня, Ахтям-бек.

Губы женщины дрогнули в слабой улыбке, она разглядывала замершего перед ней бека. Казалось, он совсем не изменился с тех пор, как Сююмбика видела его в последний раз: тот же могучий разворот плеч, мужественное лицо, окаймлённое чёрной бородкой. Ахтям-бек опустился на колени перед постелью госпожи и склонил голову:

– Вы можете казнить или миловать меня, ханум, но ни одна душа во всём мире не знает, что вы находитесь у меня. А мне так мало нужно, госпожа. Позвольте стать рабом у ваших ног, только прикажите, и я сделаю для вас невозможное!

Сююмбика молчала. Негромко потрескивал огонь в очаге, а она вдруг протянула руку, коснулась груди мужчины. Её пальцы пробежали по атласной оторочке казакина. Ахтям-бек замер, поражённый нежданной лаской, казалось, шелохнись он – и кончится волшебное мгновение. Но волшебство кончилось от её слов, бесповоротных, не оставляющих надежды:

– Не ты моя судьба, Ахтям-бек. В этом мире мы никогда не сможем быть вместе. Я часто вспоминала тебя там, в Казани, когда была замужем за Джан-Али. Я была очень несчастна, но то была моя судьба, и никто не в силах изменить её, никто, кроме Всевышнего!

Он вскинул подбородок, сквозь стиснутые зубы проговорил упрямо:

– Но Всевышний привёл тебя ко мне, Сююмбика!

Она покачала головой:

– Нет, Аллах лишь милостиво позволил нам проститься.

Тело бека охватила дрожь, голова опустилась, и ханум отвернулась к стене не в силах видеть, как затряслась в беззвучных рыданиях спина крепкого отважного мужчины.

А за войлочной стеной юрты уже слышался топот многочисленных копыт, раздались резкие громкие голоса. Следом зазвенело вынимаемое из ножен оружие, гневно закричали нукеры, не пропуская кого-то. Ахтям-бек поднялся на ноги, сильные руки сжали рукоятку висевшего на поясе кинжала, он решительно отодвинул занавесь, готовый защищать любимую. Но его остановил тихий голос Сююмбики:

– Ты не сделаешь эту глупость, Ахтям-бек, подумай о своих людях, о стойбище. Твой род, бек, взывает к твоему разуму!

А в жилище, отбиваясь от охраны, уже входили ногайские воины. Сотник беклярибека поклонился хозяину аила:

– Просим прощения за то, что нарушили ваш покой, Ахтям-бек, но по велению беклярибека Юсуфа мы разыскиваем дочь господина. Сююмбика-ханум пропала несколько дней назад в степи. Нам сообщили, что вы нашли женщину… – Воин не договорил, пробравшийся следом за ним невысокий тучный человек в нелепо сидевшей на нём долгополой овчинной шубе громко возопил:

– Ханум! Моя любимая госпожа, слава Аллаху, вы живы!

И чувствительный Джафар-ага, мешая слёзы со смехом, бросился в ноги Сююмбике.

Глава 20

Уже десятый день Сафа-Гирей находился в Хаджитархане у хана Абдур-Рахмана. Гостеприимный повелитель встретил казанского изгнанника с распростёртыми объятиями. Он участливо выслушал рассказ о бунте черни и предательстве казанских вельмож, просьбе Сафа-Гирея оказать военную помощь не отказал, но попросил подождать, пока его гонцы соберут степных удальцов.

– А вы, дорогой брат, погостите в Хаджитархане, – сказал Абдур-Рахман. Он окинул взглядом город, раскинувшийся под окнами дворца, обвёл его щедрой рукой: – Здесь всё ваше, Сафа.

Но несмотря на гостеприимство Абдур-Рахмана и его щедрые посулы, казанский хан оставался невесел. Тяжкие думы скручивали угрюмую складку на лбу Сафа-Гирея, ввергали в пучину сомнений и страхов: «А если не вернуть уже трона, не увидеть более Казани. Как взглянуть тогда в глаза Сююмбики, как осмелиться прибыть ко двору Юсуфа?»

Стремясь развеселить гостя, хаджитарханский господин затеял игрища. Весь день на заснеженной равнине, похваляясь удалью, соревновались воины; джигитовка, скачки, стрельба из лука, метание копья – во всём преуспел крымец Кучук. Полученную награду – драгоценную саблю из рук самого хана Абдур-Рахмана – преподнёс с поклоном Сафа-Гирею:

– Примите, повелитель, от верного вашего воина свидетельство силы, удали и ловкости. Пусть от вашей гвардии осталась лишь горстка, но брось эту горстку, как зерно, в плодородную почву, и взрастёт тумен! Направьте багатуров в битву жаркую, и сложим мы Казань к вашим ногам. А сабля эта пусть срубит головы врагов и недругов, устроивших измену за спиной своего повелителя!

У Сафа-Гирея сверкнули глаза, дух, утерявший свою воинственность, воспарил. Он принял клинок из рук Кучука, вскинул над головой, сжимая в ладонях:

– Клянусь, предатели поплатятся! А кто пойдёт за мной – оденутся в бархат и шелка, взлетят соколами над стаей ворон, станут выше мурз и беков!

Крымцы закричали первыми:

– Мы с тобой, великий хан! Вперёд, на Казань!

За ними подхватили клич и хаджитарханцы.

Вскоре хан Сафа прощался с Абдур-Рахманом. Степная вольница в две тысячи человек ожидала его за воротами города. Крепко обнявшись с повелителем Хаджитархана, Сафа-Гирей промолвил:

– Я никогда не забуду тебя, мой брат!

Хаджитарханец хитро прищурился:

– И мои беи бывают строптивы. Если настанет черёд Абдур-Рахмана покинуть свой удел, я буду надеяться на тебя, Гирей.

– Клянусь священным именем предков, мои воины станут твоими!

Казань открылась взору на исходе зимы. Город, утопавший в снегу, высился непреодолимой твердыней. Разумом изгнанный хан понимал: две тысячи всадников – несерьёзная угроза для такой неприступной крепости, какой была Казань. Но надежда тлела незатухающим огоньком, крепко надеялся Сафа-Гирей на оставшихся в столице верных людей. Хаджитарханцы раскинулись на берегу привольным станом, хозяевами разъезжали вдоль Казан-су, поглядывали на горожан, скопившихся на стенах. Сафа-Гирей медлил; каждый день с замиранием сердца он ожидал, что распахнутся древние, обитые железом ворота, и казанцы, смирившись, выйдут поклониться своему повелителю. Но время шло, а чуда не происходило. От слободских жителей, захваченных в плен и допрошенных с пристрастием, стало известно, что столица жила без правителя, во главе ханства стояли сеид Беюрган и эмиры Кадыш с Чура-Нарыком. Перехваченный гонец сообщил, что в Москву отправился шейх Гамет за ханом, назначенным великим князем править Казанской Землёй. Разъярённый Гирей изрубил пленного гонца саблей, дарованной Кучуком.

– Предатели! Они готовы встать на колени перед урусами, но не впускают в город меня!

А дни шли, текло неумолимое время, прибавлявшее к неудачам хана Сафы новые напасти. Хаджитарханцы пограбили и пожгли все окрестности и начали выражать явное недовольство своим бессмысленным стоянием под Казанью. Он слышал их ропот повсюду:

– Разве можно взять такую крепость без пушек?

– Кто обещал одеть нас в шелка и бархат? Сегодня нам пришлось хлебать просяную похлёбку, так недолго и ноги протянуть.

– Скоро весна, потекут дороги, и мы застрянем здесь надолго.

Пришлось и хану Гирею признать свою неудачу и отступить прочь от Казани. Путь его лежал в Ногайскую степь, но к землям Мангытского юрта вели городки и аулы ханства, и хаджитарханцы, стремясь наверстать упущенное, грабили и жгли всё вокруг. Сафа-Гирей не вмешивался. Воины должны были получить свою долю, да и проучить строптивых казанцев не мешало.

Степь встретила отверженного хана внезапно наступившей весной, но пробуждение природы не возвышало, каждый шаг к Сарайчику давался Сафа-Гирею с трудом. Страдали его гордость и самолюбие. Если бы он мог повернуть назад и не встречаться со своенравным беклярибеком, но в Сарайчике жила Сююмбика, а женщина эта манила его к себе сильней непокорной Казани. Ждёт ли она его, простила ли неудачи и промахи мужу, которому всегда клялась в любви? «Если Сарайчик примет меня неласково, заберу жён и детей и отправлюсь к дяде Сагибу в Крым. Родная земля дала мне жизнь, она же даст силы, и я овладею ханством, вышедшим из-под моей руки!» Сафа-Гирей твердил это как заповедь, как заученную молитву. Но таил надежду, что всё обойдётся, и Юсуф примет зятя с благосклонностью.

А Казань в эти дни подписывала клятвы верности новому хану. Великий князь московский дал в повелители изгнанного когда-то Шах-Али. Избраннику минуло сорок лет, но со времён юности касимовец мало изменился – стал он ещё уродливей, обрюзг и напоминал расплывшегося евнуха. Такой повелитель не шёл ни в какое сравнение с красавцем из рода Гиреев, но он являлся залогом мира с русским правительством, и Казань с нетерпением ожидала его.

Шах-Али получил благую весть ранней весной. Хан опустился на молитвенный коврик и обратился в сторону Кыблы, молился долго и усердно. Двадцать пять лет стремился Шах-Али к этой цели, с тех пор, как разгневанные казанцы его, ещё совсем юного, изгнали из ханства, все мечты касимовца были о возвращении. Он обманывался сладкими посулами и обещаниями московских князей, но призрачная Казань, которую он жаждал заполучить, как прекрасную невесту, уплывала из его рук, а видение рассеивалось подобно дымке. Шах-Али принимался плести нити заговоров: то вёл тайные переговоры с Казанью, то с Ногаями. Однажды вина его открылась, и великий князь повелел под конвоем сослать заговорщика на Белоозеро…

Конница неспешно двигалась по бесконечным дорогам казанских земель. Шах-Али покачивался в седле впереди, не хотелось лишний раз видеться с князьями Палецким и Бельским. Опасаясь за свою жизнь и дальнейшую судьбу, хан и по сей день заискивал перед вельможами московского двора, но как он всех их ненавидел! Эта ненависть возвращала его назад, в страшные события, которым минуло более десяти лет. Вслед за ссылкой Шах-Али последовали аресты близких и верных людей в Касимове. Десятки эмиров, мурз и огланов вместе с семьями оказались в страшных подземельях Твери, Пскова, Новгорода, Орешка и Карелы. В Пскове после пыток палачи удушили семьдесят три человека. Участь жён погибших едва ли была легче. В страшные морозы их погнали к прорубям, где подвергли насильственному крещению, сам владыка Великого Новгорода и Пскова Макарий властвовал над этим. Обезумевших татарок тут же у реки раздавали в жёны православным – ратникам, ремесленникам, заезжим молодцам – каждому, кто тянул руку к вдовам беков и мурз. Три года в горе и страхе провёл Шах-Али на Белоозере, не раз видел он во снях, как к нему врываются убийцы. Но наяву смерть настигла брата Джан-Али, которого Шах-Али считал счастливцем, обласканным судьбой. Тогда Елена Глинская, правящая в те годы Москвой от имени малолетнего князя Ивана, вспомнила о Шах-Али.

Вдовая княгиня и её фаворит опасались утерять московский трон, во всём виделась угроза их владычеству. Великий князь Иван был совсем мал, а князья-удельщики плели заговоры, замышляли перевороты. О том день и ночь нашёптывал Елене любимец Овчина-Телепнёв, и Глинская отдавала приказы. Сначала бросили в тюрьму князя Юрия Дмитровского, следом нацелились на самого Андрея Старицкого. В сложившейся обстановке московскому правительству было не до Казани, но вовремя вспомнили о сосланном Шах-Али. Ему разом возвратили все привилегии и милости, и в декабре 1535 года привезли вместе с женой на великокняжеский приём. Надолго запомнилось хану то посещение московских теремов, как и сам великий князь Иван, ныне уже повзрослевший.

В тот день пятилетний Иван IV, ожидая прихода касимовца, восседал на троне своего отца и болтал не достающими до пола ножками. Хану от самых дверей бросились в глаза эти ярко-красные сафьяновые сапожки. «В ноги, – твердил он себе, – сейчас же броситься в ноги!» Он почти не видел бояр, толпившихся у трона, их высокомерных лиц, с брезгливостью глядевших на исхудавшего касимовца. Зато красивое холёное лицо великой княгини привлекло его взгляд. Глинская в одеждах из золочёной парчи, опушённой чёрным соболем, восседала рядом с великим князем и незаметно рукой пыталась утихомирить расшалившегося сына. Но мальчик не слушал матушки, крутился и строил рожицы Овчине-Телепнёву. Шах-Али с порога бросился на пол, пополз к трону, громко благодарил, плакал и клялся в вечной верности. Малолетний Иван Васильевич с недоумением взирал на касимовца, но вскоре, приняв всё за игру, соскочил с золочёного сиденья. Не успели его удержать ни матушка-регентша, ни бояре-воспитатели, как дитя ударило челом перед опальным ханом, да и назвал себя холопом. Великая княгиня в изнеможении упала назад в высокое кресло трона, бояре кинулись ловить проказника-князя. И кто при этом напугался сим происшествием, могущим иметь неприятные последствия, а кто затаил улыбку.

Не до смеха было и Шах-Али, не всё ли равно, как поступит малолетний великий князь, – поклонится ли, пнёт ногой, лишь бы не лишал его своих милостей. И хану объявили, что отдают ему трон Казани. Несколько дней провёл в столице Шах-Али, ожидал, когда его пошлют на берега Итиля. Но прилетели вести нежданные, что воцарился в городе крымец Сафа-Гирей, и отступил Шах-Али. Московское правительство, занятое внутренней борьбой, не пожелало оспорить права касимовца и возвратило его в мещерский удел. Хан, памятуя о недавнем жестоком наказании, довольствовался и этим. Ещё долгие десять лет он ожидал, и ожидание его оканчивалось здесь, на раскисающих под весенним солнцем дорогах Казанского ханства. Оставался лишь день до въезда в столицу правителем, где гордые казанцы вновь поклонятся ему.