Текст книги "Сююмбика"

Глава 23

Караван из кибиток ехал неспешно, со всеми предосторожностями и долгими остановками: берегли ханум, которой подходило время рожать. По приказу беклярибека Юсуфа, для дочери подобрали особую кибитку с мягким ходом. Наконец, в конце лета хан Сафа смог обнять любимую жену и с торжеством в голосе объявить, что часть своей клятвы он выполнил:

– Теперь, Сююмбика, – добавил он, – дело за тобой. Будем ждать появления наследника.

– А если родится дочь? – с сомнением в голосе спросила ханум.

– Значит, следующим будет сын! – с уверенностью отвечал Гирей.

А Сююмбика испытывала большую тревогу. Она стала неповоротливой, непривычно медлительной, постоянно чувствовала недомогание и необоснованные страхи. Всё чаще она говорила:

– Я не переживу этот тягостный день, Джабраил настигнет меня!

Напрасно её успокаивали все – лекари, служанки, повитухи и даже сам повелитель. Страхи не рассеивались. В эти дни спокойней всего ханум чувствовала себя с Фирузой. Златовласая красавица подолгу засиживалась в комнатах Сююмбики, ласково удерживала её за руки и в самых комичных словах и выражениях передавала, как она боялась рожать. Иногда свой весёлый рассказ младшая ханша прерывала затяжным кашлем. Этот кашель у Фирузы-бики появился после их зимнего бегства и со временем не прошёл, а только усиливался. Табибы и бабки-травницы перепробовали все способы, описанные в книгах целителей. Бику поили фасолевым маслом и чесноком, прокипячённым с топлёным маслом и мёдом, применяли согревающие растирания, особые настойки. Иногда наступало облегчение, но по прошествии короткого времени болезнь обрушивалась с новой силой.

– А ещё, ханум, – с улыбкой говорила Фируза, – я видела вас во сне. Вы держали в руке топор, а это верная примета, что родится сын.

Озабоченного лица Сююмбики наконец-то коснулся робкий луч улыбки:

– Ты правда в это веришь, Фируза?

– О ханум, этот сонник – моя настольная книга! Я знаю наизусть половину толкований из него. И не было ничего, чтобы не сошлось, верьте мне.

В один из осенних дней ханум пожелала прогуляться по саду. Стояли прекрасные золотые дни, самые последние, какие бывают перед сезоном холодных дождей. Служанки внесли тёплые одежды, помогая госпоже облачиться в них. Разглядывая себя в большом венецианском зеркале, Сююмбика со вздохом вдела руки в отороченный мехом камзол, как вдруг охнула и присела на месте.

– Госпожа, что с вами? – Хабира, помогавшая ей, заволновалась.

Сююмбика вскинула на старшую служанку полные слёз глаза:

– Что-то кольнуло здесь, а теперь тянет в пояснице! – И тут же закричала, перепугав всех вокруг.

В покоях ханум начался переполох. Прислужницы заметались взад-вперёд, мешая друг другу, пока оторопевшая было верная нянька госпожи не шлёпнула первую попавшуюся под руку невольницу:

– Быстро за кендек-эби, и передай Джафар-аге, пусть сообщит весть хану!

Сама нянька бросилась помогать Хабире, они подняли стонавшую ханум с пола.

– Помоги нам, Аллах, – шепнула Оянэ, – кажется, началось.

И добавила успокаивающе лишь для ушей роженицы:

– Всё идёт как надо, госпожа, не бойтесь. Скоро придут повитухи и сам повелитель.

– И Фируза, – плачущим голосом добавила Сююмбика. – Я хочу, чтоб здесь была бика Фируза!

– Позовём всех, кого вы пожелаете, ханум! А сейчас мы с Хабирой переоденем вас и уложим в постель.

Хан бросил государственные дела и ворвался в покои старшей жены сразу вслед за повитухами. Сююмбика тут же вцепилась в руку мужа:

– О! Сафа, мне так больно! Наш ребёнок, он словно режет меня изнутри!

Гирей, бледный от волнения, тем не менее пытался пошутить:

– Должно быть, он будет выдающимся воином, моя дорогая, если ещё до своего рождения обзавёлся мечом!

Повелитель пытался успокоить жену, но глаза его с тревогой наблюдали за суетливыми приготовлениями повитух. Старшая из кендек-эби, тщательно осмотрев госпожу, склонилась перед ханом:

– Повелитель, всё идёт своим чередом, и серьёзного повода для беспокойства нет.

– О, я умру! – простонала на своей кровати Сююмбика.

– Я не допущу этого, жизнь моя, – Сафа ободряюще сжал мечущиеся руки жены. – Я послал Кучука за старухой из твоего аула. Она однажды спасла тебе жизнь и сейчас не даст умереть.

Сквозь затуманенное схватками сознание Сююмбика спросила:

– А где Фируза? Она обещала быть рядом.

Одна из прислужниц открыла было рот, но тут же захлопнула его под жёстким взглядом повелителя. Сегодня утром стало известно: Фируза-бика при смерти. Ночью у младшей госпожи открылась сильная горячка, и табибы лишь огорчённо разводили руками. Хворь, которая завладела ханшей в том злополучном изгнании, достигла своего пика.

– Сююм, дорогая, – голос Сафа-Гирея звучал успокаивающе. – Фируза-бика не знала, что ты вздумаешь рожать именно сегодня. Она упросила отпустить её проведать сына.

Меж двумя стонами ханум, мучительно пытавшаяся не терять нить разговора, переспросила:

– А где же солтан Гаяз?

– Разве ты не знаешь о его страсти к охоте? Он отправился в Кабан-сарай.

Сююмбика попыталась улыбнуться сквозь слёзы, которые выступили на глазах от боли:

– Твой Гаяз-солтан – настоящий охотник.

Сююмбике всегда нравился этот смышлёный семилетний мальчик с повадками Гирея и с лицом своей красавицы-матери. Она не знала, что сейчас голубоглазый Гаяз не летел на скакуне, участвуя в облаве на кабана, а беззвучно плакал около умирающей матери.

Когда ханум, измученная схватками, на время забывалась коротким сном, Сафа-Гирей приходил в эту светлую комнату с выходом в сад. Он прижимал к себе золотоволосую голову сына и вопросительно заглядывал в глаза главного евнуха. Джафар-ага лишь печально качал головой. Неотвратимая смерть нависала над ложем мечущейся в горячке женщины, но конец, который стал бы избавлением от мук несчастной, никак не приходил.

К вечеру, когда страдания Сююмбики-ханум достигли своего предела и болезненные схватки стали так часты, что повитухи принялись готовиться к главному, евнухи провели в покои роженицы старую знахарку. Суровая старуха тут же взяла дело в свои руки. Она осмотрела госпожу и уверенно заявила:

– Мальчик вот-вот появится на свет!

– Откуда ты знаешь, старуха, мальчик это или девочка? – вмешался Сафа-Гирей.

Знахарка быстрым взглядом окинула хана:

– Я ещё никогда не ошибалась, повелитель. А вам бы сказала, что роды женщины не зрелище для мужских глаз…

– Но я никуда не уйду и не покину жену, пока тяготы и страдания не оставят её, а я не увижу своего наследника!

К удивлению Сафа-Гирея суровая старуха согласно кивнула головой:

– Вы можете остаться, если желаете, повелитель, только не вздумайте нам мешать!

Гирей, непредсказуемых вспышек гнева которого опасались самые отважные воины ханства, поразился бесстрашной дерзости старой женщины. Но едва он пожелал достойно ответить повитухе, как Сююмбика громко закричала. Мучительный животный вопль рвался из её груди, прерываемый стонами и всхлипами, и знахарка возвестила:

– Пора.

Повитуха склонилась над постелью роженицы и энергично принялась за дело. Гаремная кендек-эби стояла за её спиной с белоснежным покрывалом и тёплой водой наготове. Спустя мгновение старуха подняла мокрое красное тельце и шлёпнула по попке. Маленькие ручки тут же затряслись, и раздался звонкий крик младенца:

– У вас сын, повелитель! – коротко возвестила знахарка и передала мальчика повитухе.

Она заметила, в каком замешательстве находится хан от прошедшего перед его глазами зрелища, и сердито произнесла:

– Повелитель, что же вы не возьмёте на руки своего сына? О, эти мужчины, всегда хотят одного – вот вам ваш наследник!

Но Сафа-Гирей уже не мог сердиться на дерзкую старуху, он счастливо рассмеялся и принял на руки крохотное тельце:

– Сююм! Ты видишь? Слава Аллаху, он родился, наш сын, которого мы так ждали! Я назову его Утямышем. Добро пожаловать в этот мир, будущий повелитель!

Сююмбика приподнялась с постели, с улыбкой смотрела она на светящегося неподдельной радостью мужа. А хан поднёс ребёнка к окну, поднял его повыше:

– Взгляни на этот город, на эту Землю, Утямыш-Гирей, они будут твоими! Живи же долго и правь казанским народом, наследник великого рода!

– Иншалла, – прошептала и ханум, прижимая руки к груди. – Пусть будет удачным твой путь, сынок. Будь неразлучен со своими подданными, стань с ними одним целым. Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного!

С появлением новой жизни мир преобразился, в нём заиграли яркие краски, и обоим венценосным супругам казалось, что впереди их ожидает долгое и счастливое правление…

Часть V
Казанская госпожа

Глава 1

С последним воцарением на казанском троне хан с головой ушёл в государственные дела. Новый диван, согласно его воле, почти полностью состоял из крымцев. Ныне Сафа-Гирей не желал оставлять своим врагам никакой возможности лишить его власти, да и во всём ханстве не осталось силы, способной на новый заговор. Партия сторонников Москвы, находившаяся у истоков правления долгие годы, оказалась обезглавленной палачом повелителя. Те, кто веровал в прежние идеалы, тайно покидали ханство, знатные родовые семьи потянулись на Русь. Казанскую землю оставили братья казнённого Чуры-Нарыка, эмиры Кулыш, Бурнаш и Терегул. Земли, имения и дворцы беглецов занимали крымцы, они становились истинными хозяевами ханства. Наступало время безоговорочного владычества хана Сафы, и не было отныне на землях Итиля тех, кто мог возражать Гирею. Даже новый духовный лидер ханства, почтенный сеид Мансур, не пытался вмешиваться в дела повелителя, а занимался лишь душами казанских подданных.

Иную роль играл северный сосед сеида – московский митрополит Макарий. Высший духовный сановник припомнил вдруг, что Казань со времён Ивана III была достоянием Московской Руси.

– Не стояли ли рати могучие под басурманским городом, не брали ли они его силой православной?! – громогласно взывал Макарий на своих многолюдных проповедях.

Изо дня в день слова митрополита проникали в душу молодого князя Ивана. Имея пытливый ум, великий князь желал выслушать всех, кому было что сказать о Казани. Ко двору приглашались татарские князья, которые нашли приют на московских землях, Иван Васильевич внимал их речам, полным лютой злобы к роду Гиреев и тоской по родине, где травы сочней, чем в Московии, а поля родят не в пример щедрее. О красоте и богатстве земель и городов казанских говорили и воеводы, не раз ходившие воевать Казань. Их слова были полны мечтаний:

– Вот бы землицу эту да в руки русскому человеку!

Вскоре мыслями Ивана IV овладела пока ещё тайная идея. Жгучей искрой засела она в неокрепшей душе, но искра эта не тухла, не гибла от хлада дел второстепенных, отнимавших много физических и душевных сил. Уже тогда задумал сын Василия III овладеть Казанской Землёй. Ничтожна казалась ему слава отца, который всю жизнь освобождал из-под власти Литвы русские города. А какова будет его слава, если он, Иван IV, подведёт под руку Москвы татарские ханства, некогда потрясавшие весь мир и имевшие Русь в данниках своих?

Великий князь мечтал, но силы такой за собой не находил. Он знал, служилые дворяне, кому не хватало земель и поместий в перекроенной тысячи раз Руси, пошли бы за ним без оглядки. Но правили Москвой старые боярские роды, они восседали в Думе неповоротливыми истуканами, грызущимися по поводу и без повода за свои места и привилегии. Как зажечь их, как поднять на новое дело? А вскоре во дворец пришла очередная напасть: пущен был кем-то слух о том, что под Суздаль явился старший брат великого князя по имени Георгий, рождённый якобы первой супругой Василия III Соломонией. Бояре, недовольные правлением Ивана, зашевелились, зашушукались по тёмным углам.

– Вот он истинный наследник.

– Достала кара божья сына Глинской. Всем известно, отрок, рождённый безвинно сосланной Соломонией, годами старше нынешнего князя, за ним и первенство великого княжения!

На паперти церкви Святого Георгия блаженный Прошка кричал без умолку:

– И придёт время, и явится он в могуществе и славе!

Всем вдруг вспомнилось, что храм этот Василий III повелел возвести спустя год после ссылки Соломонии, но, видимо, неспроста церковь возвели в честь святого Георгия, чьё имя было дано безвестному сыну, рождённому в суздальском монастыре.

Слухи эти и шепотки вскорости дошли до Ивана IV. Великий князь кинулся к митрополиту искать у него заступничества. Макарий заслал в Суздаль тайных проведчиков, но те, вернувшись, лишь напустили тумана в странной и запутанной истории. Тень неведомого брата пугала Ивана, смущала и не давала покоя, было ли ему ныне дело до чужих земель, если все помыслы направились на одно – как удержать собственную власть.

Но вскоре митрополит Макарий нашёл выход из страхов великого князя: чтобы укрепить дух правителя, в начале зимы 1547 года Ивана IV венчали на царство. Свершилась недосягаемая прежде грёза прародителей юного Ивана. Великие московские князья, блестящей чередой прошедшие по истории русского государства, мечтали быть самодержавными правителями. Были среди них слабые неудачники и сильные духом, умные, успешные в государственных делах и на войне. А воплотить в жизнь мечту самодержавия не удавалось ни тем ни другим: слишком сильна была на Руси удельщина. А вот ему это удалось!

Юный Иван Васильевич с волнением стоял перед величественным седобородым митрополитом, ожидая начала церемонии. Он был облачён в дорогие царские одежды, по преданию присланные Владимиру Мономаху греческим императором. Пока ещё великий князь не мог поверить, что уже сегодня волею судьбы станет первым царём Руси. И слышались Ивану IV слова старой летописи, что не единожды читал любознательный отрок. А летопись передавала речь великого Мономаха, обращённую к сыну его Юрию: «Сохрани, мой сын, это облачение для того, кто станет править на Руси без уделов, для того, кто сможет стать самодержавным правителем». Теперь тот, о ком говорил Владимир Мономах, стоял в Успенском соборе Москвы и с нетерпением ожидал, когда митрополит закончит длинные речи и возложит на его голову царский венец.

Мог ли до конца осознать сын Василия III сказочный поворот своей жизни! Ещё вчера он был испуганным отроком, рано потерявшим свою мать и затираемый Шуйскими. Позже Иван и сам научился загонять других и изгаляться над слабыми, воспоминания об этом вызывали у шестнадцатилетнего князя жестокую улыбку. Смог он в своё время посчитаться с ненавистными Шуйскими, хотел бы и другим напомнить их место. Что ныне скажут думные бояре? Теперь он не просто великий князь, он – царь! Он заставит их считаться с собой! И нестерпимая, витающая над головой тень неведомого брата более не страшна ему. И по силам любая задумка, даже та, заветная – о Казанской Землице.

Митрополит закончил длинную и торжественную речь, поднял с бархатной подушечки царский венец, украшенный россыпью дорогих каменей, и опустил его на голову молодого государя. И не знал первый русский царь, с гордым видом принимавший поздравления от толпившихся около него важных бояр, что венчавшая его голову «шапка Мономаха» пришла на Русь не от греческого императора, как гласило расхожее предание. Шапка эта досталась Москве в приданое от сестры золотоордынского хана Узбека – Кончаки. И «ордынский» венец, возложенный сейчас на голову первого русского царя, не простёр ли невидимую пока власть на земли, некогда составлявшие Великую Орду. Не сковал ли он прочной цепью Казань, которую мечтал покорить Иван IV, и Хаджитархан, и Ногаи, и Крым…

Той же зимой царь пожелал найти невесту. Женитьба была недостающим звеном, каким следовало укрепить государя в его новом положении. Ивану IV устроили грандиозные смотрины невест. Со всей Русской Земли свезли в Москву множество благородных девиц, достойных по своему рождению стать женой семнадцатилетнего царя. Из всех претенденток на высокое звание самодержец выбрал Анастасию – дочь покойного окольничего Романа Юрьевича Захарьина.

Свадьбу затеяли с размахом, достойным царского звания. Были здесь и пышные обряды с соболями, хмелем и пудовыми брачными свечами; было и многолюдное венчание в Успенском соборе. Но больше всего юный царь желал остаться наедине с венчанной женой. За свадебным обедом в Царских палатах Иван не помнил, о чём говорили, что кричали захмелевшие гости, лишь поглядывал на зардевшуюся от смущения супругу. Он украдкой любовался нежным цветом лица, да выбившимся из-под драгоценного венца золотистым локоном: «Ах! И хороша Анастасия Романовна!»

Царь обрадовался, как пришло время идти им в опочивальню. Весёлые гости и родня с шутками и прибаутками сопровождали их, перед дверями спальни выскочила жена тысяцкого, обсыпала молодых хмелем. А свадебный тысяцкий, блюдя старые обычаи, развернул скатерть и позволил дружкам и свахам покормить молодых жареным петухом. Под дружные песни и смех новобрачные отведали кушанье и вошли в опочивальню.

Оставшись наедине с женой, Иван откинул белый покров, коснулся робкой ладонью девичьей кожи. Сердце гулко билось, от волнения пересыхало в горле, оттого и голос стал чужим, хриплым. Но шёпот юного мужа был услышан, и Анастасия подняла прозрачные, как родниковая вода, глаза.

– Красивая ты, – шептал Иван вновь и вновь. И таяли свечи от слов царя, и свет их метался в зрачках невесты.

За дверями слышно было, как гостей зазывали назад, к столам. Гул голосов, смех и шаги – всё удалялось и затихало где-то вдали. Анастасия и шевельнуться не смела, а уж пожаловаться супругу, как устала от тяжёлых одежд, от длинных церемоний, и вовсе не могла. С той поры, как выбрал её царь в невесты, не знала она, верить или не верить, счастье это или беда её. Матушка всё причитала:

– Ох! Кровинушка, сердечко моё, не замучил бы тебя, изверг!

Дядька, оставшийся за старшего в роду, серчал, стучал на мать тяжёлым посохом:

– Цыц, бестолковая! В кои-то веки Захарьины в такие верха выбиваются. Шутка ли, не великой княгиней даже, а царицей дочь твоя будет!

Анастасия понимала, чего опасается мать. И как не знать! Вся Москва не один год гудела об изуверствах Ивана Васильевича. Помнилось, как он, в тринадцать лет приказал затравить псами боярина Андрея Шуйского. Говорили люди, кровавые клочки, оставшиеся от тела бывшего думного главы, по всему двору собирали. А как любил царственный отрок лихо прокатиться на санях по городу, давя насмерть и калеча простой люд. Ох, и грешен её супруг! О том же за день до свадьбы твердил ей и митрополит Макарий:

– Иоанн с детских лет избалован боярами. Злодейство его от вседозволенности да от обид давних!

И об этих обидах знала Анастасия, помнила, как в детстве приезжали к матушке соседки. Дородные боярыни рассаживались, как наседки по шесткам, и кудахтали каждая о своём, а иногда переходили на громкий шёпот, говорили с оглядкой, опасаясь. Но на неё, скромную, незаметную девчонку, и внимания не обращали, как сидела она в тихом уголке, учась вышивать крестиком, так и сидела, не поднимая светло-русой головки. А ушки вострила, дюже любопытно было всё, о чём говорили знатные сплетницы. Вот от тех шепотков, которые врезались ей в память, знала Анастасия, что серчал на своих бояр Иван не по-пустому. Поговаривали, что бояре оставили его в малолетстве сиротой, отравили матушку, великую княгиню Елену Глинскую, и извели тех, кого отрок Иван любил – боярина Овчину-Телепнёва-Оболенского и сестрицу его, Агриппину Челяднину, бывшую доброй нянькой. Многие обиды Ивана Васильевича вспоминались ей, но митрополит не давал уходить думами в прошлое, строго и властно звучал его голос:

– Как царская супруга и добрая христианка исполни долг свой перед Господом нашим и многострадальным русским народом. Вразуми царя, наставь его на путь истинный!

Она поклонилась, поцеловала подставленный крест, а потом недоумённо спросила:

– Но как, владыка?

Тот дёрнул головой, словно и не знал, как сказать, как объяснить.

– Бог тебе подскажет, дочь моя!

И вот стоит она перед ним, супругом и царём, и не знает, что же ей сделать, что сказать. И вдруг осмелилась, взглянула прямо в серо-зелёные, проницательные глаза и проговорила просто:

– Помоги, государь, одёжу скинуть, жарко здесь!

Глава 2

С той поры во многом преуспела юная царица Анастасия. Прежнего Ивана стали забывать, сделался он настоящим государём, пекущимся о благе царства своего. Во многом исправлению царя поспособствовало и страшное бедствие, которое случилось в Москве в начале лета 1547 года. От разыгравшейся ночью бури загорелась Арбатская улица, за ней заполыхали Неглинная, Кремль, Китай и Большой посад. Буйство грозной стихии унесло около двух тысяч жизней, погорел весь город, Царские палаты и соборы. Безмолвные и потерянные бродили люди среди развалин и пепелищ, и их почерневшие от копоти глотки взывали к равнодушному небу:

– За что, о Господи?! Кто виновен?

Нашлись боярские приспешники, объявили виновными Глинских, якобы видели, как колдовала старая княгиня Анна, наводила чёрную порчу на столицу. Разгул народного бунта вспыхнул от нелепого обвинения, и уже никто не мог остановить его. Родовое гнездо Глинских, правивших последние годы в Москве, уничтожили, а всё княжеское семейство, ближайших родственников государя по материнской линии, перебили. Сам царь беспрерывно молился на Воробьёвых горах. Нашёлся там и духовный наставник – новгородский священник Сильвестр, который обвинил молодого самодержца во многих грехах, но и указал пути к спасению:

– Направь свой взор, государь, на земли басурманские. Приведи их к истинной вере, и за такое великое дело простятся Господом нашим прежние и будущие грехи!

Иван слова Сильвестра слушал жадно, священник, словно повторял все его тайные мысли. Потому, вернувшись в Москву и занявшись обустройством Руси, новым Судебником и прочими неотложными делами, царь Иван Васильевич повелел начинать подготовку к войне с Казанью. А в конце зимы 1548 года настал желанный миг.

По замёрзшей Волге царь сам направился на татар навстречу своей славе, но, видно, Бог в тот год был не на стороне русского государя. Нежданно-негаданно случилась ранняя оттепель, размягчила лёд на реке, залила его водой, и, не выдержав тяжести, в необъятную глубину ушли пушки и обозы с пищалями и порохом. Утянули они за собой и великое множество ратников и лошадей. Не желая отступать, Иван Васильевич остановился на острове Роботке, ожидал установления мороза, но шло время, а река по-прежнему истекала водой. Царь отправил в устье Цивиля конный полк во главе с князем Бельским на встречу с Шах-Али, дав им приказ идти на Казань и вредить землям ханства, сколько смогут. Сам же Иван IV в дурном расположении духа отступил в Москву, надеясь, однако, на удачу Бельского.

Благой вести он так и не получил. На Арском поле произошла жестокая сечь, где оба противника потеряли много людей, но ни один не смог назвать себя победителем. А хан Сафа в ответ на дерзкий набег отправил прославленного Арык-батыра в поход на Русь. Оглан огнём и мечом прошёлся по Галицким землям, но, подступившись к Костроме, испытал роковую неудачу. Костромской воевода разбил казанские отряды, и сам Арык-батыр нашёл смерть в земле врага.

Следом пришла суровая зима. Москва, как и Казань, отложила военные действия до весны, и никто ещё не знал и не мог предположить, какую беду казанцам и нежданную удачу для Москвы принесёт весна 1549 года.

А первый весенний месяц принёс необычайно тёплую погоду. Снежный покров начал таять гораздо раньше намеченного природой срока, и дружная капель застучала по крышам домов, пробивая ручейки в ледяном плену слежавшегося за зиму снега. За окнами с утра поднимался птичий переполох, возвещая о приходе нового солнечного дня.

В один из таких дней Сююмбика играла с двухлетним сыном. Ханум казалась безмятежной, и прислужницы не замечали внутреннего ожидания, томившего госпожу, а она лишь силой воли сдерживала желание броситься на поиски мужа. Хан Сафа не посещал старшей жены больше месяца. Он стал равнодушен к ней ещё с осени, с тех неудачных битв с московитами. Всю зиму Сююмбика виделась с повелителем лишь на заседаниях дивана и в редкие минуты, когда хан навещал сына. Она украдкой вглядывалась в любимое лицо мужа, находила его озабоченным, утомлённым. И как оскорбительно равнодушен казался Сафа! Не пришёл ли и к ней тот час, который настиг всех жён Гирея. Прискучив ему, женщины были обречены на одиночество, и это одиночество сейчас стало её уделом. Ханум искала соперницу среди красавиц, окружавших господина, но ни с одной женщиной повелитель не развлекался более двух ночей. Кто же похитил любовь её мужа, в каких покоях затаилась коварная разлучница? Всезнающая Хабира сообщила как-то с заговорщицким видом, что нижний гарем повелителя переполнен славянками со светлыми волосами.

– Всему виной любовь нашего господина к Фирузе-бике, – предположила старшая служанка. – Она так рано покинула этот мир, и сердце повелителя наполнилось тоской. Он скучает по ушедшей бике, оттого холоден с вами.

Сююмбика нахмурилась. Одна только мысль, что покойная Фируза, бывшая при жизни незаметной тенью, могла отнять у неё любовь Сафы, вызвала в душе ханум протест.

– Всё это глупости! – резко оборвала она Хабиру. – Господин занят государственными делами. В ханстве наступают тяжёлые времена, и нашему повелителю не до развлечений. Поди прочь, Хабира, и займись делом!

Служанка поклонилась покорно, но всё же, не скрывая обиды, заметила:

– Конечно, господину не до развлечений, тогда отчего все ночи он проводит среди наложниц?

Хабира оставила ханум в глубокой задумчивости. Сердце женщины томилось ревностью. Чувство это пришло не сразу, она умела обуздывать его многие годы, но тогда Сафа любил её, а сейчас горечь обиды опаляла душу. «Я старею, – думала она. – Я потеряла очарование, как потускневший от времени жемчуг… Он забыл меня».

Сююмбика спешила к зеркалу, придирчиво вглядывалась в каждую чёрточку своего лица. Мерцавшая глубина возвращала ей облик молодой и красивой женщины, она не находила ни одного изъяна, ни одного безжалостного следа старости, но вновь и вновь вглядывалась в отображение, ища причину охлаждения Гирея. Материнство добавило её облику женственности и совершенной законченности, она была прекрасна, как никогда, но повелитель отвернул свой лик от ханум, и вскоре во дворце об этом заговорят все.

Сююмбика и сейчас, играя с сыном, вспомнила о неприятном разговоре с Хабирой. «Значит, Сафа-Гирей завёл в гареме наложниц, которые внешностью напоминают ему Фирузу. Мой муж так увлечён своим горем, что пожелал найти замену и мне, и покойной бике! Но ведь это только домыслы ревнивого сердца, разве я забыла, до чего доходил Сафа в своей необузданной ревности к беку Тенгри-Кулу? Не разрушает ли это чувство любящего и не убивает ли саму любовь? Я должна набраться смелости и прийти к мужу. Взгляну в его глаза, и они скажут обо всём. Если страсть ушла, стану ли я молить о ней? Нет, лишь потребую уважения к себе и своему сыну, но ведь этого я не теряла». Безмолвные слёзы потекли по бледным щекам Сююмбики, она поспешно оглянулась на прислужниц. Но те были заняты забавами с маленьким солтаном, и ханум отёрла лицо покрывалом. Она подозвала няньку и, ничем не выдавая волнения, указала на Утямыша:

– Солтану пора спать. Заберите его.

Ждала с нетерпением, когда вереница нянек и кормилиц покинет её покои, и тут же подозвала прислужниц:

– Несите одежды, я отправляюсь к повелителю.

Никогда ещё Сююмбика не выбирала платье так тщательно. Она отвергла десяток камзолов и покрывал, пока не остановилась на самом соблазнительном наряде. Желание понравиться мужу, ослепить его красотой завладело ею, и она принялась перебирать коробочки и шкатулки с белилами, румянами, благовониями и драгоценностями. К вечеру ханум была готова к битве.