Текст книги "Сююмбика"

Глава 4

Ханум Сююмбика готовилась посетить состязание чтецов. Оспорить звание лучшего среди лучших собирались поэты и сказители со всего ханства, приезжали и певцы степных эпосов. А из дальних городов и земель спешили ученики знаменитых школ, которые только пробовали силы в сложении стихотворных строф. Порою такие состязания длились по несколько дней, каждый участник находил в действии этом удовлетворение для души и ублажение для слуха. И часто из-под калямов выходили новые волшебные стихи, и на следующем состязании счастливый обладатель сочинённой жемчужины выдавал свой перл на суд товарищей.

Ханум знала, с каким нетерпением стихотворцы ожидали её, покровительствующую высокому искусству. Они готовы были дни и ночи напролёт читать великие творения поэзии, а в ответ мечтали принять награду из прекрасных рук казанской госпожи. Она могла одарить их любой безделицей, но поэты, эти дети природы, остались бы безмерно счастливы уже одним её благосклонным вниманием. Но сегодня Сююмбике захотелось принести на состязание поистине ханский дар, она решилась раскрыть сокровищницу своего книгохранилища.

Здесь в сафьяновых переплётах хранились тома, которые собрала ещё ханум Нурсолтан. Были и книги, которые восточные купцы, послы и знатные вельможи дарили ей – Сююмбике, зная о страсти госпожи к чтению. Ханум раскрывала сундучки, в которых покоились бесценные сочинения, перебирала их. С каждой из книг были связаны свои истории, воспоминания и душевные волнения, пережитые за чтением творений великих. На одной из них её рука задержалась, то был том, обтянутый небесно-голубым сафьяном, и он появился у госпожи не так давно, в тот год, когда бек Тенгри-Кул прибыл из Герата. Он привёз великолепную книгу в дар казанской ханум от местного правителя. «Пятерица» Навои[94]94
  «Пятерица» включала в себя пять знаменитых поэм: «Лейли и Меджнун», «Фархад и Ширин» и т. д.


[Закрыть] оказалась ещё ценней от того, что к рукописи этой приложил руку великий Султан-Али, прозванный «царём каллиграфии»[95]95
  Султан-Али был знаменитым художником-каллиграфом гератской эпохи, современником Навои. О надписи на надгробии султана Хусейна, исполненной Султаном-Али, один из писателей сказал, что каждый, увидев её, «от изумления прикусывает палец».


[Закрыть]. Фолиант был верхом совершенства, он соединял в бессмертном творении Навои мастерство миниатюриста, переплётчика и каллиграфа. Нет! Ханум не могла отдать столь дорогую её душе книгу в руки даже самого талантливейшего из чтецов. Она провела ладонью по шероховатой обложке, и всплыли давние воспоминания…

То была её первая встреча с беком Тенгри-Кулом после долгой разлуки. Сююмбика помнила его коленопреклонённым у трона, но такого независимого, с гордой и благородной осанкой. Он торжественно и с соблюдением всех сложных церемоний вручал ей дар гератского правителя. Но глаза Тенгри-Кула сияли так радостно, что рушили всю официальность обстановки. Хотелось тогда подняться навстречу своему давнему другу, поднять с колен и сказать, как она счастлива видеть его вновь в Казани!

Сююмбика машинально раскрыла книгу, её пальцы заскользили по красочным виньеткам и миниатюрам. Она улыбалась, думая о Тенгри-Куле, но улыбка пропала внезапно, как и возникла. Молодая женщина печально вздохнула и захлопнула книгу, ей вспомнилось всё, что последовало за приездом бека в Казань. Она припомнила тяжёлые дни метаний и недоверие, которое возникло между ней и Сафа-Гиреем, вспомнилась и ревность хана, отравлявшая их любовь. Стремясь забыть о неприятных воспоминаниях, она постаралась вновь углубиться в выбор награды и, наконец, остановилась на «Пятерице» Низами[96]96
  Низами (Ильяс-Юсуф-оглы) – основатель классической литературы Азербайджана, жил в XII веке. Им была написана первая «Пятерица» («Хамсэ») на основе народных сказаний, иранских хроник и сюжетов.


[Закрыть].

На площади, мощённой камнем, высилось белоснежное здание с высокими резными сводами, называемое в народе Китапханэ. В последние годы состязание проходило здесь, и уже с утра пишущая братия собралась у врат книгохранилища. Восторженные юноши-шакирды обступали знаменитых казанских поэтов – Мухаммад-Шарифа, царедворца Гарифбека, воспевавшего прекрасную Сююмбику-ханум и Мухаммадьяра, прославившегося поэмой «Дар мужей»[97]97
  «Дар мужей» («Тухваи мардан») – поэма, написанная Мухаммадьяром в 1540 году.


[Закрыть]. Не меньший интерес вызывали стихотворцы из дальних земель, они старались не мешаться с казанцами, и каждый из них ревниво стерёг хуржум с прекрасными творениями своей страны. Собравшиеся желали вынести на суд великой ханум извечный спор, кто из поэтов Востока более славен. Одни превозносили певца любви Низами, другие боготворили Алишера Навои, третьи говорили на сладкозвучном языке Мир-Хосрова[98]98
  Мир-Хосров – персидский поэт XIV века.


[Закрыть]? Велик и стар, как сам мир, был этот спор, и никогда не приходили спорщики к единому мнению, но они пускались в путь, искали истину и опровергали мнения других.

В толпе царило заметное волнение, все уже знали, что состязание и в этот раз посетит сама Сююмбика-ханум – основательница Китапханэ. В своё время именно по просьбе любимой супруги Сафа-Гирей повелел заложить это здание. Оно вознеслось рядом с прекрасной мечетью с восемью минаретами и стало ещё одним украшением столицы. Теперь собранные в нём сочинения услаждали умы и сердца учёных юнцов и мудрых мужей, и многие казанцы, стремясь к светочу знаний, посещали просторные светлые залы со сводчатыми потолками и большими окнами. Китапханэ вместило в себя немалое количество полок, где хранилось богатство этого здания – книги. Здесь же, в специально отведённых помещениях, трудились казанские каллиграфы, неустанным трудом своим пополнявшие сокровищницу книгохранилища. Они переписывали Коран и тафсиры[99]99
  Тафсиры – толкования Корана.


[Закрыть], труды поэтов и учёных, лекарей и мыслителей. Казанцы зачитывались поэмами Алишера Навои, «Гулистаном» Саади, «Шах-наме» Фирдоуси, трудами Ибн-Халдуна, Бируни и знаменитыми «Канонами лекарского искусства» Абу Али ибн Сины[100]100
  Абу Али ибн Сина – Авиценна.


[Закрыть]. Творения покинувших бренный мир булгарских и казанских поэтов переписывались многократно, а цитаты из их произведений были на слуху у всех.

Наконец долгое ожидание собравшихся вознаградилось, и ханум Сююмбика прибыла на состязание. Высокородную госпожу сопровождала личная охрана, ногайцы хмуро вглядывались в лица шакирдов, поэтов и чужеземцев, с почтением кланяющихся казанской ханум. Они не позволяли приближаться к своей госпоже и проследовали вслед за ней на помост, где под балдахином уже было установлено роскошное сидение с высокой спинкой.

Чтецы, записавшиеся в числе первых, выступили из толпы, и с позволения Сююмбики поэтическая битва началась. Казанская госпожа с наслаждением окунулась в волшебный мир певучих строк и великих мыслей, они рождали в груди ответное трепетное чувство и желание стать чище, возвышенней и прекрасней. Почти все читали на тюркском языке, словно вторили великому Алишеру, который призывал писать не на общепринятом персидском, а на близком и понятном языке тюрков. Его слова даже украсили портал Китапханэ, и каждый мог прочесть с гордостью: «И этот цветущий сад, и эта сокровищница были до сего времени скрыты от людей, до их ценностей не дотрагивались человеческие руки…» Казалось, вняли этому призыву и два мюрида, которые решились изобразить сценку, по преданию, случившуюся в Шемахе между правителем Ширвана и бессмертным Низами. Рослый мюрид изображал грозного ширван-шаха, он требовал от поэта писать на языке знати – фарси. Мюрид пыжился, подражая высокомерному правителю, и говорил строго, чем вызывал невольную улыбку на устах присутствующих:

 
Нам неприличен тюркский твой язык,
Наш двор к простецким нравам не привык.
Раз мы знатны и саном высоки,
Высокие да слышим языки!
 

На что юноша, представлявший Низами, с чувством скорби отвечал:

 
Прочёл я… Кровь мне бросилась в лицо,
Так, значит, в ухе рабское кольцо!
И не поднять из мрака мне чела,
И на глазах как пелена легла,
И не найти сокровищ золотых…
И замер я, и ослабел, затих
И голову запрятал от стыда…
 

Не утихли ещё крики одобрения обоим мюридам, а из толпы уже выступал поэт, прибывший из земли огузов[101]101
  Тюрки-огузы – туркмены.


[Закрыть]. Ханум всегда со вниманием относилась к чужеземцам, и сейчас она принялась расспрашивать сочинителя о его роде и земле, откуда он прибыл.

– Я с берегов великой Амударьи из благословенного Ташаузского оазиса. Моё селение раскинулось у озера Сарыкамыш. Это озеро прекрасное и полноводное, наполненное жизнью. Но как только приходит нестерпимая жара, Сарыкамыш превращается в птицу, взмахивает крыльями и исчезает в небесах. А нам остаётся ждать, когда, нагостившись там, Сарыкамыш вернётся назад[102]102
  Сарыкамышское озеро, расположенное в 200 км от Арала, в жаркую погоду из-за сильного испарения воды мелеет. Появляется оно вновь, когда воды Амударьи во время разлива заполняют Сарыкамышскую впадину.


[Закрыть], – рассказывал огуз.

– Твой край, должно быть, красив, – мечтательно произнесла Сююмбика, – если в нём случаются такие волшебные вещи, то и песни твоего народа необычны. Мы хотим их послушать, не откажи в нашей просьбе, певец огузов.

Поэт поклонился и ответил с достоинством:

– Я прибыл в благословенную Казань, чтобы донести до северных народов песни моей родины. Сердце поэта питается стихами, чем больше я пою и рассказываю, тем более наполняю свою сущность. Послушайте же, великая госпожа, и вы, благородное собрание, песни моего учителя Абдаллаха ибн Фараджа о Бугач-хане, сыне Дирсе-хана, об удалом Думруле, сыне Духа-Коджи[103]103
  Из поэтической эпопеи Абдаллаха ибн Фараджа «Книга моего деда Коркута» (1482 год).


[Закрыть].

А следом выступили гости из далёкой Ферганской долины и степные певцы, воспевавшие Идегея и свой дом, что раскинулся между берегами Яика и Итиля. Выслушав чужеземцев, в поэтическую битву вступили казанцы. Молодой шакирд читал строфы поэмы Навои так, словно душа бессмертного Алишера возродилась в нём, и именно он заслужил особое одобрение собравшихся. В ушах почитателей поэзии, не умолкая, звучал взволнованный голос юноши:

 
Я не Хосров, не мудрый Низами,
Не вождь поэтов нынешних – Джами,
 
 
Но так в своём смирении скажу:
По их стезям прославленным хожу.
Пусть Низами победоносный ум
Завоевал Берда, Гянджу и Рум;
Пускай такой язык Хосрову дан,
Что он завоевал весь Индостан.
Пускай на весь Иран поёт Джами,
В Аравии в литавры бьёт Джами, –
Но тюрки всех племён, любой страны,
Все тюрки мной одним покорены…
 

Ханум поднялась со своего места и подозвала к себе юношу:

– Чей ты сын и как тебя зовут? – ласково спросила Сююмбика скромно потупившего взгляд шакирда.

Юноша поднял на неё свои красивые тёмные глаза, и у Сююмбике невольно встрепенулось сердце. Было что-то очень знакомое в этом восхищённом взгляде, в повороте головы, изгибе губ…

– Меня зовут Данияр. Я не знаю своего отца, милостивая госпожа, меня воспитала мать. В слободе гончаров, где мы проживаем, её зовут дивана Биби.

В толпе кто-то хихикнул и тут же осёкся, когда увидел строго сдвинутые брови Сююмбики-ханум:

– Что же, твоя мать и в самом деле так больна?

– Не думаю, о прекраснейшая госпожа, она просто не похожа на других женщин слободы. По-другому говорит и рассуждает, но она самая лучшая мать на свете!

В ответ на искреннюю горячность юноши ханум улыбнулась, взяла в руки книгу в красном кожаном переплёте – главный приз за сегодняшнее состязание:

– Ты заслужил, Данияр из слободы гончаров, эту награду! Будущее сокрыто от нас пеленой лет, не ведаю, выйдет ли из тебя великий поэт, но уже сейчас ты прекрасный чтец. И ещё я вижу перед собой хорошего сына, а может ли быть зрелище прекраснее для сердца матери, чем почтительный и любящий сын? – В глазах ханум появилась печаль и, словно стремясь сокрыть свою тоску и слёзы, в неосознанном порыве она сорвала дорогой перстень с руки.

– А это твоей матери за хорошего сына!

По площади прокатился гул, такое здесь случалось нечасто! Юный шакирд припал к ногам госпожи, и она с трудом удержалась, чтобы не погладить его свободно падавшие на плечи тёмно-русые локоны. Привычной болью защемило сердце. Ах! Если бы у неё был сын!

По окончании состязания ханум не покинула Китапханэ. Сначала побеседовала с казанскими поэтами, расспросила, какой работой увлечён сейчас Мухаммадьяр. А после прошла в комнату к каллиграфам, где часто бывала и любовалась изящной работой мастеров переписи. Её, как всегда, встретил Сабит-оста, каллиграф, назначенный старшим над переписчиками. Старому мастеру льстило, что госпожа так интересуется боготворимым им делом, и он всегда с охотой и в подробностях рассказывал ей о тонкостях своей работы:

– Многое, великая госпожа, зависит в нашем деле от бумаги. Самая лучшая, обработанная «золотым песком» или «золотой водой», делается при помощи шафрана и хны. На такой бумаге дано писать только высшим мира сего, и у нас в мастерской её нет. Зато она имеется в канцелярии нашего всемогущего повелителя, да продлит Аллах его годы, на таких листах пишутся послания ханам и султанам. А у нас, всемилостивейшая госпожа, используется бумага зелёного и голубого цвета.

– А как же получают такой цвет, уважаемый оста? – спрашивала Сююмбика. Но старик, казалось, знал всё:

– Голубой, госпожа, это символ вечно синего неба, и для его получения берут выжимки из цветов фиалки, но иногда используют и другие растения…

– Сдаюсь, сдаюсь! – смеялась ханум. – Вас невозможно поймать, уважаемый мастер, вы просто бог в своём деле!

Но в следующий раз её интересовало другое, и Сабит-оста опять по-стариковски долго и подробно просвещал свою госпожу о выборе калямов и стилях написания арабской графики.

Но сегодня ханум зашла, чтобы узнать, когда будет готов заказанный ею сборник стихов Гарифбека. Большая часть творений придворного поэта была посвящена ей, и Сююмбике хотелось иметь томик стихов у себя. Сабит-оста обрадовал её, вручив госпоже книгу в зелёном сафьяновом переплёте. Ханум раскрыла сочинения Гарифбека, провела нежными пальцами по атласной бумаге. По краям вилась гирлянда из золотых незабудок, на каждом листе – изящно-выписанный стих с замысловато украшенной заглавной буквой. От листов исходил цветочный аромат, и ноздри женщины затрепетали, вдыхая это едва уловимое благовоние:

– Благодарю вас, уважаемый Сабит-оста, я довольна вами!

Она возвращалась во дворец счастливой, унося с собой прекрасную книгу и великолепное чувство душевного удовлетворения, которое её тонкая и чувствительная натура находила так редко.

Глава 5

Ханум едва успела вернуться во дворец, как женскую половину посетил повелитель. Сафа-Гирей выглядел довольным, на Ханском Лугу его гвардия порадовала господина воинским искусством. Повелитель устроил для казаков большие состязания и лучших наградил по заслугам. А поучаствовать в игрищах спешили многие, хан чувствовал: застоялись воины, ведь третий год казанские тысячи не ходили в набеги. В сражениях на саблях, в метании копья, джигитовке и скачках казаки выплёскивали свою удаль, ту, которую могли применить в серьёзном деле. В глазах воинов Гирею так и виделся немой вопрос «когда?». Они желали отправиться в набег, привычно пограбить, пожечь, а если придётся, схлестнуться с противником в кровавой битве. Но ханство пребывало в мире и покое, во всю мощь работала посольская служба, казанские илчи отправлялись в Москву, Крым, Ногаи, Турцию. Обратно везли ответные грамоты. Каждый из правителей вёл свою игру, искал выгоду, укрытую за почтительными словами дипломатических бумаг. Особая игра, острая и опасная, как забава факира с огнём, шла между Казанью и Москвой. Повелитель предчувствовал: недолго продлится мир между двумя соседями. Судя по последним грамотам, терпение наставников юного князя Ивана истощалось, и всё чаще меж учтивых строк пробивались неосторожные угрозы.

Но старшей жене о своих думах и тревогах Сафа-Гирей не говорил, он и сейчас обнял Сююмбику и спросил о другом:

– Я слышал, ты провела весь день в Китапханэ?

– Да, мой господин. Меня радует, что с каждым разом на эти состязания собирается всё больше народа. Об этом хорошо сказал Мухаммадьяр: «Вот диво! От поэтов нам в Казани места нет, в поэты лезет всяк: дитя и дряхлый дед!»

Сафа-Гирей расхохотался:

– Поистине, он прав! Сегодня на учениях я даже у своего нукера видел рукопись стихов этого вездесущего Гарифбека. Все просто очарованы его восторженными описаниями твоей небесной красоты. Боюсь, что опять начну ревновать тебя. – Хан прикоснулся ладонями к зардевшемуся от смущения лицу жены, ласково вынуждая её повернуться на свет. – Иногда жалею, почему я не турецкий султан; царствуя в тех краях, я бы надел на тебя паранджу. И тогда никто, кроме меня и солнца, не смел бы любоваться тобой! Ты знаешь, родная, что все эти писаки, с таким рвением посещающие состязания, влюблены в тебя. Они приходят туда, чтобы полюбоваться твоей красотой, погреться в лучах твоего сияния.

– Но, повелитель, – в голосе Сююмбики пробились тревожные нотки, – вы же не запретите мне посещать Китапханэ и заниматься делами, которые увлекают меня и наполняют жизнь смыслом?

– Не беспокойся, моя радость, я ревнивец, но не тиран! – Хан поднялся со своего места. – Но сегодня ночью, обольстительница, желаю, чтобы ты доказала, что в твоём сердце царю только я, а не юный красавец-шакирд.

Сююмбика улыбнулась:

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин!

Сопровождаемый телохранителями повелитель не спеша шёл по узким коридорам гарема. Он покинул Сююмбику, но мысли всё витали около любимой супруги. Гирей знал, какая тайная боль сжигает сердце боготворимой женщины, минуло уже четыре года, как ханум потеряла их первенца, а Аллах не спешил благословлять её лоно новым плодом. За эти годы женская половина дворца не раз оглашалась криками новорождённых младенцев – наложницы преподносили своему господину дочерей и сыновей. А после настал черёд младшей хатун – голубоглазой русской княжны Фирузы. Сафа-Гирей понимал силу мук, которые терзали душу ханум, как же она страдала, когда младшая жена родила ему сына. Следующей ночью после рождения маленького солтана он застал Сююмбику плачущей над колыбелью Гаяза. Повелитель незамеченным отступил в тень полога, противоречивые чувства раздирали его. О, если бы она принялась попрекать его своей бедой и детьми, рождёнными от других обитательниц гарема, Гирей смог бы одеть сердце в броню. Женщина, которая обвиняет его во всех грехах, – как это было знакомо и понятно. Подобными склочницами переполнен его гарем, и всем он умел указать их место, слёзы мало трогали его, жалобы не задевали души. Но ханум вела себя иначе: она молчала, ничем не напоминая о случившемся, и заставляла Гирея чувствовать себя виноватым. Сююмбика словно боялась самих воспоминаний о прошлом и ни разу за эти годы не пожелала посетить имение, где случилось несчастье. И никогда её уста не упоминали имени Фатимы-ханум. Мать наследника по-прежнему влачила жалкое существование в крепости Кара-Таш. В первый год заточения её братья, ногайские мурзабеки Ахмет и Мухаммад, засыпали хана Сафу посланиями с упрёками и угрозами, но в конфликт вмешался отец Сююмбики – беклярибек Юсуф. После вторжения в спор могущественного правителя мурзабекам пришлось смириться с решением казанского хана и участью сестры.

Сююмбика со всем пылом деятельной души стала отдаваться государственным делам ханства. Она не пыталась заниматься политикой, но всё, что касалось образования, украшения города и его предместий – всё стало объектами живейшего участия ханум. Она напоминала Сафа-Гирею об открытии новых медресе, на свои сбережения содержала школу для девочек из несостоятельных семей, заботилась о строительстве приютов для женщин, терпящих нужду. Сафа-Гирей видел, с каким удовлетворением Сююмбика пожинает плоды своего труда. Казань, всегда считавшаяся высокообразованной столицей, в эти годы возвысилась подобно куполу общепризнанной мудрости. Изменившаяся благодаря творениям зодчих, столица блистала красотой и великолепием. Она привлекала лучших поэтов, мыслителей, прославленных певцов и музыкантов. Даже в бедных кварталах процветала образованность, ибо и там при каждой слободской мечети были открыты мектебе, и в них учителя-хафизы обучали читать Коран и писать. Северная столица могла гордиться, что в её пределах образованность ценилась превыше злата и серебра. Среди других восточных городов Казань славилась десятками высших школ. В стенах этих благородных заведений готовили писцов, переписчиков-каллиграфов, чиновников, зодчих. Ханская столица хорошела, а вместе с нею крепла власть Сафа-Гирея и всенародная любовь к Сююмбике-ханум.

Но ханум не успокаивалась, недостижимое влекло к себе с новой силой. Не раз её внимания удостаивалась недостроенная мечеть. В своих разъездах по городу она просила остановить кибитку около одиноких белокаменных стен, они молчаливо взывали приложить руки к делу, угодному Аллаху. С неясным трепетом в груди вглядывалась Сююмбика в давно начатое, но так и незаконченное строение, угадывала будущую величавость и гармонию красоты и грандиозности.

В один из весенних дней она словно вихрь ворвалась в приёмную хана. Повелитель давно не видел такого сияния в глазах жены, такого радостного возбуждения, которым тут же заразился и сам, когда она разложила перед ним чертежи. Они были сделаны на пергаменте, обтянутом камышовым переплётом.

– Повелитель, вы только взгляните! Мне это дал старый мастер-камнетёс. Узнаёте? Ведь это мечеть, та самая, недостроенная! – она потянула его к окну, из которого хорошо проглядывались белые стены. – Взгляните, мой господин, теперь видите, какой она должна быть. О! Это так прекрасно! Я целый час беседовала со старым мастером, он рассказал мне историю. Мечеть задумали и начали строить ещё при хане Мухаммад-Эмине, он пригласил в Казань греческих и италийских зодчих. Хан изложил свои задумки и мечты, то, каким он видел это великолепное здание, а зодчие нарисовали его на пергаментах, тех самых, которые я принесла вам. Но смерть настигла хана, и иноземные мастера покинули Казань, рисунки остались у старого мастера, – она невольно рассмеялась над своей оговоркой. – Тогда, конечно, он был совсем не стар, ведь это происходило более двадцати лет назад. Ну, что вы скажете, Сафа? Двадцать лет никому в этом городе не было дела до мечети, а ведь её постройка может прославить ваше имя на века!

Она ждала ответа хана с затаённым дыханием. Сафа-Гирей прошёл к разложенным пергаментам с рисунками будущей мечети. Задумчиво разглядывал их, и Сююмбика видела: всё более светлел он лицом при виде красивых пропорций и непривычных решений зодчих.

– Здесь восемь минаретов. Как это неожиданно, но как… красиво.

– Вы тоже так считаете, мой господин? – Сююмбика провела пальцами по стройным шпилям минаретов, произнесла тихо. – Я никогда ещё не видела такой красоты. Вы должны её достроить, Сафа, может быть, тогда Всевышний смилостивится и даст мне ребёнка. – Одинокая слезинка скатилась с женских ресниц, и Сафа-Гирей взволнованно прижал ханум к груди:

– Не плачь, моё сердечко, мы обязательно достроим эту мечеть, ты убедила меня. Сегодня же, когда соберётся диван, я вынесу предложение на обсуждение членов ханского совета. Нам нужно будет многое решить, каких приглашать мастеров, сколько средств выделить на строительство.

– Обещай, что будешь рассказывать обо всех ваших решениях, – попросила она.

Он улыбнулся:

– Как только выйду из зала заседаний, отправлюсь к тебе.