Текст книги "Сююмбика"

Глава 12

Через два дня повелитель отправился назад, в столицу, и Сююмбика смогла в полной мере насладиться покоем, к которому она так стремилась. Целыми днями молодая женщина гуляла по восхищающему красотой весеннему саду. Выложенные камнем дорожки уводили её на высокий берег, откуда она с восторгом любовалась полноводной рекой. Оянэ ворчала, что солнце ещё обманчивое и госпожа рискует простудиться, но даже она утихала, замечая, как благотворно действуют эти прогулки на её любимицу. К Сююмбике опять вернулся румянец, после прогулок она с отменным аппетитом вкушала все блюда, которые преподносил искусный повар, а по вечерам спокойно засыпала, и сон был безмятежен, как у ребёнка. Хан прислал весточку, что отправляется с инспекцией по даружным[81]81
  Даруги – здесь: области, на которые делилось Казанское ханство.


[Закрыть] провинциям до лета, и она невольно вздохнула с облегчением. Радовало, что на это время будет избавлена от недоверчивых взглядов супруга.

В начале лета, как только закончились посевные работы, Казанская Земля начала готовиться к любимому празднику Сабантую. С особой пышностью должно было пройти это празднество и в столице на Ханском лугу. Мягкую, как ковёр, зелёную траву этой обширной поляны в обыденные дни не беспокоило ничто. Девственную нетронутость украшали картины полевых цветов, словно узоры неброской, но милой сердцу вышивки. А в праздничное утро луг забурлил, и вскоре его усеяли красочные шатры, издалека похожие на бутоны огромных диковинных цветов. Шатры из ярких шелков соревновались между собой изысканностью и броскостью, но краше всех был ханский шатёр, подаренный когда-то правителю Казанской Земли султаном Кызылбашским. Богатые купцы спорили до хрипоты, какой цены может быть этот шатёр. Суммы назывались самые невероятные, но стоило взглянуть на сверкающее под солнцем чудо – и любая цена казалась малой за такую роскошь. Его парчовые стены, расшитые диковинными узорами с причудливыми завитками из золотых и серебряных нитей, украшали жемчужины, бирюза, яхонты и лалы, сияющие подобно звёздам. Шатёрную соху[82]82
  Шатёрная соха – опорная жердь.


[Закрыть] толщиной в две пяди искусная рука мастера расписала лаковыми картинками. Внутри шатёр устлали в пять слоёв дорогими коврами с пушистым ворсом, уложили подушки и подушечки, расшитые в жёлто-зелёной гамме, которые повторяли узор верхнего ковра. Низкие столики были уставлены кувшинами и чашами с питьём на любой вкус, начиная от шербетов и заканчивая прохладной родниковой водой. Среди кувшинов уместились блюда с маленькими сладкими пирожками и фруктами для лёгкого перекуса. В этом шатре семья повелителя всегда могла укрыться и передохнуть от праздничной суеты и человеческого гомона, который царил на подобных празднествах. А пока шатёр пустовал, хан ещё не прибыл на туй, зато со всех слобод и предместий Казани на Ханский луг стекались толпы празднично одетых людей.

Ближе к полудню здесь уже царило настоящее веселье. По лугу прогуливались гончар и сапожник, знатный эмир и простой воин, каждый искал веселье себе по душе и находил его. В праздной толпе, словно стайки причудливых рыбок, выделялись юные красавицы в высоких калфаках, расшитых золотыми и серебряными монетками. Поверх ярких бархатных и атласных камзолов на девушках выделялись серебряные муенса[83]83
  Муенса – ожерелье.


[Закрыть] с бирюзой и сердоликом и хаситэ[84]84
  Хаситэ – грудная перевязь с украшениями, одевавшаяся через плечо.


[Закрыть]. Камзолы перетягивали пояса с застёжками филигранной чеканки. Длинные девичьи косы обвивали звенящие чулпы, в изящных ушках красовались серебряные серьги, на руках кольца и браслеты. В такт шагам девушек и их серебристому смеху звенели бесчисленные украшения, и оборачивались молодые джигиты, горящими глазами провожали ярких, как заморские птицы, красавиц. А они застенчиво прикрывались от нескромных юношеских взглядов концами лёгких покрывал.

Джигиты спешили туда, где шла подготовка к мужским развлечениям. Там прогуливали скакунов, приведённых для скачек за главный ханский приз. Батыры, участники курэша[85]85
  Курэш – национальная борьба.


[Закрыть], разминались тем, что пробовали силы с каждым желающим, а заодно присматривались друг к другу. Около шатров резали баранов, у кипящих казанов и шипящих жаровен суетились пешекче, они принимали из рук раздельщиков ещё тёплые, истекающие жиром куски мяса и натирали их солью и специями. А солнце жарило сильней раскалённых жаровен. Предусмотрительные хозяева шатров около входа прикрепляли к шестам бурдюки с прохладным кумысом и айраном. Босоногие мальчишки-водоносы разносили торсуки с ключевой водой, тут и там сновали торговцы с лотками, подвешенными на длинных полотенцах за шею. Торговали всем, начиная от горячих пирогов и сладостей, заканчивая дешёвыми бусами, платками, глиняными игрушками. Праздничной толпой охотно разбирался и тот и другой товар: первый радовал изголодавшиеся желудки; второй приводил в восторг жён и детей. А в шатрах пировали власть имущие, и нередко бывало, что разгулявшийся мурза или бек посылал своих слуг с подносами, полными изысканной еды и питья, угостить простой люд, гулявший по лугу.

Данияр спешил со слободскими мальчишками к заветной забаве. Высокий прямой столб, врытый в землю, был виден издалека и манил к себе смельчаков, желавших поймать за хвост удачу. Данияр поспорил с дружками, что непременно осилит эту преграду и добудет награду, укреплённую на самом верху – печально блеющего барашка. Мальчишки со знанием дела обходили столб, щупали его ошкуренную и отполированную до гладкости стекла поверхность.

– Не сможешь, Данияр, – заводил мальчишку сын гончара Якупа Юнус, – тебе ни за что не добраться до верха. Видано ли это, здесь удалые джигиты не справлялись, а ты?

В голосе сына гончара слышались нотки презрения, и Данияр ринулся на него петухом:

– А кто я? Ну-ка, попробуй, скажи!

Обидные слова так и рвались с губ Юнуса. Да что возомнил о себе сын сумасшедшей Биби? Отчего он желает во всём быть первым: и в слободском мектебе, и в уличных стычках, и в забавах? Чем же он – сын потомственного гончара – хуже?

– Ты без роду и племени! – выкрикнул Юнус. – Явился в нашу слободу неведомо откуда, и мать твоя не в себе!

– Не трогай мою маму! – Данияр кинулся на обидчика, стал лупить его, куда попадёт, пока мальчишескую ярость не остановили взрослые.

– Эй! – крикнул пожилой воин, он ухватил драчунов за ворота рубах. – Желаете силой померяться, ступайте на столб.

– Верно, – зашумела толпа, собравшаяся откуда ни возьмись. – А ну вперёд, забияки!

Подталкиваемые взрослыми, мальчишки подошли к столбу. Глядя друг на друга исподлобья, скинули верхнюю одежду, потуже затянули кушаки, чтобы не спадали шаровары. Данияр первым ухватился за гладкий столб, обхватил его ногами, напряг руки и подтянулся. Раз за разом продвигался вверх с большим трудом, рисковал каждое мгновение скатиться по гладкой поверхности назад, а под ногами виднелась обритая голова Юнуса: тот сопел, упирался, но не отставал от соперника. Данияр локтем отёр пот, вскинул глаза, сквозь лучи слепящего солнца разглядел железный крюк, а на нём привязанную, покорно ждущую овцу. Только протяни руку, и приз твой. Данияр даже зажмурился, представил, как запируют они в маленьком доме, пригласив на угощение семью соседа Кари-бабая. Он сам примется печь сытные, вкусные куски баранины, а внучка Кари-бабая, маленькая Айнур, будет хлопать в ладоши от нетерпения. Мечтания лишь на мгновение отвлекли Данияра от цели, он поднял голову, потянулся рукой, но цепкие пальцы Юнуса впились в его босую пятку, и соперники съехали вниз под дружное улюлюканье толпы. Данияр едва не плакал, хотел кинуться вновь к столбу, но взрослые отодвинули его:

– Эй, куда? Испытал себя, дай и другим потешиться!

Запечалившись, Данияр отошёл в сторону. Расхотелось смотреть на других и веселиться на празднике, показавшемся совсем чужим. Но мальчишки не дали предаваться печали, накинулись со всех сторон, похлопывали по плечам, спине:

– Молодец, Данияр! Юнус повёл себя нечестно, а так приз был бы твой!

– Не переживай, это всё игра, забава! Айда смотреть скачки!

Но попасть на майдан сразу не удалось, задержало другое развлечение, попавшееся на глаза, – толстое бревно на деревянных распорках. На бревно уже взобрались два кузнеца, которые пожелали сразиться меж собой. Распорядитель каждому сунул в руки мешок, набитый травой, подал знак к началу шуточного сражения, и оно разгорелось с пылом, горячившим толпу зевак. Сражающиеся махали мешками, старались попасть в соперника и одновременно ловко увёртывались от встречных ударов. Болельщики собрались по обе стороны бревна и подбадривали своего избранника криками и залихватским свистом. Но вот молодой кузнец крепко ударил зазевавшегося соседа мешком, и тот кубарем скатился с бревна. Через мгновение победитель радостно потрясал кулаками под приветственные крики и смех развеселившейся толпы.

А народ уже валил на скачки. Прошёл слух, что прибыл повелитель с жёнами и главными сановниками, а значит, пришло время для любимых зрелищ – скачек и борьбы курэш.

За этими забавами Данияр совсем позабыл о своих обидах. Вместе с мальчишками азартно болел на скачках за казанского джигита. А когда его конь пришёл первым, даже исполнил замысловатый танец, крича от восторга. И на борьбе курэш приз взял их любимый батыр. Как было не веселиться, не кричать на весь луг, сообщая о том, как он счастлив!

Ближе к вечеру пришло время других забав. Вокруг себя начали собирать народ состязания певцов и поэтов. Где-то заиграли весёлые плясовые мелодии на кураях и кубызах, развеселившиеся люди пустились в пляс, а среди них и босоногий мальчишка-водонос, и почтенная апа в нарядном камчат-буреке[86]86
  Камчат-бурек – вид женской шапки.


[Закрыть]. Нет, не кончился ещё Сабантуй, не погас народный задор, и только ночная тьма, павшая на столицу, могла возвестить о конце долгого веселья.

Глава 13

Минул Сабантуй, и в имение Сююмбики-ханум прибыл Сафа-Гирей. Повелитель был необычайно весел и разговорчив. Его инспекция по провинциям ханства прошла удачно, и до срока, который назначил диван для военного похода, оставалось чуть более десяти дней. Разве это не могло радовать душу правителя-воина? Повелитель провёл в обществе любимой жены полдня и, сославшись на заботы, к вечеру отбыл в Казань. Перед отъездом он не позволил Сююмбике выйти проводить его, прощаясь, Сафа-Гирей сжал её тёплые ладони в руках и, пряча глаза, тихо произнёс:

– Я прошу, что бы ни случилось в этом походе, береги себя и ребёнка.

Сююмбика почувствовала, как тревога, позабытая ею в последнее время, накатилась удушливой волной.

– Этот поход так опасен? – с трудом вымолвили её враз пересохшие губы.

– Для него, – слова, казалось, царапали горло молодого хана, и он едва выталкивал их из себя. – Для него это может быть очень опасно, ведь он не такой опытный воин. А я назначил его нойоном над передовой тысячей.

Сююмбика отшатнулась от мужа, она вновь испытала внезапную горечь в сердце. А повелитель уже сбегал вниз по ступеням широкой парадной лестницы и ни разу не обернулся даже на самом пороге. А она носила эту непреходяще горькую боль в душе ещё несколько дней. Этот последний разговор, с непонятной жестокостью выплеснутый Гиреем на неё, лишний раз убеждал Сююмбику в том, что хан не позабыл о своих подозрениях. Более того, в глубине души он вынашивал свою ревность, лелеял и холил её, словно воспоминание об этом доставляло ему мучительную и в то же время сладкую боль. Мучаясь сам, он мучил и её, и, казалось, не желал отказываться от этого опиума уже никогда.

А вслед за этой болью пришла другая, в имение с чёрной вестью прибыл Джафар-ага: в гареме повелителя скончалась младшая госпожа Куркле-бика. Юная жена была похоронена со всеми почестями, соответствующими её сану, но господин не пожелал из-за траура, объявленного во дворце, откладывать набег на московские земли. Точно в назначенное время казанский повелитель отбыл в военный поход, и его отъезд накалил обстановку в гареме до предела. Вернувшаяся из Кабан-сарая Фатима-ханум и её евнух Хасан принялись строить козни. Искусная в интригах Фатима стравливала меж собой недавно прибывших обитательниц гарема. Невольниц, призванных пополнить гарем господина, обязывали проводить свои дни в обучении языку, танцам и игре на инструментах. Вместо этого, подзуживаемые Фатимой-ханум, они делили комнаты, одежды, место в бане, каждый раз вступая в перепалку и драку меж собой. Джафар-ага устал разыскивать виновных и наказывать их. А Фатима не давала прохода и самому главному евнуху, требовала устроить встречу с Сююмбикой.

Прибыв в имение старшей госпожи, Джафар-ага всем своим видом показывал, как он взволнован последними событиями:

– Я не боюсь, высокочтимая ханум, ни самой госпожи Фатимы, ни её верного пса Хасана. Наш мудрый повелитель наделил меня достаточной властью, чтобы в его отсутствие справиться с обоими. Но меня тревожит другое – просьба этой змеи о встрече с вами. Она что-то задумала, и я это чувствую. Ханум, вы ни в коем случае не должны соглашаться на аудиенцию, а если вдруг согласитесь, то позвольте мне находиться рядом!

Сююмбика с рассеянным видом смотрела на главного евнуха и почти не слышала его. В её печальных мыслях витал болезненный образ усопшей Куркле-бики, а в ушах так и стоял слабый голосок, напрасно призывающий любимого мужа. Хан Сафа-Гирей поступил с ней как истинный мужчина, для которого на первом месте была политика и война. Последние месяцы он не интересовался младшей женой, пока она ещё дышала, а мёртвую выкинул из своей памяти с безжалостностью воина, который почуял запах близких битв. Молодой хан во главе своих отрядов умчался навстречу победам, горячившим крымскую кровь, а его юную соотечественницу приняла в свои недра чужая земля. Никогда больше ей не увидеть, как стоят в цвету персиковые сады, как плещется ласковое синее море. Сююмбика почувствовала, как тугой комок подкатил к горлу, а глаза закипели жгучими слезами.

– Госпожа моя! – Джафар-ага опустился на колени, вопросительно заглянул в покрасневшее лицо молодой женщины. – Я испугал вас своими глупыми тревогами и подозрениями? О! Простите мой бестолковый язык! Нечего опасаться, я никогда не позволю Фатиме-ханум причинить вам зло.

У Сююмбики в ответ только задрожали губы: «Ну почему никто не понимает и не разделяет моей боли? Скажи я сейчас аге, что мои слёзы вызваны не страхом перед Фатимой, а невыразимой печалью о столь рано ушедшей бике из рода Ширинов, и он не поймёт меня! Долгие годы жизни в гареме приучили его быть жестоким, безжалостным и бесчувственным, как и многих в этом мире, как самого Сафу». При мысли о муже, который теперь находился так далеко и подвергался опасности, сердце Сююмбики заныло с новой силой. Уже не сдерживаясь, она зарыдала в голос. Оплакивала разом и смерть младшей госпожи, и разлуку с любимым, и боль за его неоправданную жестокость, за весь этот мир, полный крови, страданий и утрат! «О, прости нас, Аллах! О, будь милосерден, когда пожелаешь наказать нас, неразумных!»

А хан Сафа-Гирей в эти дни ступил на землю Московии. Его конная гвардия и тысячи казаков-исьников[87]87
  Казаки-исьники – казаки внешней службы, проживающие и несущие службу за пределами столицы.


[Закрыть], возглавляемые беками и мурзами, держались настороже. Ещё три месяца назад было решено ударить по Костромским землям, но эти места были подобны внушительному болоту: ступишь неосторожной ногой мимо кочки, и окажешься в трясине. Проведчики докладывали о воинственности костромского воеводы и его умении защищать свои владения. Что если воеводу упредили, и он приготовился к нападению казанцев? Или устроил на своих землях хитрую засаду?

Вечерело, солнце клонилось к закату, и в жарком душном воздухе наконец-то почувствовалась лёгкая прохлада. Конные отряды в сопровождении обозов с продовольствием, фуражом, походными шатрами и запасами оружия неспешно двигались по враждебной территории. Опытный юртджи Шагиморад услал вперёд отряд разведчиков, и хан, не желая рисковать, дожидался донесений от них. Противника хотелось захватить врасплох, пока он не успел спрятать своё добро и схорониться в непроходимых лесах. К повелителю подъехал эмир Ахмед-Аргын. Карачи состоял в казанском диване и в силу своего положения казался весь переполнен значимостью, словно он один отражал всё величие золотоордынского рода Аргын и отважных предков. Гирей незаметно усмехнулся. Может быть, предки рода Аргын и слыли отличными воинами, но их отпрыску было далеко до них. Эмир Ахмед – толстый, неповоротливый и изнеженный придворной жизнью – даже сейчас в набег тащил за собой десяток арб, набитых шатрами, роскошными коврами, сундуками с одеждой и корзинами с изысканными яствами. Помимо воинов господина сопровождали слуги, танцовщицы, музыканты и наложницы. Неповоротливые кибитки часто застревали в непросохших после недавних дождей колдобинах и безнадёжно отставали от ханских тысяч. На привалах женщины капризничали и плакали, жаловались на грязь, синяки на теле от постоянной тряски, так что эмиру вместо желанного отдыха и наслаждения доставались одни беспокойства. Вот и сейчас Сафа-Гирей приметил отсутствие в длинной веренице обоза кибиток, раскрашенных яркими узорами, – значит, наложницы Ахмеда-Аргына снова отстали где-то в пути. И просьба эмира, прозвучавшая несколько вызывающе в его устах, была продиктована тревогой за женщин:

– Не пора ли, повелитель, сделать привал на ночь, мы все выбились из сил.

Сафа-Гирей уже приготовил резкий ответ, да вовремя остановился. Не следовало сейчас ссориться с одним из карачи, не настолько крепко стоит его трон, чтобы наживать врагов по столь пустяковому поводу.

– Уважаемый эмир, мы отправились в военный поход и сейчас идём по земле врага. Пока разведка не донесёт, что наш отдых пройдёт в безопасности, мы не прервём свой путь. К тому же юртджи ещё не нашёл подходящего места для привала, вы должны понимать, Ахмед-Аргын, отряды не могут остановиться в чистом поле. Нужен лес, чтобы набрать хвороста для костров, и водоём, чтобы и вы смогли смыть пот и пыль.

В последних словах хана явно прослушивалась издёвка, которую Сафа-Гирей просто не в силах был сдержать. Казалось смешным объяснять знатному отпрыску Аргынов простые вещи, известные самому последнему воину. Но несчастный карачи не заметил иронии господина, шумно отдуваясь, он отёр обритую вспотевшую голову расшитым шёлком платком:

– Скорей бы, повелитель, и в самом деле не мешало бы испить свежей водички и помыться. Мои слуги везут с собой большой чан, если пожелаете – можете воспользоваться им.

– О! Благодарю, эмир! – Хан раздражённо хлестнул коня. Уже уносясь прочь к головному отряду, он крикнул: – В моём походном шатре нет наложниц, ни к чему мне и купания!

«Как только терпит Земля Казанская подобных болванов в своём диване? Пожалуй, из всех четверых карачи только эмир Булат-Ширин достоин своего звания! – думал Сафа-Гирей, наслаждаясь быстрой скачкой. – Но он мой враг, пусть затаившийся, но враг!»

Это Сафа-Гирей чувствовал всем нутром, он не забыл своего изгнания из Казани с беременной Фатимой и горсткой верных крымцев. Но враг Булат-Ширин вызывал уважение, был настоящим воином, умным дипломатом, мудрым соправителем. Остальные потомки знатных ордынских родов, по традиции заседавшие в диване, вызывали у Гирея одно презрение.

Впереди замаячила кромка леса. Оттуда, рассыпавшись по полю, к хану быстро приближались нукеры его личной охраны, уходившие в разведку вместе с подчинёнными юртджи. Молодой оглан Кучук, любимец повелителя, что-то громко прокричал на скаку. Налетевший ветер унёс половину слов, но Сафа-Гирей его понял: место для привала найдено. Повелитель вскинул руку и дал команду остановиться. Тут же вдоль извивающихся длинной вереницей отрядов полетели крымцы, передавая на ходу ханский приказ.

Глава 14

Сафа-Гирей едва уловимым движением сильного тела взлетел на жеребца, хлестнул нагайкой и, гикнув, ворвался в самую гущу сражающихся воинов. Нукеры едва поспевали за ним, а хан пьянел от бешеной скачки, запаха крови, предсмертных криков и воплей ярости. Он взмахнул саблей и даже не успел увидеть, как полетела голова несчастного, а уже устремился к следующему нёсшемуся на него дружиннику. Он весь отдавался битве и исступлённо рычал от нечеловеческого возбуждения. Гирей поздно заметил выскочившего откуда-то сбоку противника, едва успел повернуться на коне, и увидел, словно в замедленном сне, могучего воина, закованного в кольчугу. Богатырь мчался прямо на него, в вытянутой вперёд руке древко крепкого копья, остриё его нацелилось на казанского правителя и уже готовилось ужалить, нанести роковой удар. В тот миг крымец ощутил, как дохнуло леденящим гибельным холодом, и сам всадник уподобился ангелу смерти Джебраилу, неумолимому и неизбежному. Глаза закрылись сами собой, и, хотя рука тянула щит на грудь, повелитель предвидел, как эта ненадёжная защита разлетится вдребезги под мощным ударом копья.

Он не видел вынырнувших из самой гущи сражения казанских воинов, а они ринулись наперерез дружиннику. Со страшным треском сшиблись копья, острый наконечник одного из них с хрустом пробил кольчугу и вошёл в тело русского богатыря. Спасители хана, развернувшись, уже мчались обратно к Сафа-Гирею. Теперь он разглядел их – то был вездесущий ловкий Кучук и, к удивлению повелителя, бек Тенгри-Кул. Оглан и бек окружили хана с двух сторон и, отчаянно отбиваясь саблями, принялись теснить повелителя за пределы поля. Вскоре они оказались в тылу сражения.

Кучук ухватил поводья ханского жеребца, склонился к лицу Сафа-Гирея:

– Мой господин, не дело повелителя – махать саблей! Вы – наша голова, а голова должна командовать и управлять.

Сафа-Гирей сердито выдернул поводья у нукера. Кучук, конечно же, прав, ещё дед Менгли-Гирей учил малолетних внуков, что хан должен находиться на возвышении и оттуда наблюдать за битвой, изучать слабые и сильные стороны противника и высылать подмогу в нужные моменты. И покойный аталык любил повторять: «Превосходный воин никогда не разгневается. Военачальник не примется махать саблей, а будет управлять своими воинами разумно, и тогда победа придёт в стан мужественного и мудрого». Юный Сафа обещал следовать поучениям, но сейчас не выдержала горячая кровь – оттого и ринулся в битву, оказавшись на волосок от гибели.

Хан пришёл в себя, отдал распоряжения сгрудившимся вокруг тысячникам и направил коня на холм, возвышавшийся неподалёку. Оттуда он оглядел всю картину сражения. Противники схлестнулись ещё утром, а в этот час солнце стояло высоко, освещая большое поле, где шла битва. В русском тылу во главе запасных отрядов богатым убранством одежды и алыми шёлковыми плащами выделялись два знатных князя. Один из них, по-видимому, и был именитым костромским воеводой. Гирей зорко вглядывался вдаль, пытался подсчитать, сколько у врага ещё сил, а заодно припоминал подробности встречи двух войск.

Урусы ждали казанцев на этом поле, хотя видно было, на битву собрались наспех. Мало кто из воинов был одет в кольчуги, да и вооружение у ратников оставляло желать лучшего. Подготавливая казанцев к решительной схватке, имамы прочитали утренний намаз. Слова молитвы лёгким гулом вознеслись в прозрачный утренний воздух, умиротворяя души верующих и готовя их к смирению перед решением Всевышнего: «О Аллах, Владелец этого исполненного приглашения и наступившей молитвы! Даруй Мухаммаду посредничество и превосходство, даруй ему степень высокую и почтенную. Поставь его на место, достойное хвалы, которое ты обещал ему. Сподоби и нас его ходатайства в день Воскресения, ибо Ты не нарушаешь своих обещаний, по милости твоей, о Премилосердный из милосердствующих…»

После молитвы воины разошлись по своим десяткам. Отличавшиеся высокой организацией казанские отряды быстро выстроились, разделившись на девять частей, раскинули левое и правое крыло. Когда же два войска встали друг против друга, на поле воцарилась тишина, нарушаемая лишь коротким ржанием нетерпеливых жеребцов. Выводы послали гонца. Когда он подъехал ближе, Сафа-Гирей разглядел безбородого и безусого юнца в богатых доспехах, жеребец под ним был роскошной, серой в яблоках масти. Юноша ломающимся голосом сообщил, что перед казанцами стоят два князя – костромской и галицкий – Пётр Пёстрый и Меншик Полев со своими полками. Сказал, что обращаются они к басурманам с последним предупреждением и предложением покинуть исконные земли русские и отправиться к себе домой, не причиняя вреда, а иначе быть между ними смертному бою, и никому пощады в той битве не будет. Толмач переводил слова юнца, а хан с трудом удерживал насмешку – враг уступал ему в численности и в вооружении, а всё туда же, грозится! Сафа-Гирей подал знак толмачу, и тот дал заранее обговорённый ответ:

– Я воевал ваши земли в том году, пришёл в этом, и в следующие года приду, если так повелит Аллах!

Кто-то из сотников заливисто свистнул, горячий жеребец испуганно вздыбился и рванул в свои ряды, унося незадачливого юнца.

Теперь с начала битвы минул не один час, поле быстро покрывалось конскими и человеческими телами. Земля с вырванными копытами лошадей пучками травы набухла от липкой крови, а урусы всё не уступали. Хан подозвал Кучука, подробно объяснил ему свой план. Оглан довольно покивал головой. Вскочив на коня с ловкостью дикой кошки, он бросился вниз с холма к ожидавшим его в тылу запасным отрядам. Ещё немного времени ушло на подготовку, и вот уже три сотни храбрецов во главе с Кучуком стремительно ворвались в ряды московитов. Они порубили врага, и тут же, проворно развернувшись, полетели назад, увлекая за собой противника. Те, разъярённые, забыли об опасности и ринулись вслед за казанцами, впереди летели оба князя в развевающихся алых плащах, за ними княжеские дружины. А воины Кучука вдруг кинулись врассыпную и обнажили невидимые ранее стройные ряды лучников и казаков, вооружённых пищалями. Московиты поздно заметили засаду, они уже не смогли сдержать резвых копыт своих коней, смертоносная лавина из пуль и стрел настигла их первые ряды, а за ними и вторые. Всё смешалось в палящем зноем воздухе: дым и гарь от пороха, предсмертное ржание животных, людские крики и проклятия… Развернувшаяся на просторе казанская конница закончила кровавое дело, добивая спасшихся после гибельного дождя из пуль и стрел. Битва завершилась полным разгромом костромских и галицких отрядов.

До темноты в лагере казанцев занимались печальными приготовлениями, связанными с погребением воинов. А в стороне, в самом стане невольники разжигали костры и ставили походные шатры для живых, нуждающихся в отдыхе и пище. В огромных котлах уже закипала вода, там резали барашков, освежевали конину, пекли лепёшки. Повелитель распорядился на славу угостить победителей, которые выдержали тяжёлую битву. Впереди их ожидал лёгкий путь по малоукреплённым городкам и богатым деревням, где было полно добычи и женщин. И воины радовались предстоящему веселью и забывали о смерти, ещё недавно глядевшей в глаза.