Текст книги "Сююмбика"

Часть VI
Судьбы последнее дыханье

Глава 1

За день до назначенного курултая хан Шах-Али и русские воеводы высадились в устье Казан-су. Новый повелитель уже послал в город обоз со своим имуществом в сопровождении управителя дворца эмира Шахбаза и конюшего Битикея. Вельможам дали указание готовить комнаты для заселения хана. В роскошном обиталище предстояло скрыть все следы пребывания крымцев и самой династии Гиреев, враждебной повелителю Шах-Али. Но прежде чем он, потомок золотоордынского рода, дважды изгоняемый из Казани, вновь укрепится на её троне, следовало привести к полному повиновению народ.

Шах-Али, впитавший ненависть к Гиреям с рождения, с первых слов отца и матери, так же люто невзлюбил казанцев. В это холодное утро[152]152
  Курултай состоялся 14 августа 1551 года.


[Закрыть] он властным взглядом окидывал всё пространство Ханского луга, от берегов Казан-су до слободы Бишбалта. Повсюду стояли московские ратники, закованные в кольчуги и вооружённые пищалями. Мрачной силой веяло от воинской цепи, и он чувствовал свою причастность к грозной мощи. Осмелятся ли теперь казанцы сказать «нет!», смогут ли отринуть его, правителя, поставленного над ними великим государём.

В полном молчании прибывали на место собрания казанцы. Пришло духовенство с сеидом Кул-Шарифом, огланы во главе с Худай-Кулом, эмиры и мурзы с Нур-Али Ширином. Первым заговорил казанский сеид, его горячие слова падали в сердца казанцев, лились расплавленным свинцом. Во многом мог бы согласиться с сеидом хан, но обиды не давали отдаться во власть справедливости. «И тебя ненавижу, Кул-Шариф, – думал Шах-Али. – Ненавижу за красоту, речистость, любовь народа, который всегда презирал меня. Ты говоришь, нельзя разделять ханство, разлучать родственников, живущих на разных берегах Итиля, как нельзя прервать кровной связи. А я соглашусь с царём Иваном, пусть это ханство познает боль, какую познал я! Ты была прекрасной и могущественной, Казань, станешь калекой об одну ногу и руку, превратишься в нищенку, просящую милости у московского повелителя! Воеводы правы в одном, чтобы набить пузо моим касимовцам и отведать сполна из чаши власти, мне хватит и того, что дарует царь. А униженные казанцы станут сговорчивей и впредь будут опасаться выступать против меня!»

Закончил свои речи сеид, принялся говорить карачи Нур-Али, за ним шейхи и огланы. Жаркими были их слова, изливалась в них душа, страдающая от бессилия, но видели они: ни к чему увещания и мольбы, не понять ястребу, схватившему острыми когтями добычу, ни страха, ни боли своей жертвы. Русские воеводы оставались непреклонными, угрожали в случае неповиновения применить силу. К вечеру казанцев вынудили смириться и подписать унизительный договор. Отныне жители ополовиненного ханства не смели ступать на земли Горной стороны, переплывать реку Итиль и ловить рыбу на другом берегу. Обязывались также без промедления выдать русский полон и в том присягнуть новому повелителю и московским воеводам. Казанцев стали приводить к присяге, и когда клятву дала большая часть, хан Шах-Али торжественно въехал в город.

В тот же день в столице принялись хозяйничать воеводы Голицын и Хабаров, им приказали следить за освобождением христианского полона. К вечеру казанцы выдали две тысячи семьсот человек. В сопровождении стрельцов бывшие невольники на насадах отправлялись в Ивангород. Поплыли над рекой протяжные русские песни. Много лет хранили их полоняники, прятали от басурман в душах своих, а теперь вырвались они свободными над речными просторами и парили чайками белокрылыми. Провожая русский полон, царский дьяк Иван Выродков покачал головой:

– Тяжко придётся князю Микулинскому, такую прорву народа надо прокормить и отправить на Русь.

Голицын, к которому он обращался, усмехнулся:

– Князь Семён умён и предусмотрителен. Он уж ранее велел местным князькам поставлять в крепость подводы с продовольствием. А насады, вот они, можно до самой зимы, пока река не встанет, отсылать людишек в Нижний и Балахну.

Но Выродков опять качал головой: «Много народа, ох, и много!»

Прав оказался царский дьяк, пленных в Ивангороде вскоре скопилось великое множество, ведь спустя десять дней воеводы докладывали, что по всему ханству освобождено шестьдесят тысяч человек, и все проходили через новую крепость.

Вскоре все границы ханства открыли, но свободная жизнь оказалась совсем несладкой, то была далеко не прежняя Казань, и жители чувствовали себя ограбленными и опозоренными. Тяжесть блокады осталась позади, стрельцы ушли в Ивангород, а с ними удалился страх из сердец простых людей и знатных мурз. Проснулись в душах казанцев их былые гордость и непокорство; пока ещё незаметное, но уже зарождалось и росло недовольство ханом Шах-Али.

А нового повелителя изводили хлопотами гостившие у него царёвы слуги. Русский воевода боярин Хабаров, а с ним и дьяк Выродков дневали и ночевали в ханском дворце. Всем были недовольны они, ворчали по каждому поводу: «Отчего с неохотой освобождают оставшийся русский полон? Почему хан не желает казнить непокорных, осмелившихся не выполнить царский указ?» Дьяк Иван Выродков – в строгом казённом кафтане, и лицо, казалось, имел казённое. Доставая из-под мышки свитки белых бумаг, зачитывал с угрозой в голосе неизвестно где добытые сведения:

– А намедни в княжеском дворе Бибарса Растова был замечен русский холоп, который назвался Стенькой и говорил, что мается в плену уже пять лет. А ещё говорил этот Стенька, что его хозяин, князь татарский Бибарс, заковал десять человек русских невольников и упрятал их в земляную яму. В другом княжеском доме, доподлинно известно, у большого князя Нур-Али Ширинского сокрыты в гареме три русские девы, с которыми живёт он в блуде.

Шах-Али морщился, отворачивался. То, что многие эмиры и мурзы отдали не весь полон, ему было известно, но как наказать таких больших людей? Он опасался народных волнений, ведь в Казани был оставлен лишь малый гарнизон из пятисот человек. Хан отмахивался от назойливого дьяка, обещал:

– Я пошлю людей, пошлю своих казаков. Завтра же разберусь!

Но не уходили чувствовавшие себя хозяевами гости. Вкрадчивый голос боярина Хабарова проникал в разболевшуюся голову повелителя, как раскалённый гвоздь:

– А прослышали мы, что и в твоём дворце, в оставленном гареме хана Сафы содержатся русские полонянки, привезённые из Кафы.

Оскорблённый Шах-Али подскочил с трона:

– Я в гарем покойного хана не входил, не ведаю, кто там содержится!

– А коль не входил, – гнул своё воевода, – то следует отправиться нам всем и проверить.

Повелитель даже спрыгнул с трона, воздев к потолку несоразмерно длинные руки:

– О Аллах! Где это видано, чтобы посторонние мужчины входили в чужой гарем?!

А боярин рассмеялся скрипучим неприятным смешком:

– Не лукавь, хан, ведомо мне, что в ваших гаремах вместе с женщинами проживают и мужчины.

– Они не мужчины. – Шах-Али устало опустился на место. – Евнухи, скопцы, по-вашему.

Он махнул рукой, поняв, что не переспорит царских слуг, а если будет не уступать даже в малом, воеводы начнут писать на него доносы да кляузы. Долго ли тогда удержится на троне господин, нелюбимый казанцами и не поддерживаемый московским государём? Шах-Али хлопнул в ладоши, призвал управителя дворца. Эмир Шахбаз вплыл в Тронный зал, гордо неся на своей голове тюрбан, украшенный большим рубином. Шах-Али знал о непомерной любви своего подданного к драгоценным камням, но в этот раз сам подивился бесценному экземпляру, такой рубин впору и самому хану носить. «Должно быть, присвоил камень, пока готовил дворец к моему приезду», – с подумал Шах-Али. Но вести расследование и расспрашивать Шахбаза не стал, к чему обращать против себя верных людей, хватит и на его век казанских богатств. А вот придёт время, завладеет тем, чем сполна не владел ни один повелитель Казани – ханской сокровищницей.

Выслушав распоряжение господина приготовить к осмотру гарем, эмир Шахбаз удивился, но вида не подал. Пока дворцовый управитель отдавал приказ евнухам, Шах-Али пригласил гостей откушать вместе с ним изысканных блюд, приготовленных ханским пешекче.

Глава 2

У входа в гарем Шах-Али встречал прислужник Али, ага доложил, что главный евнух уже несколько дней не встаёт с постели, и он, Али, осмелился временно взять на себя его обязанности. Хан нетерпеливо кивнул, прерывая многословие евнуха, спросил:

– Женщины готовы?

– Да, мой господин. Они в Голубом зале с фонтаном.

В зале, где когда-то повелитель Сафа предавался разгульным страстям, собрали всех женщин гарема, начиная от вдовы Гирея до последней чёрной рабыни.

– Великий хан! – Алима-бика кинулась в ноги вошедшему Шах-Али. – Молю вас о большой милости, прошу отпустить меня с дочерьми в Хаджитархан. Уже два года, как я вдовствую, и некому заступиться за меня и моих девочек, которые достигли возраста зрелости. Только мои братья смогут позаботиться о дальнейшей судьбе ханских дочерей.

Женщина цеплялась за полу его казакина пальцами, усыпанными перстнями и кольцами, просила и молила, но он замечал, как отводила при этом глаза от его лица. Как хорошо Шах-Али знал причину этого, как часто видел в женских зрачках отражение своего уродства. Хан мог бы взять её под свою руку, назвать женой, ведь женщина была знатна и хороша собой, а он, заключив брак с ней, сблизился бы с правящим родом Хаджитархана. Но не мог повелитель пережить отвращения в её глазах, этого ужасающего доказательства, как противен его вид красивым женщинам. Но и обижать бику не следовало, самым верным было исполнить просьбу вдовы. Шах-Али подал знак следовавшему за ними евнуху:

– Приказываю упаковать вещи Алимы-бики и её дочерей и отправить с принадлежащими ей невольницами в Хаджитархан, когда госпожа того пожелает. В сопровождение дайте охрану, пропуск у воевод я выхлопочу.

Он не стал слушать слов благодарности, шагнул дальше к сгрудившимся у фонтана наложницам. Эти женщины своим видом напоминали ярких заморских птичек, в тонких шальварах самых различных расцветок, богато расшитых безрукавках, обнажавших длинные шеи и едва прикрытые полукружья грудей. Лица их, до самых глаз, прятались за вуалями, зато бесстыдно обнажались бёдра с безупречно гладкими животами. Для Шах-Али и эмира Шахбаза подобные зрелища были привычны, а вот у русского боярина от открывшегося зрелища онемело лицо. Глаза его заиграли плотоядным хищным блеском, забегали по самым запретным, самым соблазнительным местам женских тел.

Наложницы выходили вперёд, называли своё имя и откуда они родом. Повелитель лишь делал знак рукой, отсеивал одних направо, других к противоположной стене. Следом пришёл черёд прислужницам и невольницам, исполнявшим во дворце различные работы. Среди наложниц нашлись две девушки из муромских земель, среди прислужниц – ещё десяток из Приграничья. В сопровождении строгого дьяка русские невольницы покинули гарем.

Шах-Али со всеми удобствами устроился на тахте, оглядел наложниц, всё ещё поделённых на две группы, он делал вид, что не замечает задержавшегося в гареме боярина. А Хабаров маялся у выхода с видом кота, углядевшего кринку со сливками, но опасавшегося хозяйки, которая караулила лакомство. Вспомнились Шах-Али все унижения со стороны заносчивых воевод, захотелось отплатить той же монетой боярину.

– Что ж, князь, – тщательно скрывая насмешку, неторопливо протянул хан, – русский полон весь отдан, а здесь осталась только моя добыча.

– И все эти женщины – твои? – с дрожью в голосе спросил Хабаров.

– Мои! – отвечал Шах-Али. – Пожелаю, будет ещё больше. Мне моя вера позволяет!

Боярину оставалось только раскланяться, да и идти к выходу, где уже заждался его, притомившись, толстый евнух-проводник. Но как оторваться от запретного великолепия, где ещё увидишь такое? А красавицы, словно чувствовали овладевшую им мужскую жажду, так и туманились подведённые сурьмой глаза и приоткрывались в томной неге нежные уста…

Хабаров облизал внезапно пересохшие губы и обратился к Шах-Али:

– Великий хан…

«Смотри-ка, – усмехнулся про себя Шах-Али, – даже титул мой вспомнил. Вот до чего страсть боярина обуяла!» Вслух же отозвался:

– Что желаешь, князь?

– Почто поделил ты этих женщин? Позволь узнать, что тут за хитрость?

– Нет никакой хитрости, боярин. Справа те, кого я оставлю себе, они мне понравились. Эти тоже хороши, но их я подарю своим сподвижникам.

Как во сне повернулся воевода к дверям, но зацепился ногами за порог, стоял, не в силах перешагнуть. Шах-Али сам решил подтолкнуть князя к разговору, пока тот не отважился уйти:

– Не желаешь, боярин, провести эту ночь в моём дворце? Если хочешь, пришлю тебе одну из этих прелестниц или две, сколь пожелаешь?

Подумал: «Жалко ли такого добра?! Их у меня, что грязи, захочу, весь гарем наполню новыми женщинами. А боярин такого дара не позабудет!»

Хабаров, услышав предложение Шах-Али, отпрянул от двери, осипшим, срывающимся голосом произнёс:

– Грех ведь это, хан.

– Кто ж твой грех узреет, боярин? Дьяк давно из дворца удалился. А для меня провести ночь с желанной женщиной не грех, а мужская доблесть!

И понял Шах-Али по загоревшемуся лицу Хабарова, уговоров больше не надобно, провёл щедрой рукой по обоим рядам:

– Выбирай любую!

Следующим утром Шах-Али доложили о прибытии во дворец вдовы хана Сафы – Фатимы. Сосланная четырнадцать лет назад в крепость Кара-Таш дочь Мамая оказалась теперь на свободе. Крымцы, охранявшие опальную супругу своего господина, полгода как покинули мрачную крепость. Всё это время вдова повелителя проживала в поместье эмира Ак-Мухаммада, женатого на её младшей сестре. Весть о высылке ненавистной соперницы Сююмбики в Москву подвигнула деятельную ханум отправиться в Казань. Она преследовала одну цель: достичь прежнего положения и когда-то утерянного могущества.

Повелитель принял Фатиму в Тронном зале. Со скучающим видом Шах-Али ожидал обычных слезливых просьб и жалоб. Он был наслышан, что дочь Мамая очень горда, а Гирей в своё время лишил ханум не только положения, но и богатства. Значит, будет просить вернуть её драгоценности, обеспечить безбедную жизнь и отправить с почётом к братьям в Ногаи. Будет эта женщина так же отводить глаза, как и младшая вдова хана Сафы, или взирать на него с гордым презрением. Ещё бы, ведь она дочь беклярибека Мамая, а ногайки славятся своей гордостью и тщеславием!

Однако всё случилось не так, как представлял Шах-Али. Вошедшая женщина в ярких, далеко не вдовьих нарядах ещё с порога упала на колени и поползла к трону господина, в раболепстве своём переплюнув даже простых невольниц. Такое обращение от знатных женщин хан видел впервые. Шах-Али взволнованно приподнялся с атласных подушечек, подложенных на жёсткое сидение трона, а женщина склонилась перед ним в униженной позе, уткнувшись лицом в загнутые носки его ичиг.

– О господин Земли Казанской, – послышался её низкий завораживающий голос. – Позвольте пожелать вам править долго и счастливо, и чтобы путь ваш усыпали лилии славы и розы любви! Пусть не коснётся вашего могущества ни зависть, ни вражда, ни чёрная неудача! Пусть Всевышний никогда не отвёрнёт лика благодати от вас, великий хан!

Поражённый словами вдовы, Шах-Али сам поднял Фатиму за плечи. Он вгляделся в лицо ханум, признавая, что для женщины в возрасте и проведшей много лет в безвестности и лишениях, она ещё хороша. К тому же ногайка имела пышное и округлое тело, именно такое, какое всегда привлекало Шах-Али. Но более всего сразил его взгляд вдовы, – большие чёрные, слегка влажные глаза ханум взирали на него с немым восхищением.

– Что привело вас ко мне, уважаемая госпожа? – растроганный этим взглядом, ласково спросил Шах-Али. – Вы желаете просить отправить вас в Ногаи к вашим братьям-мурзабекам?

– О повелитель! – со страстью в голосе отвечала Фатима. – Если пожелаете наказать меня, тогда прогоните прочь, и я отправлюсь в Ногаи!

– Что же вы тогда желаете? – Озадаченный хан вновь уселся на трон и откинулся на подушки.

А Фатима воздела к нему умоляющие руки:

– Выслушайте меня, повелитель! Помните, как много лет назад приезжали вы в Сарайчик с посольством князя Василия к моему отцу, беклярибеку Мамаю. Тогда я жила, покинутая своим мужем, во дворце отца. Мой супруг метался по ханствам, ища поддержки для возврата Казанского юрта, а я, едва оправившаяся от родов, была одинока и всеми позабыта. Тогда мне впервые посчастливилось увидеть вас, повелитель. Не буду скрывать, господин, вы некрасивы, но в тот день я узрела вашу одинокую душу, столь схожую с моей. Стояла я за занавесью, и слёзы текли по моим щекам. О, не спрашивайте, господин, почему, но ведь мы не властны над собственным сердцем, а оно в тот миг потянулось к вам. Только я, связанная узами брака, не посмела и вида подать. И вот сейчас судьба преподнесла мне возможность открыться вам.

Шах-Али вздрогнул. Никогда доселе ни одна женщина, если не считать льстивые языки наложниц, не признавалась ему в любви. А ханум продолжала:

– Милости прошу у вас, повелитель, не отсылайте меня в Ногаи, не прогоняйте со своих глаз. Позвольте стать вашей рабыней, позвольте помочь растопить льды, окружающие вас!

Хан поднялся с трона, женщина глядела на него с прежним пылом и восторгом, даже тени мысли о том, что она может притворяться, не промелькнуло в его голове.

– Благородная ханум, поднимись же с колен, твоё ли это место?

Шах-Али притянул к себе податливое горячее тело, не веря своему счастью, шепнул:

– Согласишься ли, желанная моя, если сообщу сеиду, что хочу назвать тебя своей супругой?

Ответом ему стал смелый поцелуй.

Глава 3

Последующие дни Шах-Али занимали важные государственные дела: казанские карачи на заседаниях дивана вновь потребовали вернуть Горную сторону. Никто из них так и не смирился с отторжением завоёванной дедами земли, и знатные эмиры хотели, чтобы и повелитель не оставлял попыток вернуть отобранные улусы в лоно ханства.

Осенью в Москву отправились гонцы – сибирский мурза Кулай Растов и касимовский есаул мурза Нур-Али. Гонцы везли грамоту царю. В послании Шах-Али благодарил великого государя за своё возвышение и просил позволения собирать ясак с Горной стороны. Мурзы прибыли ко двору Ивана IV не только с целью передать грамоту, им поручили подготовить почву для большого посольства, чтобы решить все спорные вопросы.

Казанцы поселились в пределах Кремля и дожидались высочайшего ответа от московского господина, не зная о прибытии вестей от дьяка Выродкова. Дьяк обвинял казанских вельмож в неохотном освобождении пленных, а хана Шах-Али в нежелании или боязни их наказать. В Боярской Думе кляузу Выродкова восприняли как сигнал не давать спуску татарам ни в чём, но действовать решили исподволь. Казанцам позволили прислать в Москву большое посольство, хотя заранее предвидели провал их миссии. Молодой государь более не хотел вести споров о Горной стороне, потому направил в Казань князя Палецкого с поручением хоть подкупами, хоть угрозами добиться от казанцев безоговорочного отказа от спорных земель. Иван IV пожелал превратить Казань во «второй Касимов», в послушное ему ханство, которое верно стоит за московского правителя.

Шах-Али даже в собственном дворце чувствовал себя неуютно. Ханом были недовольны все, начиная от казанских вельмож и кончая московскими воеводами. Утешение повелитель находил только в покоях своей новой жены Фатимы, ему казалось, что знатная ногайка понимает его лучше, чем кто-либо на свете. Теперь ханум сполна получила всё, что когда-то потеряла, ведь она восседала на троне Казани рядом с царственным супругом, и даже мысль о том, что где-то в Касимове проживает первая жена Шах-Али, мало волновала её. Шах-Али как-то со смехом сказал:

– Пожалуй, моё солнце, мне придётся оставить первую жену в Касимове. По воле Аллаха, она носит такое же имя, что и ты, а я боюсь запутаться в двух Фатимах!

Этими словами он сразу поставил её на главное место, оставив ту Фатиму – верную подругу белоозёрской ссылки в покинутом им касимовском уделе. Первая Фатима стала свидетельницей многочисленных неудач и унижений супруга; вторая видела Шах-Али только в ореоле могущества – и это поднимало хана в собственных глазах.

В один из дней озабоченный Шах-Али явился к Фатиме-ханум. Госпожа занимала весь верхний этаж гарема и блаженствовала в роскоши, которой была лишена четырнадцать лет. Повелитель нашёл супругу за разглядыванием содержимого шкатулки из рыбьей кости. Эту резную шкатулку с драгоценными кольцами и перстнями ханше преподнёс князь Палецкий, сменивший боярина Хабарова. Прежнего воеводу вызвали в Москву по доносу дьяка Выродкова, который утверждал, что князь, забыв о православной вере и своих обязанностях, бражничает с ханом Шах-Али и развратничает с гаремными девками. Хабарова отправили в Ивангород, а Палецкий с рьяным рвением приступил к исполнению задумок своего государя.

В личных беседах князь принуждал Шах-Али показать характер казанцам, голос хитроумного Палецкого был мягок и вкрадчив и лился в уши повелителя помимо его воли:

– Накажи дерзких, которые укрывают невольников, и изведаешь славу правителя смелого и строгого. Людишки издавна боятся силы, а станешь опасаться их, оплюют и затопчут. И с мурзами своими поступай подобающе, а я подскажу, как сделать всё так, что вельможи и очнуться не успеют.

Князь не договаривал, но хан понимал: боярин подбивает его на избиение казанцев. Влиятельных вельмож в столице оставалось немного, среди них семейство эмиров Растовых, оглан Карамыш, мурза Кадыш-батыр. Другие же, особо знатные и влиятельные, отправились в Москву с большим посольством. Время для наказания непослушных, как утверждал Палецкий, настало самое подходящее, но Шах-Али желал всё уладить миром, не хотел он ссориться ни с казанцами, ни с московитами. С такими словами и пришёл повелитель к своей жене.

Фатима недолго думала, отложив в сторону дорогую шкатулку, промолвила:

– Мой господин, невозможно угодить и волку, и ягнёнку. А поскольку волк всегда сильнее, следует, не вступая в споры, отдать ему ягнёнка.

– Ты думаешь, моя мудрая жемчужина, что мне надо уступить боярину?

– Супруг мой, – Фатима склонилась к самому лицу хана. – Вы же давно сделали свой выбор, о чём тут думать.

Из покоев ханум Шах-Али вышел с готовым решением. Оставшаяся же в комнате Фатима откинулась на обитую парчой резную спинку и с презрением подумала: «До чего же глупы мужчины, стоит только уверить их в своей любви и можно крутить ими, как пожелаешь! Подскажи я сейчас Шах-Али противоположное решение, и он с радостью согласился бы со мной. О! Как ничтожен и глуп мой супруг! Но это-то мне и на руку». И Фатима вновь занялась своими драгоценностями.

Спустя несколько дней в ханском дворце затеяли большой пир. Все знатные вельможи Казани получили на него приглашение, ведь такое пиршество повелитель со времени своего последнего воцарения затевал впервые. Ничего не подозревавшие гости съезжались во дворец из своих родовых поместий и городских домов. Пиршественная зала блистала роскошью и былым великолепием, щедрые дастарханы ломились от вкуснейших яств и угощений. С тех пор, как московиты сняли блокаду с ханства, на столах вельмож опять появились знаменитые осётры и белуги, выловленные в могучем Итиле, и разнообразная дичь с охотничьих угодий. Купцы спешили привезти на опустевшие базары самые лучшие фрукты, вина и яства, какие не переводились раньше в торговых иноземных рядах.

Пировавшие за ханским столом гости остались довольны многообразием и изысканностью блюд. Танцовщицы услаждали взоры захмелевших алпаутов зажигательными танцами, лучшие музыканты играли на кубызах и кураях. Не сразу заметили гости смертельную опасность, нависшую над ними, и не сразу поняли, что произошло. Первым чашу коварной измены познал оглан Карамыш. Ему вздумалось покинуть пир в неурочный час, но стоило оглану открыть двери, как касимовский есаул пронзил его кинжалом. Со страшным криком могучий Карамыш метнулся к столам, окровавленные пальцы его цеплялись за нарядные скатерти и казакины вельмож. Те в ужасе вскочили с мест, а в зал уже ворвались касимовцы и дружинники князя Палецкого. Воины резали и рубили пытавшихся разбежаться опьяневших гостей. В Пиршественной зале царила паника, дико кричали и нападавшие, и убиваемые ими, кто-то из казанцев успел выхватить оружие и отчаянно сопротивлялся. Бибарс Растов с пятью отважными мурзами отчаянно пробивал дорогу на Ханский двор. Падали от ловких взмахов его сабли коварные убийцы, но на крыльце вырвавшихся из западни встретил строй стрельцов с пищалями…

Менее чем за час было покончено со всеми, кто собрался в тот роковой день на праздник повелителя. Касимовцы по приказу хана отправились по домам мурз и огланов, которые из осторожности не явились на пиршество. Резня длилась до рассвета, среди погибших насчитали более семидесяти вельмож из самых именитых родов Казани. Те, кого не успели достать сабли и ятаганы убийц, бежали той же ночью в Ногайские степи.

Шёл ноябрь 1551 года, до падения великого ханства оставалось меньше года.

Осиротела Казань, и люди опять стали опасаться за свою жизнь и безопасность близких. Весть о произведённой расправе отправили в Москву. Хан Шах-Али и боярин Палецкий сообщали, что казанские мурзы задумали совершить переворот, искали поддержки у ногайцев, но злодейское покушение было раскрыто, и заговорщики убиты. В том же письме Шах-Али просил задержать в Москве казанское посольство, ссылаясь на то, что карачи Нур-Али Ширинский и эмир Костров замешаны в заговоре. Просьбу Шах-Али исполнили, и улу-карачи не позволили выехать из Москвы. Несчастливая звезда взошла на небосклоне рода Ширинов, и карачи Нур-Али более не видел иного пути, как смиренно просить русского царя вызвать на Русь свою семью и позволить служить Ивану IV. Казань осталась без дивана, и правили там ныне рука об руку касимовский хан и русский князь.