Текст книги "Сююмбика"

Глава 4

К зиме в Казань прибыл сам Алексей Адашев. Первый советник великого князя и царя Ивана IV требовал как можно скорее превратить Казань в царёв удел, послушный воле государя. Мысль о «втором Касимове» давно витала в Москве, теперь ей долженствовало воплотиться в жизнь. Вот только народ противился таким решениям, и в столицу ханства приготовились ввести войско. Но тут взбунтовался прежде податливый Шах-Али, он не пожелал сдавать позиций Казани, казалось, вспомнив, что в ханстве проживают такие же правоверные, как и он, а московиты всю жизнь стояли костью в его горле. На советах кипели долгие споры, Шах-Али горячился и возражал требованиям Адашева:

– Казань исполнила всё, о чём запрашивал великий государь, и даже улус свой, Горную сторону, отдала! Но не забыли казанцы этого, они будут спрашивать, какой я хан, ежели не могу свою землю защитить. А пущу чужое войско в город, назреет бунт, и изгонят меня или казнят, а после придёт и ваш черёд, светлейшие воеводы и князья!

Вмешался в препирательство дьяк Выродков:

– Говоришь, казанцы исполнили всё, что великий князь и царь Иоанн Васильевич приказывал? Но твои слова – обман и лукавство. Как же полон русский, который до сих пор не весь освободили?

Подскочил хан с трона:

– А ты докажи, дьяк! Приведи хоть в один двор столицы, где не отдали русского пленника.

Выродков подмигнул Адашеву:

– Сводим, Алексей Фёдорович, Шах-Али туда, где мы своих нынче видали.

Запрягли коней, маленький отряд выехал с Ханского двора немедля. Казанский повелитель хмурился, думал про себя: «Где эта подленькая душонка дьяк мог отыскать русских рабов?» А Шах-Али привезли в дом его лучшего есаула Нур-Али, а после в дом касимовского мурзы Ислам-Гали. И отовсюду стрельцы вытаскивали пленных мастеров и невольниц с русского Пограничья. Гневно оборотился Шах-Али к понурившимся касимовцам:

– Как же такое могло случиться?! Как оказались изменщиками самые верные мои люди?

Бросились к копытам ханского коня мурзы, взмолились о пощаде. Оправдывались, говоря, что не могли удержаться, когда забирали полон у казанцев и видели среди них хороших ремесленников или красивых женщин. Шах-Али взвизгнул от ярости, принялся хлестать по спинам касимовцев плетью, а когда полилась кровь первейших его помощников, бросил камчу на землю и умчался прочь во дворец.

Наутро Шах-Али согласился со всеми условиями Адашева. Он пообещал по первому же сигналу воевод затеять новую резню среди казанской знати, испортить крепостные пушки и запасы пищалей. Просил лишь об одном: помочь ему и ханум после содеянного благополучно покинуть столицу. Адашев и боярин Палецкий договорились прислать дополнительные указания хану и отправились в Москву. С Шах-Али для охраны остались стрельцы во главе со стрелецким головой Иваном Черемисиновым.

В те дни пришёл в лавку армянского купца Бабкена нежданный гость – узколицый и тонкогубый Прошка в красном стрелецком кафтане. Бабкен гостю поначалу обрадовался, а потом испугался и затащил его в самую глубь лавки:

– Ты почто так открыто ко мне пришёл, да ещё в такой одёже? Мало ли кто увидит, запомнят!

Прошку Бабкен отправил в Ивангород с доносом в то утро, когда из Казани сбежал крымский гарнизон. С тех пор купец и не видел своего мнимого приказчика и думал, что в услугах его отпала надобность. Всё ждал он, когда вернётся домой брат Геворг и остаток товара привезёт. Но Геворг не ехал, об этом и напомнил Бабкен Прошке. Тот улыбнулся криво тонкими своими губами:

– Зря боишься, купец, всё в порядке с твоим братом. Но пока ты нам нужен, брат твой поживёт у нас. Да и спокойней ему в Нижнем. А здесь, того гляди, заваруха начнётся.

Бабкен испугался, перекрестился торопливо и спросил:

– Неужто смертоубийство будет?

Прошка сунул ему под нос костлявый кулак:

– Ты б, купец, поменьше болтал языком, целей будешь! Тебе было сказано всё примечать, обо всём доносить.

– А я что делал? – обиделся Бабкен. – От твоего «купца» Якупа ко мне дьяк заглядывал, тот, который с ханом в город приехал.

– Выродков, что ли?

– Он самый! Хороший человек, ласковый такой. Я ему все сведения о русском полоне давал, кто кого и где прячет. Дьяк доволен остался, сказал, что не забудет моей службы! – Бабкен выпятил грудь. – Я ведь много чего могу узнать, у меня связи такие, сама сыскная служба повелителя может позавидовать!

– Ну прости, купец, про дьяка-то я не знал. А насчёт заварухи скажу: будет чего иль не будет, мало кому известно, но на всякий случай поберёгся бы ты. Когда я у тебя жил, присмотрелся, кольчуги даже не имеешь и шлема.

– Нам, торговцам, такой товар ни к чему!

– Голова дурёная! А ежели в городе смута какая случится, от стрелы случайной кольчуга всегда спасёт. – Прошка распахнул полушубок с красным кафтаном, показал железную рубашку под ним. – Видишь, в чём ходим по городу? Опасаемся, мало ли чего. А от кинжала басурманского аль от стрелы защита добрая. Ну, прощай на том, я ведь только напомнить заходил, чтобы не забывал ты нас, а коли тут за тобой присмотр есть, так я спокоен.

Ушёл Прошка, и Бабкену стало не до торговли, тревожные мысли одолевали купца. Неспокойно стало в Казани, собрать бы товар да уехать куда подальше. Только куда уедешь, да и дом свой бросать жаль, лавки добротные. Наживалось всё это долгие годы, и оставить кому-то запросто так! Прошка сказал, неизвестно ещё, будет заваруха или нет. Вздыхая, Бабкен почесал затылок. Надо, пожалуй, заглянуть к кузнецу Езнику, заказать кольчугу и саблю какую-нибудь прикупить. Мысли замучили настолько, что, кликнув приказчика, который отмерял аршином исфаханскую хлопковую ткань, торговец оставил на него лавку и отправился в Армянскую слободу.

Улочки ремесленников находились в самом конце слободы, там, где зимой и летом разливались тёмные вонючие лужи. Дом кузнеца Езника Бабкен нашёл сразу, ведь далеко по слободе разносился перестук молота и молоточков. Жена Езника, полная усатая Гоар, провела заказчика прямо в мастерскую. После зимнего морозца кузница показалась тёплой и уютной, посреди комнаты с низким потолком пыхал жаром невысокий горн. Повсюду были разложены массивные кувалды и молотки разных размеров, клещи и зубила. Мастер Езник относился к кузнецам-кольчужникам, и кольчуг этих, как заметил Бабкен, навалено в углу видимо-невидимо. Сам кузнец, коренастый здоровяк с лоснящимся от пота мускулистым телом, ловко орудовал кувалдой. Мастер сунул раскалённую железяку в кадку с водой и оборотился к купцу. Они обменялись обычными приветствиями и перешли к делу. Езник, узнав, зачем пришёл Бабкен, порадовался:

– Давно серьёзных заказов нет, уж и не знаю, чем семью кормить. А кольчуги – это моё любимое дело, я, уважаемый Бабкен, их уже двадцать пять лет клепаю. Вот взгляни!

Езник покопался в железной груде и вытащил на свет три кольчуги. Кузнец разложил их на деревянной лавке. Кольчуги, прорубленные страшными ударами и проржавевшие от чужой крови, заставили Бабкена содрогнуться от ужаса. Он, однако, постеснялся показать свой страх перед мастером, подобрался ближе.

– Видишь, идёт одинарная выковка – это латинцев, она нам не пойдёт, слишком лёгкая, и стрела её может пробить. А вот, смотри, красота, кольца большие, вьются, как песня. Арабы делают, хорошо защищает, но не так надёжно, как у московитов. А русская – она вот такая, клепается из трёх-четырёх колечек, такую и мечом не сразу перерубишь, сила нужна богатырская. И делать её сложней, дороже будет работа такая.

– Пусть дороже, – поспешно прервал речи кузнеца Бабкен, – я за ценой не постою, сделай надёжную и побыстрей.

Оставив задаток, купец выбрался на улицу, с облегчением глотнул свежего воздуха. Хороша жизнь! А вот для тех, с кого кольчуги сняли, она уже кончилась. И снова забегали в голове тревожные мысли: «Уехать, не уехать… а как же брат Геворг? И товар в Нижнем остался. Сбегу, так ни товара, ни брата, как ушей своих, не видать. Нет, никуда не уеду, да и чего мне опасаться, я и для казанцев свой, и для русских не чужой!»

– Остаюсь! – обречённо махнул Бабкен рукой. – Будь что будет!

Глава 5

В Москве в полном снежном облачении царствовала зима. Снег валил, не переставая, поначалу он радовал, а после стал огорчать столичных жителей. Холопы не успевали очищать дворы и подъезды к ним, и тогда, накинув полушубки из овчины, на помощь приходили девки и бабы. Весёлый шум и гам стоял под окнами царских хором, деревянные лопаты со скрипом и скрежетом елозили по серебристому покрову, и высились белые сугробы, доходя до окон нижних палат. Великий князь и царь Иван Васильевич, накинув поверх лёгкого станового кафтана кунью шубу, в задумчивости крутил в руках грамоту. Весточку эту привёз ему Адашев из Ивангорода. Служилые люди Чапкын Отучев и Бурнаш сообщали о готовящемся в Казани перевороте и уверяли, что казанцы как не любили хана Шах-Али, так и сейчас не приняли его всей душой. Слова князя Чапкына так и засели в уме: «А как изменят казанцы Шах-Али да казнят его смертью, то сделаются вам, великий государь, врагом сильным и опасным!» И предлагали Чапкын и Бурнаш немедля двинуть на ханскую столицу войска и покончить с нею раз и навсегда.

Складно писали служилые люди, и заключалась, должно быть, в их словах своя правда, но одно удерживало молодого царя, таились в душе неприятные воспоминания о последних зимних походах на Казань. Ещё свежи в памяти воинов и простого народа эти неудачи, к чему вновь пытать судьбу и гневить Бога? Не он ли указывает на иной путь, и путь такой есть, о нём и думал государь.

Очнувшись от дум, Иван Васильевич велел позвать Адашева. Алексей Фёдорович явился незамедлительно. Умён был Адашев и речист, тем и нравился молодому государю, велико было отличие советника от бояр, которых царь с детства не выносил. Не мог терпеть их чванливости, грубости, непомерной гордости за боярских предков, ведь от этих черт характера и до глупости недалеко. Сегодня Адашев с боярами беседовали с задержанными в Москве большими казанскими людьми, о чём договорились и хотел узнать Иван IV.

Войдя к царю, Адашев поклонился низко:

– Государь, по твоему приказу вели мы долгие речи с казанцами, с большим князем Нур-Али Ширинским и с их митрополитом хаджи Али-Мерденом. Доношу до слуха твоего, великий царь, просят казанцы низложить хана Шах-Али. Говорят, пока этот нелюбимый всеми правитель будет в городе, казанцы никого слушаться не станут. Ещё сказали, что согласны они из твоих рук принять другого повелителя, и на то у них план добрый имеется.

– Что за план? – с интересом спросил царь. – Да ты садись, Алексей Фёдорович, в ногах правды нет.

Адашев присел на крытый бархатом ослон[153]153
  Ослон (старослав.) – стул, скамья.


[Закрыть] и продолжил:

– Предлагают они послать царского гонца с предложением к Шах-Али оставить казанский престол для русского наместника. Если не пожелает хан сделать это добровольно, надо вывести из Казани стрельцов, и тогда Шах-Али, оставшись без защиты, сам бежит из столицы. А как оставит он казанский престол, приедут в столицу казанские князья и будут говорить со своим народом.

– Отчего же они думают, что народ с ними согласится?

– Простые люди не любят воевать, великий государь. Им бы быть в мире и своей вере, торговать беспрепятственно, а кому платить ясак – разницы нет. К тому же припасли для них сладкий посул: коли Казань станет русской вотчиной, то и Горная сторона, о которой они до сих пор плачутся, вернётся к ним.

– Хорошо придумано, Алёшка, – улыбнулся своим потаённым думам Иван Васильевич, – продолжай дальше.

– Дальше будет то, что вы, государь, и желали! Произойдёт добровольная сдача крепости, въезд нашего наместника и присяга ему. Нам от Казани достанется право распоряжаться землями ханства и одаривать ими нужных людей. И для митрополита подарок – христианскому рабству на наших землях не бывать, а там и местное население пожелает в православие перейти.

– Что ж за выгода казанским князьям?

– А для них главная выгода – вечный мир между нами и то, что земли их опять воссоединятся. И пусть они ведают ясаком и казной под надзором нашего наместника.

– И они довольны такой малостью? – удивился царь.

– Довольны, государь! – Адашев весело поднялся с места. – А иначе не получат ничего, басурманские души.

Зимой 1552 года Алексей Адашев прибыл в Казань с готовым решением Москвы. Но стоило ему предложить Шах-Али сдать Казань русскому наместнику, как хан воспротивился. Напрасны были уговоры и обещания Адашева о том, что дадут ему другой удел, касимовец в ответ твердил, что не пустит в мусульманский город русские войска. Испуганный Шах-Али противоречил сам себе: то гневался и говорил, что не подчиняется указаниям воевод; то уверял, что казанцы скоро свергнут его, а потому просился в Ивангород. Он всю свою жизнь добивался этого престола, а сесть на него по-настоящему ни разу не удавалось, если только присесть слегка, да и опять бежать гонимым казанцами и злой судьбой.

В начале весны Адашеву удалось сломить сопротивление Шах-Али. В одном только не дал согласия хан, он боялся народного бунта и не позволял открыть ворота войскам. Но по приказу московского государя Шах-Али тайно отрёкся от престола и под покровом ночи отправил в Ивангород большие крепостные пушки. В ту же ночь касимовцы перепортили пищали и залили водой запасы пороха. Исполнив обещанное, повелитель пригласил на озеро Кабан оставшихся в живых казанских вельмож, а там мурзы и огланы, поверившие в искренние заверения хана, что все гонения остались позади, оказались в руках стрельцов.

– Слышали ли новость?! – кричал поутру на базаре бойкий привратник. – Имела Казань голову глупую и никчёмную, а ныне и вовсе без неё осталась!

Люди, спеша мимо привратника, хмурились и отворачивали лица. Никто не ведал, как поступать, что делать и чем грозит ханству внезапное сиротство.

А в полдень явились вестники из Ивангорода, собрали народ на базарной площади. Касимовский мурза зачитывал грамоту торжественно, поворачивая голову во все стороны. Казанцы послание великого князя и царя Всея Руси Ивана IV слушали в полном молчании. Весть об отказе от престола хана Шах-Али и назначении наместником Казани князя Микулинского восприняли без криков и возражений. Касимовцы в тот же час отправились назад донести до московских воевод согласие казанцев принять в правители Микулинского.

На столицу опускалась ночь. Город засыпал в странном оцепенении, в каком он находился уже не один день, словно и не жили в нём люди, а только тени без мыслей, чувств и желаний.

Глава 6

Настроение у воевод Ивангорода было отменное. Ехали они этим солнечным утром во главе своих полков на Казань, готовую без единого выстрела отдаться им на милость. Князья Микулинский, Серебряный и Ромадановский блистали друг перед другом парадным облачением. Впереди полков гарцевали знаменосцы. Стрельцы выделялись на режущем глаз белом мартовском снегу яркими пятнами красных кафтанов. Когда первые полки достигли слободы Бишбалта, от казанских вельмож, покорно следовавших позади, отделились три всадника – мурза Аликей из славного рода Нарык и беки Ислам и Кибяк. Казанцы попросились первыми въехать в столицу, дабы подготовить население к торжественной встрече наместника. Князь Микулинский, настроенный добродушно, не разглядел в почтительной просьбе никакого подвоха. Подумал: «Спешат выслужиться, басурмане, знают, из чьих рук будут пить и есть!»

Именитые вельможи получили благосклонное разрешение и поскакали к Ханским воротам, но едва копыта их коней ступили в город, как приказали немедленно запереть все ворота Казани. На площади спешно собирался народ, никто ещё не знал, что случилось, но улочки забурлили жизнью, словно вскипела в старых жилах молодая кровь. Мурза Аликей, поднявшись на стременах, заговорил первым.

– Правоверные! – кричал Аликей. – Враг нашей веры идёт на город! Коварные урусы уверили нас, что хотят вечного мира с нами, а сами ведут на Казань несметные полки. Взгляните, казанцы, сколько их, взгляните, как сверкает их оружие, жаждущее крови правоверных!

Белоснежный скакун горячился под мурзой, но ещё жарче была его речь. Нашлись сомневающиеся, поскакали к воротам и, взобравшись на стену, оттуда замахали руками, закричали:

– Мурза не лжёт! Они идут, их много!

– Казанцы! – продолжал Аликей. – Вспомните, чьи вы дети, очнитесь от дурного сна! Неужто покорно подставим мы головы под узду царя? Неужто поддадимся на его лживые посулы?

– Вооружайтесь кто чем может! – выступил вперёд Ислам-бек. – Не отдадим свою Казань, не дадим неверным безнаказанно глумиться над нами!

Рассекая толпу надвое, навстречу вельможам вышел сеид. Кул-Шариф вскинул руки с зажатыми в них чётками:

– Правоверные! Разве мы ослепли и оглохли, и коварный Иблис взял над нами власть? Мы согласились покориться лживым неверным, позабыли слова Пророка Мухаммада: «Не нарушайте своего единства, не сбивайтесь с истины, следуйте верному пути! Боритесь со своими врагами! Оберегайте веру свою! Наставляйте братьев своих мусульман и указывайте им правдивый путь!»

Чьи-то нукеры отыскали прятавшихся русских бояр и стрельцов, эти московиты остались в городе, чтобы подготовить казанцев к присяге на верность русскому наместнику. Теперь их тащили через толпу, и они, не понимая, что случилось, противились и бранились на бунтовавшую чернь. На стрельцах были разодраны одежды, лица разбиты в кровь. Толпа при виде царёвых слуг взорвалась бешеными криками, словно вид исконных врагов влил раскалённый огонь гнева в их сердца. К пленникам потянулись тысячи рук, но, словно вихрь, ворвался в толпу эмир Чапкун Отучев. Грозен был эмир, и хотя знали, что Чапкун служит русскому царю, но благородная осанка бека и его былые заслуги перед ханством заставили толпу расступиться.

– Безумцы! – слова эмира падали в толпу, как хлёсткие удары плетью. – Под вашими вратами стоят войска, а вы желаете уничтожить заложников, которых Аллах дал в ваши руки! Там у урусов наши лучшие люди, те, кого обманом захватили царские стрельцы. Если сейчас позволим джинам ярости взять над нами вверх, завтра воеводы казнят наших беков и мурз!

– А ты с кем, эмир? – вырвался из толпы одинокий голос.

Чапкун поворотил коня, поймал вопрошающие взгляды, сурово сдвинул брови.

– Я был и остаюсь с Казанью! – последовал гордый ответ.

А у наглухо закрытых ворот метались передовые отряды русских, они не могли понять, что переменилось в эти несколько минут. Князь Микулинский послал в крепость оглана Худай-Кула и эмира Бурнаша узнать причину непонятного поведения казанцев. Вельможи вернулись взволнованными. Сообщили, что мурза Аликей и беки Ислам и Кибяк взбунтовали народ, а эмир Чапкын Отучев присоединился к ним.

– Казанцы слушать нас не хотят, – торопливо докладывал оглан Худай-Кул. – Они опасаются резни и открыть ворота отказываются.

Князь Микулинский, озабоченный поворотом дела, велел полкам встать у города. Ещё два дня несостоявшийся казанский наместник пытался вести переговоры, русский князь засылал к стенам заслуживающих доверия татарских вельмож. Эмир Бурнаш уверял жителей, что их безумный поступок приведёт ханство к гибели, и следует подчиниться царю добровольно, как они в том присягали. Но восставшему народу было не мило рабство, предложенное Иваном IV, ради достижения свободы и независимости они предпочли войну.

Русские полки отступили назад в крепость Ивангорода. Воеводы уходили ошеломлённые, они не понимали, в чём допустили промах. Князь Микулинскй приказал не трогать посада, он ещё надеялся на мирный исход дела, и казанцы, занявшие оборону на стенах города, не выпустили вслед им ни одной стрелы. Впервые две военные силы, враждебно настроенные друг к другу, разошлись, не произведя никакого насилия.

Возвратившись в крепость, Микулинский приказал бросить в тюрьму всех казанских князей, как из числа заложников, так и своих сподвижников. Под замком оказались оглан Худай-Кул, мурза Долиман с сыном, эмиры Борган Арский, Чура Кадый и ещё десятки вельмож, чьи высокие титулы говорили о знатности их отцов и дедов.

А власть над Казанью взял в свои руки эмир Чапкун Отучев. Ханству нужен был правитель, чьё громкое имя могло стать знаменем для тысяч казанцев. Нового повелителя выбирали недолго, решили отдать трон хаджитарханскому царевичу Едигеру. Ещё два года назад Едигер служил у царя, но предал своего суверена на стоянке у Круглой горы. Казанцы позабыли время, когда хаджитарханец пытался воевать их столицу, но вспомнили, что ныне Едигер – враг Ивану IV.

В месяц Раби-сани 959 года хиджры[154]154
  Раби-сани 959 года хиджры – апрель 1552 года.


[Закрыть] солтан Едигер с пятью сотнями хаджитарханцев тайно переправился через реку Чулман. На одном из сторожевых постов, которыми вновь обложили Казанское ханство, его отряд заметили и послали погоню. Но стычка закончилась победой солтана, благодаря казанцам, пришедшим в разгар сечи на помощь.

В тот же день солтан Едигер въехал в столицу Казанского ханства. Минуло ему в ту пору тридцать лет, вышел он из рода знаменитого хана Тимура-Кутлу. Военное положение, в каком находилась страна, не располагало к организации пышных церемоний, на следующий же день Едигера без особых торжеств возвели на трон и провозгласили казанским ханом. Диван остался в прежнем составе, и лица в нём были всё те же, кто участвовал в последнем перевороте.

Казань окончательно отошла от долгого сна и стала действовать как единый организм, нацеленный на одно желание – добиться прежней целостности ханства. На Горную сторону переправлялись отряды смельчаков, казанцы разъезжали по черемисским аулам, звали инородцев бунтовать. Но не всем отрядам сопутствовала удача: один был перебит горными людьми; другой захвачен в плен, а возглавлявшие его мурза Шамай и бек Шах-Чура привезены в Ивангород. Казанских военачальников подвергли жестоким пыткам и казнили в устрашение горным людям. Но главное дело храбрецы сделали, ведь народы, многие годы проживавшие в мире и довольстве под рукой ханства, призадумались, так ли уж сильны их новые хозяева. Словно подтверждая зародившиеся сомнения, в Ивангороде с некоторых пор воцарился хаос.

Крепость за год успела наполниться людьми самого разного толка: проживали здесь военные поставщики и купцы, воротилы, занимающиеся сомнительными делами, а более всего было освобождённых невольников, которые не спешили покидать Казанскую Землю. Главный воевода князь Микулинский с утра примечал, как из стрелецких казарм, лениво потягиваясь и пересмеиваясь с ратниками, выбираются простоволосые женщины. Одеты они были во что придётся, чаще в татарскую одежду, вели себя разнузданно и бесстыдством своим развращали воинов и мужиков. Князь Семён плевался при виде их, крестился и шептал сердито:

– Бесовское племя! Свалились на мою голову не пойми кто: то ли татарки, то ли православные.

Многие из этих женщин прошли через гаремы и постоялые караван-сараи, где их принуждали к распутству, потому существовать по-другому уже не умели. Жизнь в военном городке шла беззаботная, оттого вредные привычки, прилипшие к бывшим невольникам и невольницам, процветали здесь пышным цветом. Разврат доходил до чудовищных размеров, и до князя Микулинского доносили о замеченных в крепости случаях мужеложества. Вином и медами были набиты лабазы, и купцы беззастенчиво торговали хмельным питьём. Винные реки лились целый день, а спьяну возникали буйные драки, в которых калечились и правые, и виноватые. От безделья мужики и стрельцы играли в зернь[155]155
  Зернь – так называли на Руси игру в кости.


[Закрыть] и проигрывались до порток. Сам главный воевода не раз разбирал подобные споры меж заядлыми игроками и, осерчав, назначал спорщикам принародную порку. Но должного порядка такие меры не приносили.

К весне в крепости случилась беда пострашней прочих – кончились запасы хлеба, и над людьми нависла угроза голода, а там подступила цинга. В те дни князь Микулинский понимал, что Ивангород можно взять голыми руками, потому в Москву отправили срочных гонцов с сообщениями о бедственном положении. Главный воевода просил привезти пищи как телесной, так и духовной, и молил удалить из крепости бывших невольников, которые растлевали жителей воинского городка.

Обеспокоенный митрополит Макарий, прочитав послание Микулинского, провёл в столице молебны и крёстные ходы с выносом мощей святых. В Ивангород отправили бочки со святой водой для окропления крепости и самих грешников. Прибыло и личное послание митрополита, который всегда радел о душах христианских воинов. Неизвестно, что помогло Ивангороду окрепнуть духом, – чтение послания митрополита или окропление святой водой, но дисциплина в крепости упрочилась. Вслед за этим ослабели пьянство и разврат, ушли в прошлое азартные игры. По первой воде приплыли струги с запасами хлеба и бочками с квашеной капустой, отогнав от Ивангорода голод и цингу. Никто более не мог сказать, что русская крепость стоит на пороге своей погибели.