Текст книги "Объединение наций в разделенном мире. Трудный путь к консенсусу"

Постоянный представитель Ирана в ООН Мохаммад Хазаи пришел ко мне в кабинет в начале лета 2012 года с обрадованным видом. Он передал официальное приглашение от движения неприсоединившихся стран (НС) – выступить с речью на их августовском саммите – и настоятельно рекомендовал его принять. Я был заинтригован, но однозначного ответа не дал. Чем больше я размышлял о приглашении, тем более оно меня привлекало. Выступить перед членами НС означает обратиться к двум третям стран-членов ООН, а также встретиться лицом к лицу с верховным главой Ирана Али Хаменеи. Меня приглашали множество раз, однако я знал, что официальный визит будет расценен многими странами-членами ООН как поощрение Тегерана за плохое поведение. Тем не менее, поскольку Тегеран оставался эпицентром многих проблем в регионе, я считал своим долгом обратиться к иранскому руководству напрямую. Мне гораздо легче было объяснить свою поездку на саммит НС, чем предпринять государственный визит в Иран.

С учетом все более воинственной риторики Тегерана я дал поручение главе моей администрации Сусане Малькорре принять приглашение конфиденциально, чтобы не стать мишенью для политических нападок. Я надеялся, что встреча тет-а-тет с лидером Ирана, действительно принимающим все решения в стране, позволит укрепить сотрудничество с ООН и облегчить положение иранских демонстрантов, подвергавшихся преследованиям за мирные политические протесты. Я сомневался, что добьюсь значительных результатов в ходе единственного визита, но знал, что главное – установить доверительные отношения.

Я неоднократно встречался с президентом страны Махмудом Ахмадинежадом, отличавшимся переменчивостью в настроении и своих решениях. Он вел себя, как театральный актер, и выражал различные неосторожные и поджигательские идеи. Он препятствовал усилиям международного сообщества обуздать иранскую ядерную программу, которая быстро осваивала процесс обогащения урана, способный дать как мирную атомную энергию, так и ядерное оружие. Мы в частном порядке общались в Бонне, в кулуарах конференции по изменению климата в мае 2012 года, всего за три месяца до моего визита в Тегеран. Президент Ахмадинежад туманно упоминал о ядерных планах своей страны, и я не совсем понимал, как расценивать его слова, которые не были ни утешительными, ни убедительными. Он также настаивал на том, что Тегеран «не пытается угрожать…, но должен принимать в расчет, что другие страны владеют таким оружием», имея в виду в первую очередь Израиль и США.

Я надеялся, что смогу чего-то добиться даже за то короткое время, которое буду общаться с руководством Тегерана. Я знал, что в целом иранская «верхушка» благоволит мне еще со времен работы министром иностранных дел Кореи, и был уверен, что она оценит мою принадлежность к азиатской культуре. Руководство Тегерана знало, что я сохраню наши беседы в секрете, буду обращаться с официальными лицами уважительно и не причиню неудобств. Мой подход часто оказывался успешным, и я смог договориться об освобождении десяти лиц с двойным гражданством, иранским и западным, сидевших в тюрьмах Ирана.

Иран – прекрасная, завораживающая страна, но я не питал на ее счет иллюзий; для разрешения ее международных проблем требовались терпение, настойчивость, авторитет и изобретательность. Мне важно было увидеться с главой страны лично; чем меньше внимания привлечет эта встреча, тем лучше. К сожалению, иранский вице-премьер Мохаммад Реза Рахими неосмотрительно заявил журналистам, что генеральный секретарь ООН будет участвовать в саммите неприсоединившихся стран. Тегеран хотел сделать мой визит максимально официальным, и теперь он выглядел как государственный. Это не входило в мои намерения, и я с недовольством размышлял о том, сколько людей воспримут его в неверном ключе.

Конечно, на меня «набросились» международные СМИ, особенно те, что симпатизировали Израилю. Многие из них пытались оказать на меня давление, публикуя критические статьи. Я уже консультировался с США и Израилем по этой поездке, и обе страны были в ярости от того, что я «легитимизирую» иранский режим. Премьер-министр Израиля Беньямин Нетаньяху и Госсекретарь США Хиллари Клинтон настаивали на том, что хотят изоляции Ирана, а не его одобрения. Они не изменили своих позиций, даже когда я заверил их, что постараюсь донести до лидеров НС и Ирана те же мысли, которые сообщили бы они.

10 и 11 августа мне снова звонили господин Нетаньяху и миссис Клинтон. Премьер-министр Нетаньяху сильно злился и возражал против моего визита, используя недипломатические выражения вроде «шокирован», «неправильное решение», «большая ошибка» и «аннигиляция Израиля». Он никогда не был дружелюбным человеком, однако даже для него такие выражения казались слишком грубыми по отношению к генеральному секретарю. Наша беседа оставила меня с ощущением горечи.

– Кто-нибудь из западных лидеров встречался с ним? – задал я вопрос. А потом привел метафору, которой часто руководствовался: нельзя просто лежать под яблоней и ждать, пока яблоко упадет в рот – этого не случится никогда. Дерево надо потрясти! Он ответил, что мне следует выступить со строгим заявлением. Я мягко объяснил: «Можно выступить хоть с сотней заявлений, но они не будут так же эффективны, как личный визит». Кроме того, я постарался донести до тех, кто критиковал мою поездку, что собираюсь присутствовать на саммите НС между посещениями ОАЭ и Саудовской Аравии, то есть главных противников Ирана в арабском мире, и тем самым продемонстрировать стремление оценить перспективы этой страны с разных точек зрения.

При любой возможности следует встречаться лицом к лицу. Опытные посланники – краеугольный камень дипломатии, а иранские послы были в числе самых упрямых из всех, с кем мне приходилось работать. И все-таки посланники – лишь «прослойка» между руководствами стран. Защищенный канал телефонной связи до сих пор остается стандартным инструментом переговоров, однако я нередко предпочитаю ему видеосвязь. На всех своих должностях я придерживался мнения, что замены личной дипломатии просто не существует. Коммюнике, публичные заявления и даже осуждение со стороны Совета Безопасности – это односторонние меры, и, если их даже читают, они оказывают мало влияния, как слова, написанные на воде.

Я прибыл в Тегеран 29 августа 2012 года, и встретился с фактическим руководителем Ирана Аятоллой Али Хаменеи. Он не выезжает за пределы страны, и мы никогда не виделись. Собственно, мы даже не говорили. Я был первым генеральным секретарем Ирана, встретившимся с иранским лидером, и главы западных стран тоже не виделись с ним. Аятолла пригласил меня в свой кабинет. Я слышал, что он лишился правой руки в результате теракта, но мы обменялись с ним рукопожатием и традиционными персидскими приветствиями.

Я был поражен его искренней теплотой при встрече со мной и моей командой, в которую входили мой заместитель по политическим вопросам посол Джеффри Фельтман, бывший чиновник Госдепартамента США, служивший заместителем Госсекретаря по Ближнему Востоку и послом в Ливане. Он был способным и здравомыслящим, и я всегда полагался на его суждения. Пока мы рассаживались в кабинете, я подумал о том, каково этому профессиональному американскому дипломату встречаться с человеком, считающимся врагом США. Я также гадал, как отнесется к нему иранец, никогда не имевший дел с официальными представителями Соединенных Штатов.

Иранский лидер и я обсудили множество вопросов, включая сложные отношения Ирана с соседними государствами. Один из крупнейших в мире спонсоров терроризма Иран в 2012 году подрывал безопасность в Ливане, Израиле, на Палестинских территориях, в Ираке, Саудовской Аравии, Пакистане и Афганистане. Я сказал, что возможность создания Ираном ядерного оружия дополнительно подорвет доверие к нему в регионе. Аятолла внимательно слушал, но не высказал ничего, что могло бы свидетельствовать об изменении его позиции. То же самое касалось и вице-президента Мохаммада Резы Рахими, постпреда в ООН Мохаммеда Хазаи и других иранских официальных лиц, присутствовавших на совещании.

Главным вопросом, который я хотел обсудить, являлась необходимость принятия мер по преодолению многолетнего противостояния и глубинного недоверия между Ираном и США. Глубокая антипатия Хаменеи к Соединенным Штатам стала доминирующей темой его речи. Я отвечал, что пока Иран идет по своему пути, нет никаких шансов, что будут ослаблены санкции, наложенные на страну за ее программу обогащения урана. Более того, угрозы в адрес Израиля делают любые послабления маловероятными. Я также подчеркнул, что Иран заблуждается, если искренне считает США своей единственной проблемой: многочисленные резолюции Совета Безопасности, принятые единогласно, свидетельствуют о том, что ядерные амбиции Ирана беспокоят весь мир.

Я затронул и некоторые другие вопросы: Тегерану как главе НС следует играть более умеренную роль в способствовании интеграции в международное сообщество; Ирану стоит занять конструктивную позицию по ситуации в Сирии; правительству необходимо теснее сотрудничать с Советом Безопасности и выполнять его резолюции в отношении иранских ядерных разработок, чтобы добиться доверия; Иран должен допустить инспекторов МАГАТЭ и заключить долгосрочные соглашения. Я сказал верховному главе, что Иран слишком сосредоточен на США. Я предложил Аятолле Хаменеи использовать ООН как канал связи с Вашингтоном. В задачи ООН входит облегчать коммуникации между странами, которые не могут взаимодействовать напрямую из-за политических разногласий или отсутствия дипломатических отношений. Я предложил свои услуги в качестве неофициального посредника между Ираном и США.

Мне не удалось скрыть удивления, когда верховный лидер сказал, что в таком канале нет необходимости, поскольку он уже контактирует с президентом Бараком Обамой: они обменялись письмами! Я не мог поверить, что правительство США, только что резко возражавшее против моего визита в Иран даже на международное совещание – саммит НС, – втайне сносится с иранским руководством! Аятолла сказал, что обмен письмами инициировал Вашингтон, а он ответил. Однако верховный лидер добавил, что он не собирается отвечать на второе послание президента Обамы, поскольку тот несколькими днями ранее негативно высказался в отношении Ирана. Даже сегодня мне все еще интересно было бы узнать, о чем говорилось в той секретной переписке.

Это открытие напомнило мне о послании президента Билла Клинтона северокорейскому лидеру Ким Чен Иру в 2001 году, когда ядерная программа Пхеньяна остро стояла на повестке дня. Хотя его содержание не разглашалось, южнокорейское правительство считало, что, без предварительных консультаций, американский президент предложил экономическую помощь и потепление отношений в обмен на прекращение ядерных исследований. Если бы секретный контакт между США и Ираном стал достоянием гласности, союзники Америки, включая корейцев, были бы шокированы. За прошедшие двадцать лет политические стратегии сильно переменились. В 2019 году президент Трамп вслух объявил, что получил «чудесное письмо от Ким Чен Ына из Северной Кореи» – это событие, если и не обнадежило, то по крайней мере вызвало у общественности удивление.

Отношения с Вашингтоном и американским народом были одной из многих сфер, в которой, по моему мнению, Тегерану следовало проявить большую осторожность. Всегда соблазнительно сосредоточиться на каком-то одном вопросе, но ООН не была доступна эта роскошь. Другой важной темой, которую я затронул, стало отрицание Холокоста. Я настоятельно рекомендовал иранскому руководству перестать отрицать исторический факт Холокоста, но верховный лидер подтвердил заявление Ахмадинежада, назвав его «разумным». Он сказал, что все это – происки правительств США и Израиля. Однако я возразил, сказав, что Холокост – исторический факт, который никто отрицать не может. «Если иранцы продолжат отвергать подобные факты, – подчеркнул я, – никто не поверит, что иранские ядерные исследования ведутся “в мирных целях”».

Я настоятельно требовал от него соблюдения всеобщих прав человека и настаивал на освобождении двух лидеров оппозиции – Мир-Хосейна Мусави и Мехди Карруби, находившихся под домашним арестом, – а также правозащитника Насрина Сотуде, сидевшего в тюрьме. Аятолла ответил, что это вопрос юридический и не имеет к нему отношения. Однако потом он сказал, что, возможно, поспособствует их освобождению и добавил: «Только ради вас».

Я был глубоко обеспокоен нарушениями Тегераном свободы речи, собраний и печати. Кроме того, правоохранительные органы в Иране применяли недопустимо жесткие тактики для предотвращения и разгона мирных демонстрантов, протестующих против нарушения прав человека. Тревогу вызывало и долговременное противостояние между Саудовской Аравией и Ираном. Верховный лидер вежливо слушал меня на всем протяжении встречи, иногда задавая вопросы или кивая. Однако я не был уверен, что сумел повлиять на него и склонить к отходу от наиболее опасных траекторий, взятых Ираном.

30 августа 2012 года на саммите я обратился к 120 членам движения неприсоединения. Сегодня данное движение утратило свое значение, и сложно понять общую позицию его участников. В эпоху Холодной войны этот блок считал себя независимым от США и Советского Союза, и его страны нередко голосовали вместе на Генеральной Ассамблее ООН и в комитетах, чтобы соблюдался баланс сил между супердержавами, стремящимися к доминированию.

С трибуны Конгресс-центра, где проходил саммит, я говорил о «стремлении народов к свободе – свободе участвовать в государственном управлении, выражать свое мнение, выбирать себе правительства». Я сожалел о назревающем конфликте в Сирии, порицал разработку ядерного оружия и открыто настаивал на праве Израиля на существование. Я раскритиковал частые замечания иранского президента, отрицающие исторический факт Холокоста. Эти вопросы поднимали и другие мировые лидеры до меня, но я надеялся, что ко мне правительство Ирана все-таки прислушается. Позднее я узнал, что президент Ахмадинежад несколько раз выдергивал наушник, куда шел перевод, во время моей речи, и это сильно меня разочаровало. Я хотел, чтобы он услышал: я говорю миру то же самое, что сообщал ему и другим иранским лидерам с глазу на глаз и публично.

Мою речь встретили хорошо – особенно страны Запада. (4) Я был приятно удивлен, когда мои критики, журналисты «Нью-Йорк Пост» в номере от 2 сентября 2012 года опубликовали редакторскую статью под названием «Генеральный секретарь ООН рассказывает правду Тегерану на международной конференции». Они одобряли мою речь и признавали, что «были среди тех, кто не советовал Пану «соваться» в Тегеран», но «сами рады, что ошибались». Теперь это можно сказать вслух: «Я едва не оказался в ситуации, когда мне пришлось бы импровизировать с речью, потому что ее тщательно проработанный текст исчез». Конечно, я могу вести собственные пресс-конференции, но выступать без подготовленных материалов перед сотнями мировых лидеров, министров и дипломатов мне совсем не хотелось.

Иранская делегация приехала в отель, чтобы забрать меня и отвезти в Конгресс-центр. Мой заместитель Фельтман держал в руках текст речи, в котором я розовым маркером сделал пометки; по дороге мы собирались еще раз пробежаться по некоторым моментам. Однако Мохамад Хазаи, постпред Ирана в ООН, внезапно взялся настаивать, чтобы я ехал с ним – так он демонстрировал уважение к генеральному секретарю, находящемуся в его стране с визитом. Фельтмана посадили во вторую машину – с единственным экземпляром моей речи! На мгновение я ощутил беспокойство, но по большей части – раздражение, из-за того, что у нас не будет нескольких последних минут для внесения поправок. Пока наш кортеж ехал на место, машина Фельтмана внезапно свернула. Видимо, иранцы намеренно разделяли нас.

По прибытии в Конгресс-центр меня немедленно отвели в VIP-лаунж, чтобы я мог пообщаться с мировыми лидерами. Я не знал, что происходит, но боялся, что не смогу отыскать своего советника и текст речи. Когда пришло время заходить в зал, я, отступив в сторонку, обвел глазами громадное пространство. Джеффри Фельтмана нигде не было. Мы зашли с ним в разные двери, и он бегом бросился ко мне, раскрасневшийся и запыхавшийся. «Когда машина покинула кортеж, я очень удивился, – объяснял он мне позднее. – Пытался сказать водителю, чтобы ехал за остальными, но он показывал, что не говорит по-английски, а жестов моих не понимает. Вот тогда мне тоже стало тревожно».

Я был очень рад, что он успел вовремя вернуться с моей речью. До сих пор я гадаю, почему Тегерану захотелось помешать моему выступлению или, по крайней мере, вывести меня из равновесия. Возможно, иранские лидеры знали, что я буду критиковать их перед влиятельной аудиторией, равной им.

Иранская кампания против легитимизации Израиля явно была нацелена на упрочение собственной репутации как «революционной» и «обороняющейся» страны, а также наращивание внутренней поддержки для финансирования вооруженных группировок. Вспыльчивые заявления провоцировали враждебность США, и иранские лидеры оправдывали этим собственную внутреннюю и внешнюю политику. Я считаю, что оппозиционная Израилю риторика высших кругов иранских властей должна была принести Ирану поддержку на Ближнем Востоке по важному вопросу – правам Палестины, – по которому с ним соглашались многие правительства и народы. Эта долгая кампания началась еще до Обамы и усилилась при президенте Дональде Трампе.

Десятилетиями Тегеран открыто вооружал и финансировал «Хезболлу», «Палестинский исламский джихад» и ХАМАС – исламистские военные и политические движения, разделяющие цель Ирана распространить Палестину от границ Иордании до побережья Средиземного моря. Режущая глаз картина – карта без Израиля – печатается там на значках, зажигалках, плакатах и даже в учебниках. Я нахожу эту иллюстрированную политику антисемитских и воинствующих группировок пугающей. В роли генерального секретаря я неоднократно посещал данный регион, призывая его лидеров и государственных деятелей использовать свое влияние, чтобы положить конец насилию, разжигаемому провокациями ХАМАС и чрезмерным, непропорциональным военным реагированием Израиля. Однако ХАМАС прислушивался только к Тегерану и Дамаску, а Израиль – ни к кому вообще.

Западные правительства, к которым нередко присоединялись Россия и Китай, десять лет пытались вести с Ираном переговоры по вопросу обогащения урана и другим ядерным разработкам, но до 2013 года почти не добились прогресса. Несмотря на молчаливую поддержку других стран региона, заключить договоренность не удавалось. Я пользовался любой возможностью, чтобы донести до иранских лидеров, что антагонизм и провокации не принесут им ни друзей, ни международных сделок. Я советовал им вернуть тот Иран, который я знал, и напоминал постпреду Хазаи, что это действительно возможно.

В июне 2013 года умеренный политик Хасан Рухани сменил на президентском посту жесткого Ахмадинежада. Президент Рухани был более склонен пойти на сделку, чем его предшественник, и многие из тех, кто с ужасом наблюдал за Ираном, теперь испытывали непривычный оптимизм. Рухани был президентом уже три месяца и как раз заканчивал свой визит в Нью-Йорк, на Генеральную Ассамблею ООН, когда ему позвонил президент Барак Обама – это был первый прямой контакт на высшем уровне между Вашингтоном и Тегераном с момента захвата заложников в американском посольстве в 1979 году. Звонок вызвал осторожный оптимизм: цены на нефть немного снизились, международные эксперты заявили, что это шаг к ослаблению напряженности, и даже борцы за ядерное разоружение ненадолго прониклись надеждой.

Не знаю, о чем говорили президенты, но я уверен, что главным результатом беседы был сам ее факт. Личная дипломатия не поможет выйти из ядерного тупика, но она позволяет выиграть время, ослабить напряжение, выстроить доверие и даже пробудить добрую волю – все это факторы, способствующие успешным переговорам. Всего два месяца спустя, на рассвете 24 ноября 2013 года, Верховный комиссар Евросоюза по иностранным делам Кэтрин Эштон от лица P5+Germany, госсекретарь США Джон Керри и министр иностранных дел Ирана Джавад Зариф заключили соглашение о жестких ограничениях на производство в Иране ядерного топлива в обмен на постепенную отмену санкций.

Совместный план действий стал первым прорывом в иранском ядерном вопросе практически за целое десятилетие. По нему Иран обязывался приостановить программу ядерных разработок, значительно сократить запасы 20 % обогащенного урана и подвергнуться активному инспектированию МАГАТЭ. В обмен Совет Безопасности, Евросоюз и США должны были ослабить, а затем снять с Ирана санкции. Очень скоро Тегеран получил бы доступ к глобальной банковской системе, необходимый для международной торговли. После десяти лет мощнейших санкций и нередко неблагоприятных результатов проверок Иран снова смог бы торговать нефтью на мировом рынке и инвестировать доходы в добычу газа и нефти, а также в социальные субсидии. Планировалось также разморозить около 4 млрд долларов в зарубежных депозитах Тегерана. Иностранные инвестиции могли снова поступать в промышленный и энергетический сектор. Тем не менее следующие два шестимесячных дедлайна значительных подвижек не принесли.

Я считал, что смогу помочь переговорному процессу в качестве незаинтересованного посредника, но постоянные члены СБ посоветовали мне не вмешиваться. Объяснений я так и не получил. Возможно, их тревожило мое отношение к владеющей ядерным оружием Северной Корее. Может быть, не устраивали мои напряженные отношения с Тегераном. А возможно, дело было просто в том, что я стоял на независимых позициях. Тем не менее я убедился, что все стороны знают: я поддерживаю совместный план по миру и безопасности, а ООН готова сыграть любую роль, которая от нее потребуется.

В переговорах участвовало несколько министров иностранных дел Ирана. Манучехр Моттаки, Али Акбар Салехи и Джавад Зариф были отличными дипломатами. Зарифа я знал лучше всех, потому что в первые полгода моего срока на посту генерального секретаря он был постпредом Ирана в ООН. Р5, Евросоюз, Германия и Иран встречались в Лозанне, а затем в Вене, разрабатывая финальные стадии нового Совместного всеобъемлющего плана действий (СВПД), который был подписан 14 июля 2015 года. Этот план включал в себя предыдущий, а также конкретный график инспекций МАГАТЭ на военных объектах. Президент Обама объявил о договоре с Ираном в прямом эфире в семь часов утра, обратившись к нации со словами о том, что СВПД удовлетворяет всем требованиям до последнего. Таким образом он подчеркивал, что все пути к разработке Ираном ядерного оружия перекрыты. «Сегодня, после двух лет переговоров, США вместе с нашими зарубежными партнерами добились того, чего не смогли достичь за десятилетия вражды», – сказал он. «Благодаря этой сделке мы впервые получаем возможность проверять, как соблюдаются условия договора. Иными словами, договор строится не на доверии, а на подтверждении». (7)