Текст книги "Охота на медведя"

Глава 38

Поспать Гриневу удалось лишь пару часов. В семь он уже был на ногах.

Выгулял на крохотном балкончике щенка, покормил, себе сварил невероятной крепости кофе и засел за телефоны и компьютер.

К десяти приехал Борзов со свитой и готовым новым договором. Его спецы тщательно обследовали кабинет и все телефоны конторы на предмет возможной прослушки.

– Чисто. Даже странно, – резюмировал Борзов.

– Нормально, – пожал плечами Гринев. – Размах и уровень мероприятия таков, что любая информация может стать опасной для того, кто ее получит первым.

Договор Олег прочел внимательно, подписал, приложил печать и убрал свой экземпляр в сейф. Борзов уехал. Еще через полчаса в офис начали прибывать новые сотрудники. У подъезда остался дежурить блестящий, с иголочки «лексус» с водителем; позади него застыл тонированный «хаммер». За пару часов под его охраной Олег съездил в один из банков, привез очень крупную сумму наличными и снова сел за телефоны.

Новые сотрудники осваивались. Впрочем, никаких указаний им и не поступало – это был антураж: «Икар консалтинг» работает и процветает.

Присланная Борзовым секретарша Аня была молода, строга, очень красива, одета стильно и дорого. Два клиента, взбаламученные общим переполохом на бирже, были ею совершенно очарованы и после разговора с ней и краткой беседы с Олегом решили повременить с расторжением договоров.

Гринев проработал до позднего вечера. Сотрудники дисциплинированно разошлись в шесть, осталась лишь Аня. Олег вышел в холл, улыбнулся удивленно:

– Вы еще здесь?

– Конечно. Вы же меня не, отпускали.

Олег покачал головой:

– Извините. Вы можете идти, Аня.

– Спасибо, Олег Федорович. А вы?

– Я останусь здесь.

– До завтра, Олег Федорович.

– До завтра, Аня.

Олег прошел в подсобку, взял бутылку коньяка, выпил рюмку, захватил полотенце и прошел в крохотную душевую. Душевая была устроена по настоянию Чернова: порой его встречи с клиентами где‑нибудь в «нейтральных» местах заканчивались совсем поздней ночью, следующие были назначены на утро, и Борис Михайлович добирал предутренний сон на работе, потом – под душ, потом – крепкий чай с коньяком, и к девяти он выглядел свежо, бодро и респектабельно.

Олег стоял под теплыми струями и никакой бодрости не ощущал. Накопленное напряжение бродило в крови волнами щемящего непокоя, и оттого, что тревога эта была мнимой, легче не становилось. И еще – была грусть: и потому, что не дано ему жить, как многим, заботами повседневными и простыми... А что, если мир виртуальных финасовых потоков уже захлестнул его, и он им покорен и покорен ему, и мир истинный остался где‑то далеко, там, где шумит лес и блистает река?..

Гринев встряхнул головой и сделал воду ледяной. Потом горячей, потом снова ледяной... Он повторил так несколько раз, пока кожа не запульсировала упругой силой и печальные размышления и образы не ушли куда‑то далеко‑далеко... Одно его тревожило: разум продолжает крутить варианты сегодняшних и вчерашних встреч, разговоров, лиц, событий, а это грозит тем, что заснуть ему просто не удастся. Страх перед бессонной ночью, как перед предтечей небытия... Ты и работать не в силах, и сон нейдет... И ты будешь метаться по кабинету, время от времени укладываясь на диванчик скрученной пружиной, чтобы через четверть часа вскочить с него утомленным ожиданием предсонных грез... Это было скверно. Да еще и мысль о том, что завтра он будет болезненным, вымученным, усталым, и может оттого упустить счастливую случайность или вовсе совершить какую‑то оплошность, ошибку, какая перечеркнет все усилия последних месяцев, лет, да и этих нескольких сумасшедших дней – такая мысль была невыносимой и напрочь прогоняла сон.

Девушку он не увидел – почувствовал. Она подошла сзади, обняла, прильнула, зашетала:

– Только, пожалуйста, не прогоняйте меня.

Олег повернулся и увидел перед собой ее лицо и глаза – глубокие, влажные, цвета темного янтаря... Ее руки ласкали его плечи, потом скользнули вниз, но взгляда она не отводила... Олег почувствовал, как горячей волной разом затопило голову, и ее полураскрытые губы казались единственным источником для утоления его жажды...

...Мир исчез. Исчезли люди, машины, леса, города, страны... Остались только гибкие нагие тела, наполненные страстью и силой и жаждущие поделиться этим друг с другом... Девушка была раскованна и искренна в своей неутолимой нежности, мужчина был раскован и силен в своей неутомимой жажде... И только когда глубокая ночь опустилась на громадный, никогда не засыпающий город, они тоже замерли в неге покоя и умиротворения...

– ...Только не говори ничего, пожалуйста... Никаких слов... Молчи. – На глазах девушки показались слезы, она шептала едва слышно и не могла остановиться... – Молчи... Слова могут лишь все испортить. Потому что... я не знаю, какое твое слово вдруг отзовется болью в моем прошлом... Ведь ушедшее мы носим с собой всегда. И за словом мгновенно побежит другое, третье, и все они станут ложью... И ты будешь уже не ты... Слова не важны. Не говори ничего.

Молчи. Музыка тоже способна говорить, она будит ушедшее и несбывшееся и оттого – еще более дорогое... А я хочу иметь сейчас, хочу иметь на совести что‑то, нет, не то, за что будет стыдно или горько... Хочу, чтобы было красиво... Красота – это ведь только миг, и мы не умеем сберечь даже его... Успеется...

Потом... А вот ничего не успеется, и может не быть никакого «потом», а люди живут так, словно будут всегда... А всем ведь нужно так немного и так много – чтобы было красиво... Это и есть гармония... Гармония любви и красоты – самая редкая редкость на этой земле, и она мимолетна... Мир не терпит отличия от себя, строгого и серого... И потому – страшно. Сейчас мы с тобой словно в вагоне поезда, застывшего на крохотной станции; там, за окном, мечутся какие‑то тени... И любой пустяк может разрушить наш хрупкий мир... И еще... Когда становится вот так хорошо, и ты понимаешь, что это счастье, и очень боишься это потерять и потому... спешишь избавиться от него. – На глазах у девушки показались слезы.

– Такая невыносимая легкость бытия... Мы ведь не забудем ничего, даже если пройдет тысяча лет? Правда?

– Правда.

А потом они долго лежали на разложенном диване, накрытом простыней; летняя ночь выдалась душной; Олег курил; залетающий ветерок едва‑едва перебирал пласты табачного дыма, закручивая их причудливой спиралью, словно свивая плащи невидимым теням...

– Ты только не думай ничего такого... – нарушила молчание Аня. – Я наговорила какой‑то ерунды... Забудь... Я была не в себе.

– А может быть, наоборот?

– Может. И – что это меняет? Так уж получилось, что я попала в твой офис как бы от Борзова... вместе с остальной «мебелью». Но я не от Борзова. Я из агентства. Мне позвонили оттуда и сказали, что нужна секретарь‑референт. И я приехала.

– Ты где‑то работала раньше?

– Конечно.

– Тебя уволили?

– Нет. Конторка, где я служила, разорилась. Вернее, она изначально была «поплавком». Но работать я умею. И ваши «мадридские тайны» мне ни к чему, ты не беспокойся. Как и о том, что... придет рассвет, и все станет по‑прежнему. Ты – босс, я – твой секретарь. И мы перейдем на «вы».

– С каждым рассветом все становится иным.

– Как и с каждой ночью. Просто – ты мне понравился. И еще – мне вдруг стало жалко тебя.

– Я вызываю жалость? – спросил Олег.

– Скорее – восхищение. Я провела рядом с тобой всего один день и почти влюбилась.

– Почти?

– Почти. – Аня помолчала, попросила:

– Прикури мне сигарету, пожалуйста.

Олег чиркнул колесиком зажигалки, передал ей сигарету.

– А если совсем правду, то мне стало жалко себя. Подумалось: «Надо же, такой мужчина, и опять не для меня...» Вот я и пришла. Мне было очень хорошо с тобой. – Она помолчала, добавила:

– Значит, я в тебе не ошиблась.

– Уверена?

– Нет. Ночью все другое. Просто... я услышала шум душа... и поняла... Даже не знаю, как объяснить... Когда люди нагие – они никого и ничто не представляют, они такие, какие есть, И мне захотелось естественности и простоты... Ну да: мне стало жалко и тебя, и себя, и весь наш несуразный мир.

– Мир несуразен?

– Мир людей? Абсолютно. Да ты и сам это знаешь. Ты... ты не походишь на бесчувственную куклу, интересующуюся только деньгами.

– Меня интересует мое дело.

– Это другое. – Девушка вздохнула. – Моя беда в том, что уже пять лет я работаю мебелью. Даже когда меня домогались не в меру ретивые боссы, то тоже как до мебели: унять разыгравшееся после спиртного вожделение. Это было противно.

– Ты разочарована жизнью?

– Нет. Я разочарована той жизнью, что у меня есть. Ты вот ушел в душ, а я вдруг подумала: хватит комплексовать! И разделась, и пришла к тебе... А теперь... То, что с нами было, было замечательно, и никто никогда у нас этого не отнимет. Ни у тебя, ни у меня.

Девушка встала. Ее тело в полутьме словно светилось – тепло, янтарно...

– А сейчас я уйду. Устроюсь до утра в холле. Тебе нужно выспаться.

– Подожди...

– Зачем? Не нужно утренних неловкостей. Я должна тебе готовить кофе, а не ты мне его подавать в постель. Завтра я приготовлю тебе кофе. Горячий и очень крепкий.

Он помедлила у двери, крутнулась, став на носочки:

– Я красивая?

– Да. Очень.

Она улыбнулась:

– Спи. Тем более... Какой бы бесконечной ни казалась ночь, солнце обязательно взойдет. На востоке. И утро может оказаться совсем не таким, каким мы его ждем.

Глава 39

В семь, свежий после душа, Олег уже сидел за рабочим столом. Через минуту дверь открылась, вошла Аня с подносом, на котором стояли кофейник, чашка, молочник и сахарница.

Аромат от только что приготовленного кофе был божествен, а девушка... Аня была одета в строгий костюм, роскошные волосы уложены безукоризненно, словно на античной камее. Она оставалась по‑прежнему красива, но той совершенной, несколько отчужденной красотой, которой можно лишь любоваться, но не владеть.

– Ваш кофе, Олег Федорович.

– Спасибо, Аня.

Девушка вышла. Олег налил кофе в чашку, размешал ложку сахара, пригубил.

Бодрящая горечь напитка смешалась с другой горечью... Словно с наступлением утра, и Аня, и он сам вынужденно возвратились из жизни настоящей в мнимую, кукольную, и сами нарядились арлекинами, чтобы другие куклы не смогли заподозрить в нихживых.

– Олег Федорович... – услышал он по селектору.

– Да, Аня?

– Я могу зайти?

– Да. Девушка появилась через секунду, плотно прикрыв за собой дверь.

– Что‑то случилось?

– К вам посетитель.

Олег посмотрел на часы: было лишь четверть восьмого.

– Контора начинает работать с девяти, – отрезал Олег.

– Я пыталась растолковать ему это, но он настойчив. Я бы не стала вас беспокоить, но... он сказал, что дело у него конфиденциальное.

– Других здесь не бывает. В чем срочность?

– Он пояснил лишь самую суть. Это касается... ваших родителей. Вернее... обстоятельств гибели... вашего отца.

Кровь мгновенно прилила к лицу, Олег зажал между губ сигарету, прикурил.

– Извините, Олег Федорович, я не должна была...

– Прекратите, Аня. – Олег поперхнулся дымом, прокашлялся, сделал глоток из чашки. – Вы уже дали команду охране пропустить его в офис?

– Да. Я хотела увидеть его.

– Ваше мнение?

– Он не врет. Он действительно что‑то знает. И – очень нервничает. Очень.

Я бы даже сказала, он чего‑то боится. Отчаянно.

Гринев в несколько затяжек спалил сигарету почти до фильтра, произнес:

– Пригласите его.

– Да. Еще кофе?

– Нет. Чай. Очень крепкий. Вы говорите, Аня, этот мужчина взволнован?

– Скорее, напуган.

– Тогда – коньяк к чаю.

– Разлить в бокалы?

– Нет. Бутылку. Он как‑то назвался?

– Естественно. И даже предъявил что‑то охране внизу: то ли водительское удостоверение, то ли читательский билет. Но я не уверена, что документы подлинные.

– Как он назвался?

– Кузнецовым. Валентином Алексеевичем Кузнецовым.

– Визитка?

– Нет. Он из простых. – Едва заметная ульхбка тронула губы девушки, и лицо ее мгновенно изменилось, стало таким, каким запомнил Олег ночью: полураскрытые, опаленные страстью губы и глубокие, бездонные глаза под бездной волос...

– Мне было очень хорошо с тобой, Аня, – произнес Олег неожиданно для самого себя.

– Мне с тобой тоже, Олег. – Лицо девушки осветилось улыбкой.

– Никакое утро не может перечеркнуть того, что уже произошло.

– Я рада, что ты это понимаешь. – Улыбка исчезла с ее губ, но взгляд остался ласковым, и заговорила она с ним, как с ребенком, которого уговаривают пойти в школу:

– Вам сегодня предстоит длинный рабочий день, Олег Федорович.

Через десять минут будет чай. Кузнецов пусть потомится?

– Да. Мне нужно сосредоточиться. Девушка вышла.

Олег закрыл глаза. И – словно настала ночь. Молодая, морозная, зимняя. И белые снежинки заплясали в двух снопах света грациозный медленный танец, и автомобиль мчался по матово блестевшей дороге, и заиндевевший бор темнел по обеим сторонам, храня в величавом своем покое что‑то тайное, заповедное, сокрытое... И – нестерпимо яркий свет резанул по глазам, автомобиль сорвался с дороги, будто сорвался с земли, его потащило по склону, пока... пока не наступила тьма.

– Ваш чай, Олег Федорович.

– Спасибо, Аня.

– Вы очень бледны. Может быть, какое‑то лекарство?

– Разве бывает лекарство от прошлого?

– Да. Беспамятство. Многие только его и ищут.

– Я не из их числа, Аня.

– Это очевидно. Пригласить посетителя?

– Да.

Гринев остался один. Девушка оказалась права. Солнце взошло на востоке.

Утро настойчиво стучалось в двери. И было вовсе не таким каким он представлял его в полусонных грезах.

Глава 40

Вошедший мужчина был лет пятидесяти, лысоват, рыжеват, одет неброско, бедно, но опрятно. Выцветшие глазки под белесыми короткими ресницами.

Определить их цвет было сложно: мужчина лишь мельком взглянул на Олега, тут же опустил взгляд и зашарил им по полу, по пустой столешнице, по краю стола, словно нашкодивший подросток, вдруг оказавшийся в кабинете строгого директора того еще времени, когда отчисление из школы за нарушение дисциплины было правилом, а не исключением.

– Кузнецов. Валентин Алексеевич, – представился он.

– Я вас слушаю, Валентин Алексеевич.

Тот вздохнул именно так, как вздыхают малолетки, прежде чем рассказать классному руководителю о содеянной ими далеко не безобидной шалости. А руки его постоянно тискали, мяли, сворачивали и разворачивали какую‑то бумажку – то ли фантик, то ли проездной талон. И еще – пальцы его чуть заметно подрагивали.

Наконец, он поднял глаза – они оказались цвета городских мартовских луж: грязно‑серые.

– Э‑э‑э... Можно водички? Во рту что‑то пересохло.

– Может, лучше коньяку?

Мужчина сглотнул так, что дернулся кадык, сказал севшим голосом:

– Если только рюмочку...

Гринев пододвинул ему широкостенный стакан, плеснул граммов сто. Похоже, Валентин Алексеевич был алкоголиком. Ну да напиться ему Гринев здесь не позволит.

Кузнецов жадно подхватил стакан, поймал носом аромат алкоголя, чуть поморщился, поискал на столе, чем бы запить, не нашел, напрягся на мгновение и махом проглотил коньяк. Посидел на стуле молча с полминуты, все тщедушное тело его было напряжено, а потом вдруг расслабилось, лицо сделалось благодушным, он обвел глазами своды кабинета, произнес:

– А хорошо вы тут... – С его губ уже готово было сорваться житейское «устроились», но Кузнецов вовремя сдержался, продолжил:

– А хорошо вам тут, наверное, работается... Просторно.

Гринев промолчал. Пьяниц он недолюбливал. Такие подведут в самый неподходящий момент. Он было даже пожалел, что не отослал незваного посетителя сразу, но... Как он мог его отослать?

– Я вас слушаю, – повторил он монотонно. Мужчинка снова вздохнул, сказал:

– Я человек маленький, необеспеченный... А ведь когда‑то слесари в цене были. Рабочий класс. Теперь – что? – Он снова обвел взглядом кабинет, сглотнул:

– И девушка у вас в приемной – красавица, словно с картины сошла...

– Вы пришли мне что‑то сообщить? – прервал его излияния Олег.

– Я... Мне... – замямлил Кузнецов.

– Ваша информация будет оплачена. В соответствии с ее значимостью, – методично отчеканил Гринев, постаравшись придать голосу доверительную бархатистость, но не сумел. Олег даже понял почему: нервозность посетителя невольно передалась ему.

Мужичок закашлялся, помельтешил взглядом, попросил:

– Можно еще коньяку? Грамм пятьдесят, не больше?

Олег кивнул.

Кузнецов налил сам, выпил глотком, перевел дух. Помедлил, решился:

– Это очень важная информация. Очень. Я понимаю, что для вас было большим горем узнать о... несчастном случае с вашим отцом... Я очень небогатый человек...

– Что вы хотите мне сообщить? – резко и жестко спросил Гринев и упер взгляд в переносицу посетителя.

Тот замер, словно кролик, узревший не питона даже – тираннозавра. Лоб его обметали мелкие бисеринки пота, и запахло от него скверно, словно он не мылся три недели кряду. Но Олег понял: это был запах страха. Безотчетного, животного страха. Мужичок заметался под взглядом Гринева, решился наконец, выдохнул:

– Это был не несчастный случай. Это было убийство.

Олег замер и сидел молча, словно изваяние. Прошла минута, пошла другая... Потом – третья...

– Олег Федорович... – неуверенно, шепотом произнес посетитель. – Вам нехорошо?

Вместо ответа, Олег рывком выбросил вперед руку, ухватил Кузнецова за лацкан, одним движением сдернул со стула так, что хлипкий пиджачишко мгновенно треснул по шву, а его невзрачный обладатель оказался распластанным на столе... Олег приблизил губы к уху, процедил хрипло, сквозь зубы:

– Ты не пугайся, Валентин Алексеевич. Такого – я сам себя опасаюсь. Но ты – не пугайся. Сейчас ты расскажешь мне все. Все, что знаешь. Хорошо?

Лицо Кузнецова сделалось бурым, цвета вареной брюквы. Олег ослабил хватку, ткнул посетителя, тот проехался по столу в обратную сторону и вяло, кулем, свалился на палас.

– Вот только в обморок не падай, ладно? – ласково попросил Олег. Но от этой его задушевности губы у Валентина Алексеевича затряслись, глаза сделались полубезумны, он вскочил, замахал руками в воздухе, словно на него налетела стая ворон, и – рухнул на стул, бессмысленно уставясь на графин с коньяком. И без того помятое лицо перекосилось, побледнело, глаза закатились, да и дышал он теперь, словно выброшенная на берег глубоководная рыба.

Гринев откинулся в кресле, сокрушенно помотал головой, нажал кнопку селектора:

– Аня!

– Да, Олег Федорович. – Девушка уже стояла в дверях кабинета.

– Ты что‑нибудь в медицине соображаешь?

Аня лишь мельком глянула на Кузнецова, вышла, вернулась с аптечкой, достала нашатырь, намочила ватку...

– У него, часом, не инсульт? – встревоженно остановил ее Гринев.

– Нет. Вы удивитесь, Олег Федорович, но это просто обморок.

– Обморок?

– Да. С дамами он чаще приключается, но и с мужчинами бывает.

Аня протерла посетителю виски нашатырем, дала нюхнуть на ватке, тот дернул головой, отпрянул, заозирался по сторонам, увидел Олега, и в глазах его словно вспыхнул и угас уголек... Чего? Страха? Алчности? Узнавания? Этого Олег понять не сумел.

– Хотите чаю с сахаром? И немного коньяка? – доброжелательно и спокойно спросила Аня. Валентин Алексеевич только кивнул.

Аня налила чай, размешала сахар, плеснула в чашку коньяк.

– Я вам больше не нужна, Олег Федорович?

– Нужна, Аня.

Девушка покраснела сразу, вдруг, и это было так неожиданно, что Олег тоже смутился.

– Сейчас я могу идти? – тихо спросила она.

– Да.

Аня кивнула и вышла.

Олег полностью справился с собой. Спросил спокойно, даже доброжелательно:

– Ваше заявление соответствует действительности?

– Что? – разом осунулся в кресле Кузнецов. Оглянулся на дверь, за которой скрылась девушка, словно искал там поддержки.

– Вы можете подтвердить то, что только что сказали? И – извините великодушно за мою столь эмоциональную реакцию. Пожалуй, на моем месте вы поступили бы так же.

С последним выводом Олег, конечно, покривил душой, но счел это ложью во благо. Потому что ему нужно было знать правду.

– Я скажу вам все, что знаю... Тем более... – Кузнецов махнул рукой. – Все равно я уже пришел. И если узнают, что я был у вас, костей не соберу. Убьют.

– Кто?

– В том‑то все и дело... – промямлил Кузнецов, кистью руки прочертив в пространстве неопределенную геометрическую субстанцию.

– Валентин Алексеевич, давайте без фатальных и сомнительных предположений.

Как вы, наверное, успели заметить, я не самый мирный зверь в джунглях, именуемых «большой бизнес».

– Вам хорошо говорить, за вами деньги... А меня... меня жена со свету сживает... И дочка еще... Мы‑то еще в той стране жили, в налаженной, худо‑бедно, а... а каково дочке в поломанной жить? Да в девках сидеть? В двушке‑малогабаритке?

– Сколько вы хотите за информацию?

– Восемь пятьсот, – быстро ответил Кузнецов. – Видите, я честно вам говорю. Нам как раз столько не хватает, чтобы купить Люське, дочери, хоть однушку. Измаялась она с нами. А мы, чего греха таить, с нею. Она, шалава, уже парней чуть не в кухню нам водит, трам‑тарарам да бесстыдства всякие, а начнешь ей выговаривать, у ней один ответ: "Кому я нужна замуж с таким приданым?

Комнатка вшивая и два безумных родителя?" – Кузнецов вздохнул. – Она, конечно, грубая сделалась, сладу не стало. Жена моя, Антонина, тоже с характером женщина, а что скажешь? Ничего. Права девка‑то, как ни кинь, а права. Да и чего ее приструнять, родная все же, не чужая. Да и... люблю я ее, вот что. И дитенком совсем помню – ласковая была ко мне, с пониманием... – Кузнецов вздохнул. – А от такой жизни уже и попивать стала... Чуток денег Антонина моя скопила, еще – дачу продадим, да неказистая она у нас, правда, место хорошее... Ближнее Подмосковье... Вам не надо?

После пережитого стресса и принятого коньяка Валентин Алексеевич сделался словоохотлив. Гринев молча слушал его причитания, но раздражения не чувствовал... Напротив, в нем крепла уверенность, что этот запуганный, зашуганный жизнью мужичонка не врет, что он действительно знает... И – тоска острой иглой начинала колоть сердце, и голову тенило непроглядной душной поволокой, и лицевые мускулы каменели, превращая лицо в подобие гипсовой маски...

Олег быстро встал, подошел к сейфу, открыл, взял пачку долларов, вернулся, бросил на стол:

– Здесь десять тысяч. Я вас слушаю.

Некоторое время Кузнецов молча, недоверчиво смотрел на деньги, потом вскинулся, как проснулся, потянулся к деньгам и тут же отдернул руку, будто боялся обжечься...

– Не обманете? – спросил он почти шепотом.

– Не обману.

Кузнецов облизал пересохшие разом губы, прокашлялся нервно:

– Я расскажу. Я все расскажу.