Текст книги "Охота на медведя"

Глава 49

На телефонные звонки Олег отвечал еще около трех часов. Вышел на балкон, глянул вниз – о чем и мечталось: автомобили всех ведущих телеканалов уже припарковались в удобных местах; журналисты ведущих таблоидов и газет тоже были в наличии, поставив автомобили так, чтобы отъехать при необходимости «с ходу».

Как у классика? «Театр уж полон, ложи блещут...» И пусть пока не ложи, но пьесу пора начинать. А будет она комедией положений или драмой характеров – бог весть. Единственное, чего Олег точно не желал, – это «оптимистической трагедии». Ибо в ней, в аккурат сразу после катарсиса, герою полагается погибнуть. Причем самое противное, что не как‑нибудь, а – жизнеутверждающе!

Бред.

Олег вернулся в кабинет. Вошла Аня:

– Вы будете обедать, Олег Федорович?

– Спасибо, Аня, нет. Как вы съездили?

Аня кратко и очень делово рассказала о поездке к Кузнецовым, Олег кивал, казалось, даже не слыша ее слов. Спросил вдруг:

– Как вам показалось, Аня, все подлинно?

Девушка на минуту прикрыла глаза, кивнула:

– Да. Обычная семья москвичей «первого поколения». Не очень счастливая. По крайней мере, впечатления фальши не было: все на своих местах. Что касается вашего поручения – я все сделала. Леонид Ильич сказал, что все будет как надо, и пожелал вам удачи.

Олег улыбнулся, кивнул:

– Спасибо. И ему, и тебе.

– Олег Федорович, еще одно...

– Да?

– Щенок. Баба Дуня хочет его взять.

– Баба Дуня?

– Евдокия Васильевна, наша уборщица.

– А он как думает?

– Хвостом по бокам бьет.

– Хорошо. Выпишем ему подъемные. – Олег улыбнулся, положил на стол несколько бумажек.

– Спасибо, – просияла девушка.

– Ты чего так радуешься?

– За песика. Я думала, вы его забыли.

– Нет.

– Олег Федорович... – Аня помедлила, казалось, не вполне решаясь задать вопрос.

– Да, Аня?

– То... то, чем вы заняты сейчас, настоящее?

Вопрос был такой неожиданный и настолько точный, что Олег растерялся, пусть и ненадолго.

– Мне важно это знать, – добавила девушка.

– То, чем я занимаюсь, – не только настоящее. Это самое настоящее. И – будущее.

– Чье будущее?

– Наше.

Аня снова просияла, кивнула:

– Вы только не подумайте... Я привыкла к своей работе, но... Мне всегда хотелось если и не сделать что‑то значимое, то хотя бы помочь в этом... И... очень не хотелось быть помощницей в какой‑нибудь афере... – Девушка запнулась, покраснела:

– Извините, Олег, это я не о вас, просто...

– Это нормально, Аня. Называется «совесть». Очень хорошо, что ты это сохранила здесь. – Олег обвел взглядом помещение офиса. Встретился с ней взглядом, улыбнулся, добавил:

– Надеюсь, и я не потерял.

– Вы вернетесь в офис, Олег Федорович?

– Нет. И у меня к тебе будет еще одно поручение.

Девушка кивнула.

Олег вынул из ящика стола стопку распечатанных на принтере листков, положил каждый в отдельный надписанный конверт, подошел к сейфу, открыл, достал с полтора десятка конвертов разной плотности и веса. На этих пакетах также были имена и номера.

– Аня, здесь материалы для не самой вездесущей, но дружественной нам прессы. А здесь – то, что поможет господам журналистам работать быстрее. Я попросил бы тебя созвониться со всеми и передать это. За день справишься?

– Конечно.

– Вот и Хорошо. – Олег положил на стол пачку сторублевок. – Это на такси.

– Вы странный, Олег...

– Мне это уже говорили... – произнес он машинально, вскинул на нее взгляд, спросил:

– Почему?

– Вы всегда отдаете приказания в виде просьбы?

– Не знаю.

– Тогда, наверное, всегда.

– Это не правильно?

– Я говорила уже... Я работала во многих местах. Начальники чаще всего нас не замечают... как людей. Мы – так, обслуга. Пер‑со‑нал.

– В этом их ошибка.

– Думаете?

– Как только кто‑то перестает замечать людей, он обречен. Видя в людях лишь функции, человек сам превращается в муляж.

– Многие так живут годами. До смерти. Это удобно.

– Что удобно?

– Никого не жалеть. Как говорила у нас во дворе одна бабуся, «всех жалеть – жал елки не хватит». Большая была ругательница. Правда, на самом деле – всем помогала. Ее любили. Извините, Олег Федорович, я вас заговорила. Я все выполню.

В конторе мне сегодня еще нужно быть?

– Нет. Завтра.

Глава 50

Контору Гринев покинул «от парадного подъезда» на блистательном «лексусе» в сопровождении «хаммера», за которым хвостом тянулись автомобили журналистов.

За рулем «лексуса» восседал водитель с лицом каменного истукана с острова Пасхи. Такой и пешехода, если нужно, придавит, и пассажира, если нужно, придушит. Красавец. Атлет.

Небольшая кавалькада вписалась в поток плавно и значимо. На повороте какой‑то бомж‑доходяга рванулся наперерез, поскользнулся и едва не попал под колоса. Водитель плавно тормознул, из «хаммера» невозмутимо вывалились двое бритых‑кожаных, один выволок бродягу за отворот из‑под колеса, чувствительно тряхнул... Мужик что‑то лопотал заискивающе; охранник легохонько, как щенка, пнул его на тротуар, бросил следом бумажку: меньше пятисотенной у него не нашлось. Бродяга распластался над купюрой, накрыв ее всем телом, проворно вскочил и, оглядываясь по сторонам, засеменил быстренькими шажками в сторону ларьков.

Водитель Гринева продолжал восседать невозмутимым сфинксом. Бросил на Олега взгляд, в котором словно читалось: «И зачем эти суслики вообще живут на свете?»

Олег усмехнулся про себя: что‑что, а ему стать нищим не грозит. Из салона этого роскошного авто выхода только два: или на Олимп, или в могилу. Ну а поскольку второй выходом считать нельзя, то он, Олег Гринев, выйдет там, где нужно: пусть не на самую вершину, но на лестницу, ведущую вверх.

За три часа Олег посетил два крупнейших российских банка и одну могущественную компанию, представляющую себя не иначе как «национальное достояние России» и, по мнению Гринева, вовсе не преувеличивающую как свою значимость, так и свое влияние.

Все встречи были организованы Никитой Николаевичем Борзовым, и организованы «в уровень»: Гринева принимали лица пусть не первые, но значимые.

А вот предмет встреч можно было охарактеризовать просто: «болтовня». Гринев как бы зондировал от имени холдинга Борзова возможность неких сделок, в которых он принимал участие как владелец (и это была чистая правда) некоей финансовой и трастовой компании, осуществляющей поиск инвесторов, проектное финансирование, реструктуризацию, оптимизацию, управленческий учет и прочее, прочее, прочее...

Компания была давней схемной выдумкой, фикцией, миражом, и все переговоры проводились в манере «визита вежливости»: Никита Николаевич был весьма солидным и обстоятельным клиентом и притом имел самые разнообразные интересы, а потому отказать во встрече с его представителем, который, похоже, был просто «продавец воздуха», было тем не менее сочтено во всех трех солидных организациях нетактичным.

«Подвиги» трейдерской фирмы «Икар консалтинг», какую в настоящее время действительно возглавлял Гринев, как и сведения о его безрассудной биржевой игре, в нынешний понедельник на высокие этажи упомянутых банков и компании еще не дошли: здесь не интересовались миллионами, здесь счет начинался с десятков и сотен миллионов условных единиц, будь то доллары или евро.

На этом и строился расчет Гринева. Среди журналистов, скучающих в предосеннее межсезонье от недостатка информации, способной качественно заполнить эфир, были люди ушлые и талантливые. Ажиотаж сродни легкому шоку в их среде Олег вызвать сумел. Теперь оставалось заполнить сцену действием. И пусть действие это происходило пока более в воображении пишущей братии... Слово материально, а слово mass‑media пусть уже и не «овладевало массами», как во времена Владимира Ильича, но готовило почву... Не лишено было приятности для Гринева и то, что вся «артподготовка» не будет стоить ему ни копейки: падение российского фондового рынка и связанные с этим возможные социальные потрясения в «выборный» год было само по себе явлением чрезмерным, рождало массу слухов и домыслов и для любого журналиста – будь то политический аналитик, экономический обозреватель или просто словоблуд‑махинатор, – становилось источником своеобразного вдохновения: можно было вволю поупражняться в избранном жанре словесного эквилибра и проявить при этом все злоречие, все обаяние, весь блеск, что присущи лучшим представителям второй древнейшей профессии.

Конечно, самые пробивные из них узнают, на какие этажи поднимался Гринев, остальное дорисует их воображение. Другим останется довольствоваться только последним: ну что ж, и оба здания банков, и особенно компании – эдакий замок из тонированного стекла, – способны подвигнуть даже суетных людей на вдохновенные строки в прессе и незаурядные репортажи на ТВ. Бог им в помощь.

Вышколенная Борзовым охрана образовывала живой коридор, когда Олег шествовал через все прибывающую толпу журналистов. Иногда он останавливался и на какой‑нибудь абсолютно беззубый вопрос отвечал, растянув губы в европейской улыбке «cheese», какой‑нибудь скучноватой банальностью: о стратегии рынка, о выравнивании финансовых потоков... После выхода из здания компании его осветили уже несколько видеокамер.

Олег шел легко, пружинисто, целеустремленно. Хорошенькая журналистка сумела «прорвать» редкую цепочку охраны:

– Светлана Заметельная, Седьмой канал. Ваши комментарии происходящего похожи на детский лепет. А речь идет не о памперсах – о десятках российских предприятий, о сотнях тысяч людей, их благосостоянии! Вы когда‑нибудь скажете нам правду, господин Гринев?

Олег остановился, внимательно, пристально посмотрел девушке в глаза, слыша, как работают на запись многочисленные камеры.

– Как заметил некогда один блестящий политик, говорить правду мы обязаны только тем, кто имеет право требовать этого от нас.

Странно – но журналистка смутилась. Или – ее смутили вовсе не слова, а взгляд Гринева – взгляд усталый, внимательный, очень‑очень грустный. А Олег...

Он – вдруг улыбнулся искренней, обаятельной улыбкой; так он улыбался только самым хорошеньким девушкам, каким желал понравиться. Ослепительно вспыхнули блицы многочисленных камер, и – сразу будто настала ночь. Непроглядная ночь.

Глава 51

Ночью все кошки серы. И все помыслы черны. Но не у всех. Люди, надевающие смокинги за десять тысяч долларов в самом начале ночи, после двух‑трех порций виски, рюмок водки, бокалов мартини – это уж что кому по душе и по сердцу, – чувствуют нередко полное благодушие и любовь ко всему миру – ближнему, дальнему и звездному. Есть с чего.

Гринев катил на светский раут, а мысли... Мысли были далеко. Ему почему‑то вспомнилось, как после гибели родителей он взял неделю отгула – ему было не до работы, все валилось из рук, нестерпимо болела голова, и он решил, что побыть некоторое время одному будет проще.

Но уединение и одиночество – различны, как свет и тьма. В уединении человек может отдохнуть от суетных проблем и опостылевшего псевдообщения, поразмыслить над тем миром, что вокруг, и над тем, что внутри него, может быть, поплакать о несбывшемся, может быть, пожалеть ушедшее и самого себя – такого неразумного, несуразного, потерянного... А потом вернуться из уединения в жизнь – обновленным, полным энергии, сил, жажды свершений и способности к ним.

Одиночество – разрушительно. Ты можешь день, два, неделю сидеть в жилище, но домом оно от этого не становится. Домом жилище делает семья. И даже если ты живешь совсем один, но где‑то живы родители, – ты не одинок. Ты знаешь, есть место, где тебя всегда примут, каким бы ты ни был, и пусть родительская забота порой кажется в тягость, и пусть их опека видится утомительной, угнетающей, навязчивой, важно одно: ты знаешь – что бы ни случилось, во всем пустом мире остается место, где тебя будут любить только потому, что ты есть.

А тогда, зимой, одиночество измотало Гринева до полной депрессии. Он пробовал пить, но спиртное было в тягость; пробовал читать, но или не понимал прочитанного, или чужие, выдуманные жизни, события, мысли казались ему банальными и претенциозными; включал телевизор и – гасил: бесконечная пустопорожне‑развлекушная болтовня для домохозяек, плюшевое «мыло», документально‑игровые страшилки из мира криминала или сюжетно‑пугающие новостные выпуски – вот из чего соткано было телевидение: «ящик» ныне способен даже крепкого нервами человека привести к изрядной неврастении. Что еще?

Комп‑игрушки? Стратегии, в каких человечек может ощутить себя государем и властелином и хоть на час‑другой избавиться от гнетущего комплекса неполноценности повседневной своей жизни, от униженного положения обслуги...

И Олег уходил бродить по улицам. Но странно: зимняя Москва казалась неопрятной и неухоженной, но хуже было другое: лица людей, что шли навстречу, тоже были или странно болезненными, или напряженными, или настороженными...

Словно души этих встречных были запрятаны в слои ваты, оставлены за тяжелым металлом входных дверей или просто – притиснуты к холодной земле тяжким, накрывшим всю Москву лилового цвета небом. И еще Олег подумал тогда – у него лицо такое же, лицо потерянного и потерявшегося подростка, способного ответить на вызов мира или слезами, или отчаянной, болезненной, опасной дерзостью.

Сейчас, когда летний, полный огней город медленно проплывал за окнами автомобиля, это зимнее неустройство собственной души вспомнилось вдруг остро, Олег опустил веки, на ощупь прикурил сигарету и постарался ни о чем не думать.

В избранном действе он сыграл только увертюру. Ему нужно закончить. И – победить.

В этот вечер в самом престижном зале давали «Фауста». В новой трактовке модного западного режиссера, но со знаменитым миланским баритоном Леоном Каньятти. Для Москвы это была изысканная премьера, и общество собралось соответственное: вовсе не ценители или знатоки Гуно, а те, кто должен был присутствовать именно в этот вечер именно здесь, что называется, «по положению». Естественно, первых лиц политики и олигархии здесь не было: первые тем и отличаются от остальных, что не они посещают премьеры, а премьеры – их.

И тем не менее – общество было блестящим. И расположилось – как в Мариинке пушкинских времен соответственно рангам, званиям, положениям; но было здесь, как и тогда, достаточно «людей полусвета»; нет, это не были куртизанки или альфонсы: в наше время «люди полусвета» еще и «люди полутени».

Олег шествовал по вестибюлю с широкой голливудской улыбкой. Смокинг очень шел ему; высок, широкоплеч, строен, он походил сейчас на только что сошедшего с экрана нездешнего киногероя. А если и читалась в лице какая‑то усталость, то она вовсе не умаляла – подчеркивала внутреннюю силу этого человека. Гринев шествовал раскованно, чуть пружинистым шагом, держа притом голову так прямо, словно упирался затылком в высокий жесткий воротник.

Собственно, здесь ему предстояло сыграть лишь одну мизансцену, но сыграть ее нужно было без фальши, без единой неверной ноты. Гринев пошел медленнее, словно присматриваясь к номерам лож.

Идея была проста и изящна. Через минуту‑другую к соседней ложе направится господин Рубатов – самый известный и самый незаурядный теневой политик страны, возглавляющий ныне Ассоциацию промышленников России. Именно с ним должен пересечься Гринев; нет, естественно, не будет никакого разговора, Олег господину Рубатову не представлен, и тот его не знает совершенно, но... Гринев просто чуть отойдет в сторону, вежливо улыбнется и кивнет, как и подобает при встрече с выдающимся и известным человеком, которого в лицо знают все.

Возможно, Максим Евгеньевич, как человек воспитанный, кивнет в ответ, возможно, нет, но – дело будет сделано!

Встреча Максима Евгеньевича Рубатова и Олега Федоровича Гринева будет замечена, учтена, истолкована: слишком много собралось в этот вечер в этом зале людей умных, тертых, преуспевающих. Людей, ведающих многомиллионными финансовыми схемами и многоступенчатыми структурами. Людей организованных и серьезных, а потому просто неспособных представить, что такая встреча при такой игре может быть случайной. А если кто и не заметит или усомнится... Завтра в биржу будет вброшено пятнадцать миллионов, послезавтра – двадцать, потом – сорок! И еще – слухи, сплетни, пересуды...

Все эти мысли пробежали в секунду. Олег чувствовал, что волнуется. Если он не правильно выбрал время... или место...

Женя Ланская неслась по коридору прямо на Гринева. Олег растянул губы в улыбке, мучительно пытаясь сообразить, что лучше теперь сделать...

– Подумать только! Да вы похожи сейчас на молодых Гаррисона Форда и Шона Коннери одновременно! Просто элегантный киношный шпион! И не менее элегантный американский мультимиллионер!

Женя Ланская была одета с той изысканной скромностью, какая приобретается только за очень большие деньги. Но при всем при том выглядела естественно: стильность – как раз то, чему нельзя научиться или купить: или есть, или нет.

– Вот уж не думала, что биржевые дельцы любят Гуно. Хотя – вас, пожалуй, это не касается. Или – вы здесь по специальности? «Люди гибнут за металл»?

– Рад видеть вас, Женя. – Гринев был совершенно искренней. Как ни странно, предстоящий маленький спектакль был ему не вполне по душе. Вернее, совсем не по душе. – Вы без спутника?

– Я девушка самостоятельная. А вы... – Женя на мгновение задержала взгляд на его лице. – Извините, Олег. Мне кажется, вы здесь даже не затем, чтобы «на людях показаться», хотя таких здесь большинство. Вы слишком сосредоточены.

Деловая встреча? Тогда я удаляюсь.

– Вы правы в первом, милая барышня. Мне здесь нужно просто показаться.

– Как‑то вы это обреченно, Гринев. Видно, тяжела ваша «боярская» доля. – Девушка глянула мимо Олега, лицо ее засияло улыбкой. – Ой, дядя Максим! – И – бросилась с распростертыми объятиями мимо Олега.

Максим Евгеньевич по‑отечески обнял Женю, что‑то сказал, улыбаясь добродушно и обаятельно. Его охранник деликатно отошел.

– А почему вы один? Где Наталья Владимировна? Простудилась? Какая жалость!

Я так хотела поговорить с ней о Саврасове!

Максим Евгеньевич что‑то шутливо пробурчал девушке, глянул на Олега. Женя обернулась:

– Это Гринев. Он – большой знаток: поэзии и поэт финансовых потоков.

Максим Евгеньевич протянул руку, улыбнулся вполне дружески. А Олег вдруг смутился – то ли обаяние этого человека было совершенно обезоруживающим, то ли сама ситуация, превратившись из просчитанной им схематичной модели в живую реальность, оказалась такой, что Олегу вовсе не хотелось теперь, чтобы кто‑то и как‑то ее истолковывал...

Максим Евгеньевич Рубатов смущения Олега или не заметил, или приписал его застенчивости, а скорее – человеком он был настолько выдержанным и внутренне собранным, насколько непринужденным и обаятельным был внешне: если какие‑то мысли по поводу Гринева и появились у него, то вряд ли кто‑то вообще об этом узнает. Истинно влиятельные люди не демонстративны: все мало‑мальски посвященные и без того знают, кто они есть, а непосвященным – и знать необязательно.

– Он вам понравился? – спросила Женя.

– Кто?

– Максим Евгеньевич.

– Разве такие люди могут кому‑то не нравиться?

– Могут. По‑моему, вы смущены или...

– Или?

– Нет... Ничего. Извините, Гринев, что так вышло: просто дядю Максима я знаю с ясельного возраста, они дружили с моим дедушкой; он такой замечательный, а я не видела его уже тысячу лет!

Олегу было стыдно, он даже сам не понимал чего. Словно он использовал эту девчонку для достижения своих, не вполне порядочных, целей. И хотя цель его действий ему самому была ясна, именно сейчас все получилось как‑то... Девушка всматривалась какое‑то время в его лицо, потом сказала вдруг:

– Я думаю, оперу вы слушать не станете. Но ко мне заехать просто обязаны.

В вашем лице, милый финансист, есть нечто, чего я пока не могу ни понять, ни объяснить... А потому хочу написать ваш портрет.

– Молод я для портретов. Регалий недостает.

Женя рассмеялась:

– Я же не предлагаю лепить с вас конную статую в натуральную величину. Вы, Олег, сосредоточены на чем‑то так сильно, что это мешает вам увидеть мир, а миру – рассмотреть вас. Может быть, я помогу в этом вам обоим?

Девушка сдунула с ладошки поцелуй, развернулась и пошла по коридору – легкой, упругой походкой, зная, что многие провожают ее взглядами, и вовсе не желая скрывать ни свою раскованность, ни это знание.

Глава 52

Всякое знание – ложно, если оно касается людей. Люди скрытны, переменчивы, лживы, они лгут всему и всем – недругам, друзьям, собственному отражению в зеркале, но больше всего – самим себе. И как можно узнать другого, если человек не знает себя и «возвышающий обман» ему милее, чем самая правдивая правда?.. Да и является ли то, что унижает человеческое в людях, правдой? Или – это тоже полузнание, такое же несуразное и несовершенное, как все, что есть в нас?..

Мысли эти промелькнули и – исчезли. Когда‑нибудь, когда страсти мира сего перестанут его беспокоить, он поселится в дальнем скиту и будет размышлять...

Сейчас – действовать. Проклятие любого времени: нужно делать, делать, делать...

А если и думать, то только над тем, что делать и как. Потому что время когда‑нибудь пройдет, и останется лишь вечность. Или – небытие. Ощутить жизнь или хотя бы поразмышлять о цветах, полевых травах, далеких островах, над тайной ледяного севера или над сокровенным в собственной душе – нет ни времени, ни сил. И еще – страшно. Просто страшно.

Вот люди и ныряют в водовороты событий, чтобы не думать и даже не чувствовать... Чего‑то достигают или не достигают, радуются, негодуют, печалуются... Над чем? Над тем, что эту гонку так трудно принять за жизнь?

Роскошный автомобиль мчал Гринева через Замоскворечье; сзади, как призрак ночи, маячил черный тонированный «хаммер». Журналистов не было. Разглядев впереди неоновое сияние огней ночного клуба, Олег велел остановиться, произнес коротко и властно:

– Ждите.

Вошел в клуб, заметил, как один из охранников тихонько просочился следом и неприметно завис у стойки. Олег только улыбнулся про себя: люди у Никиты Николаевича вышколены, но без фантазии. А без фантазии в любом деле, будь то бизнес, любовь или шпионаж, можно работать только на самых подступах к «утесам». Потому что на иные вершины и карабкаться не стоит: будешь рисковать, срываться, рисковать снова, а когда заберешься, – вот ты, первый и единственный! – там давно, как в песне: уже и волшебник прилетел «в голубом вертолете», и крутит всем бесплатное кино, и раздает дармовое пиво, и лучезарно улыбается новоявленному скалолазу щербатым ротком – дескать, вовремя вы, у нас и шашлычок уже доспевает, и сауна дотапливается, и девочки одна другой субтильнее ждут‑с.

Загрохотали динамики, порядком осоловевшая или, наоборот, вздернутая дозой публика выскочила подрыгаться, перекрыв охраннику у стойки обзор. Олег встал, стремительно прошел по залу к сцене, легко проскользнул мимо охранника, трепавшегося о чем‑то с проституткой, – тот и пытался было дернуться, остановить или хотя бы поинтересоваться, за каким рожном посетитель прется в служебные помещения, но Олег остановил его взглядом, властным и резким, но притом сложил складки рта в циничную гримаску – дескать, зачем людишки за кулисы ломятся? Сам сообрази, хочется деву, что пять минут назад на сцене змеей извивалась, на «нощь неземной любови» уболтать...

Олег прошел длинный коридор, по сторонам которого располагались гримерные, спустился по лесенке в пяток ступенек, миновал поворот и вышел через служебную дверь. Быстро пересек переулок, юркнул в проходной, оказался на другой улочке, прошел еще проходной и дворами вышел к сияющему неону станции метро.

На перроне помаячил. Когда подошел поезд с другой стороны и уже объявили, что двери закрываются, метнулся, успел проскочить, оглядел покинутый перрон, – нет, никто не побежал вослед. Впрочем, если за ним пустили профессиональную наружку, такой трюк не сработает. Но чутье подсказывало: рано. Ни для кого он еще не фигура, так, пешка в чужой игре. Почти как в классике детектива.

На Кольцевой Олег пересел, добрался до «Новослободской», прошел по одной из улиц и в переулке увидел припаркованную «Ниву». Автомобиль имел вид служилого ветерана и цвет «ночь с грязью». Или «мутная вода с илом». В любом случае, этот цвет нельзя было ни запомнить, ни даже внятно определить. Номер обычный, без затей. Стекла тонированы самую малую толику, по моде; сколько в авто людей – можно было различить легко, а вот разглядеть лицо водителя – нет.

Олег дернул дверцу. Она оказалась незаперта, и свет в салоне не загорелся.

Гринев откинул сиденье, выудил изрядный баул, поставил рядом с водительским местом, забрался в машину. Вынул из объемистой сумки новые джинсы, рубашку, джутовую куртку, кроссовки, не без труда переоделся и почувствовал изрядное облегчение: если и костюм порой тяготил его, то смокинг – просто сковывал. Еще в метро, ощущая на себе взгляды редких в этот час пассажиров, Гринев чувствовал себя манекеном, сбежавшим из витрины дорогого бутика. А может, так оно и было?

Олег тряхнул головой. Что делать, если мысли о жизни вообще посещают тебя всегда несвоевременно?

Он вынул из бардачка бумаги, рассмотрел, Все законно: автомобиль принадлежит некоему Сидорову Виктору Викторовичу, а он, Олег Федорович Гринев, катается на нем по заверенной надлежащим образом доверенности. Что еще?

Мобильник, зарегистрированный, надо полагать, на того же Сидорова, или Петрова, или Кепкина‑Размахайко, это без разницы. Главное, по нему можно болтать бесконтрольно. Понятно, до поры до времени, ну да что в этой жизни постоянно?

Что еще? Набор маячков и прилагающийся к ним компьютер‑"лэптоп". Маячки, чудо ненашенской техники, представляли собой набор иголочек, кои можно было погрузить в шевиот пальто, твид пиджака или тончайшую шерсть или джинсу без малейших затруднений; иголочка являлась одновременно и антенной, после скрытного «насаживания» подопытное насекомое под названием «объект» могло бродить самостийно и бесконтрольно где ему вздумается, а чудо‑игла регулярно отсылала соответствующие импульсы... Приятное было и в том, что, во‑первых, иголочка была сработана не из металла, а из неведомого полимера, и обнаружить ее металлоискателем было невозможно, а во‑вторых, поскольку сигнал она отсылала в тысячную долю секунды с интервалом в пять минут, запеленговать активность такого маячка можно было только оч‑ч‑чень дорогостоящими приборами да и то при планомерном поиске. Работал «поводок‑невидимка» трое суток автономно, потом – сдыхал.

Стоила вся эта амуниция баснословно дорого, но Гринев заказал все это заранее – запас карман не тянет, а при игре «в деньги» и «в люди» никогда не знаешь наверное, что тебе пригодится.

Ну а чуть дальше, завернутая в газету – вещь совершенно незаконная. Даже – противозаконная. «Полицай‑беретта», новехонькая, с навернутым на ствол профессиональным глушителем и сбруя в аккурат под все это хозяйство. В том, что ствол «чистый», Гринев не сомневался: у каждого свой бизнес, а Леонид Ильич, тезка покойного генсека, занимался своим много лет, клиентов не множил, брал очень дорого и понимал, что столько платят ему не за оружие или снаряжение, а исключительно за репутацию. Которую и берег: в таком специфическом и конфиденциальном бизнесе репутацию теряешь один раз. Вместе с жизнью.

Не мудрствуя лукаво, Гринев выудил из того же бардачка новенький блокнот с шариковой ручкой и написал заявление типа: «Однажды, обходя окраину Онежского озера, отец Онуфрий обнаружил...» Но не «обнаженную Ольгу», как в фольклоре незабвенного детства, а вот этот иноземный самопал. Расписка, столь модная в кругах криминальных лет двенадцать назад, была почти чистым ребячеством, но вся штука в том, что в стремленнии к «правовому государству» родная страна, как и родная столица в лице охранников правопорядка как бы раздвоилась, и Гринев почти искренне полагал, что милиционеров, преступающих закон или, по крайней мере, его игнорирующих, примерно столько же сколько и свято соблюдающих каждую буквицу оного. Впрочем, он всегда был неисправимым оптимистом.

А потому был шанс, что ежели вдруг что‑то сложится не так, то добропорядочный сержант, узрев заявление, пусть и не поверит ему, но подошьет в папочку самой первой бумажкой. Ибо доказывать злонамеренное хранение дорогого огнестрельного железа у человека, способного нанять адвоката, получающего в час больше, чем упомянутый сержант в месяц, дело муторное до умозрительности. Олег усмехнулся про себя. Нанять такого адвоката ему не по карману, а главное – ни к чему. В случае провала задуманного ему будет нужен не адвокат, а священник. Но такой случай Гринев отвергал напрочь. И дело здесь вовсе не в оптимизме.

Побеждает тот, кто хочет победить. И если бы Олега спросили: «Почему?» – он ответил бы кратко, но аргументирование: «Потому что это так».