Текст книги "Охота на медведя"

Глава 41

– Дача у нас под Теремками, где и у ваших покойных родителей была. Еще в семьдесят седьмом участки раздавали, а я тогда в тресте работал, слесарем тем же: то починить, се... А трест – при Минфине. И Антонина моя в том же тресте, завхозом, вот нам и дали. К земле мы охочие, сами‑то деревенские будем, оба‑двое из Песоченской, даром что москвичи теперь... Я и зарабатывал тогда хорошо, и люди в тресте служили чистые, опрятные, одно слово, бухгалтера. И квартиру мы получили, а какая в том нынче корысть? Только цены на все бешеные да осознание, что в столице все же живешь, не в дыре какой.

А батюшка ваш, он человек большого размаха был, государственый, ему и дача чуть не министерская была положена – ан все не свое. Видно, матушка ваша настояла: свое все ж милее, да и как оно дело дальше повернется, ведать тогда не могли, а, видно, чуяли... Вот и взяли участок, благо от Москвы недалеко. И воздух там хороший, и речка.

А когда несчастье приключилось с родителями вашими...

– Двенадцатого ноября.

– Вот‑вот. Ноябрь был. Но морозы уже стали, и снег сыпал вовсю; потом, как водится, оттеплело, а по ноябрю крепкие морозы были. Ну а я дачу с октября не проведывал, моя Антонина пристала: съезди да съезди. Вы ж сами знаете, Олег Федорович, каково ныне дачникам: и грабят все, кому не лень, и бомжи всякие селятся, и наркоманы: те – вообще бесчинствуют, могут и попалить вовсе. В нашем‑то кооперативе несколько участков крутые купили, четыре дома с башнями понастроили, в вагончик на въезде сторожа в камуфляже посадили... Да сторож тот – от честных людей. Нет, он добросовестный, обходил участки... Да только к крутым кто сунется? Зарешечено все у них, да и сигнализация. А к нам – запросто, кооператив большой, все в деревах, забирайся и забирай все, что душе угодно.

Так вот. В аккурат двенадцатого я отгул взял: работаю я сейчас слесарем при ЖЭКе, два года до пенсии, да только что пенсия, когда зарплата зряшная: жалованье жалкое, тока бы с голоду не мерли. Не, я, понятное дело, прирабатываю, да жильцы те, что побогаче, скопидомы чистые, а с бедных чего взять? Нечего. А в какую частную фирму я и сам бы наниматься не пошел: ныне все хваты стали, а если авария какая, отвечать кому? То‑то что крайнему. Зальет какой офис, так навесют долг, из квартиры выгонят, не пожалеют. Никакой жалости в людях не осталось. Ярость одна.

Ну да. Взял я отгул, тронулся уже в полдень, у меня «москвичек» четыреста двенадцатый еще, в семьдесят втором брал, тогда – машина была шик, а теперь? Да и сам я тогда был... Э‑э‑х! Кто из молодых молодость свою ценит? Все профукивают, будто щенки незрячие, а спохватываешься – ан поздно: ушел поезд‑то, только огонек светится на последнем вагоне, да и тот – красный... Ну да бегаем покамест. И «москвичонок» мой, и я, грешный.

Приехал, на даче все нормально... А я не сдержался: день был несуетный, хотя и холодный, да к вечеру потом подморозило еще... А я с собою поллитровку «Столичной» захватил‑таки: при моей Антонине не шибко разгуляешься, да и страдает она, на Люську‑то, дочку, глядючи, если чего – может и по мордасам приложить, с нее станется. А тут, думаю, выветрится все до вечера.

Одному мне первую пить завсегда совестно. Ну и пошел я к сторожу. А дежурил в тот день Семен Тарасович Тараненко, он пять лет как пенсионер, и в нашем же кооперативе у него дача, вот и устроился подрабатывать. Сели мы с ним в аккурат в обед, выпили, закусили сальцем да огурчиками: Тараненко тот Семен напрочь обрусевший хохол, а хозяйственность осталась, и сало у него – чудо, не сало. Сам и коптит. И казенную водку никогда не покупает: экономит. Да и самогон у него свой, на зверобое, ох, заборист! И – никакой химии. Он вообще‑то не заводной, степенный дядька, а тут мы так ладком сидели, да тепло – «тэн» у него в вагончике... Выпили по двести пятьдесят той «Столичной», а закусили плотно, только‑только уши потеплели да разговор завязался... Кому охота на «потом» думать? Да люди не зря говорят: поздно выпитая вторая – это зря выпитая первая.

Достал Тарасыч свою горилку, и мы уже хорошо сели. Рассказал он, кто на даче нынче, Гриневых, родителей ваших то есть, помянул: дескать, тоже приехал проведать, сам Федор Юрьевич, значит, за рулем, А еще сказал, какие‑то парни проходили, молодые, поджарые, оба‑двое – будто полтинники одной чеканки: не похожи, а не различить, и лица – незапоминающиеся. Да и в очках дымчатых оба были, а когда глаз не видишь, и человека вроде нету, так, видимость одна. Как тут запомнишь? Тарасыч было окликнул их, да они даже не замедлили, так и шли себе, по‑хозяйски, и Тараненко догадку тогда высказал: дескать, служивые ребята, глаз у него наметанный, – потому как на одну мерку скроены... Может, кого из новых русских тех пришли приструнять, может, еще что... Высказался он и в том смысле, что могли бы быть какие охранники или порученцы от крутых, да только те на машине бы прикатили, пешком ни за что не потопали бы. Ну а вдогон Семен Тарасович им не пошел: люди опрятные, не бомжи, да и лишний раз с молодыми вязаться – кому оно нужно? Не прежние времена. Тогда и пост был пост, и порядок уважали, и сторож, если на то поставлен, себя служилым человеком чувствовал. А нынче не то: каждый своим разумением выживает.

Это я потом подумал: может, следили они уже за вашим‑то батяней? Парни те стылые? Да кто наперед в этой жизни что нагадать может? Никто.

Ну вот. Просидели мы с Тараненкой часиков до пяти, а может, и до полшестого. Он отдыхать лег: ему же на сутки, а мужчина он обстоятельный, ночью службу тоже несет; раньше при нем и собака была, московская сторожевая, Громом звали, да пропала дней десять до того; сначала Тарасыч и не сильно сокрушался, думал, по сучкам сбег песик, придет, а как неделя минула – запечалился. С таким ночью ходить сподручно, да и в вагончике если сидеть – все ж живая душа.

Днем‑то Тарасыч без ружья сидел, а ночью «тулку», двустволку, с собою брал: все спокойнее. А то время какое: бомжи и те могут ножиком прикончить, а наркоманы – те подавно, если заведенные и поперек им что скажешь. А у Грома, бывало, не забалуешься: авторитетный был псина. Большой, что теленок. Но не злой.

Глава 42

Вот таким манером наговорились мы, он прилег, а я... Завело меня. Не поленился до Теремков протопать, там палаточка стоит, потому как остановка автобусная и народ бывает. Ну и вот. Взял я в той палаточке пару чекушек: оно палево, конечно, но никто не травился, да и дешево. Бутылку не стал: знаю себя, как открою, так до дна и вылакаю. В смысле – допью насовсем. Я так себе решил: чекушку выпью на даче да лягу покемарить, к ночи и запашок выветрится, и сам как стекло. Ну тогда и за руль можно и в обратную дорогу. А вторую чекушку – в подъезде приговорю, как до дома доеду: «москвичек» свой я во дворе оставляю, никто на него, тридцатилетнего, не зарится, а так – он железный, не замерзнет.

Думаю, выпью вторую и – спать прямопехом, чтобы Антонина моя, значит, не ругала шибко.

Сказано – сделано. Пошел в домик, завалился. У меня ведь и «буржуйка» есть, да кирпичом обложена; я ведь как приехал, перво‑наперво ее затопил, потом к Тарасычу чаевничать подался. Пришел, в домике тепло, выпил я водки в два приема, вот тут меня в тепле и разморило навовсе. Уснул чуть не до ночи. А проснулся: зуб на зуб не попадает. Дверь по пьянке забыл запереть, щель осталась изрядная, вот избушку мою всю и выстудило, да и приморозило вдруг к ночи нешуточно, под двадцать, не менее. А может, мне и с перемерзу да с похмела так показалось...

Короче, махнул я рукой: какие ночью гаишники, а вожу я всегда аккуратно, не лихач, авось доеду. Так убедил я себя и – второй чекушке голову‑то свинтил.

И – выпил всю. Без закуси.

Запер домик, сел в машину. Завелась, даром что на морозе простояла: ну да я ее не тираню: и прогреться даю, и масло хорошее заливаю, и антифриз, и профилактику каждый год, а то и два раза – все как положено. Потому и бегает столько. Не шибко, зато надежно.

Поехал я, печку включил. Да и настолько продрог, что куртку свою болоньевую там и оставил, в домике, а на себя надел кожух, тулуп в смысле.

Хороший тулуп, на собачьем меху, только что непредставительный вовсе, потому как старый. Но теплый.

Разогрелся я с печкой да в кожухе. А уже как на трассу выехал, чувствую – повело: пришлась чекушка на старые дрожжи! А дорога чуть ледком прихватилась: то сыро было, а то – приморозило. Ну, думаю, гражданин‑товарищ Кузнецов, эдак ты до дому запросто можешь и не добраться. И хотя Антонина моя – суровая женщина и Люська – в нее, только подобрее чуток, а пропадать все одно – жалко.

Ну и съехал я на грунтовку, благо она была жесткая, морозцем прихваченная, потом чуток в сторону, в самый лесок: а то, не ровен час, набредет шпана какая на сонного, да глушанут, и не корысти ради, а так, позабавиться. От дороги, от большака который, стал я метрах всего в сорока. Прогрел машину печкою, затушил габаритки да и задремал.

Проснулся ужле помню во сколько. Часы стали. И трезвый уже: железку‑то мою, машина которая, быстро выстудило. И как бывает на холоде – по малой нужде нужно стало так, что спасу нет. Выбрался я из машины, а фонарик у меня давно не горит, так что вышел бесшумно, побрызгал, слышу – голоса. Недалече от меня, в аккурат между машиной моей и дорогой. Пригляделся: тож стоит коняга, да какой: джип, не моей маленькой чета. А возле – трое. Один то ли рацию, то ли трубочку мобильную к уху поднес, слушает. Другой приладил на штатив трубу, вроде подзорной или «фары» гаишной, но здоровую; чуть на взгорок влез, ноги штатива расставил и все в нее глядел, будто прицеливался. Ну прямо землемер с нивелиром, ни дать ни взять – это в ноябре да ночкой темною!

Нет, сначала я так и решил – гаишники засаду на кого вроде меня организуют, денег решили постричь. А потом гляжу: сказал что‑то этот малый в рацию ту и через пяток минут со стороны города «КамАЗ» несется, фура, и прямо напротив тех затаившихся затормозил, да с визгом! А водила опытный: рулем рулил, тормоз резко не жал, так, слегонца. Но не остановился: прочертил колесами полоски, вильнул влево и – дальше себе поехал. Там, если свернуть метров через двести, можно по другому проселку на Кураевское шоссе вырулить.

Километров пять срежешь, только фуры не особенно так ездят, им по тракту сподручнее, придавил под восемьдесят по прямой и – вперед! Ездют только те, какие товар левый везут, ту же водку.

А эти что? Вышли двое из троих на дорогу, посмотрели тормозной путь и «вилку», что колеса большегруза оставили, один показал тому, что на обочине и с треногой, большой палец, дескать, хорошо: а что хорошо и почему – я тогда и не уразумел.

А тот, в кустах, снова к трубе приник и начал что‑то примеривать или прицеливать – это я потом смикитил. Глядь – засуетились они все: что‑то в рации заговорили, вроде как подобрались... А я, даром что мутный был чуток, все ж с похмела, а догадался: что‑то подлое здесь готовится, а потому нишкни, ветошью рваной торчи, сучком замри, а не отсвечивай. Не то – не сносить головы.

И – снежок еще пошел. А минут через пять – фары галогенные небо прочертили, машина шла ходко, уверенно, участок здесь был прямой. Парни эти замерли, напружились, что волки; тут я заметил – воздух‑то мглистый был, да снег еще, – словно паутинка ночь прочертила и – в лобовое той «Волге» уперлась.

А «Волга» вильнула вдруг, заюзовала, да не сюда, здесь полого, а аккурат влево, на обрывчик... И – с дороги слетела, что птица, да жаль – неловко, боком, и – пошло ее крутить‑вертеть... Двое парней так за нею вслед и ринулись. Через дорогу перебежали, минут десять их не было, вернулись – веселые...

– Все. Покойник, – сказал один.

– Уверен? – спросил тот, что за трубой стоял.

– Сто процентов. Старичку клетку грудную рулем проломило. Повезло. Быстро.

– М‑да. Жил‑был старик, да помер. Бывает.

– Непростой был этот старик. «Волга» – то у него хотя и непрезентабельная с виду, а движок – фордовский. Может, все‑таки подпалим, для надежности?

– Зачем? Бензобак хоть и разбит – а не загорелся. Не, так достовернее. Ты, Валера, мастерски дедушку уработал. Я бы сказал, творчески. Встречный «КамАЗ» фарами ослепил – они и соскользнули с дороги. Немудрено в такой гололед. – Помолчал, добавил:

– Достоверно. – Снова замолчал, видно, думал об чем‑то, и по всему видать, он у них за старшего был. Потом приказал:

– Собирайте все и – ходу. – Хохотнул нервически:

– А я, как честный обыватель, буду выполнять гражданский долг.

Парни запаковали снаряжение и были таковы. А я себе так подумал: начальник‑то их как? Пешком, что ли, в город подастся? Он пошел в сторону дачного поселка, я – ринулся к своей колымаге. Сам только что не плачу: ой, Господи, пронеси! Сел, а машина моя, как назло, не заводится. Вот тогда мне стало так страшно, что... Сижу, как дурак, в непонятном месте и жду. Слезливо сделалось до тоски! И тут небо – словно прорвало. Снег повалил валом, густой, пушистый. Люди говорят – примета хорошая... Ну для тех, которые... Такие в рай попадают.

А тот, который был за главного, объявился. На машине, со стороны дачного поселка. Остановился. Вынул мобильный. Позвонил. И остался ждать милицию.

Чтобы, значит, направить их «в нужное русло».

А я сидел в «москвичонке» и мерз. Как беглый заяц.

От страха.

Гаишники приехали через полчаса. Следом за ними – «скорая помощь». Увезли покойного. А я уже до того понял, что это – ваш батя. По машине. А гаишники – что им выяснять? Нашли след «КамАЗа», решили, резонно, безо всяких подсказок: дескать, тот вильнул неаккуратно, напугал водителя, да еще и фарами ослепил: дальнобойщики, они лихие: кто включает ближний свет, кто – ленится. Понятно, по рации поговорили: дескать, так и так. А отца вашего списали: несчастный случай.

На дороге бывает. И – никто ничего не видел. Кроме меня.

Глава 43

За все время рассказа Олег ни разу не прервал Кузнецова. Теперь Валентин Алексеевич сидел перед ним как выжатый: он словно постарел лет на десять, снова пережив те страхи, которые испытал более полугода назад.

Как только Кузнецов начал рассказывать, мелькнуло у Гринева подозрение, что все это – ложь чистой воды. Его просто хотят вышибить из седла: заниматься текущими делами он попросту не сможет. Так говорил ему разум, но душа вещала иное: все, что рассказывает этот косноязычный мужчина, – правда. Он запинался, волновался, не выгораживал своей трусости, потел, краснел, время от времени бросал на Олега виноватые взгляды, а то – взгляды на пачку долларов: тогда в его глазах мешались алчность, чувство вины и страх... Страх от пережитого, страх последствий, страх того, что деньги он так и не получит... Он не прерывал рассказа, не торговался за каждый эпизод, и все его изложение походило на исповедь, но не было в ней ни особого сожаления, ни сочувствия. Кто был ему отец Олега? Никто. Пенсионер, но пенсионер зажиточный, да и далекий со своим министерским прошлым от слесаря треста, как затерянная в космосе невидимая планета Уран, управляющая случаем, независимостью и абсолютной свободой.

Все в рассказе было правдой.

– Скажите, никто из убийц не снимал с руки отца перстня?

– Перстня?

– Темный красный камень цвета медвежьей крови. В простой золотой оправе.

– Не, перстень они не поминали. Может, и сдернул тот, что к машине спускался, оно же с другой стороны дороги было, кто его видел? Да и кому он докладываться будет, если скрысятничал втихаря? Дурак он, что ли? А может, и еще кто снял, мало ли. Но вряд ли менты: они гурьбою приехали, тишком, может, и прислонил бы кто, а когда гурьбой – каждый каждого опасается, мало ли... Вспомнил! Они Алена какого‑то поминали!

– Алена?

– Точно, Алена. Вроде как босса. Кличка, видать, у него такая. Или – имя.

Иных родителей – не понять: у нас в деревне, ну откудова мы с Антониной моей, соседи были... Так у них фамилия была – Гулявые! И как они дочку назвали?

Аделаидой! Аделаида Гулявая, во! Это мамашка выдумала: все искала покрасивее...

Ну вот... Веселились эти душегубы, что Алену понравилось. Видать, он где‑то поблизости был. – Кузнецов замолчал, затосковал взглядом, вздохнул:

– Зябко мне что‑то... Олег налил коньяку в стакан визитера. Сам нажал кнопку селектора:

– Аня, мне кофе, пожалуйста. Очень крепкий. И – лимон.

– В кофейнике?

– Нет. Большую чашку.

– Олег Федорович, к вам посетители.

– Контора работает с девяти.

– Сейчас без четверти.

– Пусть ждут. Я занят.

Девушка зашла через несколько минут, поставила на стол чашку свежесваренного кофе, блюдечко с нарезанным лимоном, тревожно глянула на осунувшееся лицо Гринева, но удалилась, ничего не сказав.

– Вы выпейте, вам, по‑видимому, нужно, – предложил Олег Кузнецову. Голос его был хриплым и глухим.

Валентин Алексеевич кивнул, опустошил стакан, раздавил зубами лимонную дольку. Гринев все это время хранил молчание. И не думал теперь ни о чем.

Вокруг была тьма. Кромешная. Из этой тьмы прямо на Олега неслись яркие желтые огни... Он замер, сердце запульсировало близким ужасом небытия, но фары несущегося автомобиля проскочили словно сквозь него. Вместо этого слепящее жало острой лазерной вспышки отточенным стилетом пронзило пространство, а дальше...

Резкий скрежет железа, белые галогенные лучи косо расчертили черноту зимней ночи и замерли, глядя в близкое небо беспомощно, безжизненно и бесстрастно.

Снежинки падали и чуть искрились в этом странном свете, и казалось, там, в дальней дали, свет этот превращается в сияние и теряется в бесконечности...

– Вы только не подумайте, Олег Федорович... – начал измученный затянувшейся паузой Кузнецов.

– Что? – Олег поднял на него невидящий взгляд.

– Вы не подумайте, я... я еще тогда понял, что убили отца вашего... Но к милиции не вышел: испугался. Там же тот был, который всем дирижировал...

Гаишники – что? Им только штрафы брать. Ну сказал бы я им, что видел, а разило от меня, как от разбитого штофа; послушали бы, сказали, пьяный, да и сунули бы, чего доброго, в вытрезвитель. Или – в клетку – до выяснения. Особливо если бы им тот, главный, денег сунул. Он бы дал, чего ему... А там... Я бы до утра не дожил.

Олег кивнул:

– Я вас не виню ни в чем. – Помолчал, спросил:

– Почему вы не пришли ко мне сразу?

– Я? – Валентин Алексеевич странно замельтешил глазами, покраснел.

Казалось, этим вопросом Гринев застал Кузнецова врасплох.

Олег закурил, прищурился от попавшего в глаза дыма, а сомнение в правдивости визитера возникло вновь. Да, логично: некто выдумал версию об убийстве Гринева‑старшего и подослал к Олегу визитера: актера с талантом незаурядного импровизатора. И тот отрабатывает полученный гонорар.

– Вы. Вам ведь и полгода назад нужны были деньги. А явились только теперь.

– Я боялся.

– Теперь перестали?

– Теперь – тоже... Но тогда... тогда я вообще никому об этом не сказал.

Даже Тоне, жене. Гаишники уехали, уехал и тот, кто организовал убийство. А я еще с час мерз в машине, как хорек какой, даже пискнуть боялся: а ну, думаю, сели в засаду эти... И – меня так же вот приложат? Не, умом я понимал: ну кому я нужен? А душа словно в силках: бьется, как пойманная птичка, и сам я – с места двинуться не могу. И жутко – до тошноты. Тронулся, когда уже совсем ночь легла. И ехал обходной дорогой. К дому добрался уже в четвертом часу. Ночи. У нас там магазин круглосуточный есть, ну и взял я уже водки большую бутылку, литровую, какой‑то водички, запить. И трясло меня, как окаянного, продавец еще, парниша, глядючи на меня, головой покачал: дескать, с бодуна я великого, и даже спросил: «Аршин» – то есть, батя?"

Как без стакана? Был у меня в бардачке. Я двести грамм прям в машине накатил, потом в лифт, на площадке перед квартирой еще стакан, залпом. И – домой.

Только Антонина спросонья что‑то причитать собралась – у ней по настроению, когда слезы льет, когда дерется, если я на рогах прихожу, – так вот, я сам рявкнул на нее, зверь зверем... И бутылка в руке, она отнимать заопасалась, и утром не забрала: боялась. Потому как в злобе я и сам крепко приложить могу, рука тяжелая. А отчего злоба та? Да ото всего: и от страха, а пуще – от окаянства жизни нынешней.

– Вы так полгода и молчали?

– Ну. Никому ни гугу. Если б те ребята вашего отца из «Калашникова» посекли или с дороги столкнули – оно бы ясно: бандюки. Они хоть и лютые, а понятные. А то – лазером. Совсем другого разбора гуси.

– Вы догадались, что это был лазер?

– Да, чай, не вовсе сельские, в столице все же таки живем, телевизор смотрим, – с обидой даже отозвался Кузнецов. – Там покажут и не такое.

– И все‑таки... почему пришли сейчас?

Кузнецов понуро опустил голову:

– По правде?

– Да.

– Век бы мне у вас не бывать да этих денег не видать. Только – проговорился я. По пьянке.

– Кому?

– Антонине моей, кому ж еще? Не навовсе я пропитый, чтоб об таком в шалмане зряшном разглагольствовать. Жить‑то охота. А тут – накатило, да и в себе страх носить полгода сделалось невмоготу. Вот Антонине и открылся. Думал – полегчает. Куда там: баба как взъелась. И козлом, и дебилом, и кем похлеще величать стала. Сказала, у Гриневых сын, вы то есть, богатей. Новый русский. И чтобы я пошел и все рассказал, а за то нам премия выйдет.

Кузнецов снова вздохнул:

– Она и Люське, дочери, не сдержалась, пересказала. И – давай они вдвоем меня пилить, в четыре, значит, руки – только стружка летела. То кричат, то плачут, то поклонами умоляют, то стращают... И – махнул я рукой; чего теперь: то, что знает баба, – знает и свинья. А то, об чем две проведали, – весь свинарник судачить будет. Вместе с коровником. Вот я и пришел. А если честно...

Теперь, когда вам все обсказал, даже легче стало: зачем теперь, если чего, им меня убивать? Ну тем, которые... – Кузнецов снова вздохнул, добавил неуверенно, но искренне:

– Ну и совесть мучила. Все ж человек был родитель ваш, отец, значит, не знал я его совсем, а зла мне не делал, а его – будто хлам бутафорский списали. Не по‑христиански это. А мир – лютым совсем стал. И потакать ему совестно, и не потакать страшно: самого убьют. Вот и мечешься, как побитая бездомная дворняга: и к людям хочется, в тепло, и людей боязно. Я так себе думаю: простые люди жизни теперешней страшатся, каждый сам в себе и – не определить, кто какой: все в личинах ходят. Вот как.

– Но вы‑то опознать убийц сможете?

– Как это – опознать? – испугался Кузнецов. – Не, если в милицию или прокуратуру какую, так я – ничего не видел и не слышал! Ото всего отопрусь! – Кузнецов посмотрел на плотную пачку долларов тоскливым взглядом. – Зачем мертвому деньги? На том свете все бесплатно: и муки, и радости.