Текст книги "Охота на медведя"

Глава 84

В конторе Олег сидел за столом неподвижно, тупо глядя в компьютер. Была мысль прилечь, но он точно знал, что не уснет, даже если теперь ему предоставить покои Людовика и выставить охрану из семи колец вымуштрованных гвардейцев короля... Усталость и нервное напряжение досуха выжигали сон, но и теперешнее его бодрствование скорее походило на функционирование подключенного к ненадежному источнику компьютера: порою сознание его туманилось, делалось серым и непрозрачным, порою – сверхъяркие картинки дальнего прошлого вдруг оживали в мозгу – то ему виделось, как он брел по пересохшему ручью – за щавелем и за земляникой: говорили, что за ручьем ее видимо‑невидимо, и он хотел набрать целую трехлитровую банку и – удивить маму, порадовать ее... Идти по камням‑окатышам было страшно: ручей был узок, с обеих сторон нависали длинные стрелки осоки, остро пахло дурманом и бузиной, а он напряженно всматривался под ноги и замирал, когда меж камней струились тонкие змейки... Ему и вперед идти было жутко, и возвращаться он не хотел.

Полпути... Самое непонятное время и в дороге, и в жизни. Когда понимаешь, что прошлое ушло безвозвратно, ты сам стремился уйти от него, а теперь – жалеешь об оставленном и хотя ум и разумеет, что вернуться нельзя, а жалко...

Что впереди – неведомо, а перед тобой – лишь смутная дорога неизвестно куда, полная истинных и созданных твоим воображением опасностей... И по ней – нужно идти. Потому что возвращаться некуда. Потому что остаться здесь – нельзя.

Потому что впереди – что‑то манящее и желанное.

...Тогда он прошел весь ручей и добрался до сосновой опушки. Земляники здесь было куда меньше, чем рассказывали, но наелся он вдоволь и засыпал донышко банки. Потом наполнил большой целлофановый' пакет листьями щавеля и двинулся в обратный путь, но – через лес. И – заплутал. К дачному поселку он так и не вышел, а вышел к дороге; автомобили неслись по шоссе, пока не притормозил старый «москвичок» и не подобрал его, усталого, исцарапанного, голодного, но абсолютно счастливого, и не отвез обратно, на дачу. Время было другое, и ребенку сесть в незнакомую машину было почти безопасно...

...У отца под глазами лежали черные круги, лицо мамы было заплаканным, но они и виду не подали... Пытались накормить Олега, напоить чаем, а он – захлебываясь, рассказывал о найденных им земляничных полянах и сам верил в то, что они алы от спелых ягод... А потом – уснул и, проснувшись утром голодным и отдохнувшим, был совершенно счастлив. Потому что был дома.

Олег оглядел стены кабинета. Девять часов. Пора работать.

Весь день Гринев провел словно в бреду. Невзирая на бесчисленное колличество выпитого кофе и чая, в котором заварки было больше, чем кипятка, Олег функционировал, как марионетка. Правильно отвечал по телефону, правильно давал указания, правильно общался с представителями прессы, правильно – с Никитой Николаевичем Борзовым, давал правильные уточнения своим брокерам и правильно влиял на брокеров чужих. И только тайная, глубоко запрятанная тревога накатывала порою подспудной волной, и весь непокой, накопленный в душе, начинал клубиться фиолетовыми, алыми, черными пластами, словно должно было случиться что‑то непредвиденное и несчастное...

Олег пытался убедить себя, что это – просто усталость, просто мерцание утомленного, которые сутки лишенного сна мозга, и даже некоторое время начинал верить этому, но... Предчувствие было скверным. Совсем скверным.

Итоги дня превзошли все ожидания. Только утром самые нетерпеливые из брокеров слили часть купленных накануне акций, но это даже не озадачило биржу: тренд продолжал восходить неминуемо, как солнце. Олег прозвонил по конторам и понял, что подключились серьезные клиенты. Завтра с утра он вольет еще сорок миллионов, и тогда... тогда останется ждать, чтобы подключились финансовые воротилы. Они не падки на прессу, игру быков и медведей, они никогда не играют... Ими движет не надежда, но знание. Олег рассчитывал, что именно этим вечером соберется, как бы это назвать – «большое жюри» и – вынесет свой вердикт. Если он не ошибся в оценке политической и экономической ситуации в стране и мире – вердикт будет положительным. И другим быть не может.

Вечер он провел в маленьком модном театре, кое‑как передремав первое отделение и показав себя, усталого, но довольного, всем, кто хотел видеть его усталость, уверенность и довольство. А он рассматривал публику и не чувствовал ничего. Почему? Может, потому, что вокруг него было все, что угодно, – сытость, глупость, кураж, амбиции, униженное лизоблюдство, спесь, чванство, раболепие... Все, кроме счастья.

Или – все люди просто глупцы? Только в теплых странах это – счастливые глупцы, а в холодных – несчастные? Потому что им просто не хватает солнышка?

Не видел он вокруг себя этим вечером ни одного счастливого лица. Только маски. И чувствовал, что сам стал такою же маской и более всего хотел... Ну да, он хотел пробежаться по мелкой песчаной речушке, разбрасывая тысячи бриллиантовых брызг... И чтобы папа и мама ждали его на берегу, и напитанный сосновым настоем воздух наполнял все его существо, и чтобы и день, и жизнь впереди были бесконечны, а все живущие на земле – добры и бессмертны. Только и всего.

Глава 85

Русская поговорка «Пьян, как сапожник» соответствует английской «As drunker as a lord». В эту ночь Гринев и напился, как лорд. Ибо все, что он вытворял, никакой сапожник позволить себе не мог.

Передряги ночей предыдущих, напряжение минувших дней – все это настолько измотало Олега, что ему казалось, стоит выпить совсем немного, и его развезет, растащит, как питона по нагретому пальмовому листу... Но все получилось наоборот. Охранники, от которых он избавлялся дважды, теперь не отходили от него ни на шаг, а он и не думал никуда скрываться.

Он завис в каком‑то кабаке, просто чтобы посидеть и послушать музыку.

Ехать ему, кроме конторы, было некуда, да и приключений искать более он не мог – устал так, что его то бросало в жар, то знобило... А тут еще и горькое чувство – он так и не приблизился к непосредственным заказчикам убийства отца... А еще и куда более горькое чувство – отца убили из‑за него, чтобы его, Гринева, вывести из равновесия и заставить делать... Что? Как раз то, к чему он более всего и стремился... Как раз то, что он теперь и делает.

Олег заказал рюмку, выпил, зажевал фисташками... А потом – буквально рявкнул на официантку: она тенью скользила меж столиками, убирая опустевшие рюмки и заменяя пепельницы... Сидеть перед пустым столом было скучно и неуютно, и Олег потребовал бутылку, мясной десерт и – чтобы не маячила! И взялся водку не пить – кушать! И наливал теперь не в рюмку, а в стакан и выпивал очередную порцию сразу после наспех выкуренной сигареты... Но опьянение не приходило. Он был трезв, как сапожное шило.

Странная озлобленность, телесная вялость и умственное беспокойство составляли причудливую смесь его теперешнего самоощущения... Он прикончил бутылку, потребовал другую, потом – третью... Ни облегчения, ни эйфории...

Просто когда в неизвестной по счету бутылке оставалось на донышке, неимоверное количество выпитого преобразилось в какое‑то чудовищное качество: Гринев вдруг взъярился, перевернул столик, запустил стулом в эстраду, что‑то выкрикивая бессвязно и агрессивно... Ближайшему халдею, попытавшемуся его урезонить, он въехал в ряшку с такой силой и энергией, что тот не то что перелетел – перепорхнул через перильца, отделявшие столик от эстрады... Охранники ринулись и повисли на Гриневе; он разбросал их, как медведь разбрасывает мелких шавок...

Атлеты – охрана кабака – тоже кинулись, и он дрался с ними, как безумный... Его силы удесятеряла ярость – и вскоре пятеро или шестеро охранников лежало на полу в отключке, в то время как половина людей Борзова занимались тем, что перекрывали вход, стремясь не допустить в зал журналистов... А Гринев тем временем подошел к стойке, распечатал пачку стодолларовых купюр, пустил их веером в зал, потребовал у бледного бармена коньяк, отпил из горлышка полбутылки, опустился на пол и мгновенно уснул.

Когда его уже везли в автомобиле, он вдруг очнулся, совершенно трезвым голосом приказал – «в контору» – и отключился снова. А потом был сон, навязчивый и бесконечный, когда он гнался за ускользающими во всполохах молний тенями, а тени – за ним... Он продирал глаза, видел перед собой раздуваемую порывами ветра занавеску, и там – за окном, причудливые строения, совсем непохожие на московские, и рокот грома, и новая вспышка освещала странное и чужое пространство... А он снова бежал за кем‑то и от кого‑то убегал, а потом – искал жилище, и оно было пустым и – чужим...

Когда он проснулся – было темно. Еще темно или уже темно – этого он не понял. Вскинул руку, посмотрел на часы: двадцать минут третьего. А день?

Пятница. Выходит, он проспал часов двадцать Если не больше. Впрочем, он помнил, что – днем или ночью? – он наощупь поднимался, почти не размыкая век ходил в туалет, потом шел к крану и так же, почти не открывая глаз, жадно хлебал воду...

Сейчас Олег лежал на кушетке в комнате отдыха; была постелена белоснежная простыня, и накрыт он был такой же. Как ни странно – он все помнил, абсолютно все, пусть смутно и словно сквозь полупрозрачную кисейную занавесь, но – помнил... И это воспоминание не вызвало у него ни раскаяния, ничего. Словно вчера – или уже позавчера? – в кабаке купечествовал и дебоширил вовсе не он, а кто‑то другой, на него не просто непохожий, а... Все, мысль ушла.

И теперешнее состояние его было странным. Ни похмелья, ни слабости...

Словно он просто лег и отдохнул, выспался... И теперь зверски хотел есть. Но еще больше он желал знать: что с рынком?!

Включил компьютер... Конец дня, четверг... Тренд вышел к верхней точке уже к одиннадцати, к обеду чуть‑чуть снизился, потом в течение двух часов плавно поднялся снова и поплыл стабильной волной до самого закрытия...

Олег откинулся в кресле. Он – победил. Подключились те теневые силы, что должны были неминуемо выровнять рынок, – это их будущее! Олег вычислил их совершенно гипотетически, но – доказательно. И он – оказался прав. Сознание этого было совершенно спокойным и, как ни странно, не принесло с собою ничего: ни радости, ни удовлетворения. Словно произошло то, что он давно знал, в чем не сомневался... Нет, сомнения и бездействие томили его, томили не один месяц и даже не один год... И что теперь?

А ничего. Будет день, будет и песня. К открытию биржи станет ясно – тренд стабилизировался окончательно или эта стабилизация временна. Но во «временность» стабилизации Олег поверить не мог. Те, кто привел кривую подъема в состояние штилевой волны, слишком много на это затратили – и финансовых средств, и связей. Теперь не его авантюрные попытки – мощь сплоченных многомиллиардных капиталов была гарантией стабильности. Экономической, политической, социальной.

Олег зевнул. Ему сделалось скучно. Так и бывает: после достижения чего‑то давно и страстно желаемого, того, на что уходили все силы, все эмоции, наступает вовсе не ликование – пустота. Словно из перекачанного мяча разом выпустили весь воздух.

Очень скучно. Олег подошел к шкафу, вытащил бутылку боржоми, вылил в высокий стакан, достал из холодильника кубик льда, бросил... Ледяную воду, как и ледяное пиво, он терпеть не мог, а вот слегка подтаявший кубик давал ощущение прохлады по самой кромке воды сверху, но не обжигал горло и не грозил простудой... Олег выпил бокал единым духом, вытер разом проступившую испарину.

Вот так, по‑бюргерски, он и отметил свою победу. Мультимиллионеру нужно беречь здоровье. Чтобы растянуть комфортную скуку жизни лет на восемьдесят, не меньше.

Никак не меньше.

Олег закурил. Он достиг цели. Он стал богат. И – что? Голова была пустой, а где‑то внутри, глубоко под сердцем, затаилась досада... Причины ее Гринев понять не мог. Просто чувствовал. Как тот белый генерал, распивавший с клошарами под парижским мостом баснословно дорогое шампанское: "Господа нищие!

Мне подали сегодня гигантскую милостыню... Что ж мне так грусто?!"

Глава 86

Олег стоял под душем. Сделал воду горячей, очень горячей, ледяной, снова горячей, ледяной, горячей... Вялость и безразличие не прошли вовсе, они просто превратились в спокойную, будто бы заслуженную усталость. Гринев вытерся, натянул джинсы и джемпер, вернулся в кабинет. Теперь нужно позавтракать.

Спокойно, неторопливо – намазать хлеб маслом и положенной ему теперь по чину икрой – из запасов старательного, но бесполетного Чернова... Сварить слабый кофе... И покойственно, как и положено миллионеру, курить, устроившись на диванчике и пуская дым кольцами... Кажется, это некогда называлось негой и умиротворением. , Вот только – кто убил отца? Кто спланировал его убийство?

Олегу вдруг показалось, что ответ он знает откуда‑то, что в горячечном сне он видел этого человека – в кругу пляшущих, беснующихся теней... Откуда эти тени?

Из прошлого? Или – из настоящего?

– Олег Федорович, вам принести горячий завтрак? – услышал он голос Ани по интеркому, невольно глянул на часы: четверть четвертого.

– Вы здесь, Аня?

– Как вы догадливы, босс...

Аня вошла, наклонилась над столом, поставила поднос, а дальше... Все случилось как бы само собою: Олег подошел сзади, обнял... Накатившая волна была горяча, стремительна, она перехватывала дыхание и все бывшее, будущее, сущее померкло в этой волне, растворилось, исчезло... Она была ненасытна, он был неистов... Словно раскаленный песчаный шквал подхватывал их снова и снова, уносил в жаркое, выцветшее добела небо, опалял лица, пока ее слезы не орошали их... Какое‑то время они будто покачивались на теплых волнах, но жар нарастал снова, и снова они тянулись друг к другу запекшимися губами, и. снова неслись ввысь, чтобы утолить жажду таящейся за кромкою неба прохладой космоса...

– С тобой все так странно и так... Сначала я тревожилась за тебя... Потом – когда тебя притащили парни, я тебя едва узнала – словно это и не ты был... Ты помнишь, что выходил ночью?

– Выходил?

– Да. Я сидела на диванчике и читала... А ты подошел и сказал: «Пепел Клааса стучит в мое сердце...» Это из Шарля Де Костера?

– Я не помню.

– Похоже, ты даже не просыпался...

– Может быть.

– Я дала тебе порошок...

– Какой порошок?

– Очень сильное снотворное. С седативным действием. У тебя ведь был нервный срыв. Тоже не помнишь?

– Нет. У некоторых людей вся жизнь – один большой нервный срыв.

– Что тебе до «некоторых людей»? Ты же себя не любишь.

– Разве?

– Ты любишь тот идеал, какой хотел бы из себя сделать. А такой, какой ты есть, ты себе не очень важен и не очень интересен. Или, по крайней мере, ты думаешь, что это так. Но ты не поэтому несчастлив.

– Я несчастлив?

– Да. И я знаю почему. Тебе некуда возвратиться. Ты куда‑то уходишь в ночь, а возвратиться некуда. И не к кому. Тебя никто нигде не ждет. – Аня вздохнула. – Это очень плохо, когда человек не дорожит собой потому, что ему кажется, что, кроме него, им больше никто не дорожит. И еще – ты боишься.

– Чего?

– Погибнуть после того, как сделаешь все, что решил сделать. Потому что больше ничто не будет привязывать тебя к жизни. У меня так было. В детстве.

– Правда?

– Да. У меня погибли родители. В автокатастрофе. Пятнадцать лет назад. Мне тогда едва исполнилось восемь. И меня отправили в детский дом. Сначала, лет, наверное, до двенадцати, я не верила, что родители погибли совсем. А потом... нет, не согласилась с их смертью, а просто... Мне стало ясно, что впереди – много‑много света и жизни тоже, и нужно идти к этому свету, потому что иначе... мои папа и мама этого бы не одобрили... ну, если бы я стала наркоманкой или там еще кем...

– Зачем ты мне это рассказываешь? Ты ведь не делишься, ты...

– Да. Я хочу чтоб ты понял: жизнь лучше, чем тот мир, в котором живешь ты.

– Я об этом догадываюсь. Почему ты осталась, Аня?

– Мне было тебя жалко.

– И только?

– Разве я не понятно объяснила?

– Не вполне.

– Ну хорошо. Себя мне тоже жалко. Мне не о ком беспокоиться. И некого ждать. Теперь – яснее?

– Теперь да.

– Просто жизнь спешит куда‑то... И где бы кто из нас ни находился в данный момент времени, все равно миллиарды миров проскользнут мимо... И жизнь любого человека кажется ему рутинной...

– Мне моя – нет.

– Это только теперь. Потому что тебе нужно двинуть что‑то...

– Рынок.

– Глупость какая... Тебе себя нужно двинуть, Гринев. Совершить подвиг – и стать тем, кто ты есть. Это – как извлечь из камня Давида. Словно Микеланжело.

Каждый человек должен в конце концов это сделать для себя... И явить миру ту мощь, силу и красоту, какую он собой представляет.

– Ты думаешь, это может каждый?

– Да. Но не у каждого хватает отваги.

– Или времени.

– Или так.

– А некоторые – совсем не камни.

– Некоторые просто льдинки.

– Да к тому же... Каждый человек живет не так, как хочет, а так, как может.

– И на мир мы смотрим совсем по‑разному.

– Кто – мы?

– Мужчины и женщины.

– Ты знаешь эту разницу, Аня?

– Нет. Но я ее чувствую. А ты?

– Женщины живут иллюзиями привязанностей, мужчины – иллюзиями свершений.

– Вот видишь... Значит, мы мудрее. Свершения могут и не состояться, а привязанности...

– Перейти в свою противоположность. Любовь – в ненависть...

– Нет. Любовь может перейти в сомнение и потом – в ностальгию по ней же, исчезнувшей. Если что‑то перешло в ненависть – это была не любовь. Это была гордыня. Она может очаровывать окружающих, но никогда не станет любовью.

– Гордыня – тоже иллюзия. И очень стойкая. Но вся штука в том, что только иллюзиями люди и живут. Когда пропадает последняя, мы умираем.

– Последняя иллюзия? Может быть. Но есть еще надежда... Она не умирает никогда.

– Хочется верить.

– Мне можно верить, – улыбнулась Аня. – Ты мне веришь?

Олег закрыл глаза. И вспомнил древнюю мудрость: «Никто не может знать полет орла, пополз змеи и помыслы женщины».

– Ночью, когда увидела тебя с этим щенком... И ты посмотрел на меня... И сам ты был как потерянный щенок... Или – медвежонок, у которого злые охотники убили маму... Беспомощный и добрый... И я была с тобой совершенно искренней. С тобой это почему‑то очень легко – быть искренней. Ты смотришь с таким... с таким восхищением, что каждая, наверное, готова на что угодно... Это возвышает.

И сколько бы тебя ни обманывали и ни предавали, твой взгляд всегда будет таким.

Потому что – ты такой. Раньше я таких не встречала.

Глава 87

Сон был сумбурный. Снились какие‑то лестничные пролеты, всходы, подвалы...

А потом он бежал куда‑то и – зацепился локтем за какой‑то ржавый гвоздь, попытался вывернуться, но вместо этого – упал с грохотом на пол, чувствуя, как плечо и всю руку сводит тянущая боль.

И понял, что уже не спит. С вывернутой в плечевом суставе рукой он лежал на полу около диванчика. Его держал Сева. Борзов стоял, ощерившись, рядом.

– С добрым утречком, медвежонок.

Олег только поморщился:

– Такое утро можно считать добрым?

– Смотря для кого, – продолжая нехорошо улыбаться, бросил Борзов.

– Может, ослабишь хватку? Не убегу, – кривясь от боли, сказал Олег.

– Не убежишь, это точно. Бежать придется мне, – ответил за охранника Борзов.

– С чего? Моя схема сработала.

– Но... Биржа еще не открылась, но мне сообщили... Сначала мировые нефтяные трейдеры, а потом и ОПЕК сделают сегодня заявления о коренном изменении и новой скоординированной политке в области нефтедобычи... Часика в четыре по московскому времени... Понимаешь, что это означает? Посыплются все российские «голубые фишки»... Вся нефтянка... – Борзов закашлялся, помотал головой, продолжил:

– Никто из предполагаемых воротил российского и мирового фондового рынка, как и никто из олигархов, больше не вольет в купленные нами акции ни цента. Никто из политиков не станет давить: нефтянка и энергетика – это становой хребет и основные валютные поступления, станут спасать их. Даже ценой президентской короны. – Борзов усмехнулся невесело. – Возможно, эта цена была назначена изначально, а? В таких играх «наши не пляшут». Что остается? – Борзов засмеялся скрипуче. – Лучше пить жидкий чаек, чем никакого.

– Лучше. Но... Мы не использовали все возможности.

– Всех возможностей нет ни у кого. Только у Господа Бога. Но он не играет на фондовом рынке. Ты понял, что это означает для нас? Хотя – для тебя уже ничего.

Борзов обхватил ладонями лоб, скрутился сжатой пружиной, расхохотался:

– Подумать только! Меня – меня! – завлекли играть «зайчиком»! Ты‑то, Медведь, игрок, но... Ты же умный! А когда большие мужчины ведут финансовые разборки с очень большими мужчинами, – мы здесь не танцуем ни под какую музыку, мы просто болтаемся на веревочках! Ты же умный, как ты попался?

– Я все рассчитал стратегически правильно. Но... не правильно выбрал время.

– Все идиоты упорны в своих заблуждениях. Пожалуй, ты умрешь с улыбкой.

– Ты хочешь успеть вынуть деньги, Борзов?

– Ну конечно! И с прибылью! Сколько сейчас влито в наш рынок? Миллионов пятьсот? С открытия до четырех я вытащу соточку и десятку, а то и полторы сверху... Сотку верну кредиторам – чтобы не нарушать отчетности, и – сольюсь...

– Ты не успеешь вынуть столько до четырех...

– Медведь, на меня будут работать пять брокерских контор, не считая твоей.

Неужели ты думаешь, я не подстраховался?

– Знаешь ты – знают и воротилы, и если они тоже примутся изымать капиталы...

– Не начнут. Ты же прекрасно понимаешь, им не до этого. Да и... «полная тайна вкладов». Когда люди работают десятками миллиардов, на сотни миллионов им пока наплевать.

– Наш рынок все равно поднимется.

– И что с того? Через полгода, не раньше. После выборов. Может быть и до, но... «В твоем доме заиграет музыка, но ты ее не услышишь...» – Борзов замолчал, убежденно кивнул своим мыслям:

– Большие мужчины возьмутся поднимать «голубые фишки» – чтобы сохранить баланс экономики...

– Я могу тебе помочь.

– Нет нужды. Ты покончишь с собой – извини, Медведь, поскольку тебя все равно пристрелят по‑лю‑бому... Раз уж будешь для всех работать козликом отпущения – будь им и для меня, грешного, за компанию... Договорились?

– Тебе нужно мое согласие, Борзов?

– Нет, конечно. Но на душе было бы легче. Извини, Медведь, на этот раз представления с секундомером не будет. Все по правде. Говорят, история повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой – в виде фарса. Это ложь.

Если первый раз бывает трагедия, второй – драма уединенного безумия. – Борзов повернулся к помощнику:

– Кончай его, Сева.

Охранник большим пальцем взвел курок.

– Можно спросить?

– Валяй, Гринев. Только быстро и незатейливо.

– Аня... Она... меня предала?

– Что у тебя за мысли, Гринев! Ты сейчас будешь лежать грудой неодушевленной материи, а тебя волнует какая‑то девка?

– Ты не ответил.

– Предают только свои. Она тебе своя?

– Так это – она?

– Нет, Медведь. Аня – просто приблудная девка.

– Где она?

– Почем я знаю! Может, пописать вышла! У тебя все? На этот раз действительно – все.

Борзов не фиглярствовал, он был целеустремлен и логичен.

– Тогда – без обид. Ничего личного. Чистый бизнес.

Олегу казалось, что он продолжает смотреть сон.

Длинный, тягучий, затянувшийся сон... И сейчас он кончится. Быстро, легко, беззвучно: человек не слышит выстрела, который его убивает. «Господи, буди милостив мне, грешному...» Он полулежал, скрученный Севой, вплотную к виску был приставлен пистолетный ствол, и совсем не был холодным... Перед глазами Олега серел лишь прямоугольник коврового покрытия, пахнущий пылью и моющим средством с эссенцией апельсина... И в голове было пусто. Совсем. Вот только этот ненастоящий апельсиновый запах... По нему невозможно было представить оранжевый солнечный плод... Олег и не представлял ничего. И ни о чем не думал. И ничего не вспоминал. В мозгу болталась ритмичная рекламная песенка: «Просто добавь воды!» Олег облизал пересохшие губы. Он хотел пить.

Хлестнул выстрел. Гринев даже удивиться не успел. Сразу следом хлестнул другой. Олег почувствовал, как хватка Севы ослабла и сам он неловко, боком, осел на ковер. Оружие выпало из ослабевшей руки.

Олег поднял голову. Борзов лежал посреди кабинета на спине. В дверях комнаты отдыха стояла Аня. И держала обеими руками пистолет.