Текст книги "Багряный лес"

Часть IV

Грузовик, прыгая по ухабам, натужно ревел двигателем. Огромные колеса, попадая в заполненные дождевой водой выбоины, со смачным всплеском поднимали густые мутные веера брызг. Противно скрипели дворники, размазывая по лобовому стеклу воду и грязь. Майор Краснухин качался из стороны в сторону на своем сиденье, не столько от сильной тряски, а сколько из-за того, что старался рассмотреть через стекающие по стеклу грязные разводы бегущих впереди машины солдат.

– Поднажми! – кричал он водителю, который рвал руками баранку, стараясь, чтобы машина объезжала ямы. – Быстрее!

Лицо солдата было злым и бледным. За его креслом громко колотился о кабину автомат. Оружие майора лежало у него на коленях, придавленное большой волосатой кистью.

Солдаты тяжело бежали в грубых сапогах по грязи, вязли в ней, поскальзывались, стараясь перепрыгивать лужи. С автоматами им было неудобно бежать – руку сильно оттягивала тяжесть оружия. Все они держали в руках пилотки, снятые с голов – чтобы не попадали в грязь.

Грузовик отставал от них, буксуя в грязи. Его заносило, но водитель быстро и умело выравнивал машину и нажимал на педаль акселератора.

Рядом с грунтовой дорогой струилось двумя ржавыми нитями рельс железнодорожное полотно, уложенное на невысокой щебневой насыпи. За «железкой» с обеих сторон дороги тянулся густой сосновый лес. Тонкие и высокие деревья щетинились во все стороны длинными кривыми сучьями и стояли так близко друг к другу, что образовывали плотную серо-зеленую чащу. Из нее на дорожный просвет слабо струился мягкий таежный малахитовый сумрак. К бензиновой гари в кабине машины примешивался свежий хвойный дух.

– Давай! Давай! Давай!

Майор торопил. Впереди уже виднелась огромная покатая скала, которая возвышалась над тайгой лысым горбом. Полотно и дорога упирались прямо в нее. «Железка» заканчивалась холмиком и полосатой планкой тупика, топорщась выгнутыми и обрубленными рельсами. Дорога же вливалась в широкую площадку, выложенную из вымытых до белесости частыми дождями бетонных плит. Площадку от полотна отделяла высокая бетонная разгрузочная платформа, оснащенная пологими съездами. Возле платформы стояли два необычно длинных вагона. На платформе, возле вагонов, застыли два мощных автопогрузчика, выкрашенные, как и вагоны, матовой зеленой краской. В горе чернела дыра – въезд, туннель с раскрытыми металлическими воротами. Где-то в глубине шахты звездочкой в темноте горела одинокая лампа.

Краснухин видел, что на площадке перед воротами стоят люди: синело с десяток роб зэка, зеленели гимнастерки солдат отряда охраны, была видна тулья офицерской фуражки. Все стояли спиной к въезду на площадку, сгрудившись возле чего-то, что майор пока не мог рассмотреть. Он недовольно поворочал небритым подбородком – не любил, когда заключенные находились рядом с военными.

Его солдаты подбежали к стоящим, быстро оттеснили и оцепили зэка, поставив их на колени с руками на затылке, как того требовали правила конвоя.

Навстречу подъезжающему грузовику, отделившись от стоящей группы, вышел человек в военной форме. В идущем Краснухин узнал прапорщика Сергеева, который заведовал в лагере финансовой частью, но, в отличие от себе подобных чиновников – на своем веку скитаний по сибирским лагерям в разных должностях майор встречал разных людей, – Сергеев не нажил себе деньжат, хотя удаленность от Центра могла такое позволить. Краснухин уважал своего подчиненного, но не жаловал особо за мягкость в обращении с зэками. Не любил он этого. Очень.

Машина, зашипев шинами по бетону плит и скрипнув тормозами, остановилась всего в нескольких сантиметрах от прапорщика, но Сергеев стоял, словно ничего не произошло, и был предельно спокоен, как всегда. Он вообще был человеком, не склонным к эмоциональному приукрашиванию своего поведения: все больше предпочитал одиночество и чтение. Мог все свободные дни, а то и отпуск, посвятить ягодному, грибному и рыбному промыслам, благо края были здесь на это добро очень богатыми. Чудаковатый интеллектуал.

В личном деле прапорщика Сергеева было сказано, что он был участником боевых действий весь период Великой Отечественной войны и войны в Египте осенью-зимой 1956 года, был дважды тяжело ранен и получил контузию. А в столе командира части, майора Краснухина, лежало заявление Сергеева, в котором было четко и ясно написано: «…хочу воевать, прошу ходатайствовать перед вышестоящим начальством о моем направлении в Анголу для выполнения интернационального долга…» Вот тебе и тихоня! Краснухин каждый вечер доставал это заявление и перечитывал его, размышляя: давать документу ход или нет. Прапорщик служил хорошо и исправно, и жаль было с ним расставаться. И потом, какой после него будет начфин – одному богу, то есть командованию, известно…

Майор молодцевато выскочил из кабины, сразу приказывая тяжелым голосом:

– Докладывай, прапорщик.

Но Сергеев вместо этого спросил:

– Врача привезли, Петр Андреевич? Я по телефону просил врача…

В его голосе было столько тревоги, что майор не стал набрасываться на подчиненного за непослушание.

– На кой черт он тебе! В машине есть аптечка, если кого-нибудь из каторжных контейнером придавило. Обойдутся без врача!

– Уже обошлись, – тихо сказал в сторону Сергеев.

– Что ты там шепчешь? – ухнул на него майор. – Правда, что стрельба была? Кого пришили из зэков – не Купкина, нет?

Спросил с надеждой. Майор не любил «долголетку» Купкина – долговязого мужика, который гонял по всей Сибири и Дальнему Востоку по этапам, во всех зонах прибавляя к своему основному сроку (за угон автомобиля – «Жена, начальник, рожала. Надо было») где по два, где по три-пять лет, а где и все семь, и все за непокорность и гордость. И Краснухин не любил этого Купкина, но не за своенравность, а за несправедливость, с которой тот был осужден. Такие вот – самые отчаянные, резкие, лихие. Одна беда от них! Теперь вот этот Купкин оказался в «Горе». Пришел по этапу на верную, как предполагалось, смерть.

В/ч № 14028 Северного управления лагерей. Небольшая зона, затерянная в густых и непроходимых лесах Уссурии, среди гор, скал и бесконечных сопок: сто двадцать пять человек зэка, шестьдесят четыре – рота охраны, пять офицеров с семьями. Не простая зона – специальная, с этой самой «железкой», с громадными бронированными вагонами, скалой и шахтой в ней. «Гора» – так называют ее в секретных донесениях и между собой все, без шепота: офицеры, солдаты, заключенные. Мало кто из отбывавших здесь срок сел по серьезным уголовным статьям. На нарах в бараках нет ни убийц, ни рецидивистов. За семь лет ни единого побега или бунта – не успевают: всех забирает «Гора», а точнее, эта самая шахта в скале. Она бездонная. Одни штольни, штольни и еще раз штольни общей протяженностью около пятидесяти километров. За семь лет отсюда никого не отправили по этапу и только двоих освободили по окончании срока. Все остальные, восемьсот четырнадцать человек, на кладбище, в тридцати километрах от лагеря, под сопкой Безымянной, в могилах без крестов и табличек, в лесу, возле непроходимого рыжего болота. На всем Дальнем Востоке лагерь с самой большой смертностью, но не от побоев или плохой кормежки. В «Горе» бьют редко и кормят сытно, с витаминами, но все равно зэки мрут как мухи. В зоне есть своя больничка, хорошая, чистая, оснащенная и с достатком необходимых медикаментов. На десять коек. Краснухин знал, что они все сейчас заняты, но успокаивал себя тем, что это ненадолго. Редко какой зэк мог прожить в «Горе» больше года – шахта в скале верно и медленно убивала всех своей радиацией, так как была хранилищем радиоактивных отходов. Вагоны надо было разгрузить от тяжелых, не всегда герметичных свинцовых контейнеров, отвезти в вагонетке, вручную ее толкая, вглубь земли, там штабелировать контейнеры и вернуться за новой партией. Вагоны прибывали точно по графику – раз в две недели. Кроме разгрузки было полно работы и в самой шахте: где заделать трещину, залить тяжелым бетоном уже уложенные штабеля с контейнерами, где откачать воду или проветрить – работы на смену в тридцать человек хватало на восемь-десять часов в сутки. Были и авральные дни, когда прибывали целые составы, а не два-три вагона, как обычно, и тогда вся «Гора» сутками копошилась в подземелье, сгорая от невидимого радиационного огня. Может, кто и думал бежать, но для этого не хватало сил и здоровья, которые таяли, как масло на горячей сковороде. Солдаты с офицерами не лезли в шахту, а зэки по понятным причинам и не пытались в ней скрываться. «Гора» жила мирно и тихо, расходуя на семьдесят пять вагонов с отработанным радиоактивным топливом примерно один вагон заключенных, в основном политических. В общем-то, выгодно…

Но Купкин… Зэк был не только горд, но и силен здоровьем. Он пробыл в «Горе» ровно столько же времени, как и майор Краснухин. Три года. Никакое излучение его не брало: как и прежде, такой же огромный, подвижный, озорной и опасный. Только без волос на теле – один урон. На самом деле, опасность Купкина была не в его гордости, а воле, которую не смогли сломить ни Система, ни Сибирь, ни Дальний Восток с его прогнившим комариным раем, морозами, зверствами охраны, издевательством блатных, поножовщиной, голодом и карцером. Она была в другом: ища справедливости, Купкин мог побороть саму Систему. Его и затолкнули-то в «Гору» только потому, что «Голос Америки» упомянул Купкина в своих радиопередачах. Вот и спрятали, хотя Краснухин знал, что ищут всякие там «люди доброй воли», как они себя называли, и втайне надеялся, что найдут, несмотря на всю секретность – майору Система тоже крепко досадила тем, что держала на задворках цивилизации, превратив за двадцать лет службы в сурового лесного жителя. Он-то, может, и помог бы этому зэку – были на то пути и способы, – но не мог, верно служа проклятой Системе. Странно: не любил, но преданно гнил ради нее в тайге.

– Стрельба была – спрашиваю? – повторил он свой вопрос, видя, что Сергеев не очень торопится отвечать.

– Была, Петр Андреевич, – все так же в сторону ответил прапорщик. – Врача надо.

Последнюю фразу сказал как-то уж очень тоскливо, грустно.

– «Синие»? – спросил майор, имея ввиду робы заключенных.

– Нет.

– А кто? – спросил и пошел, не дожидаясь ответа. Его раздражала эта томность в голосе прапорщика.

– Томину врача надо, – более требовательно повторил Сергеев, ступая следом.

– Затоковал, тетерев, – неласково бросил майор. – Погоди с врачом – посмотрю сам, что вытворили. А что с Томиным-то?

Ответ был уже не нужен: майор все увидел сам.

Столпившиеся солдаты расступились. На бетоне лежал Томин. Белый в лице, словно обсыпанный мукой. Глаза закрыты, веки дрожат, рот стянут тонкой бескровной линией губ. Китель на груди изорван в ленты, а на животе пропитан буростью. До тошноты пахнет утробой. Ноги согнуты в коленях, дергаются и дрожат. Одна рука чуть выше локтя стянута зэковским брючным ремнем, а дальше пусто – розовый осколок кости и лоскуты окровавленного мяса.

– Мля, мать твою, – только и прошептал майор, сталкивая фуражку на затылок.

– Это из шахты так его, – сказал кто-то низким голосом.

Краснухин повернулся на голос и увидел Купкина. Зэк стоял рядом и не сводил глаз с лейтенанта.

– Я тебя спрашивал? – спокойно, но со злостью спросил майор и вдруг заорал, надрывая глотку: – Сука, я тебя спрашивал?

Он подскочил к зэку с автоматом и им, как дубиной, огрел того по голове. Купкин захрипел и рухнул, заливаясь кровью из разбитого лысого черепа. Стоящие на коленях под охраной остальные «синие» вскочили, но солдаты ударами автоматов и пинками заставили их вновь опуститься на колени. Глаза зэков поливали Краснухина нескрываемой ненавистью.

– Что?! – заерничал он. – Не нравится?.. Да? Сейчас я вам покажу! Бунт?..

Он отступил, передергивая затвор на оружии.

– Разойдись! – приказал солдатам.

Охрана торопливо разбежалась в стороны. Оставшись одни, зэки замотали растерянно головами, выкатили глаза, побледнели. Кто-то из них хотел что-то сказать, но тут резанула длинная автоматная очередь.

Пули зазвенели по выступам скалы, выли, стонали, разлетаясь после ударов о камень. Зэки ничком попадали и съежились. Кто-то из них высоко, нечеловеческим голосом заскулил, а потом истошно заблажил под грохот выстрелов:

– За что-о-о-о, су-у-ка-а-а!!!

Краснухин, не помня себя от ярости, сначала не понял, почему пули летят мимо людей, и лишь несколько секунд спустя увидел, как чья-то рука сильно задирает оружие вверх. Это был Сергеев. Лицо строгое, грозное и серое. Майор рванул оружие на себя, высвободил его и, не снимая пальца с крючка, направил его на прапорщика, но тот был проворнее – отскочил, вновь наскочил, и через мгновение Краснухин с такой силой грохнулся о щербатый бетон, что в глазах полыхнуло белым огнем. Автомат выпал из его рук и теперь лежал рядом, потрескивая остывающим металлом. Майор застонал, замычал, стараясь скинуть с себя прапорщика, который точно и тренированно свалил его, а теперь сидел сверху, заламывая за спину руки своему командиру. Его выверенный удар по почкам выбил из майора последнюю волю к сопротивлению. Сергеев расстегнул на нем кобуру и забрал пистолет, но и после этого не поторопился отпускать Краснухина.

– Спокойно, Петр Андреевич, спокойно, – приговаривал он. – Я не таких быков на фронте обламывал. Тихо, тихо…

– Отпусти, – простонал Краснухин уже спокойно. – Утих я.

– Неужто? – засомневался Сергеев.

– Точно, черт! Слезь!

Прапорщик повременил немного, но отпустил, подобрав автомат, и, отойдя в сторону, посоветовал:

– Ты только спокойно. Я стреляю крепче твоего.

Тряхнув головой, майор встал, провел рукой по лицу, с удивлением посмотрел на испачканную кровью ладонь, сплюнул кровью.

– Никого не зацепил? – спросил он, оглядывая растерянные лица солдат. Зэки продолжали лежать, приходя в себя от пережитого смертельного ужаса. Кто-то из них тихо всхлипывал.

– Шарко скосило, – сказал кто-то упавшим голосом. – Прямо в кабине.

Все повернулись в сторону машины. Лобовое стекло густо покрыто сеткой трещин, несколько дыр.

– Дмитриев! – позвал прапорщик, поднимая на майора автомат. – Пойди – проверь.

Солдат конвоя подбежал к кабине, открыл дверцу, повозился немного там и сказал громко и просто:

– Запросто: в горло и лицо. Наповал, товарищ прапорщик.

Сергеев заскрежетал зубами, в упор глядя на Краснухина.

– Дмитриев!

– Да, товарищ прапорщик.

– Есть наручники?

– Есть, конечно.

– Пристегни майора к машине.

Пока солдат выполнял приказ, Сергеев говорил майору:

– Это трибунал, Петр Андреевич… Таких как ты на фронте сразу в расход пускали. За что парня убил? Ему по осени домой. Два месяца оставалось…

– Руку не подбил бы, зараза, был бы твой Шарко живой и теплый! – тяжело огрызнулся Краснухин. – Чего лез, мать твою!..

– Не кривись, дурак. Всадить бы в тебя пулю!..

– А ты всади, – сказал с вызовом майор. – Точно – всади. Думаешь, судить будут? На, – он скрутил шиш и ткнул его прапорщику в лицо, – выкуси вот. Кто поверит тебе, контуженному? Кто?.. А этой тупой солдатне? Мне поверят. Мне!..

– Томин кончился, – долетела фраза.

– А Купкин? – спросил Сергеев.

– Жив «синий»! В себя пришел. Слаб.

Прапорщик, тяжело удерживая автомат, медленно пошел к лежащим зэкам.

– Эй! – окликнул его Краснухин. Отчаяние и страх перестали бурлить в нем хмельным куражом. Он успокоился. – Дмитрий Васильевич!..

Сергеев остановился, но не обернулся.

– Ну, со мной все ясно – конец, – начал майор. – Но все-таки охота знать, что случилось тут до меня? Кто так изорвал Томина? Где все остальные солдаты и «синие»? Слышь, Дима, а?

– Ракханов, расскажи майору, – указал рукой на кого-то прапорщик. – А мы, ребята, пойдем остальных искать. Может, кого и выручим.

Он собрал всех солдат, придирчиво осмотрел оружие, проверил его, потом подошел к зэкам, которые к этому времени успокоились и сидели на бетоне, дымя сигаретами и отмахиваясь от назойливого комарья.

– А вы с нами пойдете?

Не отвечали долго.

– Мы б пошли, начальник, – ответил один наконец, цедя плевок сквозь зубы. – Да только против этой мути с голыми руками не попрешь.

Сергеев протянул ему автомат.

– Ты че это – серьезно, начальник? – изумился заключенный. – А вдруг я пальну в тебя?

– Не пальнешь, – спокойно уверил его прапорщик. – Бери. Есть еще автоматы и для остальных – Томина и Шарко, и пистолеты – три. Хватит. Стрелять-то умеете?

– Шутишь, что ль?

– Тогда пошли.

– А у этого чурки пушку взять можно?

– Я табэ дам «чурка»! – обозлился Ракханов. – Вот этот автомат по башка, как Купкин будэш лежат, да?

– Так я, брат, не со зла, – стал извиняться зэк. – Ты с майором остаешься, а нам-то с твоей пушкой будет веселее.

– Нэ дам! – отрезал солдат.

– Дай, – сказал Сергеев.

Они ушли. Ракханов с Краснухиным стояли у машины и смотрели, как солдаты и зэки тонут в темноте туннеля. Последним ушел Сергеев.

– Ай, нэхарашо, – покачал головой солдат, заглядывая в кабину. – Нэхарашо, майор. Савсэм убил Шашка. Он мама любил. Про свой кишлак харашо рассказывал. Так харашо, что сэрдцэ стаит. Да! И лейтенант Томин жалка. Да-а…

Он прошел к краю площадки и сломал с дерева две сосновые лапы.

Краснухин не испытывал никаких угрызений совести по поводу своего поступка: за свою жизнь он отправил на тот свет немало людей, и это были не обязательно зэки. Солдаты стоили не дороже заключенных. Так требовала Система, государственная машина. Тем же ей и отплачивал майор Краснухин, мстя за свою забитую глушью и загубленную жизнь. Жалел только о том, что не повезло с прапорщиком – не сумел застрелить. Не стоял бы теперь пристегнутый наручниками к дверце грузовика, под охраной дурака – узбека или татарина… какая разница!

Еще немного жалел Томина. Сразу после училища, как в свое время и сам майор: в широких глазах море романтики, удали и мечты. Лейтенант прибыл в часть неделю назад и сразу рьяно принялся за службу, надеясь, что его заметят, оценят, продвинут. Самонадеянный, доверчивый и самолюбивый дурачок! Кто его мог в этой таежной глуши заметить? Краснухин, что ли? Нет. Майор заботился только о себе. Тридцать четыре года – возраст для военного рубежный: или сгнить здесь среди мхов и болот, или носить полковничью папаху в каком-нибудь управлении и не обязательно в столице, можно просто где-нибудь поближе к ней, а на худой конец – обжиться на теплом морском побережье, чтобы на скорой пенсии тешить себя южными фруктами и солнцем. А лейтенант… Томин уже дослужился. До вспоротого живота. До ружейного залпа над свежей могилой. Неужели все-таки зэка? Казалось, что они к нему неплохо относились – требовал не больше правил. Солдаты? Этого тем более невозможно было представить! Но кто-то же все-таки убил, и с такой лютой жестокостью.

Краснухин поморщился своим мыслям.

Он нисколько не боялся за свою судьбу. Дело, скорее всего, завершится переводом в другой лагерь. Сергееву подпишут заявление, и все – никаких больше препятствий на пути к полковничьим погонам. Помогут – знал майор. Как и он не раз помогал гноить в лагерных подвалах ненужных людей нужным людям. Добросовестно служил. Стал нужным.

Подошел Ракханов. Протянул одну сосновую лапу майору:

– На, махат будэш, камар-машка ганят, да?

Краснухин взял предлагаемую ветку. Гнус действительно сильно донимал.

– Что случилось, Ракханов, может все-таки расскажешь?

– Пачему нэ расскажу – расскажу канешна…

Он полазил по карманам, достал сигарету, закурил и спросил:

– Курыт хошь?

– Нет, – с усталостью в голосе ответил майор и прикрикнул: – Будешь рассказывать?

Солдат сначала опешил, но потом расплылся в довольной улыбке:

– Зачэм крычишь, да? Ты арэстованный, а крычишь. Сам учыл, когда арэстованный крычит, надо его кулаком морда… Да?

Теперь растерялся майор. Вдруг солдат-дурак точно въедет кулаком – с виду-то крепкий! Сильно пришибет.

– Так надо после суда, – пояснил он, мало надеясь на то, что его поймут. – С зэка. Понял?

– Как нэ понял – понял! Но ты молчы, а хошь гаварыт – гавары тыхо. Тогда Асан нэ будэт бить тебя ни суда, ни туда. Ты меня тапэр понял, да?

– Да, Асан, понял, – поторопился согласиться майор.

– Мы утром прыехал. Вагон уже стоял. Дожд был. Сыльный. Я весь мокрый. Лейтенант не стал вагон открыват. Гаварыл, что нэлза, кагда дожд. Прапаршик тоже так гаварыл. Он открыл скала, и зэка пашел работать, а мы тоже зашел в тунэл, чтобы сохнут. Савсем адэжда мокрый был! Мы бэгал лес, дрова носыл, огон делал, грэлса…

Он замолчал, к чему-то прислушиваясь, глядя в тёмный зев туннеля.

– Дальше-то что? – не вытерпел Краснухин, но ладонь солдата, остро пахнущая табаком, легла ему на рот.

– Тс-с-с. Нада малчат, – прошептал Ракханов. – Слушай…

Майор прислушался, но ничего не услышал, кроме мягкого шума ветра в верхушках сосен. Тихо.

Солдат убрал руку.

– Тагда тоже так… Слушаю. Нет, показалос. Опят слушаю – опят показалос.

– Послышалось, – поправил Краснухин.

– Э-э-э, ты думаеш, я савсэм дурак, да? Нэ нада!.. Я твой язык так знай, а ты мой – ничего. Вот.

Майор усмехнулся, но возражать не стал: побоялся.

– Сыдым, сыдым, – продолжал охранник, – грээмса. Харашо! Курым… Тут слышим крык! Всэ вскачыл. Лейтенант крычыт: туда бежат нада – драка! А прапаршик: нэт – тут нада сыдет. Он умный – знает, что мы савсэм нэ знаем шахта, и зэк сразу нас там будэт убиват, как ты Шашка. – Он тяжело вздохнул. – Хараший быль таварыщ Шашка. Зачэм ты его убиль, майор, а?

Ракханов вытер тыльной стороной ладони глаза.

– Сабака ты бэшэный, а нэ майор, – сказал тихо, без злобы, снова закурил. – Мы стаым, и нам страшна: много-много крычат из шахта!.. Потом такой шум, как табун по стэп скачэт. Громко! Потом еще громко! Мы савсэм страшна и назад пашел, автомат заражай. Лейтенант первый стаял. Дурак! Он сказал, чтоб сэржант брал палавина салдат и шел шахта. Прапаршик крычит: нэт! А лейтенант на него крычыт громко: я командыр! Мэня нада слушат! Сэржант пашел делат. Меня, слава Аллаху, не брал. Я тут быль. Врэмя немного шоль – тихо, а потом опят люды крычат. Страшно. Я думал, их рэжут. Потом молчат и опят крычат, но близко. И много-много лошад бежат! Так шум, вот… Мне страшна, и я думаю: нэт там лошад! Нэт там и кошка, нэт собака, но кто так бэгат?.. Тут из шахта зэка выбегат, много: крычат страшна, мат и крычат! Сержант и солдат нэт. Слышим – они стрелят, а потом крычат, как их рэзат. Да, майор, так было!.. Потом шум савсэм рядом, и черный шайтан из шахта выбегат… Черный, балшой, как сразу два вагона! Он сыльный и балшой! Он рычит и на зэка кидалса: биль, рваль, кусаль!.. Ты мнэ нэ вэрыш – я знаю.

Майор улыбнулся.

– Вы дряни какой-то накурились!

– Нэ-эт! – возмутился Ракханов. – Зачем ты так гаварыл?! Я трава сэм днэй нэ курыл, и другой салдат тоже!

– Ладно-ладно, – пошел на попятную Краснухин. Его заинтересовал рассказ солдата, хотя он и не верил ни единому его слову. – Может, сивуху пили. Ты рассказывай дальше. Так что твой «шайтан» дальше делал?

– Много нэ дэлал. Он бэгал здэсь, зэка биль, много. Мы в него стрелял, но он живой! Напал на лейтенант, удариль лапа – одын раз, и рука нэт, и живот разрэзал. Потом убежаль обратно в шахта. Мы собираль мертвый зэка. Куски. Много. А лейтенант таперь мертвый, да.

– А где же остальные мертвые? – спросил Краснухин. – Я их не видел.

– Ты савсэм злой быль и слепой, – солдат указал рукой в сторону платформы. – Видишь, они там лежат. Или ты опят слепой?

И точно: возле платформы рядком лежало несколько ненакрытых трупов.

– И какой же этот твой шайтан? Опиши его.

– Зачэм мой? – напрягся Ракханов. – Я нэ хачу мой. Нэт… Он балшой был. Очень. Весь черный. Бегаль быстро. Глаза, как огон. Рот балшой – много-много зубов. Лапы тоже балшой, и когти, как сабля, да.

Тут майор не выдержал и расхохотался. Ракханов стоял рядом и с укоризной качал головой, потом вдруг сгреб Краснухина и зажал ему рот, с испугом шепча тому в ухо:

– Слушай, да?

Из туннеля доносились крики, от которых у майора по коже пробежал неприятный холод: кричали истошно и протяжно – такого он раньше никогда не слышал. Потом стали стрелять. Густой стрекот автоматов и вновь страшные крики. Потом все стихло, и в туннеле стал нарастать гул, словно из него вот-вот должен был выкатиться локомотив с вагонами – топот, пыхтение и рык приближались, становились отчетливее и громче.

Краснухин заволновался, слушая долетающие из туннеля звуки и глядя на конвойного, который широко раскрытыми глазами уставился в черный зев туннеля и весь застыл, окаменел от ужаса, перепугался сам.

– Опят суда бежит шайтан, – прошептал солдат. Было видно, что он перепуган насмерть.

Майор был бы рад думать, что в скале твориться все, что угодно, но только не то, что было рассказано конвойным. Он допускал, что там могла быть драка, звук которой, усиленный подземным эхом, становился похожим на этот накатывающийся рев и грохот. Но не мог себя обманывать. И не верил рассказу солдата. И это распутье пугало его еще больше.

– Ракханов, отстегни меня, – попросил он, презирая себя за вымаливающий тон, дрожь в голосе. Он дернул рукой, закованной в наручник. – Ну, Ракханов?..

– Нэт, нэ магу, майор, – солдат попятился, не сводя глаз с черной дыры туннеля.

Шум был уже где-то совсем рядом, у самого выхода. Краснухин задергался, стараясь вырвать запястье из стального кольца, сдирая кожу с руки, и совсем неожиданно для себя заскулил. В нем было еще что-то человеческое, но оно стояло как бы в стороне, безучастно наблюдая за беснующимся в смертельном отчаянии телом. Майор уже выл, скулил, брызгал густой белой пеной, колотился руками, головой об автомобильную дверцу, упирался в нее ногами, орал перекошенным от нечеловеческой натуги ртом что-то совершенно неразборчивое.

Из туннеля раздались выстрелы. Оглушительные, совсем рядом. Стреляющих не было видно, но вспышки короткими мигающими молниями обесцвечивали черноту входа в шахту. Кто-то огромный и могучий зарычал с такой силой, что от нее по земле пробежала чувствительная дрожь и застонало тяжелое железо ворот. Что-то громоподобно рвануло камень, ухнуло. Облако серой пыли вырвалось на площадку. Вслед за ней выбежали несколько человек, все грязные и окровавленные. Впереди бежал Сергеев, прижимая к боку висящую плетью руку. Китель на нем был распорот сверху донизу, и наружу, из разрыва, топорщилось лоскутами окровавленное белье.

– Ракханов, в лес!!!

Прапорщик бежал из последних сил. Запыленные высокие сапоги на его ногах жалко скребли острыми носками щербатый бетон площадки. Он кричал, кривясь, словно от нестерпимого страдания.

– В лес, солдат!!! Быстро-о!

Они пробежали мимо майора: Сергеев, несколько зэков со злыми, серыми лицами, бледные солдаты в изорванных, забрызганных кровью гимнастерках – совсем мало людей, намного меньше, чем вошло в шахту. Краснухин уже не выл и не скулил. Он только монотонно и сильно дергал телом, стараясь вырвать руку из кольца наручника. Кожа на запястье давно порвалась, и из раны ручьем стекала кровь. На него никто не обратил внимания.

Из штольни выбежал последний зэк. В сильно сжатых губах был сигаретный окурок. В руках по автомату. Широкое скуластое лицо налито кровью и яростью. Он бросился было вслед за остальными, но, вдруг, остановился, когда за спиной, в темноте входа в скалу, кто-то протяжно взвыл, оглушительно, могуче.

– Мать твою, – заругался зэк, остановился, пыхнул несколько раз окурком, с наслаждения жмуря глаза, потом выплюнул его, зачем-то подмигнул обезумевшему майору и нехорошо улыбнулся. – Ну, че, на-а-чальник, жить охота?.. Мать гроба душу, а не выйдет-то сегодня пожить!..

Он вскинул автоматы и развернулся к входу в шахту.

– Эй, ссу-ука! Иди сюда, падла! – заорал он. – Крошить тебя буду!

Чернота в зеве ворот колыхнулась, выперла наружу.

Краснухин от того, что увидел, бессильно упал на колени, повис на прикованной руке, с безразличием ощущая, как горячая моча жарко обжигает холодеющие ноги.

– Не сцы-ы, начальни-ик! – нараспев закричал зэк. – Щас мы его мальца пощекочем! – и он запел громко и красиво, и от этого страшно:

 
Калина кра-асна-ая,
Калина вы-ызре-ела…
 

Чернота, огромная, во весь зев ворот семиметровой высоты, храпнула, бросилась наружу и помчалась на поющего. Четыре лапы, взрывая осколками и искрами бетон плит, продавливая их своим весом, тяжело, с уханьем сотрясали землю. Закачались и натужно заскрипели рессорами вагоны. Четырьмя лапами чудовище бежало, а еще две вскинуло высоко вверх, время от времени размахивая ими, полосуя длинными, как косы, когтями воздух впереди себя.

 
Зачем ты, девушка,
Така хорошая,
Меня покинула?..
 

Вразнобой забили автоматы. Светящиеся жала впивались в плотную черноту, вязли в ней, но чудовище не останавливалось – в десяток огромных скачков подбежало к стреляющему, махнуло лапой, сочно, со шлепком, разорвало тело зэка. Умолкли выстрелы. Разлетелись влажные кровавые куски, густо опадая на скалу и бетонную площадку.

Оно постояло немного, покачиваясь на лапах, потом прыгнуло в сторону и побежало к лесу, туда, где трещали сучья под ногами убегающих. Пробегая мимо машины, ударило лапой по ней. Протяжно и оглушительно завизжал разрываемый металл. Многотонный автомобиль легко взлетел в воздух, закрутился в нем и с грохотом упал на вагоны, а оттуда на платформу. Язычок пламени лизнул смятый бензобак, и грохот взрыва протяжно и долго стонал над бескрайней и безразличной тайгой.

«Хабаровск

Хабаровское отделение Дальлаг

Главное Управление Севлаг

Начальнику управления

Лично

… По неясным причинам на объекте «Гора» произошел взрыв штольни, в результате чего погибли 39 человек заключенных и 15 солдат охраны из общего числа контингента лагеря 124 зэка и 63 охраны. В числе погибших нач. ИТК № 1260014, ком. в/ч 14028 майор Краснухин П. А., 1927 г. р. (партийный) и командир роты охраны лейтенант Томин И. Ф., 1942 г. р. (комсомолец). После недельного поиска в тайге близ с. Рощино найдены 3 человека зэка, 3 человека охраны и прапорщик Сергеев Д. В., 1921 г. р. (партийный с 1941 г., фронтовик, уч. б. д. весь период ВОВ: медаль «За отвагу», полный кавалер орденов Славы, Красной звезды, имеет ранения; также уч. б. д. 1956 г. в Египте). Медицинской комиссией в составе специалистов:… они признаны невменяемыми. Ясно и точно описать происшедшее на объекте «Гора» никто из них не смог. Протоколы допросов и акты медицинского освидетельствования приложены… Из-за полученных разрушений и повреждений объект «Гора» не может быть использован…

Зам. ком. в/ч 14028 капитан Ковский С. Ф.

28 июня 1961 года».

«Дальнореченск

Главный отряд

Начальнику отряда

Лично

…Своими силами укомплектовать комиссию необходимыми специалистами и подробно расследовать обстоятельства катастрофы на объекте «Гора» в п. Новопокровка. Срок 4 дня. Докладывать о ходе расследования радированием установленным кодом…