Текст книги "Багряный лес"

Сверху, с тонкими, едва различимыми стонами и плачущими всхлипами на ведьм сыпались еще тени. Промахиваясь, они с громкими рыданиями и стенаниями вновь запрыгивали на деревья, чтобы, хныча, стремительно перепрыгивать со ствола на ствол, преследуя недостижимую жертву, и снова промахнуться в броске. Когда тени пролетали мимо огней, с молниеносной быстротой свет вырисовывал из темноты их тела, такие же тонкие, женские и прекрасные – только совершенством форм, но не цветом кожи, синеву которой не мог разбить даже колдовской огонь. Это мавки, зловещие жительницы ночных крон, старались утолить свою вечную жажду человеческой свежей крови. Но странные, неуязвимые жертвы попались им этой ночью. Ведьмы, как казалось, даже не обращали внимания на мавок, и в самый последний момент, когда прыгнувшая с дерева дьяволица должна была вот-вот получить долгожданную награду за старание в охоте, немного отворачивали в сторону и ленивым взглядом провожали позорное падение мавок, продолжая забавляться игрой с «гончими псами» вурдалаками, гнавшимися по земле, не зная устали…

Еще одни темные фигуры ночи скользили между стволами деревьев. Они не рычали нечеловеческими голосами, как рыжие вурдалаки, не ныли и не плакали, как мавки, но говорили между собой вполне человеческой речью. Однако слова их были настолько тихи, что становились неразличимыми, смазывались свистом стремительного полета, ночной гонки и охоты. Эти фигуры не бежали по земле, не прыгали с ветки на ветку, со ствола на ствол, а летели, грациозно взмахивая своими гигантскими черными крыльями и ловко их складывая на своих густо поросших черной и плотной шерстью, спинах чтобы поберечь от удара о стволы, маневрируя в полете. Упыри, из всей нечисти этой ночи, были самыми разумными, понимая, что даже их изощренная на подлости натура гиблого мертвеца никогда не сможет одолеть стервозности ведьм, и летели вслед колдуньям, больше увлекаемые любопытством разума, чем вечным голодом.

Через, примерно, полчаса такого полета и неутомимых прыжков мавок и гонки вурдалаков ведьмы, вдруг дружно взмыли вверх, вынырнули над плотными кронами леса, устремляясь в сторону хорошо видимой небольшой сопки, совершенно свободной от лесной поросли и окруженной со всех сторон непроходимыми топями. Огни, до этого летевшие с ведьмами, теперь ринулись к сопке и через несколько секунд уже кружились дружным роем вокруг человека, который стоял неподвижно возле небольшого валуна, пробитого молнией. Человек был одет в строгий и дорогой костюм, и его появление в этой ночи, среди ведьм, упырей, вурдалаков и мавок казалось нереальным и невозможным. Но, пожалуй, никто из ведьм этому не удивился. Они спокойно приземлялись на склонах и вершине сопки, сразу падая на колени перед этим одиноким человеком, как перед всемогущим господином и строгим повелителем. Он был недвижен, ожидая, пока приземлится последняя ведьма. Над болотом, гулко хлопая в ночной темноте крыльями, черными профилями наскакивая на белый диск луны, в воздухе нерешительно барахтались упыри, за болотом, в лесу, не решаясь войти в холодную и топкую болотную жижу, жалобно и тоскливо выли и поскуливали вурдалаки, в голос им вторили рыданиями и всхлипываниями мавки. Но никто из ведьм не обращал никакого внимания на эти зловещие звуки: все их взоры были прикованы к человеку у камня, который был так же неподвижен, как и его пронзенный молнией серый и холодный сосед.

Человек шевельнулся. Послышался шорох его одежд.

– Время пришло. Надо торопиться и успеть до рассвета, – произнес он грудным и раскатистым голосом, от которого смолкли все звуки в лесу, стихло бурление болота. В этом голосе была сила повелителя. – Приступайте.

Он коснулся рукой камня, и тот вспыхнул рубиновым огнем, постепенно набираясь желтого, ослепительного жара. Человек у камня вскинул руки, и мгновенно от одного этого движения по всей сопке запылали жаркими языками пламени, рассыпаясь звездами искр в ночь, десятки огромных костров. Еще один спокойный пас, и все женщины, поглаживая быстро растущие животы руками, сладко стеная, повалились в густую траву сопки. Еще несколько минут человек у раскалившегося до белого свечения камня дирижировал этим странным спектаклем, а когда то там, то тут стали раздаваться оглушительные крики предродовых схваток, за его спиной с оглушительным хлопком распахнулись огромные, укрывающие почти всю сопку тенью, черные крылья, два взмаха – загудел, раздуваемый ветром огонь в кострах, испуганно свалились в воду упыри, громко зашумел лес, как в ожидании бури: через него, гонимые паникой, бежали прочь вурдалаки и мавки. Человек взлетал над сопкой, медленно помахивая огромными перьевыми крыльями. Его глаза были наполнены чернотой бездны, которая втягивала, как магнит, темноту ночи, как пустота, вакуум питается воздухом, но они не были сыты этой нематериальной добычей, а прорывались наружу, бросались на костры, на мечущихся, катающихся в траве, в муках жестоких схваток рожающих женщин, выливались на них знаниями и мудростью бездны вечности. Его губы, правильные и даже красивые, непрерывно шептали слова какого-то заклинания, но этот едва различимый шепот волновал лес сильным ветром, достигал реки, гнал по ней большую волну, которая, ударяясь о противоположный берег, рушила его, и грохотала. Природа радовалась словам, которые были понятны только ему и ей, и в этой радости было ощущение скорой свободы. Ее радость была зловещей, мстительной.

Одна за другой женщины начинали кричать более надрывно и протяжно. Роды заканчивались. Стихали крики, но их не сменяли обязательные младенческие: лесом, болотом, сопкой быстро овладевала тишина, нарушаемая только звонким треском горящих костров, которые должны были гореть до утра, согревая тела тех, кто уже спал, обессиленный страданиями.

Крылатый человек, медленно облетел сопку, стараясь крыльями не сильно тревожить воздух, чтобы не выбивать из костров искры – не обжечь спящих в траве женщин. Он смотрел на них с любовью и жалостью. Наконец он произнес:

– Они дали жизнь тем, у кого ее не было…

Постепенно взмахи его крыльев становились все сильнее и сильнее, они поднимали его тело все выше и выше, и вскоре их очертания уже тонули вдали, на бордово-серой полосе горизонта. Человек улетал. Ему надо было успеть до того момента, пока не закончилась ночь.

Он давно не видел снов. Возможно их возвращение спровоцировал приезд в Зону. Сидя у окна в автобусе, Саша смотрел на проплывающие по обочинам лесные пейзажи и видел в природе глухую дикость и отчужденность. Увиденная картина давала понять, что он чужой в этих краях. Тоска наполняла сердце холодом одиночества и неотвратимостью скорых и недобрых событий, которые должны были не только раскаленным железом обстоятельств коснуться его судьбы, но и изменить ее саму. Он давно ждал перемен в своей жизни и свыкся с этим ожиданием, оно стало для него родным, самой жизнью, а теперь, когда подходило к концу это долгое путешествие, Саша был бы рад остаться по-прежнему в своем зале ожидания. Не нужны были ему перемены! Прошлое научило не только терпению, но и тому, что все найденное будет рано или поздно утеряно. Сейчас он страшился будущих утрат.

Саша уже мало чему удивлялся, так как уже привык принимать все события с уже известным терпением и покорностью, которая не требует бездействия и опущенных рук. Оказалось, что оставшиеся в автобусе спортсмены – те же самые террористы, что и Иван с его людьми! Он помнил, как изумился Иван, прочитав сообщение на пейджере – то было получено как раз в момент пересечения границы Зоны. Что говорилось в сообщении, Саша не знал, не мог видеть, но прекрасно видел другое: Иван вышел на середину салона, глазами, полными растерянности, обвел пассажиров и произнес:

– Мне поручено обратиться к некой группе Кипченко и сказать, что скоро наступит рассвет. И озвучить подпись: «Ярый».

В тот же момент со своего места встал тренер спортсменов:

– Повторите, пожалуйста. Это очень важно.

Иван повторил.

Тогда тренер повернулся к своим ребятам, которые уже смотрели на него с нетерпением.

– Парни, вот и пришел наш черед заняться делом! Готовность через пять минут. Экипировку буду проверять лично.

И сразу закопошились в салоне те, кого раньше все принимали за заложников и спортсменов, едущих в Киев на сборы. Теперь они с привычной сноровкой доставали из различных ниш, тайников, оборудованных в салоне снаряжение: бронежилеты, автоматы, патронные магазины, цинки с боеприпасами, собирали гранатометы…

Саша смотрел на них с не меньшим изумлением, чем сам Иван.

– Кажется, кроме тебя теперь в автобусе ни единого заложника, – произнес тот, глядя на Александра.

Старший спортсменов представился командиром группы спецназа, подчиняющимся непосредственно главе СБУ, и попросил называть его майором Кипченко.

– Сужик, – в свою очередь представился старший террористов, – старший лейтенант СБУ, командир группы захвата. Можете называть меня, как и прежде, Иваном.

– Много наслышан о ваших подвигах, лейтенант, – с улыбкой произнес Кипченко. – Теперь вы переходите ко мне в подчинение, как к старшему по званию.

– Есть, – звонко отрапортовал Иван. – Для меня и моих людей будет большой честью служить под вашим командованием, под началом самого Кипченко, командира самой бесстрашной штурмовой группы…

– Довольно лести, лейтенант, – по-доброму перебил его майор. – У нас теперь много дел и совершенно нет времени вспоминать боевые заслуги. Признаюсь только, что давно мечтал познакомиться с вами, – он откряхтелся в кулак и продолжил: – Вот мой первый приказ, лейтенант: немедленно к врачу! Выполняйте.

Иван ушел, а майор стал заниматься своими хлопотами. Саша видел, как он проверил снаряжение своих людей, потом рассадил их вдоль окон с приборами ночного видения. В салоне был погашен свет, и люди на постах стали внимательно вглядываться в ночную темень леса. Водителю автобуса тоже отнесли прибор, и через секунду машина ехала по дорогам зоны в полной темноте, без включенных огней. Лерко не понимал причины всего этого, но словно догадываясь об этом, к ним с Геликом подошел Кипченко. Он сразу обратился к Лекарю, который сидел на своем месте и с не меньшим изумлением, чем у своего друга, наблюдал за странными переменами, которые происходили в их маленьком мире, в автобусе:

– Дмитрий Степанович, мне необходимо с вами поговорить. Простите за то, что не мог этого сделать раньше. На то были особые причины, поверьте мне, пожалуйста.

Вежливое, почти ласковое обращение заставило Лекаря расцвести в благодушной улыбке.

– Располагайте мною, как вам будет угодно.

– Может, тогда мы пройдем в конец салона?

– Хорошо, – согласился Гелик.

Александр встал, чтобы дать возможность Лекарю выбраться в проход со своего места, и после этого уже собирался сесть обратно, когда Кипченко взял его под локоть.

– Господин майор, я бы попросил и вас пройти с нами. То, что вы окажетесь здесь – никто не мог даже предположить. Это чистая случайность. Но если вы согласились сопровождать своего друга, тогда и вам следует знать то, что узнает сейчас Дмитрий Степанович. К тому же… Вы, как мне было известно с самого начала, являетесь превосходным подрывником, к тому же участвовавшим в боевых действиях. Не так ли?

– Вы хорошо осведомлены обо мне, господин майор, – должен был согласиться Лерко. – Следует ли понимать наш разговор как то, что с этого момента я поступаю в полное ваше распоряжение? В вашу команду?..

– Нет, не совсем так. Вы будете, как и прежде, находиться рядом с Дмитрием Степановичем, но при необходимости будете выполнять мои поручения…

– То есть приказы? – уточнил Лерко.

– Да, майор, приказы… Вас это не устраивает?

– Я человек военный, и моя первая обязанность – исполнение приказов.

– Рад, что мы так быстро поняли друг друга… Пройдемте.

Его рассказ не был неожиданностью. Майор был откровенным, и повествование было настолько полным, что у слушателей не возникло надобности узнать что-то дополнительно. Во время рассказа Саша старался рассмотреть лицо своего друга. Даже в сумраке автобусного салона оно засветилось надеждой – так показалось Александру.

– Почему раньше этого нельзя было рассказать? – спросил он, когда майор замолчал. – Ведь всё можно было сделать без лишних сложностей.

– Вы правы, Александр Анатольевич, но задуманная операция была в своей грандиозности очень рискованной. В любую минуту нам грозил провал, и малая информированность Ивана, его людей и самого Дмитрия Степановича гарантировала, что все останется в тайне.

– И будет похоже на действительный террористический акт, – дополнил Александр.

– Абсолютно верно. Но теперь, когда главное осталось позади, вы имеете полное право знать все. Я выполнил поручение Нечета по отношению к вам, теперь остается последнее: дня три продержаться, пока не закончится операция по очистке Зоны. В здешних условиях это будет нелегко. Поэтому я настоятельно требую выполнять все мои приказы. Я отвечаю за ваши жизни.

– Ярый – это и есть Нечет, глава СБУ?

– Да.

– При возможности, – сказал Гелик, – передайте Виталию Витальевичу мою благодарность.

Кипченко приветливо улыбнулся:

– Я думаю, что скоро такая возможность появится лично у вас.

– Спасибо.

– Не стоит благодарности. Это моя работа.

– Куда мы направляемся сейчас?

– Через сорок минут будем в Припяти. Город заброшенный, но там достаточно места, чтобы укрыться и при надобности держать оборону от вольных…

– Господин майор! – окликнул его кто-то из подчиненных.

– Да?

– На расстоянии примерно полукилометра за нами следуют три автомобиля с выключенными огнями.

– Продолжайте наблюдение, – и, снова обращаясь к Гелику и Лерко, произнес: – Нас уже вычислили, поэтому не думаю, что впереди спокойная ночь. Ладно, отдыхайте. Приятно было с вами познакомиться.

Он ушел.

Друзья некоторое время сидели молча.

– А я думал, – с облегчением в голосе проговорил Лекарь, удобнее усаживаясь в кресле, – что на этом свете нет справедливости вообще. Теперь же оказывается, что есть – надо только научиться ждать.

Через минуту он уже крепко спал.

В Припяти им выдали оружие: по автомату и пистолету. Остановились в заброшенном двухэтажном здании детского садика. Город был окутан темнотой, и его невозможно было рассмотреть, но пугала, настораживала густая, почти вязкая тишина. Такой тишины в настоящих городах не бывает. Жилой город не может молчать мертвенной немотой ни единой минуты потому, что он живет каждое мгновение, а здесь все было мертвым, и время не шло, как ему положено, а копошилось в стенах зданий, незаметно, медленно и неотвратимо превращая их в обыкновенную пыль.

Быстро распределили места на случай нападения, выставили посты и легли спать. Но спали чутко, не только от ночной туманной зябкости, которая наползала на город серой влажной взвесью со стороны реки, но и от того, что машины загадочных преследователей отстали от автобуса у самой черты города, высадили несколько человек десанта, а сами спешно поехали обратно. Наверное, Кипченко был прав: эта ночь вряд ли будет спокойной.

С той самой снежной и памятной ночи на перевале Мирза-Валанг-Сангчарак, когда погибла Ева, Александру не снились больше сны. Раньше, еще в львовской психушке, их было столько, что от снов приходилось спасать. Саше снилась она. Виорика… Приходила и начинала говорить. Даже сразу после пробуждения он не мог вспомнить ничего из того, что она наговорила, но помнил настроение ее рассказов. Наверное, она жаловалась, так как невыразимая тоска и боль сжимали Сашино сердце от жалости, которую будили в нем эти ночные беспамятные повествования. Если же сама рассказчица была лишь плодом его больного воображения, царицей его ночных кошмаров, то боль и тоска были настолько реальными, что Саша просто умирал от них. Дело доходило до клинической смерти…

Раньше говорили, веря в пророчества и гадания, молодым девушкам, которые впервые оказывались в каком-нибудь месте, в гостях с ночевкой: «На новом месте – приснись жених невесте». Саша не знал, относилось ли когда-нибудь это к мужчинам, и тем более могло ли быть это забытое и заброшенное место, город Припять, тем самым местом, где имеют право сниться женихи невестам. Здесь в самую пору видеть в снах кладбища и радоваться после всего, что приснился еще добрый сон…

Ночью было какое-то время, когда плотный речной туман растаял, и в выбитое окно комнаты на втором этаже детского садика, в котором еще был силен, не выветрился запах детей, заглянула огромная и ослепительно белая луна. Ночное светило было настолько ярким, что вокруг его диска разливался голубой ореол, а сама высь, ее кусочек, очерченный ломаными гранями крыш многоэтажек, был чист от звезд.

– Колдовская ночь…

Это был голос Виорики. Он остался памяти, разложенный на мельчайшие составные, чтобы иногда самые бессонные ночи, проведенные в одинокой постели или в автомобильной кабине во время одного из бесконечных военных маршей, его можно было без труда вспоминать и… любить.

Он лежал головой к окну, поэтому лунный свет падал на лицо, слепил глаза, но не грел, не обжигал. Свет был мертвым.

Саша отвернул голову от окна и посмотрел в ту сторону, откуда раздался этот родной и до боли знакомый голос. Голос его мертвой любви.

Лунный свет чертил на стенах с облезлыми обоями четкие границы между плотной нечитаемой тьмой и ярким неживым светом. Тени были глубокими и загадочными. Одна из теней шевельнулась и начала расти и приближаться к резкой границе света и тьмы. Еще Саша услышал слабый шорох босых ног по бетонному полу комнаты – шаги легкие, почти невесомые. Он зажмурил глаза и застонал, заскрипел зубами, из последних сил терпя жестокий приступ тоски, которая железными обручами воспоминаний и мары охватила его настрадавшееся сердце. Он лежал на сырых, сильно пахнущих прелостью матрасах, которые когда-то служили ложем для детей в этом здании, ногами к тени, и видел, как в ней неотвратимо растет и становится отчетливым продолговатое белесое пятно. Секундой позже оно уже напоминало фигуру человека в белых одеждах. Еще через одну можно было различить очертания женщины. Еще мгновение…

Лунный, иссиня-режущий свет ударил по ослепительно-белой ткани одежды. Александр крепко зажмурил глаза и резко отвернул голову в сторону. Он дал остыть вспышке света в сознании, а когда открыл их, то не сразу смог рассмотреть ту, что стояла в его ногах. То ли из-за того, что он пострадал от этого светового контраста, то ли от того, что лунный свет прямо-таки горел на белой ткани, Саша не мог увидеть подошедшую женщину. Ее окружало размывающее реальность голубоватое сияние.

– Я тебя напугала?

Этот голос… Он мог принадлежать только Виорике. Им не имел права и не мог говорить ни один человек на всем земном шаре.

– Кто ты?! – спросил Саша, по-прежнему жмуря глаза, от того что не мог смотреть на это ослепительное сияние, исходящее от женщины.

Она говорила тихо и нежно, как говорят люди, когда стараются не разбудить других. Рядом с Сашей спали Лекарь и три спецназовца.

– Я? – она засмеялась. – После нашей последней встречи прошло чуть больше года, а ты уже успел меня позабыть.

Ее смех был полон укора и сожаления.

– Ты – это мой сон, – утвердительно сказал Саша. – Тебя нет, Виорика.

– Можешь не разговаривать во сне? – спросил грубый мужской голос. Лекарь что-то еще недовольно пробурчал и заворочался на своем ложе. – Надо спать, Саша…

Виорика подошла ближе и присела почти возле самой головы Александра. Она почти беззвучно смеялась и шептала сквозь смех:

– Вот, видишь. А говоришь, что это сон.

Саша задержал дыхание, чтобы не вскрикнуть, и резко сел, и его лицо оказалось на уровне лица женщины. Пока он изучал его – не смел дышать.

Ее глаза смотрели на него с добротой и лаской. В них была прежняя небесная глубина, ясные кусочки неба, божественная чистота, но уже не такая чистая, как раньше, подточенная тенями мудрости, а может это ночь, мастерица тьмы, утяжеляла все тени. Взгляд Виорики был живым!.. Он играл озорством. Раскинутые длинные и шелковистые брови немного дрожали в ожидании. Миниатюрный, немного вздернутый нос… Это не могла быть она – чуть не кричал Саша. Но это была и могла быть только она, Виорика.

– Виорика!!! – громким шепотом воскликнул он, захлебываясь первым после продолжительного перерыва глотком воздуха.

Лунный диск на небе стал медленно гаснуть. Очередное действие странного спектакля жизни закрывал тяжелый занавес тумана, наползающего от близкой реки.

Женщина нежно коснулась его губ рукой, и он услышал ее тепло и запах – запах живого человека.

– Тихо, – попросила она, – иначе всех разбудишь… Да, это я. Я…

– Но это же сон?! – возмущался Александр, не ощущая в действительности ничего, что могло бы напоминать ему сон. – Я сплю!..

– Вот и спи себе тихонько, – недовольно проворчал рядом Гелик, переворачиваясь на живот. – Лопочет, спать не дает.

Виорика снова беззвучно рассмеялась:

– Вот видишь, а продолжаешь твердить, что это сон.

– Хорошо, – с жаром, громким шепотом, произнес Лерко. – Пусть это сон, но ты же… Ты мертва!

Последние слова он произнес совсем тихо, как страшную догадку.

Она слабо улыбнулась ему:

– Была, милый… Была мертва, а теперь – сам видишь…

Она нежно взяла его руку своей, теплой и мягкой, и заставила его коснуться своей груди.

– Живая я, Саша.

– Сон, жуткий сон, – проговорил он, отдергивая руку от реальной теплой плоти.

Женщина горько усмехнулась и вдруг, повысив голос, произнесла:

– Лекарь! Лекарь, ты спишь?

Тот вновь заворочался и вяло пробормотал:

– Уснешь тут с вам, голубки… Шли бы куда-нибудь языки чесать.

Виорика взяла Сашу за руку и потянула.

– Идем, нам пора. Совсем нет времени. Меня прислали за тобой.

– Кто? – удивился он, но подчинился ей.

Они вышли на улицу, в туман. Она по-прежнему вела его за руку за собой. А он еще не верил, что это не сон.

– Виорика, это ты? – едва ли не на каждом шагу спрашивал он ее.

– Я, милый, я, – нежно без устали отвечала она, и вокруг них клубился густой, пахнущий речной гнилью туман. – Иди, не бойся… Смелее.

Он вздрогнул, когда за его спиной раздался крик. Кричал Лекарь.

– Саша! Са-а-ша-а!.. Не иди с нею! Это не сон!!!

Крик вяз в туманной плотной гнили.

Александр выдернул руку из женской и остановился.

– Это не сон, – повторил он страшную догадку. – Нет, я не пойду…

И тут же со всех сторон ударили автоматные очереди. Поднялся такой грохот, что от него заметно задрожала серая воздушная пелена тумана. Лерко хотел было повернуться и бежать обратно, понимая, что это напали на них вольные, когда что-то сильное и огромное бросилось на него сверху, обдало воздухом и жутким смрадом, схватило поперек туловища, сдавило, как огромными металлическими тисками, лишая воли к сопротивлению. Он почувствовал, как его поднимают вверх, услышал, как на взмахах со свистом врезаются в воздух огромные крылья. В глазах проплывал клубящийся, серый, предутренний туман, и стали загораться и лопаться черные пятна скорого беспамятства. Уже теряя сознание, он продолжал слышать где-то рядом успокаивающий, нежный и заботливый голос той, которую любил:

– Потерпи немного, милый. Совсем немного…

Гелик стоял за дверью на выходе из здания. В голове набатом била кровь, сердце грохотало от пережитого ужаса. Как он мог думать, что это сон! Лекарь корил себя за халатность. Кукушонка явно похитили… Из тумана по садику беспрестанно били струи автоматных очередей, за выстрелами звучали людские голоса, мат и ругань. Лекарь, укрываясь за дверным косяком, стрелял одиночными выстрелами по вспышкам и голосам. Кажется, он один раз попал: кто-то жутко завизжал, после чего стрельба стала гуще. Стреляя, он продолжал кричать, звать друга, но тот не отвечал. Он видел, что Сашу увела женщина в белом. Заметил в самый последний момент, когда они покидали комнату, потом упустил время, потратив его на то, что продолжал лежать, ошарашено обдумывая всё, что казалось ему сном, а когда понял, что это самая настоящая реальность, было уже поздно…

В здании проснулись все. Отовсюду, из окон и дверей, спецназовцы ответили дружным огнем. Били прицельно. Нападавшие подались назад. В тумане это не было видно, но автоматные и ружейные огни стали вспыхивать из самой глубины тумана. Выскочив из своего укрытия, Гелик, стреляя на ходу в любую тень, которую мог различить в плотном покрывале тумана, побежал в ту сторону, куда Лерко уводила незнакомка, имя которой Дмитрий Степанович боялся назвать даже в сознании.

Он успел пробежать, наверное, не больше пятидесяти шагов, когда его сбили с ног. На него кто-то навалился, и раздался приторный кисло-горький запах немытого тела и нестираной одежды, запах табака и зубной гнили. Напавший был очень сильным, он быстро разоружил Гелика, заломил ему руки.

– Братаны! Я здесь чью-то шкуру заломал, – прохрипел он больными легкими.

Лекарь попытался вырваться, лягнул бандита, который взвыл и отпустил жертву – но жертва не успела убежать. Подбежали еще несколько человек, и в следующее мгновение Гелик упал, потеряв сознание от оглушительного удара по затылку.

Они опешили от того, что увидели…

Служба в милицейской разведке учила ничему не удивляться и требовала предельной осторожности, особенно разведка в Зоне. Восемь месяцев – с того самого момента, когда начались эти загадочные смерти среди обитателей Зоны. Чудовищная смерть была одинаково равнодушна ко всем, кто попадался в ее цепкие лапы: милиционерам, лесниками, вольным, бомжам, атомщикам, строителям и прочим, работающим или живущим в Чернобыле… Вон, сегодняшним утром, передавали по служебному радио, на хуторе Заруба погибло четыре милиционера разведки, сгорели в заброшенной хате… Получалось, тот уже покойный патруль вышел в ночь, как и этот, стоящий теперь на окраине большого хутора с раскрытыми от удивления ртами.

А этот хутор, Камышик, был расположен далековато от злосчастной Зарубы, почти у самого заброшенного города Припять. Разведку выслали сразу, как только со сторожевых вышек доложили, что в Припяти слышен бой. Пока добирались, бой стих. Нашли только дымящееся здание детского садика, горящий остов взорванного автобуса, пятна крови на земле, на полу в здании, сотни стрелянных гильз – впрочем, обыкновенная картина в бандитских краях: не поделили захваченную за Зоной добычу. Потом был приказ разведать обстановку в близлежащих поселках и хуторах.

К Камышику подошли в половине седьмого утра. Солнце было уже довольно и быстро растапливало лохматые остатки ночного тумана и подсушивало траву. Прошли хутор вдоль и поперек, но ничего подозрительного не обнаружили. Населенный пункт был сравнительно молодым: последние жители покинули его, переселившись на заброшенное кладбище в конце поселка, только два года назад, поэтому в некоторых хатах окна блестели целым стеклом, а не пустыми, распахнутыми чернотой, оконными проемами. Все вроде бы выглядело, как и позавчера – день, когда сюда наведывалась последний раз разведка: те же заброшенные хаты, буйная сирень, доцветающие одичавшие сады и покосившиеся ржавые кресты… Все было бы как и раньше, пустынное, одинокое, мающееся, тоскливо и обреченно, если бы не ряды свежевыбеленных хат немного поодаль, за деревьями на большой поляне, настолько свежих в утренних лучах солнца, что выедали глаза своей невозможной белизной.

Естественно, что это было принято за мираж. Уже много лет возле Камышика никто не только не строил хат, но и не располагался в примитивных шалашах.

Милиционеры осторожно подошли ближе. У крайней хаты приметили женщину, которая высоко, почти до паха, задрав юбку и исподнее, топтала белыми и стройными ногами глину в небольшой ямке, понемногу подливая воду себе под ноги из деревянного ведра. Она крутилась на месте, а когда немного оступалась либо поскальзывалась на мокрой глине, закатанный край юбки взлетал вверх, и на мгновение зрителям демонстрировались белые упругие ягодицы женщины или темный треугольник лобка. Рядом с хатой за ровным и выбеленным тыном гудел пчелиным пиром цветущий ухоженный сад, где-то в пушистых от густого цвета ветвях сказочной трелью заливалась птица. Пела и женщина:

 
Заплету віночок,
Заплету шовковий,
На щастя, на долю,
На чорні брови,
На чорні брови.
 
 
Ой, пущу віночок
На бистрою воду,
На щастя, на долю,
На милого вроду,
На милого вроду.
 
 
Ой, поплинь віночку,
Прудко за водою,
На щастя, на долю,
Милому за мною,
Милому за мною…
 

Сильный, чистый и полный голос, откровенность полуобнажённого тела, сильная и бодрящая работа, свежесть и чистота всего, что видел глаз. Все залито утренней ясностью бездонного голубого неба, ласковой теплотой солнца, пронизано свежестью лесного ветерка. Все это выглядело нереальным… Невозможным! Никто не смог был за двое неполных суток не только построить такой кукольный городок, населить его, рассадить сады и заставить их цвести! Но то бывшее возможным – было на самом деле, бросалось в глаза яркими картинами степенной сельской жизни.

– Ничего не понимаю, – растерянно произнес один из милиционеров, оглядывая своих товарищей. – Если я вижу это один – увезите меня в психушку, даже сопротивляться не буду.

– Мы составим тебе компанию, командир, – вяло ответили ему.

– Кто-нибудь, объясните мне это!

– Пожалуйста, – хмыкнул кто-то, наверняка невозмутимый циник. – На переднем плане вы изволите видеть добрую сельскую молодуху, которая копошится в грязи, потрясая своей великолепной задницей и… сам, короче, видишь. Во-от, дальше стоит, следует понимать, ее хата, как куколка, у которой эта баба замазывает что-то: я вижу рыжее пятно на стене дома… Мелкий ремонт, наверное…

– Так это же и я вижу!

– Ха! А зачем спрашиваешь, чудак?..

– Сомневаюсь…

– Ну, сомневайтесь дальше… А я пойду. Мы ж как-никак разведчики – значит, надо разведывать… Эй, красавица! Муж дома?

Женщина остановилась и приложила ко лбу ладонь. Яркое солнце плавно гнуло тени в глубоком вырезе ее вышитой щедрым узором сорочки. Через домотканую чистую ткань была видна ее налитая здоровьем и бабьей красотой грудь с торчащими бугорками сосков.

– Спрашиваю: муж есть дома? – повторил милиционер, на всякий случай снимая автомат с предохранителя.

Женщина улыбнулась приветливо и искренне. Она не торопилась опускать юбку, словно нарочно дразнила своими белыми стройными ногами. Как, впрочем, не торопилась и отвечать, всматриваясь веселыми глазами в приближающегося милиционера.

– Язык, красотка, проглотила? – поинтересовался он, останавливаясь на краю ямки с жидкой глиной. – Будешь молчать – арестую. Почему молчишь?

Она улыбнулась еще шире:

– Смотрю вот на такого грозного! Здоров ты, видать, баб арестовывать. Герой!