Текст книги "Багряный лес"

– Больше двадцати лет, господин Президент.

– Тогда ты как никто другой должен понимать всю меру ответственности за свои решения. Действуй.

Когда министр вставал из кресла, он почувствовал предательскую дрожь в коленях. Вопросом о службе в разведке Президент лишил его уверенности, без которой Олег уже сам мало верил в успех своих действий.

Они коротко попрощались, и Переверзнев, стараясь ничем не выдать своего смятения, покинул кабинет, а затем и дачу. На подъездной площадке он заметил автомобиль министра обороны. Горачук, без кителя, сидел в опустевшей беседке с закрытыми глазами, лицом, ловил теплую ласку солнечных лучей, пробивающихся сквозь свежую и нежную листву деревьев. Переверзнев подошел к нему. Присутствие «войсковика» вновь вернуло министра к неприятным размышлениям о том, что в самый ответственный момент его могли заменить этим генералом. Этот факт еще в большей мере лишал его уверенности.

– О чем размышляем, Всеволод Сергеевич? – спросил Переверзнев, опускаясь возле генерала на деревянную лавку.

Горачук даже не открыл глаза, продолжая наслаждаться солнечной ванной.

– О том, что мало времени, Олеженька… Сижу, жду тебя, а минутки убегают. У меня есть предложение, но прежде хочу предупредить: это моя личная инициатива.

– Спасибо за предупреждение. Я был бы сейчас рад любому толковому совету, а тут – предложение…

Генерал открыл глаза и часто заморгал, помогая им привыкнуть к свету.

– Ты знаешь, что мой спецназ хорошо умеет разбираться в подобных проблемах – я говорю о террористах…

– Я понял, – насторожился Переверзнев.

– Так вот что я предлагаю… Мои ребятки мхом порастают без настоящего дела. Может, согласишься взять их в самолет с подсадкой – мешать не будут, а помогут толково. Ты мне с самого начала очень нравился, и я не хочу дать твоим недругам никакого шанса. Это игра, Олег, у тебя же, не обессудь, в таких играх пока маловато опыта, а я за свой век выиграл массу подобных партий.

– Где твой спецназ? – уже бодро спросил Переверзнев.

Он быстро разобрался в ситуации. В то, что Горачук испытывал к нему симпатию, не верил, больше из – за того, что никогда не придавал никакого значения словам, следуя собственному правилу: не доверять никому. Больше верил в то, что «войсковик» был неглупым человеком, которому меньше всего хотелось, чтобы кто-то стал копаться в его прошлом, а Переверзнев мог оказаться именно этим «кем-то». И, кроме этого, такой союз вселял потерянную надежду на успех.

– В Борисполе, с твоими ребятами, у самолета хвалятся своими победами друг перед другом. Чем же они еще могут заниматься?

– Нескромно, – с улыбкой ответил Переверзнев. – Кому будут подчиняться?

– Разумеется, твоим людям, но попрошу оставить за ними право голоса – они толковые, дурного не предложат.

– Хорошо, я согласен.

– Тогда по машинам! – довольно хлопнул себя по ляжкам Горачук. – У меня телефон в автомобиле.

Первой из Конча-Заспы выехала машина министра МВД, следом за ней, словно привязанная невидимой нитью, ехал машина «войсковика». Не успели они проехать и пяти километров, как в Борисполе уже выруливал на взлетную полосу самолет, везя в своем просторном грузовом салоне два отряда спецназовцев. Из-за него были отсрочены взлеты двух пассажирских авиалайнеров, принадлежащих иностранным авиакомпаниям. Служащие уже готовили, как это заведено в деловом мире, претензии в арбитражные суды, хлопоча о возмещении немалых убытков…

У самого выезда на Столичное шоссе Переверзнев увидел машину главы СБУ. Автомобиль стоял у обочины с открытым капотом, под которым возился, стараясь устранить неисправность, водитель. Рядом с ним, без пиджака и галстука, в ослепительно белой рубашке стоял Нечет.

– Останови, – приказал Переверзнев своему водителю.

Мимо, просигналив на прощание, промчался автомобиль министра Вооруженных сил.

– Пойди, посмотри, может, чем сможешь помочь.

Водитель пошел выполнять распоряжение своего патрона, вслед за ним вышел и Переверзнев.

– Что случилось, Виталий?

Нечет развел руками:

– Все проблемы в технике. Мне очень нравится эта марка как одна из самых престижных и качественных, но чем дороже автомобиль, тем больше у него шансов подвести своего владельца в самый неподходящий момент…

– Закон подлости?

– Примерно. Олег, я вызвал машину, но, боюсь, что она окажется здесь через час, не раньше. Мне надо срочно в свой офис. Поступила кое-какая информация о террористах.

– Да?

– Да. Подбросишь, а я тебе по-кумовски подкину то, что накопали для меня.

– Торгуешься?

– Почему бы и нет? – усмехнулся Нечет. – Так сказать, услуга за услугу.

– Тогда едем.

На зов водитель прибежал сразу. Заводя автомобиль и трогая с места, он сказал:

– Серьезные проблемы. Не уверен, но, кажется, вышел из строя сам двигатель.

Глава СБУ недовольно скривил губы.

– У тебя, кажется, «Сааб»? – спросил он Переверзнева. – Вот тоже думаю пересесть с мерседесовских колес на саабовские. Хорошо работает?

– Три года без единой серьезной поломки, – ответил водитель, включая музыку в салоне. – Хорошая машина, хотя, мне, если честно, больше немецкая техника по душе…

Он говорил, а тем временем между водительским отсеком и пассажирским салоном вырастала стеклянная перегородка. Поднял её Нечет. Переверзнев же мысленно удивился тому, как просто освоился его коллега на новом месте.

– У тебя есть сигареты?

– В баре, – сказал министр, намеренно не демонстрируя гостеприимства, чтобы посмотреть, как быстро Нечет справиться и с этой задачей. Пассажир не стал ждать угощения – сам нашел сигареты и включил кондиционер, проделав все с такой уверенностью, словно этот автомобиль принадлежал ему. Это зацепило самолюбие Переверзнева, который любил атрибуты власти, такие как, например, служебный автомобиль. Он принимал их как обязательные отличительные знаки, заслуженные в нелегкой борьбе за вершины власти.

Нечет жадно вдохнул дым.

– Я знаю, что это недостатки человека, – говорил он, рассматривая сигарету, – и предпочитаю их не демонстрировать.

– Заботишься о мнении окружающих о себе? – не сдержался и съязвил министр.

– Неужели Серому кардиналу важно чье-то мнение?

Эти слова прозвучали для Переверзнева нескромным заявлением.

– Пожалуй, нет, – был его ответ.

– О чем договорились с Шах-и-матом? – спросил Нечет, всматриваясь в спутника таким ледяным взглядом, что Переверзневу стало от этого неуютно. Он сделал для себя открытие: у Нечета были неживые глаза… Черные, холодные и почти неподвижные. Когда он в задумчивости всматривался куда-нибудь, глаза теряли тот блеск, который присущ живым человеческим глазам. Такое было неприятно наблюдать. Тем более неуютно было ощущать на себе две сосущие душу бездонные ночи, зовущие в пугающую безызвестность.

Министр пошевелился, протянул руку к бару, доставая банку с пивом, чтобы сбросить с себя вязкое оцепенение, которое сковывало тело ледяными тисками взгляда Нечета.

– Неужели Серый кардинал еще об этом не знает? – вновь было трудно сдержаться, чтобы не уколоть, подсознательно отомстить за эти жуткие секунды неуютности, доставленные ледяным взглядом. Он заметил, как слабо улыбнулся Нечет, словно хороший стрелок, который после выстрела, не видя из-за большого расстояния мишени, улыбается собственной уверенности, что она поражена. – Хотя незачем ерничать… Решили готовить штурм.

– Долго сомневался Президент?

В ответ Переверзнев устало улыбнулся.

– Почти три часа. Я его понимаю. Не каждый день у нас по дорогам разъезжают автобусы с террористами, тем более накануне раунда переговоров в Европе.

– Это может сильно осложнить внешнеполитические отношения, – согласился Нечет и предложил: – Может, моя помощь нужна? Освобождать заложников умеют не только в МВД и армии.

Это тоже насторожило Переверзнева: пожалуй, он слишком рано позволил себе язвить по поводу самохвального выражения «Серый кардинал». Нечет стоил нескольких кардиналов, если уже знал о договоренности двух министров.

В этот раз удалось без проблем справиться с эмоциями. Генералу оставалось сделать вид, что он не понял столь прозрачного намека.

– Мне, Виталий, помощь нужна прежде всего в получении всей необходимой информации. Я не хочу сказать, что мои люди не справятся, но… Сам понимаешь, полученная из разных источников информация об одном событии дает объективное представление о том, что произошло на самом деле. Сейчас самым важным для меня является то, что как можно больше надо знать об угонщиках, но я не имею о них ни строчки, ни полслова: кто они такие, откуда, какие цели преследуют…

– Это одна из заповедей разведчика, – отвлеченно произнес Нечет.

– Что? – не понял его Переверзнев.

– Ничего серьезного, – его собеседник вдумчиво затушил окурок в пепельнице. – Пока мой водитель пытался разобраться в причине поломки, я поговорил с одним очень интересным человеком. Старый дед. Неизвестно, кем и чем он был в прошлом, но сейчас он травник, ходит по лесам и болотам в поисках травы. Не простой травы, а особой. О чамхе ничего не слышал?

– Нет, – поспешил ответить Переверзнев, которого столь резкий переход на другую тему о каком-то деде-шатуне и траве чамхе сильно озадачил. Он не верил, что Нечет был из тех, кто способен вдруг абстрагироваться от чего-то полностью. Как раз все наоборот: у таких личностей, как глава СБУ, любое слово было важным и имело вес. Необходимо было изрядно морщить лоб, чтобы вникнуть в смысл сказанного.

– Я дитя города, и всю свою жизнь предпочитал общаться с природой не больше двух дней в месяц. Вкомпании друзей, у костра или мангала. Этого всегда было достаточно.

– Да, я согласен с тобой. Мы не выбираем жизнь, а только строим ее. Мне этот старик несколько ближе и понятнее: мой дед в свое время был известным травником…

– Фитотерапевтом, – добавил Переверзнев, на что его спутник слабо поморщился.

– И я немного знаком со свойствами этой травы. Раньше, в прошлые века, о ней говорили как о дурман-траве, знали её как траву сому, или хому. Она обладает достаточно сильным наркотическим свойством. Нет, ты не подумай, ни этот дед, ни мой – не наркоманы. Собирать такую траву – особое искусство, особая наука. Сейчас по весне ее ищут, помечают, а в конце лета собирают, когда она набирается полной силы. Знаешь, почему так поступают? Ее можно отличить от другой травы только весной, как раз в эту самую пору, а через несколько дней сома[13]13
  Трава сома (хома) – предполагается, что произрастает в высокогорьях Гималаев (Тибет); в древности, как гласят легенды, сому использовали монахи, чтобы заглянуть в будущее человека и для окраски бриллиантов (делали их красного цвета).


[Закрыть] будет выглядеть как обыкновенный сорняк.

– Зачем же нужна эта трава?

– Для разных нужд. Когда-то ее употребляли ведуны, чтобы заглянуть в будущее человека. Бабки-повитухи давали роженицам. Лекари – людям, которые переживают сильный стресс, больным, раненым… Многим она помогла, но немногим уже поможет – и все потому, что разные источники дают разную информацию. Заслуживающие доверия ботаники, доктора наук, доценты ее категорично отрицают, новоявленные знахари-колдуны, никогда не видев и не держав в руках, приписывают ее свойства любому пучку растительности, старики же травники потихоньку собирают и помалкивают.

Он замолчал, рассматривая неспокойную реку за окном.

Переверзнев пожал плечами. Он ничего не понял из сказанного. Может быть, из-за утреннего раунда на президентской даче министр не был более настроен воспринимать эзопов язык, хотя подозревал, что таковой здесь присутствует.

– По мне, пусть эта чудо-травка растет себе потихоньку и не заявляет о себе громко. Департаменту министерства по борьбе с наркотиками и с традиционной марихуаной полно хлопот, а тут еще и остальная гадость вроде крэка, экстази, героина… Нынешнее положение вещей по отношению к вашей соме меня вполне устраивает, как, уверен, и весь мир.

Нечет рассмеялся.

– Когда ты так говоришь, в тебе трудно не узнать министра внутренних дел. Но трава сома, или хома, хоть и близка по свойствам к чамхе, здесь не растет.

– Уже легче.

– Чамха для наркомафии не представляет никакого интереса.

– Почему?

– Она не вырабатывает в организме зависимости, не калечит и не убивает его. Но для медицины…

Переверзнев растянул в улыбке губы:

– Поговорите об этом с министром здравоохранения. Возможно, услышав об этой траве из уст главы СБУ, он избавится от своего скептицизма.

– Может быть, – сквозь смех произнес Нечет. Смеялся он открыто и совсем по-детски запрокидывая голову, такой откровенностью заставляя зрителя усомниться, что смеются именно над сказанным. Переверзнев понял, почувствовал, что его спутник смеялся над другим – может, как раз над тем, чего не понял в рассказе о чамхе и старике министр. Слишком откровенным, демонстративным было это веселье, а в избыток чувств, как и в недостаток их, Переверзнев не верил.

Смех прекратился через несколько секунд.

– Что касается информации о террористах, Олег Игоревич, – серьезным тоном произнес Нечет, – ты ее получишь сразу после того, как она окажется у меня на столе. Наши ведомства раньше не отличались тем, что тянули одеяло каждый на себя, и я не вижу поводов, чтобы начать эту деструктивную возню именно сейчас – все-таки одно дело делаем. Надеюсь, что ты ответишь мне взаимностью, когда мне понадобится подобная помощь.

Переверзнев был вновь облит чернотой вечности из его глаз.

– Можешь не сомневаться, – по-доброму пообещал он, ежась под этим взглядом, который словно высасывал душу. Отвлечься помог телефонный звонок.

– Переверзнев, – низким голосом, в своей манере, ответил министр и через несколько секунд побледнел и положил трубку. Потом тихо добавил:

– Господа, свидание разрешено, мать вашу…

– Что случилось? – обеспокоился Нечет.

Олег долго не отвечал. Он массировал, изучая пальцами, побагровевший шрам на виске.

– Несколько минут назад погиб сотрудник министерства, мой давнишний друг. Вместе с ним немало пережили в жизни. Сбила машина. Спешил на работу.

У него было странное имя – Каим. Раньше, в молодые годы, и даже в зрелые, Каим стеснялся своего имени и предпочитал представляться женщинам Николаем, находя в этих именах известное только ему созвучие. И лишь когда старость пожаловала в его дни, он понял глупость своих прошлых лет, в течение которых Каим стеснялся не какого-то пустого звука, а самого себя. Он не был из тех, кто жил законом «не жалей о прошлом, не загадывай на будущее, живи только настоящим». С настоящим было проще простого – жить никто не заставлял, просто жилось, и надо было только заботиться о том, чтобы очередной день не прошел без пользы. С будущим тоже никаких сложностей не возникало. Это в двадцать, в тридцать, сорок лет можно было мечтать о чем-то, а в восемьдесят четыре оставалось лишь надеяться: если завтрашний день окажется последним, пусть он тогда принесет смерть легкую и спокойную. Лучше всего во сне. Но тяжелым грузом было прошлое. О многом в нем сожалел дед Каим. Подведя итоги прожитым годам, он с горечью осознал, что почти восемь с половиной десятков лет оказались временем сплошных потерь. Старик никогда не надеялся, что сможет приобрести или достичь чего-то значимого или выдающегося, наоборот, всегда жил малым и реальным, но судьба умудрилась забирать из всего приобретенного большую часть.

Сейчас, сидя на поваленном стволе дерева и куря чужие дорогие сигареты, Каим сожалел о том, что в своё время не запомнил слова отца и не вникал в их суть. Отец учил мудрости и науке знахаря-травника, люди уважали его за его умение. Сейчас это было и у Каима, но не как у отца – к тому сходился едва ли ни весь Киев. Каим же предпочитал винить себя в собственной прошлой нерадивости больше, чем настоящий, стремительный прогресс: новые чудо-препараты – это хорошо, но то, что он не мог отыскать чамху даже сейчас, в мае – это уже никуда не годилось. Прогресс прогрессом, а он никогда не сможет заменить чамху своим жутко универсальным синтезом. Отец, как помнил Каим, мог отыскать эту траву и в июле, зная около тридцати примет, Каим же из них мог запомнить только три-четыре. Еще хуже было то, что и эти скудные знания некому было передать. Дети и внуки на уговоры отвечали унизительными снисходительными улыбками, а правнука, смышленого паренька, лес если и интересовал, то только как полигон для головокружительной езды на горном велосипеде «команч». Крохам знаний, которые имелись в голове старика, суждено было кануть в вечность – никто уже не узнает правды о настоящей силе земли, которая таилась во всем растущем и живущем, и надо было знать ключи, которыми она открывалась и которым покорялась. Мало было эту силу добыть, её надо было еще уметь применять – не во вред, а на пользу.

В этом сосновом леске, в Конча-Заспе, в прошлом году Каиму удалось насобирать несколько хороших пучков чамхи, но в этом он не нашел ни одного, хотя сам бережно рассыпал зерна. Каим оставил свою корзинку в лесу, как раз в том месте, где в прошлом собрал богатый урожай, а затем посеял чамху. Это была полянка, теперь черная, «возглавляемая» обгорелым пнем: прошлым летом здесь случился пожар.

Оказавшись на пожарище, Каим вообще упал духом и, чтобы хоть как-то поднять себе настроение, оставил в лесу корзину, а сам вышел на дорогу – просить сигарет. Курение осталось единственной слабостью в жизни деда, и он, экономя пенсию, пускался на простые хитрости: прятал свои, а сам выпрашивал чужие. Отказывали редко. На этой же дороге, которая, как знал дед, вела к загородным резиденциям людей правительственных, или просто очень богатых, можно было разжиться табаком дорогим и ароматным.

Ему повезло. На обочине он приметил черную машину с открытым капотом и поспешил к ней как мог быстро на своих иссушенных летами и дорогами ногах. Сигареты дали, а заодно потешили стариковскую слабость к разговорам. Это был молодой человек… Каим не стеснялся говорить, что на своем веку пережил достаточно, чтобы сейчас разбираться в людях. Собеседник Каима годился ему по возрасту во внуки, но поражал своими взглядами на жизнь: рассуждал глубоко, понимая любую проблему, видел окружающее до такой глубины, словно был его творцом – такое сравнение пришло в голову Каиму, когда он, словно очарованный, затаив дыхание, слушал своего случайного нового знакомого. Тот хорошо знал о траве чамхе, обрадовался, что дед занимается ее сбором и приготовлением из нее лекарства, и Каиму показалось: этот молодой человек знает об этой траве больше, чем он. Однако расспрашивать Каим не решился. Хотя он и видел перед собой человека очень мудрого, искушенного жизнью и властью, но все-таки молодого, а стариковская гордость не позволяла принять учение от молодого учителя: не должно яйцо курицу учить на насест взбираться.

Еще дед запомнил его глаза. Именно они выдавали внутреннюю силу мудрости, которая была в этом человеке. Взгляд пронзительный и неподвижный, не рыскающий, а рассматривающий, всматривающийся в человеческие слабости, красоту природы, ее тайны, проникающий, как горячий нож в масло, в недостижимые глубины человеческого сознания. Абсолютная чернота зрачков дышала вечной и бескрайней ночью, холодной и неуютной, но какой-то, как чувствовал Каим, для всех обязательной и неотвратимой. Его глаза были как смерть… Они очаровывали и притягивали покоем, который можно обрести только с безграничной мудростью.

Теперь этот человек уехал на другой машине, оставив свою с водителем на дороге, и дед сидел и курил, наблюдая за тем, как шофер возится под открытым капотом, заодно вспоминая недавний разговор, его фрагменты:

– И давно ты, Каим, этим промыслом занят?

– Почти четверть века. Сразу после выхода на пенсию стал по лесам бродить.

– А зачем? Потому что дед и отец тем же занимались?

– Хотелось бы так думать, сынок… Но проблема в том, что в мои годы перестаешь быть кому-то нужным, кроме себя. Шагаю по тропинкам, а чтобы руки с головой не отсохли от безделья, нахожу им работу. Отец хорошо учил, а я плохо учился. Облазил за четыре дня этот соснячок вдоль и поперек, но не нашел ни единого стебля.

– Тебя утомило одиночество? – слова прозвучали как утверждение, а не как обыкновенное любопытство.

– Одиночество? Какое? У меня их несколько. И от каждого бегу, но попадаю в новое. Ищешь людей, языка с ними, а они какие-то… как мертвые, старее меня, что ли…

– Пустые.

– Что?

– Пустые, дед, говорю. Познают только необходимое, материальное, и привязываются к нему.

– Вон ты куда! А по мне, так похож на банкира, которому не о людях надо мысли связывать, а о барышах. Я же не вижу ничего плохого в том, что люди радеют о насущном. Есть, конечно, некоторые без чувства меры, но что в этом мире существует без излишества?..

– Радеют о насущном? Только оттого, что это дает уверенность и достаток?

– Смотри какой! Слова прямо изо рта вытянул… Да, милый, именно из-за этого. С достатком можно устроить не только свою жизнь, но и своих детей и внуков. На голом песке, как говорится, цветущее дерево не вырастет! Я на своем веку хорошо потрудился, а теперь смотрю, как с этих трудов внуки и уже правнуки как крепкие дубки поднимаются. Не знаю, что из них получится, мне же, по-стариковски, остается надеяться только на лучшее.

– У тебя же есть чамха. С ее помощью можешь узнать будущее любого человека.

– Да, я знаю. Отец мне об этом рассказывал. Правду сказать, искус очень велик, но я знаю, что никогда не пойду на это ни для других, ни для себя. Любопытство тоже труд, приятный, но труд, а он не должен быть напрасным. Какой толк в том, что узнаешь о том, что произойдет завтра, но ничего не сможешь изменить.

– Покорность судьбе.

– Резко ты судишь, сынок. Нет, я не об этом думаю.

– Или просто желание жить.

– Вот тут-то ты прав. Снова мои слова украл. Что может быть прекраснее жизни?

– И что может быть ужаснее ее?..

– Тоже жизнь.

– Прекраснее жизни может быть только вечность.

– Точнее – вечная тоска. Нет, это не по мне.

– Но ты же уже стар!

– На смерть намекаешь? Не бойся, не обижусь. Вообще-то я собираюсь еще немного покоптить это небо, а там лучше пекло – лишь бы чем-нибудь заниматься, а не загибаться от скуки. С чертями, думаю, будет веселее. Почему-то твоя вечность представляется мне одиночеством, а это, сынок, как я понял в этой жизни, такое добро, которого везде достаточно. Смерти я не боюсь, можешь на нее намекать сколько угодно.

– Все заканчивается, чтобы начаться. Я говорил об этой вечности, старик.

– Все заканчивается, чтобы начаться, – по памяти повторил слова Каим. – Хорошо сказал…

Он поплевал на окурок, подержал его на ладони, чтобы полностью пропитался слюной, чтобы угасли все жаринки, потом носком ботинка ковырнул в земле лунку и закопал окурок. Чамха обязательно должна была вырасти, не в этом году, так в следующем, а пожар мог уничтожить все полностью, на века.

За спиной деда раздался короткий, громкий и звонкий скрипучий звук, словно кто-то забавлялся огромным надувным резиновым шаром, сжимая пальцами его резину. В спину ударило сильным печным жаром. Каим обернулся и увидел в нескольких шагах от себя своего недавнего знакомого, который стоял, поправляя на себе одежду.

– Я думал, сынок, что ты уехал, – Каим почему-то не решился сказать правды.

Человек пригладил смоляные послушные волосы и улыбнулся:

– Не все в жизни, дед, бывает так, как мы хотим.

– Это верно.

– А ты бы не сидел, а ступал чамху собирать. Скоро полдень, и солнце сделает ее вялой и малопригодной.

– Где ее собирать? – усмехнулся старик.

– Поискать надо, – человек пошел к машине, которая к этому времени не только была уже починена, но и стояла заведенная.

– Да разве ее собирают в мае? – возмутился Каим, немного отстраняясь, когда человек прошел мимо – трескучий жар, шедший от него, опалил, иссушил кожу на лице и руках.

– Собирают, – не останавливаясь и не оборачиваясь, произнес человек. – Вспомни, что говорил отец.

– Что ты можешь знать о том, что говорил мой отец, если этого не помню я? – уже с сожалением произнес Каим, смотря вслед уезжающей машине. – Что ты можешь знать, человек добрый?..

Он потер руки и лицо. Кожа слегка саднила, но было приятно, когда слабых ожогов касался свежий и прохладный ветерок. В этом бризе старик вдруг уловил горько-сладкие нотки запаха дыма, поднялся с бревна, осмотрелся: от леса к дороге бежала дымная пунктирная линия. Седые паутинки дыма лениво поднимались над молодой травой и таяли в воздухе. Линия пробегала мимо того места, где стоял старик.

Он спохватился и побежал в лес, на ходу затаптывая малейший вьюнок дыма. Линия была не сплошной, а пунктирной, и каждый ее штрих представлял собой пятно сожженной травы либо тлеющих опавших сосновых иголок. Пятна очень напоминали след человеческой ноги, отпечаток подошвы обуви, но Каим не замечал этого и продолжал бежать по линии в лес, затаптывая огонь и гася каждую его попытку разгореться. Постепенно старик оказался на той полянке, где оставил свою корзину – и, попав на нее, грузно, обессилевши и оторопевши опустился на землю.

Он вспомнил слова отца.

Корзинка была на месте. Там же, возле обгорелого пня, где ее оставили… Но саму поляну было не узнать: черного гарного пятна больше не было, вместо него, блестя тонкой зеленью сочных зрелых листьев, колыхалась на слабом ветру чамха. Вся поляна была ею укрыта, как ковром. Не веря собственным глазам, Каим сорвал лист и сунул его в рот.

Сладко-горьковатый вкус не оставлял никаких сомнений: она.

Старик стал смеяться, а потом заплакал.

Несколько последних дней он жил плохими предчувствиями: это было ощущение какой-то страшной и неотвратимой беды, которая должна была приключиться именно с ним. За годы работы в разведке стало привычкой не ценить собственную жизнь. Дело было всегда главным и важным – в разведке именно оно стоило гораздо дороже всех жизней. Степан Федорович Кляко никогда никому не говорил, что был человеком, руководствующимся предчувствиями. Если бы это стало известно – он бы не служил более двадцати лет в разведке и не сделал карьеру, став начальником Оперативного отдела министерства внутренних дел: традиционно считалось, что такой деятельностью, разведкой и оперативной работой, могли заниматься люди логического склада мышления. Но что логического было в предчувствиях? Только чувства, а в них никакой логики. Но именно чувства позволили Степану Федоровичу жить – дышать воздухом, ходить по земле, смотреть на мир, когда несколько раз нелегкая судьба ставила его край могилы. Раньше он пытался найти причину, объяснить свои предчувствия, но только наталкивался на частокол вопросов, на которые простой смертный не мог найти ответов. Скоро пришел к здравому выводу: живи с тем, что есть, и извлекай максимальную пользу.

Степан Федорович благодаря собственной интуиции был и слыл человеком решительным, но осторожным. Он доводил любое дело до конца, но предпочитал всего добиваться своими путями, не руководствуясь ни предписаниями, ни инструкциями, ни чем-либо подобным: все это, как он считал, выдумано людьми, которые только и умеют делать, что писать различные указания. Такая своенравность подчиненного некоторое время была не в чести у начальства, особенно во время службы в разведке. Но оно же скоро оставило Степана Федоровича в покое, когда заметило, что своенравность на самом деле является конструктивностью – постоянным поиском новых способов решения проблем. Начальство же и предложило ему пойти работать аналитиком в СБУ. Кляко с благодарностью отказался. Сидение в кабинете было не для него. Тогда же старый друг, сослуживец, такой же бывший разведчик, неожиданно получивший министерский пост, предложил ему возглавить Оперативный отдел.

Работа в Оперативном, в принципе, была бы тем же самым «сидением в кабинете», если бы министром был бы кто-то другой, а не Переверзнев, которого тоже не удовлетворяли традиционные способы работы. По договоренности, о которой не знал более никто (кроме Кляко и самого министра), Степан Федорович должен был не только возглавлять отдел, но и создать собственную сеть осведомителей, которые бы поставляли необходимую информацию самому министру. По сути, это была прежняя работа в разведке: больше знаешь – знаешь, как надо поступать в той или иной ситуации. Владеющий максимумом информации владеет миром. Кляко согласился сразу, и примерно через четыре месяца Переверзнев получал необходимые для работы сведения. В сети осведомителей работали как настоящие работники МВД, так и бывшие разведчики, которые, будучи не у дел, с удовольствием работали на благо государства и общественного покоя, и те, кто за возможность не отвечать по закону за преступления соглашался работать сексотами. Как-то само собой получилось, что они же стали не только добывать важную информацию, но и непосредственно заниматься самой оперативной деятельностью.

Все дело было в законодательстве… В его несовершенстве – так думал Кляко. Преступный мир был силен (как это ни странно!) демократическими принципами. Бандита мало было арестовать: надо было еще доказать его виновность, что было очень и очень непросто. Непросто противостоять армии хорошо оплачиваемых адвокатов и «своих людей» на различных этажах власти! Задержанный, совершивший преступление, мог быть освобожден «за недостаточностью улик» или попросту по «звонку сверху». Соотношение совершенных преступлений и доказанных было в пользу первых – примерно пять к одному. Вот тогда-то сеть, созданная Кляко, и оказалась кстати. Достаточно было получить сведения о совершении преступления или о намерении его совершить, чтобы наказать преступника или предупредить злодеяние. Физическое уничтожение применялось очень редко и как крайняя мера, в большинстве же случаев требуемого добивались вполне мирными мерами – подставкой, фабрикацией доказательств еще до задержания подозреваемого. Именно это позволило сильно прижать преступность в стране. Оставалась так называемая фоновая преступность: грабежи, насилия, угоны и тому подобные локальные правонарушения, но организованный криминалитет переживал при новом министре далеко не лучшие времена.

Сеть, созданная Кляко, была особенной, и если бы можно было расчертить ее схему на бумаге, прежде всего бы поразило то, что многие подразделения дублировали друг друга. Такая схема выдала бы суть, заложенную ее создателями: не доверяй, а проверяй, а проверив – не доверяй еще больше. Об одном и том же событии информация поступала от различных источников, которые не знали о существовании друг друга. Это позволяло избавляться от халтуры и намеренного искажения фактов и, самое главное, давало объективную информацию, что позволяло совершать меньше ошибок.

С самого начала Степан Федорович решил, что конечной инстанцией Сети будет не министерство – уж слишком было оно на виду. И он создал в Киеве, в неприметных квартирах, самые настоящие оперативные отделы. Как и во всей Сети, они дублировали друг друга, не подозревая об этом. Это были оснащенные по последнему слову техники центры. Денег не жалели, тем более что тратили не свои, а «добровольные взносы» «авторитетов» преступного мира. Чтобы не вызывать подозрений, центрами управляли семейные пары – с виду обыкновенные пенсионеры, простые люди. Это тоже было идеей Кляко.