Текст книги "Багряный лес"

Она прижала цветы к груди и поцеловала его.

– Не делай этого. Ты мне таким больше нравишься. Необычный, необыкновенный и совершенно не похож на министра.

– Я?.. Я не министр? – с улыбкой удивился он.

– Да, сейчас ты не министр, – Наташа прижалась к нему. – Мне кажется, что сейчас ты более настоящий, чем там, в своем кабинете. Поцелуй меня.

Она подняла лицо и посмотрела в его глаза. Второй раз в жизни Олег увидел ее глаза и губы так близко, что закружилась голова. В глазах Натальи он читал себя, обожание собой и удивлялся этому: разве можно быть настолько безрассудной и слепой, чтобы любить того, кто не любит и не полюбит никогда? Ее влажные губы подрагивали и звали, и Переверзнев не утерпел, чтобы не попробовать их вкуса. Они были слегка сладкими, и это был не вкус помады. Мужчина даже за дешевой помадой узнает настоящий вкус женских губ. Но это должен быть тот мужчина, что в общении с женщиной ищет не плотской утехи, а именно женщины – существа, сотворенного из хаотического сплетения чувств и умеющего читать их как настоящий охотник.

– Ах, – томно вздохнула Наталья, когда он освободил ее из своих объятий, и, закрыв глаза, опустила голову, – ты сводишь меня с ума. Я бы с удовольствием осталась дома… с тобой…

– А как же наряд, платье? – тоном искусителя спросил Переверзнев.

Наталья дотронулась до лба ладонью, словно этим старалась собрать воедино разлетевшиеся мысли.

– Я себя иногда чувствую с тобой совершенно беспомощной. Ты видишь меня насквозь.

Он улыбнулся и еще раз коротко поцеловал ее губы.

– Не говори так. Я всего лишь вижу в тебе красивую и умную женщину.

– Так просто! – изумилась она. – И так приятно. У меня давно не было никого, кто бы мог это видеть. Все время я была женой, следователем, милиционером, офицером, матерью… Но не женщиной, которую ценит мужчина!

– Не увлекайся, – по-доброму посоветовал Олег. – Это опасно, так как можно быстро разочароваться. Я знаю, как это больно.

– Ты предупреждаешь о себе? – с наигранной осторожностью поинтересовалась она.

– И о себе тоже…

– Не надо, Олег. Что будет, то будет. Я знаю, что склонна многое придумывать. Но как всякая глупая женщина тешусь надеждой, что когда-нибудь мои мечты станут реальностью. Возможно, это может произойти у меня с тобой. Не запрещай мне хотя бы мечтать. Это мое…

Она развернулась и пошла в комнату, чтобы поставить цветы в вазу.

– Очень красивые, – донесся голос. – Извини, я забыла тебя поблагодарить.

– Не за что, – ответил Переверзнев.

Через минуту Наталья вышла к нему в коридор.

– Я очень рада, что ты пришел в гости, и надеюсь, что это будет не в последний раз.

– Обещаю, – он обнял ее за плечи, еще раз поцеловал. – Едем?

– Да.

Уже в машине, слушая незатейливый рассказ о том, как ее сын учится в Англии, Переверзнев вспоминал совещание у Президента.

Перед совещанием министр с Президентом ожидали, пока соберутся все силовые чиновники правительства, и обсуждали предложение Переверзнева. Сам министр чувствовал себя настолько уверенно, что иногда в разговоре с Поднепряным позволял себе слабую дерзость – впрочем, со стороны казалось, что Президент ее не слышал либо делал вид, что не слышит. Ппервое лицо государства был согласен во всем со своим министром и обещал полную официальную поддержку с того момента, когда Переверзнев займется выполнением своих плана и обязательств.

– Надеюсь, что вы полностью понимаете, что собираетесь делать, уважаемый Олег Игоревич, – во второй раз за сегодняшний день, произнес Святослав Алексеевич. – Не хотелось бы увериться, что на посту министра у меня служит авантюрист.

Переверзнев горько усмехнулся:

– Все привыкли видеть в слове «авантюрист» какой-то негативный смысл. Но разве можно на моем посту министра МВД, господин Президент, не быть авантюристом, когда я должен контролировать мир авантюры, преступный мир?.. Не зная своего противника, его никогда не победишь.

– Вы признаете то, что вы авантюрист? – тихо спросил Поднепряный. Он не уловил в словах своего подчиненного уже известной дерзости. Вместо нее Президенту виделась искренность. Нет, Президент даже не удивлялся, а изумлялся: для него искренность являлась недостатком в натуре политика, и этот недостаток затмевал собой все достоинства. И вообще, Поднепряный был тем самым хорошим политиком, тем самым Шах-и-матом только потому, что быстро понял: политический мир – Зазеркалье, которое большинству из нас хорошо знакомо с детских лет. Тот самый мир, в котором все становится с головы на ноги: совесть становится предельной глупостью, искренность – идиотизмом… И так далее.

Он вновь увидел улыбку на лице Переверзнева и заметил в ней что-то очень напоминающее снисходительность.

– Святослав Алексеевич, если мы с вами решили посвятить себя политике, это означает для меня, что мы также решили отдать должное и авантюризму. Вы не согласны с этим?

Президент на мгновение задумался и довольно хмыкнул:

– Пожалуй… Я уже обещал вам полную поддержку с моей стороны. Вы правы, Олег Игоревич. Чернобыль стал уже той проблемой, которую если не решать – она разрешится сама. Результат тогда будет не в нашу пользу. Я сдержу слово. Взамен бы хотел получить от вас кое-какие гарантии…

Переверзнев был немало удивлен последней фразой. Поднепряный торгуется?!

– Я слушаю, господин Президент, – произнес он после того, как откашлялся – короткий спазм пробежал по горлу.

– Ваша кампания продумана до малейших деталей. В этом не просто угадывается, но даже без теней видится не только профессионал, но и человек, который немало времени посвятил разведке…

Переверзнев заставил себя дышать спокойно. Не нравилось ему, что Президент довольно часто говорил о прошлом своего министра. Создавалось впечатление, что Поднепряный что-то знал. Неужели на основе этого пойдет торговля? Если шантаж, то Переверзнев не уступит ни пяди! Ему нечего терять, а с шантажистами – дело известное: раз уступишь, будешь до конца своих дней платить…

– Прошу, – продолжал Святослав Алексеевич, – из того списка лиц, которых вы наметили в разработку, ничем и никак не затрагивать следующих людей…

Поднепряный назвал фамилии. В остатке была «мелкая рыбешка». Негодование стало закипать в сердце Переверзнева.

– Это невозможно, господин Президент, – тяжело ответил он. – Если их не будет в списке, вся эта игра превращается в обыкновенную и бесцельную возню! А возни и без того достаточно в правительстве. Я не имею никаких обязательств совести покрывать преступников…

– Но у вас, уважаемый, нет доказательств! – возразил Поднепряный.

– А не для того ли я нахожусь на этом посту? Не мои ли это прямые обязанности – ловить преступников и добывать доказательства?

Его вопрос звучал по крайней мере наивно и исключительно риторически, был праведным возмущением, которому в последующее мгновение предстояло захлебнуться грехом прошлого. Как оно утомило Олега в тот день, проклятое прошлое! Именно оно заставило с безумством обреченного человека строить обстоятельства жизни так, чтобы приблизить только-только начавший определяться крах, сделать его видимым. Азарт, кураж попавшегося в капкан зверя, готовый отгрызть себе лапу, чтобы получить свободу, которая его в следующее мгновение приведет либо под прицел охотника, либо в новую ловушку.

Именно так Переверзнев описывал, объяснял и видел свое собственное положение. Он был холоден и трезв. Прошлое пришло к нему, чтобы требовать уплаты долга, и должник был готов не только платить, но и отдавать сторицей – однако не называл свой порыв раскаянием, как тому следовало быть. Таким образом он боролся, дрался, намереваясь уйти, на прощанье громко хлопнув дверью.

Неожиданно его голос стал настолько силен и крепок, как у человека, искренне верящего в свою правоту. А как же иначе?

– Как же иначе? – произнес министр вслух вопрос, который прежде задавал сам себе. – Как же иначе, господин Президент? Я являюсь служителем правды в государстве и не имею права от нее отказываться.

Поднепряный слушал, стоя лицом к окну. Он смотрел на темно-фиолетовую дремоту леса, редко и резко разбитую белым неживым светом фонарей. Лес поглощал ослепительный свет своей темной синевой и, казалось, питался этим светом, застывал в своей дремоте не сколько от сонной необходимости позднего вечера, а именно от этого света, неестественного и негреющего, замирал стеснительной неподвижностью, скрывая свои вечные и непознанные тайны – достаточно было отключить режущий сознание и покой свет, чтобы проснулась сказка, демоны, тролли и ведьмы в ней… но этого не происходило, так как человеческий страх был настолько же верен и силен перед природными тайнами, как и сами загадки мира. Так им и предстояло противостоять в вечности – видимым друг другу, но не понятым друг другом.

В раздумьях Президент медленно покачивал головой из стороны в сторону: движения были практически неуловимы. Их не осознавал даже сам Поднепряный, но непостоянство фиолетовой лесной тени и холодного безжизненного света фонарей рисовали на его лице его же мысли. Когда тень разливалась по его чертам – была видна мудрая грусть сожаления, когда же морщины заливались светом, как солнечным светом лунная поверхность, лицо рассказывало об той радости, наполнявшей человека в моменты, когда он чувствовал себя победителем. Это была затаенная радость. Все решалось руками самого Переверзнева. Президент понимал это сейчас как никогда ясно.

Он стоял вполоборота к окну, и поэтому на лице черного ночного сумрака комнаты и фиолетовой лесной тени было все-таки больше, чем света. В ней таилось главное – разочарование.

Переверзнев же был настолько смел, что не столько разгадал мысли Поднепряного, сколько просто озвучил свои собственные:

– Господин Президент, я трезво оцениваю ситуацию и понимаю, что очистка Зоны – это мой прощальный бенефис…

Поднепряный резко обернулся к министру.

– Рановато вы подумываете об отставке, уважаемый Олег Игоревич. Такой министр, как вы, сослужит хорошую службу не одному Президенту. С сегодняшнего дня вы заработали достаточное количество проходных баллов, чтобы остаться на посту по меньшей мере еще лет пять. То, что вы сегодня сделали в Новограде…

– Провалил штурм, – глухим голосом вставил Переверзнев.

– Нисколько! – горячо возразил Президент. – И думать так об этом не смейте! То, что вы сделали в Новограде-Волынском, достойно высшей похвалы. Уверен, что вы с честью заработали звание «Человека года». Освободить заложников без единого выстрела и без единой капли крови – это поступок, достойный профессионала.

Министр тоже подошел к окну, стал боком к Президенту и стал смотреть на тьму спящего леса.

– Спасибо вам за хорошие слова, Святослав Алексеевич. Но мы оба политики, и вы опытнее меня в этом деле. Разведка научила меня в критические моменты действовать прямо и стремительно, чтобы внезапностью и напором не только ошеломить и обезвредить противника, но и в первую очередь остаться живым. Игра на грани провала, на грани фола. Ва-банк! Политика же – сонная кошка дипломатии: капризна и медлительна, ленива, но достаточно коварна, сильна и опасна. Я не родился с даром политика и никогда не смогу им быть. В моей работе не было и не будет «своих людей». Я снесу их головы, чтобы потерять собственную.

Президент, уже не скрывая сожаления, глубоко и шумно вздохнул и медленно пошел к дверям, которые вели из комнаты.

– Мне кажется, что мы уже достаточно много обсудили. Пора идти на совещание. Наверняка все в сборе, – Поднепряный открыл дверь и замер в освещённом проеме, как кукла в знаменитом театре теней (перед тем как сыграть главную часть роли в спектакле, та привлекает своей неподвижностью внимание зрителей). – Олег Игоревич, поверьте, пожалуйста, мне очень жаль.

– Спасибо, Святослав Алексеевич…

– Погодите с благодарностями, – устало перебил его Поднепряный. – Мне действительно жаль, что нам предстоит расстаться. Но со своей стороны я обещаю, скорее даже добавляю к тому, что обещал раньше: я ничем не буду вам мешать. Можете на меня положиться.

Он заметил, как широко улыбнулся его министр, но не понял причины радости этого человека.

Переверзнев же улыбался тому, что в этой беседе он добился главного: получил полные полномочия на свою игру и стал хозяином положения, чтобы полностью выложиться в своем прощальном бенефисе.

Они танцевали. Олег думал: эта женщина могла бы стать утешением всех его последующих дней, если бы не обстоятельства, плотной паутиной опутавшие его жизнь за последний день и грозившие новыми бедами в скором будущем. Сейчас Переверзнев был готов отказаться от нее. И причиной было не только неверие в любовь: любви, как бы он ни думал и ни решал, нельзя было отвергнуть. Любовь была, есть и будет. Разница в том, что чувствовали себя счастливыми лишь те, кто имел веру. У Олега же ее не было – он потерял веру, когда лишился доверия, главного стержня веры.

Ресторан был небольшим – в зале стояло около десятка столиков. Какая огромная удача, что сегодня он был полупустым! В дальнем углу сидела молодая пара, настолько занятая друг другом, что Олег и Наталья могли чувствовать себя уединенно. За удачу следовало благодарить понедельник. Кроме того, ресторан находился на Вторых Теремках, почти на окраине Киева, и эту отдаленность от центра столицы – от всего, что можно было назвать классической демонстрацией суеты человеческой, – Олег оценил давно. Только здесь он мог, не боясь попасть в объектив какого-нибудь прощелыги-папарацци, решать свои сердечные дела, да и просто спокойно наслаждаться изумительной кухней и знать, что никто не подойдет и не будет таращиться… Администрация ресторана настолько гордилась таким авторитетным и важным клиентом, что старалась не распространяться о нем. Естественно, кроме аккуратно оплаченных счетов, она получала и понятное покровительство министра. Очень ценил Олег и то, что здесь с ним обращались как с обыкновенным человеком: титулов никто не замечал, но все о них знали.

У одной из стен находилась барная стойка, за которой в свете ярких ламп, тихо и незаметно занимался своими делами бармен. На стене, немного в стороне от стойки, был укреплен телевизор: шла какая-то передача, но с выключенным звуком. Играла музыка, и Олег с Натальей танцевали.

– Знаешь, – положив голову ему на плечо, говорила Наталья, – я очень волновалась, когда ты поехал в Новоград…

Олег, держащий ее за плечи, улыбнулся словам женщины. Ему была приятна такая забота. У Переверзнева никогда такого не было, а если и было, то забылось, затуманилось бурными хлопотами и событиями прошлых лет. И эти события были, а может, только казались важнее остальных, более настоящими, земными.

– Обо мне не надо беспокоиться. Я уже достаточно взрослый мальчик, чтобы не пить молоко.

Когда Наталья посмотрела на него, в Олега ударил живой хрустальный блеск ее совсем немного хмельных глаз. Эти глаза ласкали его и жили тем, что видели. Чтобы не ослепнуть от их жизненной силы, не утонуть в бездонном обожании, Переверзнев наклонился и нежно поцеловал Наталью в губы.

Её голова Натальи вернулась на плечо Олега.

– Я не могу не беспокоиться о том, кого я люблю… Я прежде всего женщина.

– Да, – тихо согласился он. – Очаровательная женщина.

Она вновь подняла лицо.

– Не знаю… Возможно, мне это только кажется, но ты вернулся совсем другим человеком.

– Которого ты не любишь? – шуточным тоном спросил Олег.

Наталья усмехнулась:

– Вижу, ты не хочешь говорить ни о чем серьезном…

– Ты права. Сегодня и без того трудный день. Больше всего сейчас мне хочется быть с тобой в этом ресторане, в этом последнем пристанище путников на краю земли…

– Да, здесь удивительно уютно. Не знала, что на окраине может быть такое место! Правда.

– Я тоже не знал, пока не нашел – случайно.

Музыка кончилась, и они прошли к столику. Олег, как и положено галантному кавалеру, помог Наталье сесть за стол, и лишь затем сел сам. Подошел официант: он долил вина в бокалы и в угодливом, но не навязчивом полупоклоне застыл подле, ожидая распоряжений, а когда понял, что клиенты пока ничего заказывать не будут, удалился.

– Ты здесь часто бываешь? – спросила Наталья. Переверзнев прочитал в её лице ту тревогу, которая присуща женщинам, которые опасаются соперниц.

– Я холост. И это место, пожалуй, единственное, которое может порадовать мое одиночество хорошей кухней.

Он говорил правду и одновременно ложь.

Наталья в смущении опустила глаза и отпила вина.

– Не о том я спросила. Это место слишком хорошо, чтобы здесь радоваться только хорошей кухне.

Олег тихо рассмеялся.

Она бросила на него притворно-возмущенный взгляд.

– Ты играешь?

Откровенный кивок был ответом.

– Я не хочу говорить на эти темы. Достаточно того, что ты есть у меня сегодня.

– А завтра?

Они прошли к столику.

Олег не торопился с ответом, в свою очередь замаскировав собственное молчание глотком вина.

– Завтра? – переспросил он после небольшой паузы. – Завтра будет день и новые проблемы. А они, кажется, будут довольно серьезными. Не против, если я завтра заеду к тебе?

Наталья отвернулась к окну и с безучастным видом смотрела на росчерки автомобильных огней на проспекте Академика Глушкова, и отражение света яркой досадой играло в ее глазах.

Она повернулась к Олегу. Ее губы освежила тонкая и нежная улыбка: он знал такие улыбки. Именно они бывают у женщин, почти незаметные, неопределимые, в те моменты, когда те извиняются. Такие улыбки следует воспринимать более серьезно, нежели слова: в жесте женском, в ее движении порой меньше притворства, чем в речи.

– Да? – спросил Переверзнев.

– Олег, я очень долго была одна… И, конечно, думала о том, что мы могли быть вместе давно, но у тебя… у тебя были другие…

Она вдруг замолчала. Но не в сторону своих красивых, волнующих и чистых глаз.

– У меня были другие женщины, – то ли помог сказать, то ли просто согласился он.

Наталья улыбнулась еще шире, и в этой улыбке уже легко читалась вина.

– Да… И я ревную тебя к ним. Понимаю, что это глупо: ревновать к прошлому – это разве разумно?

– Если долго был один, – задумался он. – Одиночеству многое простительно. Оно живет прошлым. Хочешь еще вина?..

Она подставила свой бокал.

– И еще я очень пьяна. Но не от вина. От тебя, Олег…

Он протянул руку и коснулся ее щеки. Наталья прильнула к его ладони.

– Уверена, что ты необычайно ласков, – она в наслаждении прикрыла глаза. – Мы ещё сегодня потанцуем?

Переверзнев кивком пообещал и хотел было поднять руку, чтобы пригласить к столу официанта, как увидел себя на телевизионном экране. Бармен заметил его жест: быстро выключил музыку, добавил громкости телевизору и сам с интересом начал слушать последний выпуск новостей. Переверзнев же разочарованно вздохнул: его неправильно поняли…

«…такие прецеденты для Украины являются, бесспорно, сенсациями, но я бы хотел видеть в средствах массовой информации прежде всего четкое и ясное освещение происходящего. Нет нужды в дополнительной драматизации событий! Они и без того довольно драматичны. Вы делаете свою работу. Мы делаем свою…»

Наталья сидела к барной стойке спиной и не могла видеть телевизора, поэтому когда она услышала голос Олега, полный официальной жесткости, её лицо вытянулось от удивления. Повернувшись сначала на этот голос, Наталья несколько секунд смотрела на телевизионный экран, потом обернулась к Олегу.

– Это же ты? – с изумлением спросила она.

– Приехал к тебе сразу после пресс-конференции… – пояснил Олег.

Она вновь повернулась к телевизору и отметила:

– Ты очень красив. Тебе об этом говорили? Наверняка говорили. Не может быть, чтобы не говорили.

Он закрыл лицо ладонями и слушал диктора.

«…как уже сообщалось, на автостанции города Новоград-Волынский Житомирской области спецподразделениями МВД Украины была предпринята попытка штурма автобуса с террористами с целью освобождения заложников, но во время переговоров с преступниками было достигнуто соглашение о том, что они получат беспрепятственный проезд в Чернобыльскую зону в обмен на освобождение десяти заложников. Переговоры вел непосредственно министр внутренних дел Переверзнев. Как стало известно из достоверных источников, в автобусе находятся около двадцати заложников под охраной четырех террористов. В данный момент судьба остальных заложников остается неизвестной. Освобожденные уверяют, что угонщиками против них не применялось насилие…»

– Олег, это правда? – спросила Наталья, вновь повернувшись к нему.

– Да. Думаю, что это именно так, – ответил он. – Я лично допрашивал освобожденных! Они в один голос твердят, что террористы обращались с ними хорошо. Мне показалось, что пассажиры еще и симпатизируют преступникам. С этим «робингудством» следует спешно кончать, иначе «всенародная любовь» приведет к тому, что каждый день какие-нибудь сумасшедшие будут захватывать автобусы…

Он замолчал, когда увидел, как ласково и немного с тревогой смотрят на него глаза Натальи.

– Это правда, что ты вел переговоры сам?

«…господин Переверзнев на пресс-конференции призвал журналистов к спокойному освещению факта угона автобуса, пояснив, что излишняя шумиха может иметь негативные последствия в будущем – спровоцировать всплеск подобных противоправных действий…

…террористы до сих пор не выдвинули никаких других требований, кроме проезда в Чернобыльскую зону. По утверждению господина Переверзнева, бандиты настроены весьма решительно, и данный факт позволяет утверждать, что это не последние переговоры с угонщиками автобуса….

…позволит силовым структурам навести порядок в Чернобыльской зоне, что будет беспрецедентным…

…Президент Украины отметил высокий профессионализм работников МВД и в первую очередь работу министра…»

– Загомонили, – тихо бросил Олег, косясь на телевизионный экран, на котором демонстрировались кадры, снятые какой-то периферийной телекомпанией: несущийся навстречу оператору автобус, окруженный эскортом из милицейских машин, столкновение патрульных автомобилей…

«…Союз журналистов Украины считает, что министр МВД идет на крайне непопулярные меры, арестовывая служащих средств массовой информации, и его утверждение о том, что каждый должен заниматься своим делом, звучит в данной ситуации несколько неуместно. Меры…»

– Из-за них покалечились четыре милиционера! – с досадой громко прошептал Олег. – Они перешли черту дозволенного в погоне за первым кадром. Пусть теперь пожинают свою славу с коек тюремного общежития. Да! На днях их дела будут переданы в прокуратуру.

Наталья успокаивающе погладила его руку, лежащую на столе.

Зазвонил телефон.

– Переверзнев, – ответил Олег, включив связь.

Звонил дежурный Оперативной части министерства.

– Господин министр, как вы и приказывали, сообщаю: автобус, государственный номер…

– Покороче, – попросил Переверзнев.

– Автобус с террористами пересек контрольный пункт Чернобыльской зоны в поселке Дибровы Ровенской области в ноль часов одиннадцать минут по киевскому времени.

– Спасибо. На пять часов утра подготовьте для меня доклад о дислокации подразделений МВД и армии на границе с Чернобыльской зоной.

– Есть, господин министр.

Наверное, единственное, что по-настоящему любил Переверзнев – свой дом. В молодости, за хлопотами серьезной и опасной работы, он часто мечтал, что когда-нибудь появится место, где можно быть самим собой. Грезил о том, что сможет там, в своем доме, быть наедине с собственными мыслями, не играть разных ролей, которые от него требовали и жизнь, и служба… В какой-то мере такая мечта и толкнула его десять лет назад на службу к Тодору Караче. Другого выхода и способа стать независимым человеком у Олега тогда не было – разведка учила: не имей ничего, чтобы быть свободным и, значит, живым. Это было действительно так. Материальное привязывает к себе, заставляет себя любить и о себе заботиться, а человек, посвятивший себя разведке, был обречен иметь только долг и обязанности.

У Олега не было дома. Была квартира. По возвращении из Алгонии, занимаясь легализацией своего капитала, он долго перебирал предложения различных агентств, торгующих в столице недвижимостью, но долго не мог решиться на что-то определенное. Он не мог объяснить ни себе, ни тем более служащим агентств, какими критериями руководствуется в выборе своего будущего жилища. Хотелось простора не только внутри квартиры, но и за ее границами. Переверзневу предлагали все самое дорогое, но те квартиры были для него какими-то незавершенными. Это относилось не к планировке, не к оснащению, не к ремонту. В них постоянно чего-то не хватало… Чего-то… Теперь, когда у него была квартира в непрестижном для его положения, по мнению некоторых, районе Беличи, что на самой окраине Киева, она стала материализацией его давней мечты: четыре просторные комнаты, обставленные дорогой и редкой мебелью, все белое (словно ее обитателю не доставало обыкновенной, санитарной чистоты), и, главное, вид из окон… Он открывал бескрайность мира, наливал сердце и душу той спокойной свободой, которую могут воспринять и ценить только отдавшие большую часть жизни морю или странствиям – когда жажда пути и дорог остается тоской в сердце на всю жизнь, а время требует определенности. Из окон квартиры была видна загородная даль, которая лежала за синей гладью озера под бескрайним небом, нежно и прочно.

Когда Переверзневу предложили квартиру недалеко от левого берега Днепра, там тоже была эта зовущая даль. Но в ней не было покоя: река постоянно двигалась. Озеро же, Беличевский Став, было воплощением неподвижного, степенного покоя.

Он не занимался домашней работой: с момента возвращения из Алгонии было достаточно средств, чтобы нанимать домохозяйку. Сейчас ею была очень молодая женщина. Возможно, у этой женщины была какая-то чисто женская надежда на то, чтобы устроить собственную жизнь, а, возможно, и чувства. После её посещений, которые происходили с договорной периодичностью – четыре раза в неделю, квартира с каждым разом становилась всё более уютнее: одомашнивалась, как называл это состояние сам Олег. Нет, женщина ничего не добавляла к тому, что было, не изменяла. Все, напротив, оставалось на прежних местах в состоянии полусонной и строгой аскетичности. Но изменения все-таки были. Их могла привнести только женщина, и изменения эти были такие же необъяснимые, как и она сама. Хозяин благодарил женщину – материально. Они виделись очень редко, и встречи были случайными, когда те или иные обстоятельства приводили Переверзнева среди рабочего дня домой. И хорошо, что было именно так: Переверзневу было нелегко читать в глазах этой женщины надежду.

Открыв дверь собственной квартиры, Олег замер, не решаясь сделать шаг через порог: в доме был кто-то чужой. Он бросил быстрый взгляд на наручные часы: 1:34 ночи. Рука спокойно скользнула за пояс джинсовых брюк, вынула пистолет из кобуры и взвела курок. Вполне могло оказаться так, что домработница осталась на ночь. Случалось и такое… Тем более что ключи от квартиры были только у него и у неё. За три года Олег привык к этой женщине, к производимому ею шуму, сделанной ею уборке, аромату приготовленной ею пищи. И сейчас он четко определял, что в квартире – чужая женщина. Прежние приметы никак не сходились с настоящими: их вообще не было, кроме запаха дорогой парфюмерии, который был настолько свеж и ярок, что можно было определенно сказать, что их обладательница не только без спроса вошла в чужую квартиру, но и осталась в ней.

Стараясь не нарушить тишины, сковавшей гулкие просторы квартиры, и не пряча оружия, Олег наконец вошел в квартиру и включил свет в прихожей. Сразу бросился в глаза дорогой фирменный дорожный багаж – большой чемодан и две сумки, которые стояли возле одежного шкафа. Олег спрятал оружие: преступник не мог войти в чужую квартиру со своими вещами, а тем более их оставить, а профессиональный убийца, в роли которого – ничего удивительного – могла оказаться и женщина, не стал бы щеголять таким богатым букетом приятных и нежных запахов, заранее выдавая свое тайное присутствие.

Кроме всего, Олегу показалось, что эти запахи он сегодня уже где-то слышал. Он обладал профессиональной памятью, но надо было немного времени, чтобы покопаться в ней. Для этого министр прошел на кухню, выложил в холодильник купленные в ночном магазине продукты, затем проследовал в спальню и переоделся, делая всё это нарочито неторопливо. Когда же на нем оказался просторный и удобный домашний костюм, его лицо озарила озорная улыбка: Олег уже знал, кто пришел в его дом без приглашения. И этот визит ему был приятен. Женщина, что сейчас находилась где-то в его квартире, заслуживала всего, кроме грубости… Но как часто бессильны мужчины (а может, и, наоборот, сильны) перед напором красивых женщин!

Переверзнев вел себя в своей квартире теперь нарочно громко. Производимый им шум был усилен просторностью квартиры, но, как ни прислушивался Олег, он не слышал никакого движения, хотя никогда не жаловался на свой слух. Никто не спешил выйти навстречу. Было позднее время, и скорее всего гостья спала.

Обычно в это время Олег возвращался со службы и примерно в это же время отдавал дань позднему, если не ночному, ужину, но в этот раз ему, после ресторана, есть не хотелось. Он подкатил к себе сервировочный столик и стал его сервировать на две персоны. Во время хлопот по его лицу пробегала всё та же улыбка, которая выражала и приятное удивление, и изумление, и восхищение…

Пока готовился чай, Олег прошел в свой кабинет и сел к компьютеру, достал из кармана диск. Надо было немного посидеть и подумать над тем сообщением, которое ему успел перед смертью отослать покойный Кляко. Переверзнев пытался разобраться в нем еще на работе, но не хватало времени.

И по заключению эксперта, который осматривал место происшествия, было ясно, что Кляко пытался передать милиционерам диск, документ, который, по его мнению (последнему предсмертному крику), был очень необходим Переверзневу. Диск же необъяснимым образом сгорел..

Компьютер отрывисто урчал, открывая файл. Свидетели, случайные прохожие и милиционеры патрульно-постовой службы, оказавшиеся говорили одно и то же: покойный бежал так, словно за ним кто-то гнался. Он стрелял. В воздух. Это понятно: пытался таким образом привлечь внимание милиционеров к себе (те едва его не застрелили!).

Также экспертиза установила, что в квартире гражданки Натальи Козак были обнаружены следы еще одного человека. Женщины. Сама Наталья в данный момент находилась в больнице, в каком-то странном состоянии прострации. Она не воспринимала ничего и никого. Олег заезжал в клинику и сам видел ее неподвижное лицо: на нем застыла маска невероятного ужаса, и не было сил смотреть на эту окаменевшую судорогу лицевых мышц. Что произошло в квартире, что и кто толкнул (в буквальном смысле это слова) Степана под проезжающий автомобиль? На эти вопросы могла ответить только Наталья, но, по-видимому, говорить она собиралась нескоро. Оставалось ждать, но время… Оно сейчас было главным режиссером событий. Его попросту не было на все эти ожидания. Олег пытался поторопить врачей, объяснить им, что надо как можно скорее выводить женщину из ступора, но они в ответ неопределенно пожимали плечами и несли что-то совершенно невозможное о каком-то чуде и двух-трех год ах…