Текст книги "Багряный лес"

В приемной, на ходу, бросил Наталье:

– Машину срочно!.. И после двенадцати приготовить вертолет!..

И уже в своем кабинете, собирая необходимое к скорому рауту у Президента, произнес фразу, которая прозвучала тихо, холодно и жестоко:

– Свидание разрешено, господа… мать вашу!

Он просыпался, как всегда, рано и вообще спал чутко, как зверь. Первая привычка выработалась с возрастом (старые люди, как известно, спят очень мало и в большинстве своем страдают бессонницей), а вторая – за прошедшие три года. Для последнего были серьезные причины.

Лекарь лежал на койке у зарешеченного окна, на боку, положив голову так, чтобы можно было видеть и окно, и палату позади себя. За окном грохотал просыпающийся город, стучали где-то внизу по тротуару каблучки женских туфель, а на крыше дома напротив, которую только и можно было видеть в окно, сгрудившись, сидели голуби. За спиной, на соседней койке, с громким храпом спал бритый налысо дюжий парень, на котором больничная пижама казалась смешной и нелепой. Обитатели психушки выглядели в пижамах «по-родному», короткие рукава со штанинами и незастегивающиеся борты не бросались в глаза. Да и много других деталей настораживали в соседе: сбитые костяшки на руках, свежие мозоли на ногах от тяжелой обуви, тренированное, мускулистое тело, нахальный прямой взгляд… В больничке никто из «постоянного состава» не мог похвастаться столь отменным здоровьем, после отсидки по пять-семь лет.

Парень на койке был совершенно чужим для этих стен, стен Специализированной психиатрической больницы № 12 МВД Украины по Львовской области, и этой чужиной от него несло за версту.

Его привели ночью. Два санитара. Бросили его вещи на свободную койку.

– Осваивайся, малыш, – и ушли, закрыв за собой дверь на ключ, чего не делали последние три года.

Лекарь до этого момента уже два месяца жил спокойно, даже стал отвыкать от постоянного напряжения. И вот теперь – появление этого бугая и запертая на ключ дверь. Последнее обстоятельство больше всего настораживало.

Новенький сразу бросился на свободную койку и захрапел, а Лекарь большую часть ночи бодрствовал и лишь какой-то час перед рассветом подремал вполглаза.

Когда не было опасности, на пост заступали думы, которые беспокойно ворошили и волновали сознание. Лекарь вспоминал, как три года назад его вызвал к себе главный врач больницы. Так получилось, что они сдружились – больной и врач, хотя первого тогда уже можно было считать больным с большой натяжкой: Лекарь лишь изредка впадал в депрессии, когда долгожданная выписка снова откладывалась на неопределенный срок. И эти самые депрессии и служили поводом для новых отсрочек: «Вы, Дмитрий Степанович, сами должны понимать, что такое состояние может очень быстро привести к рецидиву. Лучше месяц-другой понаблюдаем, поможем, а там и решим с выпиской окончательно… Наберитесь терпения, дорогой. Вы у нас и так неподнадзорный больной». Что правда, то правда – санитары его вообще не касались, но, как и прежде, не отказывались от его помощи; с лечением особо не докучали: обходились без уколов, а с таблетками он, как «неподнадзорный», расправлялся с помощью унитаза быстро и просто, предпочитая бороться с депрессией собственными силами.

С опасностью же было и проще и интереснее жить. Борьба за жизнь забирала все силы и внимание, притупляя остроту восприятия невзгод заточения. Но все началось с того самого вечернего разговора в ординаторской.

Суровкин нравился ему тем, что не был излишне строг с больными и испытуемыми и нередко отстаивал права пациентов настолько, насколько позволяли правила закрытого режимного учреждения; может быть, еще и за доброту, и больше – за участие и понимание. Главврач же находил в нем умного и интересного собеседника. Этого для обоих было достаточно.

Он зашел в палату сразу после отбоя. Лекарь читал на своей койке. Это было единственное полное и интересное развлечение доступное здесь: он пронес через всю жизнь неутолимую страсть к истории, любил исторические и приключенческие романы, а к шестидесяти годам открыл в себе особый интерес к научной фантастике – угнетенное неволей сознание стремилось в миры человеческого воображения, находя там необходимое лекарство от тоски.

– Добрый вечер, Дмитрий Степанович, – вежливо поздоровался врач, держа руки с раскрытыми ладонями в карманах белоснежного халата – он делал это для того, чтобы на одежде не было складок; всегда был крайне аккуратным. – Не могли бы зайти ко мне? Я буду в ординаторской.

Гелика уже никто не называл Лекарем, что показывало остальным больным его особый статус. Это подчеркивалось и внешним видом Гелика: сам главврач предложил на деньги Лекаря обновить тому гардероб, и теперь Лекарь щеголял по больнице в удобном спортивном костюме и обуви – разумеется, если не было никаких проверок со стороны вышестоящих инстанций. Таким же образом Лекарь обзавелся маленьким телевизором с экраном на жидких кристаллах и новым, более мощным радиоприемником, а в «персональном кабинете», кладовке, стоял многофункциональный тренажер.

– Добрый, Андрей Юрьевич, – ответил он на приветствие, отрываясь от чтения. – Когда?

– Если будет удобно – через час.

– Обязательно. Вы сегодня допоздна?

– Да. Ночью пополнение прибудет. Буйное.

– Нужна помощь?

– Спасибо, пока справимся сами.

Отказ прозвучал несколько жестковато: речь шла о шокотерапии, и врач всячески старался оградить бывшего больного от воспоминаний о перенесенном лечении, чтобы… не дай бог! Суровкин также не очень хорошо относился к тому, что Лекарь оказывал посильную помощь санитарам, но не вмешивался, понимая, что человеку, чтобы выжить здесь, необходимо чем-то заниматься, чувствовать себя необходимым.

Гелик пришел в ординаторскую свежий после вечерней тренировки и холодного душа. С помощью тренажера удавалось сбрасывать застоявшуюся за годы энергию, обновлять ее и набираться сил. На столе красовались дутые пивные бутылки, а между ними, на развернутой салфетке, стояла большая ваза с вареными, крупными, размером с палец, креветками.

– Не осудите, Дмитрий Степанович… – врач был без халата, в форменной рубашке, без галстука, на ногах – простые войлочные тапочки. – Будем пить львовское пиво с тихоокеанскими креветками. Хотелось бы раков, но их не достать в середине декабря – сами понимаете.

– Славно! – радостно воскликнул Гелик. – Но по какому случаю праздник?

– Вы ж столько пробыли за границей и продолжаете искать повод. Неужели и американцы, перед тем как опрокинуть стопку, спрашивают: для чего и почему? Посмотреть, так хлещут больше нашего, и все молча.

– Это в кино так. Для разрядки зрителей. На самом же деле все со смыслом: по поводу знакомства, встречи, делового свидания или, там, за судьбу свою горькую – за разное, и совсем как у нас, может быть, даже чуточку меньше…

– А пиво и раки?

– Тоже есть любители. И с креветками…

– Вот и будем, как любители, Дмитрий Степанович, и как в американском кино, и с разговором.

Выпили, принялись за креветки.

– Скажите, Дмитрий Степанович, вы часто Марию вспоминаете?

От этого вопроса Лекарь даже закуску отложил, тяжело сглотнул.

– А что остается, Андрей Юрьевич – сиди и вспоминай людей: жену Марию, сына Андрея, разных людей. Честно скажу, что чаще других вспоминаю нашего Кукушонка. Помните?

– Да, хороший был парень, – ответил Суровкин и спохватился, похлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, прошел к вешалке, пошарил там и протянул Лекарю два конверта. – Два дня с собой таскаю – за хлопотами постоянно забываю вам передать. Это от Куку… Фу ты, черт… От Саши Лерко. Смотрите, там марки афганские.

– Не забыл…

Лекарь раскраснелся, теплая счастливая улыбка расцвела на его лице, сильно постаревшем, уже не таком красивом, он заерзал на месте, подмываемый желанием сразу приняться за чтение.

– Не забыл, – согласился врач. – Сообразил, что можно писать на мой адрес. Вот только откуда он его узнал? И про то, что вы еще здесь.

Лекарь довольно хмыкнул:

– Он сообразительный… Скорее всего, написал мне в Киев, потом в Штаты, может, позвонил и, наконец, сюда написал. Молодец. А с вашим адресом еще проще – особой хитрости не надо.

Он был счастлив. Сиял душой.

– Вы о моей Марии спрашивали, – опомнился он. – Может, что случилось с вашей Анной?

Суровкин отмахнулся, скривил лицо:

– С одной стороны, с нею все в порядке, а с другой… Какая-то она противная стала. Дрожит над копейкой – лишней не потратит, а я, знаете, как без рук и ног, парализованный: все вижу, все понимаю, а сделать ничего не могу – возрастное это у нее. Но обидно и тяжело – не такая она и старая, а ум уже теряет. Марии сколько было, когда умерла?

Его собеседник тяжело вздохнул.

– Сорок четыре…

– Моей вон сорок девять!

– Молода еще. И серьезно это?

– Вы меня как врача спрашиваете? Если бы не серьезно – не беспокоился.

– Может, это и не скупость вовсе, а бережливость.

– Анна всю жизнь была бережливой, но не на себе и семье, а теперь… Думаю, что нам придется с нею расстаться, как бы это ни было тяжело.

– Может, пройдет, – сказал Гелик и отрешенно, одними губами улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело ободрительно.

Он пытался вспомнить Марию, но ничего не получалось. Мог ясно, по памяти представить порядок в доме, ее труд, запах ее тела, гладкость кожи, формы, но все это было каким-то неполным, несодержательным, смутным. Стало стыдно. «Почему?» – в который раз спрашивал он себя, добивался ответа, но память молчала. Как же удалось прожить столько лет с нелюбимым человеком? Может, и она не любила? Тогда это был ад – очень уютный, домашний, по которому сердце будет тосковать до последнего своего удара.

Суровкин встал из-за стола, подошел к сейфу, открыл его, пошелестел бумагами, что-то разыскивая среди них.

– Я давно хотел показать вам кое-что, Дмитрий Степанович.

Он подошел, держа в руках две фотографии тыльной стороной вверх, протянул сначала одну, с нескрываемым любопытством наблюдая за реакцией.

С фотоснимка, мило улыбаясь, смотрела женщина: собранные в нежный бутон губы, лукавый и озорной взгляд, личико сердечком, тонкий подбородок. Снимок был какой-то некачественный, размытый, но все равно можно было рассмотреть детали: цепочку с кулоном на высокой шее, обнаженную, очень хорошую (женщина была сфотографирована по пояс) грудь, немного размытый блеск глаз. Женщина показалась Лекарю очень хорошо знакомой. Он попытался вспомнить…

– Я ее знаю, Андрей Юрьевич!..

– Неужели? Фотография-то нечеткая.

– Нет, точно знаю! Это покойная невеста Саши Лерко! Он мне ее хорошо в рассказах описывал… А эта фотография словно в сумерках сделана, но узнать все равно можно.

Врач протянул вторую фотографию: та же самая женщина, стоит на берегу озера, счастливо улыбается, прячет руки за спину.

Суровкин постучал пальцем по карточке.

– Эта сделана при жизни Виктории, а первая – уже здесь…

Гелик поднял на него изумленное лицо. Врач забрал фотографии и вернулся к сейфу.

– Я тоже до сих пор продолжаю удивляться, но то, что вы видели – это документ, факт, правда. Может, знаете, а если нет – напомню. У нас в подвале есть две палаты, комнаты, которые называются «пунктами наблюдения за поведением».

– Нет, не знаю.

– Неудивительно… Хотя вы были там не раз.

– Хорошенько накачанный какой-нибудь гадостью, – добавил Гелик.

– Не исключено, но так поступают крайне редко: для наблюдения нужен не угнетенный объект. С вами, простите, был особый случай… Во-от. В палате установлена следящая замаскированная камера. Она-то и засняла то, что вы только что видели.

– Привидение?

– Не знаю, как это точно назвать. Не могу дать определение так скоро, как вы. Я не суеверный и не темный человек, но психиатрия не может объяснить этот факт. Можем, например, фотографировать галлюцинации с глаз пациентов – старая технология.

– Но это же не галлюцинация!

– Да. Согласен. Во сне он начинал волноваться, дергаться, бормотать – мы думали, что это бред, но потом, когда расшифровали запись, поняли, что он с кем-то беседует…

– С привидением.

– Может быть. Оно появлялось в такие моменты и вело себя так, словно говорило: шевелило губами, кивало, дергало плечами, водило руками, словом – обычное человеческое поведение, за исключением фантастического образа его автора.

– Пытались поймать?

– Было дело. Но до того, как мы успевали открывать дверь, оно таяло, исчезало.

– Приплакал, – задумчиво сказал Лекарь.

– Не понял?

– Это не медицинский термин. Народный. Бабки раньше советовали не очень убиваться по умершим, чтобы не вызвать с того света. А я помню, как он горевал – всем тошно становилось!.. Честно говоря, мало кто из нас в «четвертой» верил в то, что он выживет.

– Мало надежды было и у нас, – Суровкин нахмурил брови и потер лоб. – Странная ситуация получалась: только мы его из шока выведем – следователи придут… Допросы. Факты же четко и ясно говорили, что не мог он быть в Киеве, когда убили Викторию! А они твердят свое, тоже факты: а как, мол, объясните сперму, слюну, кровь и кофе?.. Что тут скажешь? Донимают его целыми днями, и он снова в ступор. Опять выволакиваем – так эта призрачная красавица пожалует… Он снова в «яме». Однажды едва откачали. У него пульс пропал и дыхание остановилось. Клиническая смерть. Потом на поправку пошел. Медленно, правда, но куда было спешить? Мы не торопили события, иногда помогали, и то очень редко – сам выбирался.

– Сильный парень, – подтвердил Лекарь. – Это у него от любви приключилось, а я, как ни силюсь, свою жену вспомнить не могу, не говоря о том, чтобы ее дух вызвать, – и, сокрушенно замотав головой, налил пиво в стакан. – Могу вспомнить, что и как делала, как говорила, смеялась, плакала – разное в жизни бывает, даже услышать могу, а увидеть в памяти всю – нет.

– Это оттого, что вы, Дмитрий Степанович, человек сильный, а Саша – нет. Он не смог примириться с потерей – его сознание воспринимало все слишком ярко, до мельчайших деталей, как бы фотографировало, а ваше, чтобы не причинять невыносимых страданий душе и телу, не калечить мозг, не разрушить его безумием, а может, и убить, спрятало образ вашей жены в глубину памяти. Пройдет боль, и вы Марию обязательно вспомните. Вы ее очень любили, как бы вы ни убеждали себя в обратном. Уверяю вас: память хранит все ее черты до последней детали. Знаете, это как у людей верующих: верят в бога, знают, что он есть, но только в самые откровенные мгновения познают его.

– Складно все у вас получается, Андрей Юрьевич, – грустно заметил Гелик. – Если бы все так и было – оказался бы я в этих стенах? Случилось бы это со мной там, в управлении? Андрея я тоже любил…

– У вас несколько другая ситуация… Постараюсь объяснить. Нет людей похожих. Даже их болезни, пусть и называются одинаково, но на самом деле все-таки разные. Нельзя сравнивать вас с Лерко, хотя ваши душевные болезни были вызваны сходными проблемами – потерей близких и любимых людей. Дело в том, что психика человека, при всей ее уникальности, однобока, когда речь идет о характере, типе, и на самом деле непредсказуема. Замечаете, сколько противоречий? Но они закономерны и обязательны для того, чтобы была личность, – поторопился добавить С уровкин. – Удар, полученный вами со смертью сына, был сокрушительным, но выстоять вам, устоять под ним помогла Мария… Да, да! Не удивляйтесь, уважаемый! Вы пережили одно потрясение, адаптировались к нему, включили в свой опыт, и эта, если хотите, привычка помогла пережить вам гибель сына. А сюда вас привели обстоятельства. Именно те обстоятельства, смею вас уверить, которые окружали смерть Андрея. Вот как раз с ними-то вы и не смогли совладать – опыта не было.

– Значит, я должен благодарить Марию, – сухо и тихо сказал Лекарь. – Она всю жизнь мне помогала, помогла и после смерти.

– Можно объяснить и так.

Они допили пиво, дальше болтая о пустяках: оба проявляли большой интерес к последнему футбольному поединку между командами «Сен-Жермен» из Франции и киевским «Динамо». «Динамо» неслось к чемпионскому титулу со сверхзвуковой скоростью. Предстояла турнирная встреча с кубинской командой «Панаор», сильными соперниками. Спорили, строили прогнозы, снова спорили.

– Я хотел вас предупредить, – неожиданно суровым тоном начал врач, почему-то отводя глаза. – Не знаю, чем и кому точно, но вы крепко насолили в жизни какому-то очень влиятельному и могущественному человеку.

Гелик тупо посмотрел на него. Ему было трудно перестроиться так сразу с футбольных баталий на какие-то «солонки».

– Мало ли у меня в жизни было врагов, – безразлично ответил он.

– Мне бы хотелось, чтобы вы были чуточку серьезнее. Я говорю дело, а не развлекаю вас. – Суровкин посмотрел на него в упор: – Я посчитал своим долгом предупредить вас: кто-то очень не желает, чтобы вы отсюда когда-нибудь вышли. Это смертельная опасность. Вы имеете полное право защищаться, но ваши враги и их подручные будут чувствовать себя с вами более свободно и уверенно – на их стороне закон.

Гелик судорожно сглотнул:

– Я…

– Подождите. Дослушайте… Вы мне очень симпатичны, и я понимаю, что вам здесь не место, и делаю все возможное, но пока без результата. Обещаю, что не остановлюсь на этом.

– Спасибо. Но что я сделал? – Лекарю хотелось кричать от возмущения. – Вы говорите о столь могущественных врагах, которых у меня никогда ни было!

– Не было, – повторил Суровкин. – Могущественными людей отчасти делает и время.

Собеседник его понял, но решил пока повременить копаться в памяти. Надо было собраться с мыслями и силами, что было сейчас очень нелегко.

– Вы тоже рискуете, Андрей Юрьевич…

– Меньше, чем вы. Тем, что сейчас пью с вами пиво и жую креветки? Но подобное мы делали с вами не раз и в прошлом. Если бы мы вдруг прекратили всякие отношения – это бы уже показалось подозрительным. Очень прошу, вы человек сильный, уже тренированный, а самое главное – думающий… Прошу не терять головы, Дмитрий Степанович! Они не будут прятаться или красться. Вам же надо обороняться чисто: если будет малейшее подозрение на вас – это будет квалифицировано как рецидив, и в этом случае вы останетесь здесь до конца своих дней, и кто-нибудь постарается сделать их число гораздо меньшим. Ваши противники даже в случае неудачи выигрывают…

– Кровь, – произнес Гелик в раздумье. Ему не верилось, что могло дойти до этого. Он еще не верил: ни в то, что его хотят убить, ни в то, что и ему придется убивать. Такой грех он взял на себя лишь раз и пугался моментов, когда вспоминал об этом с наслаждением.

– Что мне делать? – спросил он. Ему был необходим совет. Не абстрактная помощь или моральная поддержка, а ясное и точное руководство к действию.

– Через несколько часов сюда доставят одного типа, который изрубил всю свою семью топором. Подозревается симулирование помешательства. С ним хлопот не будет – запрем на карантин в «люксовом номере» на несколько дней, а потом в палату, тоже под замок. С ним прибудет несколько сопровождающих: три санитара и следователь прокуратуры. Они передадут дело и уедут через три дня, кроме одного санитара, который должен остаться, якобы для помощи нам, как знающий своего подопечного. Я попытался отделаться от него, но мне его навязали сверху… Его командировка в клинику продлится две недели.

Больше Суровкин не сказал ничего, хотя мог это сделать – Лекарь чувствовал, что главврач знает гораздо больше того, что сказал, но решил не приставать с расспросами: зачем в гибельную петлю за собой тянуть еще одного, когда и так помогли многим…

Все случилось так, как и сказал врач.

Первые дни ожидания оказались самыми тяжелыми. Гелик не мог спать по ночами и совсем осунулся, посерел, шатался от слабости на ходу, как от сильного ветра. Старался от нового санитара держаться подальше и избегать моментов, когда мог оказаться с ним наедине. Новенький же держался обыкновенно, как и все санитары, подружился со всеми, на обитателя палаты № 1 смотрел по-доброму, даже с удивлением: спортивный костюм, кроссовки, телевизор…

Прошло четыре дня. Измотанный нервным напряжением, Лекарь чувствовал себя плохо. Такое состояние «пациента» не могло пройти незамеченным для заведующего отделением. Во время утреннего обхода он зашел в палату к Лекарю.

– Что случилось, Дмитрий Степанович? Давайте-ка я вас осмотрю… На что жалуетесь?

Гелик жаловался на головную боль, головокружение – говорил правду.

– Очень похоже на переутомление, – сказал врач.

– Сплю неплохо, – уже лгал Гелик. – Только просыпаюсь разбитым.

– Н-да, – произнес врач. – Придется вызвать на консультацию специалистов из городской. – и, обращаясь к помощнику, молодому врачу, добавил: – Запишите и созвонитесь, Анатолий Иванович… Попросите, чтобы были завтра после обеда. А мы пока назначим инъекции успокоительных.

– Но!..

На протест Лекаря ответили улыбкой.

– Не возмущайтесь, дорогой. Это будет обыкновенный димедрол.

Вечером укол пришел делать новый санитар.

– А где медсестра? – удивился Лекарь.

– Она занята. Вы не переживайте, Дмитрий Степанович. Я имею необходимую квалификацию, чтобы делать уколы. Быстро и безболезненно, – санитар взял с лотка шприц и пустил из него тонкую струйку жидкости, убирая пузырьки воздуха. – Я по специальности фельдшер и четыре года проработал в бригаде «скорой помощи»… Ложитесь на живот, или будем в руку колоть?

Ничего подозрительного в этом не было, как и в самом санитаре: простой, если не обыкновенный, не такой дюжий, как остальные санитары клиники. Трудно было представить в нем убийцу. И если бы хотел убить – позволил бы сестре сделать укол, и уже спящего придушил бы ночью подушкой, как младенца.

– Как тебя зовут? – спросил Лекарь.

– Юрий, – он ждал со шприцем.

– Понимаешь, я отвык от уколов…

– Я обещал, что будет не больно, – успокоил его санитар.

– Верю. Тебе верю. Давай в руку, – и поинтересовался, закатывая рукав: – Что колоть будешь?

– То, что предписал врач – витамины…

– Но он же говорил – димедрол!

– Изменил предписание. Вы же утром, – он стал смачивать спиртом ватку, – сами сказали, что спите хорошо, – стал вытирать спиртом кожу на руке Гелика. – Вот и поменял снотворное на витамины. Они даже лучше помогут вашему организму.

У Лекаря тем временем напряженно работала голова…

Если медсестры не было на своем посту, никто не мог пробраться в ее стол, где лежали карта назначений, медикаменты, оборудование усмирения: баллоны с газом, электрошоки, наручники, хлысты – все находилось под надежной охраной электронного замка. Дежурила Анна, немолодая, неразговорчивая, очень суровая женщина, которая никому и никогда не передоверяла своих прямых обязанностей. Врач, заведующий отделением, за семь лет, как помнил Лекарь, ни разу не отступил от своих решений и все дела доводил до конца. Хорошо помнилось и то, как во время обхода он позволял грубость в обращении с больными, нередко и избивал, «стараясь во имя справедливости», но для Лекаря все это осталось в прошлом.

Молодой же санитар сейчас разрушал все закономерности, ничуть при этом не смущаясь.

Рука перехватила шприц в самый последний момент. Санитар не успел даже удивиться, как оказался скрученным с таким умением и силой, что не попытался даже сопротивляться. Гелик забрал у него шприц и воткнул иглу парню в спину.

– Вздумаешь брыкаться – нажму поршень, – предупредил Лекарь.

Плененный лишь скривился от боли, но ничего не сказал.

– Теперь пойдем прогуляемся, – сказал Гелик, толкая санитара к выходу из палаты.

Во двор вышли без проблем – коридор был пуст, а охранник на посту, в отделении, отключил замок двери без вопросов, только взглянув на Гелика, и продолжил читать какой-то журнал. В скверике сели на дальнюю лавку, так, чтобы тень большого и единственного дерева скрывала их от взглядов охранников со сторожевых вышек. Санитар все это время вел себя спокойно, только сильно вспотел – это чувствовал его конвоир, держа свою руку не его спине, на шприце.

– Что там? – спросил Гелик, немного дернув рукой.

Санитар выгнулся от боли и сквозь зубы выматерился.

– Кто тебя послал? – новый вопрос, но в ответ только ругань. – Не хочешь говорить? Тогда подыхай…

Лекарь убрал руку и показал санитару уже пустой шприц.

– Вот, такие, брат Юра, у нас дела: получил ты свои витамины.

Сказал без зла, просто и тихо. Санитар выгнулся, схватился рукой за место укола, потом за кобуру на поясе, но вдруг обмяк и свалился со скамейки на камни дорожки.

Гелик же через несколько минут блаженно спал в своей палате, отдав этому занятию практически целые сутки. Он потом узнал, что нашли медсестру Анну в сестринской комнате и доставили в больницу с тяжелым сотрясением мозга (что с нею произошло – женщина не могла вспомнить), а нового прикомандированного санитара – в скверике, умершим от сердечного приступа. Все его жалели. Жалел и Гелик, но не за раннюю смерть, а за глупость.

За последующие три года на него покушались несколько раз: пытались отравить, душили, запирали в палате с особо буйными, пытались проткнуть спицей, зарезать, но ему удавалось не только остаться в живых, но и побеждать своих убийц. Он стал очень осторожным и предельно внимательным, понимая, что долго на одном везении не протянуть: когда-нибудь заявится опытный убийца-профессионал, и тогда…

Гелик часто думал о том, что недосказал ему тогда в ординаторской Суровкин, что утаил за своей нерешительностью или осмотрительностью. Пытался сам узнать, построить по обстоятельствам закономерность, которая могла бы все прояснить… И постоянно приходил к выводу, что у него не может быть настолько опасных врагов здесь, в больнице, иначе бы давно все устроили – хороший врач все бы сделал так, что никто бы и не заподозрил убийство вообще.

О внешних врагах думал еще больше. Вспомнил практически все свои связи, знакомства, отношения с этими людьми. Со многими и разными типами ему приходилось встречаться и иметь дела, и не всегда эти встречи были теплыми и дружественными – разное случалось. Многие из этих людей добились значимого и видного положения, но они не стали столь могущественны, чтобы против него использовать государственную мощь, систему, которой все права человека, законы были до одного места… Его невидимый и хитрый враг обитал в тех государственных сферах, где все решала сила. Но кто он, и чем ему не угодил, помешал стареющий Гелик, которого и врагом можно было назвать с большой натяжкой – этого Лекарь не мог знать.

На самом деле не знал и полковник Суровкин, но подозревать, и подозревать с большой точностью – мог. И боялся своих догадок, бежал от них прочь, укрываясь за надежным инстинктом самосохранения.

В этом ему «помог» его же подчиненный.

Как-то к нему заглянул полковник Кропиц, заведующий отделением – тот самый Кропиц, которого с легкой руки Кукушонка стали называть Ловцом блох. Между Суровкиным и полковником с самого начала сложились далеко не лучшие отношения. Кропиц метил в кресло главного врача и для этого пускался в разные далеко не безобидные интрижки против своего начальника. Суровкин поначалу болезненно реагировал, но скоро понял, что этим лишь утверждает сильное положение своего противника. Поменял тактику, чем на многие годы обезоружил карьериста, но… В последнее время он стал замечать, что подчиненный водит дружбу с сильными мира сего, и понимал, что все это скоро будет использовано против него, но пока никаких мер не спешил предпринимать: надеялся, что Кропиц все-таки добудет своими стараниями себе лучшую долю где-нибудь в стороне от больницы – была и такая надежда. Андрей Юрьевич для этого даже смотрел на дела в отделении подчиненного, где была самая большая смертность, сквозь пальцы. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять – там убирают ненужных людей. Главврач в это благоразумно не вмешивался – до того момента, пока врач не зацепил его дела.

– Андрей Юрьевич, я вот о чем подумал, – Кропиц всегда говорил очень быстро и юлил глазами с такой скоростью, словно наблюдал броуновское движение; вел себя вальяжно, даже надменно – со всеми, переменившись за какой-то год; облысел еще больше, пополнел, порозовел; ездил в дорогом автомобиле, купил дорогую квартиру, обставил ее мебелью из лучших салонов города. – Может, передали бы мне этого Лекаря?

– Дмитрий Степанович. Гелик, – резко поправил его Суровкин.

– Да-да, конечно, – протараторил с лебезением Кропиц. – Ну так как?

– Он вам ни к чему, Иосиф. Гелик здоров и ждет выписки.

– Да, – сказал и задумался врач. – А все-таки?

– Зачем он вам?

Суровкин встал из-за стола и тяжело, в упор посмотрел на подчиненного, который от такого взгляда забегал глазками с еще большей скоростью.

– Он у вас… как на курорте: костюмчик, тренажер, телевизор!..

– У вас полно своих забот, – отрезал главврач и добавил: – Он полностью здоров и имеет право на некоторые вольности, – и снова сел за стол, уткнувшись в бумаги.

– Но эти-то вольности крошат дисциплину! – неожиданно взорвался Кропиц.

– У меня в отделении все в порядке с дисциплиной, – Суровкин был спокоен, он наслаждался своей выдержанностью. – Если у вас бардак, то не Гелик за него отвечает, а вы и передо мной. Наверное, пришла пора спрашивать с вас строго! Потрудитесь, кстати, написать рапорт по поводу смерти Федора Глущенко. Через час, рапорт должен быть у меня на столе. Как поняли?

Кропиц вздохнул, успокоился.

– Глущенко сам виноват – перегрызся со всеми…

– Все опишите в рапорте. Есть еще вопросы?

– Я о Лекаре…

– Гелик Дмитрий Степанович, – сухо поправил Суровкин. – Не дам я его тебе, прыщ!.. Пошел вон.

– Но-но, – непривычно для себя протянул полковник. – Это вы зря так со словами, уважаемый Андрей Юрьевич… Я ведь к вам по-хорошему. Лекарь уже мертв, и нет никакой разницы, где это случится – в вашем отделении или моем.

Суровкин от такого заявления даже растерялся:

– Что ты себе позволяешь?!

– Я здесь ни при чем, – обычно протараторил Кропиц. – На Лекаря есть большой заказ.

– Кому же и чем он так не угодил? – Суровкин уже совладал с чувствами.

– Не могу сказать. Не имею права. Очень большие ставки в этой игре! Я затем, в принципе, и пришел к вам, чтобы от беды вас уберечь. Пусть грех с Лекарем лучше лежит на мне, чем на вас. Я – дело привычное. Смогу все устроить, как положено – без подозрений.

– Откуда вдруг такая доброта?

– Привык я к вам за столько лет… Неплохой вы человек, Андрей Юрьевич.

– Хороша привычка – ничего не скажешь!..

На том и расстались.

Через несколько дней нагрянула большая и важная комиссия, и по тому, как дружественно, по-свойски Кропиц держался с ее членами, было ясно, кто все это организовал. Кроме того, члены комиссии как бы между прочим интересовались Геликом. Именно тогда Суровкин понял, откуда угрожают Гелику, и как смог прозрачно предупредил того. И вовремя: иначе Лекарю было бы не выкрутиться с тем прикомандированным санитаром. Кстати, после проверки, просматривая дело» Гелика, главврач обнаружил, что из него пропали некоторые важные документы… Были моменты, когда известный инстинкт брал верх, но уязвленное Кропицом самолюбие заставило собраться и на несколько дней уехать в Киев, в СБУ. Его там приняли хорошо, слушали, советовали и стали помогать.