Текст книги "Багряный лес"

– О! Язык у тебя здоров молоть, кума!

– Не крестила, не кума…

– Вот как!.. Хм… А муж-то где?

Женщина прищурила глаза, всматриваясь в лицо милиционера, который все это время нервно грыз травяной стебелек.

– Не успела я еще такого хозяйства завести… Вот ты бы мне в мужья сгодился: бравый, стройный, сильный, молодой!.. А пойдешь в мужья? Я баба здоровая, ласковая очень – не пожалеешь, а?

Милиционер растерялся, замотал головой, чтобы избежать ее прямого пытливого взгляда.

– Так я, это… Ну, так…

– Что же ты, милок, телком замычал? – и расхохоталась. – А такой сразу смелый: «арестую», «арестую»!.. А тут язык отнялся!

– Ты брось скалиться, ведьма! – в жару стыда закричал милиционер, которого женщина вывела из равновесия. – Я, это… Женат я! Поняла?

– А чего ж непонятного? – закивала она. – Не тупа я, чтобы не понимать речи людской, – сделав лицо серьезным, она подошла к нему так близко, что уперлась в его бронежилет своей упругой грудью. – Какой же ты муж, если свою жену видел три месяца назад, а, милок?

Он хотел было ответить, но осекся – молодуха говорила правду. Неудачен был у него брак, и все из-за этого Чернобыля: молодая жена требовала денег, а когда они появились, стала сторониться мужа – все, мол, в тебе не так… В плане секса, конечно.

– Она неправду говорила, – сказала женщина.

– Что? – не понял милиционер. – Кто «она»?

– Жена твоя, Юля…

– А ты откуда знаешь?

– Полесские бабы много знают…

– Ты мне тут зубы не заговаривай, красотка! – повысил он голос, изумляясь осведомленности собеседницы.

– А что – правда, красива? – она с хохотом закружилась, поднимая юбку, чтобы он видел всё.

– А ну, баба, неси сюда документы! – гремел он. Милиционеру было очень трудно выглядеть серьезным. Веселость, живость женщины дарили радость.

Она неторопливо выбралась из ямки и стала поливать босые ноги из ведра, оттирая с них глину о траву.

– Ты пойдешь со мной или как сирота возле ворот торчать будешь?

– Пойду.

– Сме-елый! Нравишься мне очень… А товарищей своих звать будешь? У меня есть холодная ряженка, угощу… Могу и посерьезнее попотчевать, если хотите, конечно.

– Мы б с большим удовольствием, но на службе, понимаешь? – более спокойно ответил милиционер, давая товарищам знак рукой подойти, а сам последовал за женщиной в хату, и вскоре стоял возле стола и рассматривал корочки документов. Все было в полном порядке, как и разрешение на поселение в Зоне.

– Все равно ничего не понимаю, – пробормотал он. – Еще позавчера – сам видел – здесь не было никакого хутора!

Женщина ласково погладила его по щеке.

– А ты не ломай головы зря, милок. На, вот, попей, – и протягивала, как в сказке, как в старых фильмах про старину, росистую крынку с ледяной погребной ряженкой. И женщина, и хата, и сад, и эта ряженка, с ее ломящим зубы холодом – все было настоящим, подтвержденным, как говорится, собственными глазами.

Вошли остальные милиционеры, замотали головами, рассматривая простое и чистое убранство сельской хаты, и им были поднесены крынки.

– Хороши гости, – восхищалась хозяйка, любуясь, как они «уговаривают» ее угощение, а мужчины только довольно крякали, не в силах оторваться от крынок. – У нас верят, что если утром гость – мужчина, то счастье в дом.

Допили, поставили на стол посуду, сыто и почему-то растерянно посмотрели друг на друга, поблагодарили и попятились к выходу.

– А в остальных хатах тоже порядок с документами? – спросил первый хозяйку.

– Не знаю. Не моя это работа бумажки проверять. Но люди живут хорошие: помогут, посоветуют… Жаль, что на весь хутор ни одного мужика, – жаловалась чернобровая, теребя тесьму на вороте сорочки.

– Одни бабы, что ли? – изумился он.

– Одни, как есть одни. Может быть, сегодня после службы пришли бы вечерком с товарищами. Славный ужин будет! Я соседок позову, а, служивый?

– На ужин? – переспросил он, хмуря брови. – Если с ночевкой – можно…

Она игриво улыбнулась:

– Придешь, а там подумаем, где тебя уложить: себе под бок или на порог, – и стала со смехом выталкивать из хаты. – Ступай, женишок, ступай. Вечером приходи. Тогда невеста будет готова. Понял?

И он смеялся. И было ему хорошо, легко на душе, как никогда в жизни.

Они уже шли по дороге обратно, минуя старую, заброшенную, разваленную Камышику, когда услышали знакомый голос, поющий:

Мала нічка-петрівочка —

Не виспалася наша дівочка.

Не виспалася, не нагулялася

І з козаченьком не настоялася.

Проснулся он от запахов. Не открывая глаз, силился прочитать эту странную книгу ароматов. Сильнее был запах свежевымытых полов. И он быстрее всех опрокинул его сознание в прошлое, давнее, почти забытое детство. Саша помнил, что так пахло в доме у бабушки, когда гостил у нее на школьных каникулах, в деревне. Такая же утренняя тишина, свечение дня, ненавязчиво пробивающее сомкнутые веки золотом лучей, и обязательная подспудная нега, канувшего в небыль мгновение назад нежного и спокойного сна – расслабляющая шелковыми нитками истомы тело, недвижно лежащее на мягкой постели. Наверное, это можно было назвать счастьем. Да, именно так… Тихий шелест листьев в саду сразу за распахнутым окном, сладкий и сильный, до головокружения, даже немного приторный запах буйного фруктового цвета. Александр, почувствовав этот запах, даже зажмурился от удовольствия, представляя, как выходит в сад, под утреннюю метель из белых лепестков, кружащихся в хрустальной свежести раннего ветра, как застывает там, сладко жмурит глаза и стоит так, чувствуя на своем лице ласку падающих вишневых и абрикосовых лепестков, как слушает деловое, торопливое жужжание пчелиной армии, собирающий богатый весенний нектар. Невесомый шелест бело-розовой пурги, сросшийся с монотонным гулом пчелиных хлопот, часто пробивал задорный перелив птичьего пения, воробьиного щебета и торопливого лопотания маленьких крыльев. Гордо, степенно кудахтали куры, наверняка копошась в какой-нибудь прошлогодней пахучей куче навоза. К нему добавлялось более гордое гоготанье гусей, настоящих королей подсобного хозяйства, которые должны были, как продолжал представлять Александр, медленно вышагивать где-нибудь за воротами по еще непыльной, незаезженной проселочной дороге, по преддворью, сыто, выборочно пощипывая сочную свежую траву. В стойле терлась головой о деревянную дверцу телка, поддевала ее рогами и требовательно мычала, ожидая утренней дойки… И звенело уже пустое ведро, которое несли в чьи-то руки на выручку первой кормилице в селе, корове. Парное молоко… Представилась густая белая жидкость, с пенкой после процеживания, теплый и живящий аромат, слегка утяжеленный запахом навоза, – и Саша почувствовал, как его рот мечтательно наполняется слюной, а желудок недовольно сжимается от голода.

Он понимал, что лежит в доме, под одеялом, пахнущим сном и покоем, в хате, в которой распахнуты настежь все окна и дверь, и через окна врывается нежная энергия нового дня. Она, эта энергия, была настолько сильна, что требовала движения, деятельности, например, вместо физзарядки (что может быть лучше!) выйти на сеновал и побросать на подкормку скоту прошлогоднее сено, сохранившее за долгую зиму тонкий аромат ушедшего лета, разогнать, разбить вдребезги эту уже кандальную негу и нисколько не устать, а, наоборот, подкопить, зарядиться той энергией, которая утвердит тело и сознание, укрепит их и обяжет быть хозяином нового дня жизни.

Вскочив на кровати, опустив с нее ноги на пол и открыв глаза, Саша застыл в изумлении…

Он прекрасно помнил, что произошло с ним за последние сутки – с того самого момента, когда он купил билет в своем родном Львове на рейсовый киевский автобус, и вплоть до прошедшей ночи, которая привела его в Чернобыль. Прекрасно помнил затопленную туманной теменью немую Припять, мучительно и медленно умирающий от яда заброшенности городок… Виорику, Гелика, ночной бой, свой бредовый, но реальный (болью в перехваченной железной хваткой пояснице!) полет над туманом и в тумане… Так это был не сон! Беспамятство!!!

Теперь он видел то, что представлял, но ничего общего не находил в действительности со своими воспоминаниями и фантазиями. Бабушкин дом не был таким старым! В нем – добротной сельской хате – было почти все, что навязчиво, по-модному, выпирало изо всех углов и стен: цифровая швейная машинка, «плазма» на стене, кресла, мебель, современная посуда – все принадлежало нынешнему времени, только вот пахло по-другому, по-старому… Здесь же все было настоящим! Александру никогда в жизни не приходилось видеть настоящие украинские хаты, те самые, которые строили и обустраивали украинцы в памятные времена славного батька-атамана Хмеля[17]17
  Имеется в виду украинский гетман Богдан Хмельницкий.


[Закрыть], но он понимал: в том, что он сейчас видел, была настоящая, не музейная история. Кто-то когда-то говорил, что в Украине есть чудаки, чем-то похожие на староверов: они тоже уединяются подальше от городов и мегаполисов, но не для ведения своих обрядов, а для того, чтобы жить жизнью прошлого по-настоящему; они строят такие же хаты, собирая для строительства сведения по крупицам, «преданиям старины глубокой», и соответственно устраивают свой быт. Это могло быть реальностью, так как всегда есть много недовольных современной быстротечной жизнью! Дни уходят на решение различных жизненно важных проблем, и за гонкой распутывания разных обстоятельств, в пыли суетных хлопот незаметно, но неотвратимо и стремительно гибнет сама жизнь, прогорая бесполезным огнем. Как часто это бывает!.. И как часто мы этого даже не замечаем. Вполне могло быть так, что такие чудаки оказались в Чернобыльских лесах и обстроились, обжились – как было видно, крепко и основательно.

Кровать, на которой сидел Александр, изножьем примыкала к ослепительно-белой, выбеленной так аккуратно, что не было видно застывших известковых разводов от кисти, печи. Была видна серо-белая из-за глубокой тени, лежанка, по стенам которой были аккуратно развешаны пучки каких-то трав. Лицевая сторона печи, с толстой дубовой доской припечника и расставленной чистой утварью, была не закопчена, а разрисована до вытяжной трубы крупными цветами, очень напоминающими декоративные ирисы. Цветы были прорисованы с такой любовью, что казались живыми. На ощупь печь была теплой, и Александр догадался, какой запах был в хате главным – вбирающий в себя все остальные, дополняющий их и подчиняющий, медовый, вязкий, аппетитный… Его разбудил хлебный дух. Печь топили ранним утром, чтобы испечь каравай! От этой догадки Александр испытал еще более сильный приступ голода – ничего удивительного, когда ты ел последний раз сутки назад. Роль заложника не очень-то располагала к приему пищи, хотя «террористы» были в этом плане очень заботливы: они запаслись продуктами и предлагали их пассажирам.

Печь упиралась в придверную стену светлицы, заканчивалась низкими и глубокими полками для крупногабаритной утвари, завешенной накрахмаленной и вышитой по краям незатейливым двухцветным черно-красным узором занавесью. Рядом стояли ухват, кочерга и деревянная, широкая ложем, хлебная лопата, которой ставился и вынимался из печи каравай.

Снежно-белой королевой в светлице была только печь и потолок. Стены же были также аккуратно выбелены, той же известью, но в этот раз в нее добавили зеленый краситель, совсем немного, чтобы поверхность была нежно-салатной, вечно весенней. Над дверью к притолоке была прибита полка с расставленной лицом в комнату, посудой – расписные блюда разной величины, посуда на праздники. Слева от двери стоял посудный шкаф с напольным двухстворчатым ящиком. На полке красовалась чистотой и порядком (даже неким незамысловатым стилем) посуда и что-то уж совсем мелкое, но необходимое: для соли, приправ и тому подобного, обязательного и важного. Притолока по всему периметру светлицы была разрисована уже известными, диво как реальными ирисами. Окно было распахнуто, как и представлял Александр, вон, во двор, и в раскрытую оконницу бесцеремонно лезли цветущие вишневые лапки, гудящие точечками пчел на своих любопытных до нескромности глазках цветов. Над окнами, под разрисованной притолокой, были развешены рамки для картинок или фотографий, символизируя какую-то затаенную печаль, мол, посмотри в окно, в мир, и вспомни лица тех родных людей, которые сейчас где-то очень далеко от дома, от его тепла и твоих любви, доброты и заботы. Мысль была не надуманной, а словно прочтенной в этом порядке обязательных вещей. Она нисколько не таилась, а тревожила чувства, напоминала об утратах и боли разлук, но не резко, а исподволь, лишь теребя напоминанием сердце. Александр настолько поразился, что сразу не заметил: рамки-то пусты, безлики; лишь потом Саша отметил это как незначительный досадный факт. Под окнами была длинная, по всей длине стены, лавка, укрытая чистым разноцветным рядном. В изголовье кровати, под сенью вышитого белоснежного рушника, в святой благости почетного места, блестя золотом фольги и сверкая натертым до почти абсолютной прозрачности стеклом, висели иконы перед звездочкой огонька немеркнущей лампадки – Христа с горящим сердцем, Острабрамской Девы Марии и святого Николай. Пол светлицы был земляным, ровным и чистым, и сейчас остывал влажными пятнами после заботливого мытья, и земляной дух, смешиваясь с хлебным, пьянил и кружил голову.

В простенке между окнами сонно и тихо тикали настенные ходики, словно от беспросветности своей участи делать одно и то же дело, неподвижно свесив на серебряных цепочках свои гирьки-шишечки. Одежда Александра, выстиранная и старательно выглаженная – что он определил с первого же взгляда, – была ровно разложена на подоконной лавке.

Он встал с кровати и на цыпочках, боясь потревожить дремлющий и безмерно гостеприимный уют хаты, прошел к лавке и стал неторопливо одеваться. Свежая одежда приятно охладила разогретое сном и теплом перины тело. Александр выдержал и сладко застонал.

Между окнами стоял большой стол, застеленный праздничной, домотканой, вышитой красным узором и орнаментом скатертью. На столе стояло еще что-то, укрытое вышитыми рушниками. Заглянув под один из них, Саша увидел шершавый коричневый горб каравая и, не удержавшись, приблизил к нему лицо и полной грудью, до кружения звезд в глазах, втянул сытый и пьянящий дух. Было очень хорошо. Даже более хорошо, чем дома…

Одеваясь, он смотрел во двор – довольно большой участок земли. Удивительным было, что строивший на этом месте свое хозяйство и жилище хозяин бережливо отнесся к природе: не была срублена ни одна сосна из тех, которые росли здесь еще до того, как была задумано поселение, ни другие дерева – например, бросая густую тень на большую часть двора, рос великан-дуб… За дубом, немного дальше колодца с журавлиным размахом длинной жерди, с помощью которой достают ведра со студеной родниковой водой, находился сарай-скотник, из раскрытой широкой двери которого слышались звонкие удары молочных струй в уже почти полное ведро и ласковый нежный женский голос, успокаивающий животное во время дойки.

Во время одевания Александра обеспокоила ноющая охватывающая боль в пояснице. Осмотрев больное место, он увидел длинные полосы кровоподтеков на коже, идущие с боков к животу, и сразу вспомнил ночной полет и убивающий сознание обхват тисков, раздавливающих тело в поясе…

У Саши было очень много вопросов – очень важных, чтобы тянуть с ответами. В первую очередь было нужно понять, как он попал в этот сказочно уютный дом (хотя прекрасно помнил все этапы своего похищения). Во вторую, узнать, что это за место, как называется поселок, и, само собой разумеется, хотелось скорее увидеть ту гостеприимную хозяйку, которая окружила своего постояльца такой невероятной заботой. Втайне Александр надеялся, что она будет красивой, на крайний случай, весьма симпатичной молодой женщиной. Он понимал, что именно так должно быть, чтобы не разрушился сказочный и чистый мир, в котором так легко было не только телу, но и душе.

И он уже было собирался выйти во двор, когда увидел: женщина вышла из сарая. Все последующие мгновения, пока она шла к хате через весь двор, Александр стоял у окна, застыв от восхищения.

Она была одета в длинную, вышитую по краям затейливым, нечитаемым узором сорочку. Хотя и свободна была одежда, но под ней мужской опытный взгляд легко определял стройный и изящный стан, колышущуюся и упругую полноту груди, ровные плечи с чистой кожей, высокую шею… Женщина шла неторопливо, отклоняясь вбок для противовеса, чтобы было удобно нести полное деревянное ведро с белой жидкостью; свободной рукой она высоко, намного выше колена, подобрала подол сорочки, чтобы та не мешала при ходьбе, поэтому были видны стройные, очерченные плавными линиями ноги, белизной своей кожи совсем немного уступающие молочной. Маленькие стопы были босы и ступали по траве, еще полной рассветной бриллиантовой росы, но женщина, это было хорошо видно, шла нарочно неторопливо, невысоко поднимая ноги, чтобы насладиться свежестью утренней влаги. Она задумчиво смотрела себе под ноги, тонко и мягко улыбаясь таинству своей женской мысли, как улыбаются по-настоящему счастливые женщины.

Женская красота бывает разной… Есть публичная, сценичная, которую можно наблюдать даже без грима, и совсем не обязательно на подмостках: она впечатляет, бывает довольно сильной и может вызвать определенное волнение у почитателей. Но это только оболочка, которую в большинстве случаев можно считать (и вполне справедливо) ошибкой природы, проявлением ее лицемерия или коварства – однако глубину зачастую не понять большинству поклонников. Причина в том, что на самом деле никакой глубины нет, а вместо нее лишь ошеломляющая глупость.

Есть красота определимая, та, которой как бы и нет, но существуют и чудаки, что какую-нибудь простушку видят не иначе, как королевой красоты всего мира. У нее может быть слишком тяжелый, даже излишне мужественным подбородок – но сердце так покорит вас своей добротой, отзывчивостью, чистотой, что не только она станет для вас топ-моделью, но и весь мир засверкает и расцветет весной. Эта не внешняя – внутренняя красота, и ее предпочитают считать самой совершенной на Земле. Но, думается, такую философию исповедуют проигравшие в борьбе за настоящую красоту. Не они ли восхищаются улыбкой Джоконды?..

Но есть та единственная, идеальная и воистину божественная красота, своим совершенством доказывающая собственную непринадлежность этому миру. Да, она есть! Она пугает нерешительных, злит завистников, делает героев из трусов, благородных из подлецов. В ней всего достаточно, как в настоящем искусителе: внешней идеальной красоты и полной внутренней, участия и безразличия, милости и ненависти, доброты и злобы – одним словом, полной гармонии. Она, как знаменитый ковчег, полна всего, что есть в мире людей, и эта полнота самая притягательная и самая желанная, и… непостоянная с избранниками, словно стремится доказывать, что не единственна. Она – жемчужина в суетном океане жизни.

Женщина шла, и ее лицо, фигура, движения – все было возвышенно идеальным. И справедлива была растерянность Александра, который не мог представить себе, что эта дева могла запросто идти после утренней дойки с ведром молока по сельскому двору, когда ей место было в королевском дворце! Еще он испытал легкую панику от осознания того, что эта богиня должна была войти в дом, в котором находился он.

Она вошла, стала на пороге и широко улыбнулась – вспыхнула, ослепила своей красотой.

– Вы так рано встали? – голос незнакомки журчал весной, звучал хорошим настроением в тихом уюте светлицы, и уже невозможно было представить другого места, где он мог бы так раскрыться до каждой своей поющей струнки, разлиться нежностью и полнотой. – Я предполагала, что вчерашнее ваше приключение даст вам более щедрый сон! – и спохватилась, занялась с завидным хозяйственным опытом (ни единого суетливого движения!) процеживанием молока. – Вы ж голодны! А я, глупая, потчую вас болтовней…

Вскоре на столе стоял кувшин с парным молоком, рядом лежали щедро нарезанные ломти каравая. Так и не сказав ни слова, Саша сел за стол и стал есть. Голод оказался сильнее растерянности. Женщина также села за стол напротив своего гостя, но не ела, а наблюдала за ним. И когда Александр было набирался решимости, чтобы взглянуть на нее, он всегда сталкивался с ее взглядом, в котором была ласка и любование.

– Меня зовут Анной.

Он был уже сыт и слегка хмелен от этого. И мог смотреть на нее, не пряча глаз. Вот еще одно определение красоты этой женщины: она была стержнем всего находящегося вокруг них: хаты, убранства, цветения сада, солнечного нового дня, весны… Если бы не было Анны, вполне могло оказаться так, что была бы скупая на краски черно-белая и холодная зима.

– Меня – Александром, – ответил он. – Вот только не знаю, благодарить вас или нет… Я не знаю, как и почему я оказался здесь.

Анна как-то излишне скрупулезно стала стирать ладонью крошки со стола. Было видно, что она серьезно над чем-то размышляет.

– Вы мой гость, – неуверенно, не смотря на него, произнесла женщина.

– По способу моего попадания сюда можно заключить, что я пленник, а не гость… От приглашения у меня на теле остались такие синяки, что повернуться, поверьте, совсем не просто.

– Вас это сильно беспокоит? – взволнованно спросила она.

– Можно терпеть.

Она протянула руку и коснулась Сашиной руки, лежащей на столе. Касание было полно ласки настолько, что хотелось продлить это мгновение на века, но Александр руку убрал.

– Почему я нахожусь здесь? – он решил быть более конкретным.

– Вы не пленник и в любой момент можете выйти отсюда, но прошу вас не торопиться использовать такую возможность, – Анна продолжала собирать со стола крошки хлеба.

– Вы уговариваете меня остаться? Ради чего?

Она встала и прошла к раскрытому окну, протянула руку с крошками, и в следующее мгновение помещение заполнил звонкий и густой птичий гам. Воробьи, синички, еще какие-то мелкие птицы налетели на корм и клевали его прямо с руки женщины. Она при этом счастливо улыбалась, пальцами другой руки осторожно поглаживала маленькие птичьи головки. Саша сидел, открыв рот от удивления. Ему приходилось кормить белок и птиц с рук в городских парках, но как он ни старался, добиться полного расположения животных и пернатых не мог. Любая его попытка коснуться их была напрасной – птицы улетали, а белки проворно заскакивали на ближайший ствол дерева.

Анна повернула лицо к Александру и тихо, шепотом произнесла:

– Подумайте о своей мечте более ярко. Попробуйте!

Он не понял, о чём шла речь. Анна, видя его растерянность, пояснила:

– Вы только что мечтали о чем-то, Саша. Точно мечтали. Захотите эту мечту так, как никогда не желали. Сделайте ее главной в этот момент!

Он еще больше растерялся: о чем он мечтал? Кажется, совсем ни о чем, скорее, совсем наоборот, завидовал любви птиц к этой женщине… И тут догадка озарила его: а не может ли быть зависть той же самой мечтой?

И сразу же Саша оказался в середине галдящего птичьего вихря, который влетел из другого окна. Птицы рассаживались на плечах, руках, голове, а он смеялся от счастья и радости, отламывая от каравая крошки и кормя птиц. Он гладил их, брал в кулак, целовал в клювики.

– Как это возможно? – восклицал Саша и продолжал смеяться. К его смеху пристраивался женский, звонкий и такой же счастливый. – Это невероятно!

Вдруг все птицы разом вылетели в окна. Анна прошла и села на свое место за столом.

– Вы видели их? – спросила она.

– Еще бы! – воскликнул Александр, медленно остывая от неожиданной детской радости, которая охватила его. – Но к чему это всё? Это ведь не ответ на мой вопрос. И кто ты?

Он перестал смеяться и внимательно всмотрелся в женщину. Она не отвела взгляда, а прожгла им, бездонным, мудрым, насквозь, до неприятного холодка в груди, до замирания сердца.

– Я ведьма, Саша…

– Что?!

– Ты готов все увидеть, а увиденное понять?

– Ты ведьма?! – он словно не слышал вопроса. – Что за бред?

Женщина поднялась со своего места, и ее лицо наполнилось таким выразительным гневом, что Александр, было уже засмеявшийся, осекся на половине первого звука. Мгновением позже у него от изумления отвисла челюсть…

Кувшин с молоком легко поднялся в воздух над столом, покачался и перевернулся вниз горлом, но молоко при этом не вылилось!.. Потом он так же спокойно вернулся на место.

Представление продлилось достаточно долго, чтобы была возможность увериться, что это не фокус, а нечто настоящее, действительное…

Саша зажмурил глаза. Потом открыл, проверяя, не кончился ли это кошмарный сон.

– Ты не спишь, – уверила его Анна и спросила с каким-то затаенным злорадством: – Не хочешь ли увидеть того, кто похитил тебя вчера ночью? Не боишься?

– Чего мне бояться? – неуверенно ответил он, чувствуя неприятную сухость во рту. – Можешь пригласить и ту, которая выманила меня…

– Как скажешь, – перебила его женщина и позвала, повернувшись к входным дверям: – Виорика! Иди сюда!.. И приведи с собой злого, пожалуйста…

Хотя все было произнесено с вежливой интонацией, уважения было излишне много, отчего фраза прозвучала как повеление, которому невозможно было не подчиниться.

Послышались шаги в сенях и шорох. Они приближались. И Александр почувствовал возвращение того неясного ужаса, который он испытал ночью, когда увидел, как Виорика выходит из ночной темени навстречу лунному свету.

Они вошли вместе.

– Да, мама…

– Да, хозяйка…

Он был высоким и красивым мужчиной: так считали женщины, с которыми он встречался. Но о своей внешности Григорий думал совершенно иначе. Да, рост его был великолепным – почти два метра. Таким ростом можно было гордиться. Но, в общем, его нельзя было назвать красавцем: плешивость на макушке, среди светлых, почти соломенных волос вдруг открывался участок, слегка заросший едва заметным пушком… Что здесь могло быть красивого? И черты лица были весьма заурядными, даже совсем некрасивыми: крупный нос, постоянно выпяченные и влажные, слюнявые губы, выпирающие скулы, покатый высокий лоб. Может быть, немного глаза, того самого цвета, который обычно пресно называют зелеными, а они были изумрудными и постоянно светились – но не как драгоценный камень, а тайным огнем лютой злобы. В них пылала неуемная жажда власти. Скорее всего, женщины и называли Григория красивым из-за этих особенных глаз, из-за этого самого свечения. Опасно было для них говорить обратное…

Неханко было от роду тридцать шесть лет, и он прожил нелегкую жизнь. Из этого значительного для человеческой жизни числа лет почти десять забрал закон, заставляя Григория Валентиновича пробивать вязкую вечность минут на нарах камер предварительного заключения, затем тюрем и зон. Трижды он был судим за разбойное нападение. Отсидел полностью два срока, а по последнему приговору суда был через три года освобожден по амнистии. Он хорошо помнил свое состояние в тот момент, когда на День Конституции ему объявляли УДО в «кумовской конторе.[18]18
  Кумовская контора (жаргон) – администрация тюрьмы, исправительно-трудовой колонии и т. п.


[Закрыть] Если бы закон имел более определенное лицо, а не те вялые, усталые от однообразия работы лица судей, прокуроров, адвокатов и кумовьёв[19]19
  Кум (жаргон) – начальник тюрьмы, исправительно-трудовой колонии, лагеря и т. п


[Закрыть], то он бы рассмеялся в это лицо и оплевал его: какая изощренная в своей простоте глупость – давать отпетому рецидивисту милость свободы! Ха!.. Ведь он уже не мыслил жизни без воровских законов (которым, впрочем, следовал только в тех случаях, когда это было выгодно), без разбоя. С детства он привык брать то, что хотел. Его родители были людьми с хорошим достатком, которые хотели и умели работать, но не научили своих детей видеть в труде главный рычаг к достатку (младший брат Григория тоже стал вором, но был убит в тюремной драке несколько лет назад). Работать для Неханко означало попусту тратить время, что было просто невозможно, по его мнению: молодость никогда не вернется, и самые лучшие впечатления и радость жизни может дать только она! Зачем трудиться, если можно просто пойти и взять, а когда надоест – взять новое, столько, сколько надо! Проще и эффективнее! А если не отдают, сопротивляются – можно убить, покалечить и не испытывать по этому поводу никаких угрызений совести. Здесь была своя оправдывающая философия: зачем ему жить, когда у него уже все было… теперь жить буду я. Убивал Неханко, но никому не удалось доказать эту кровь, и почувствовал, остро осознал Григорий, что в этом мире такому как он можно жить – и жить красиво.

Зону (не Чернобыльскую), он любил и уважал. Когда сел первый раз, было горькое ощущение несправедливости судьбы. В чем, мол, я виноват, если брал, что хотел?! И тюрьма быстро укрепила его в этой мысли, дополнила важным весом: виноват в том, что попался. Понял и сразу успокоился. Своим бесстрашием, с которым он встречал все невзгоды и испытания неволи, Григорий заслужил уважение у авторитетов преступного мира. Впрочем, особо не ценил их, понимая, что они такие же люди и в любой момент могут подохнуть от пера[20]20
  Перо (жаргон) – нож.


[Закрыть] под лопаткой; этим бесстрашием и отчаянным безрассудством, которое сами преступники назвали более точно и объемно «беспределом», Григорий заслужил прозвище Бузун. Новое имя очень ценил, как прошедшие войну ветераны ценят ордена.

В Зоне, вольным, оказался Григорий из-за своей любви. Крепко влюбился, как никогда в своей жизни. Красивой, ладной была та женщина и молодой – на пятнадцать лет младше Бузуна. И строптивой… Последнее портило все. Григорий привык, что ему может принадлежать все, на что упадет взгляд. Но здесь что-то не получалось. Девушка его не любила. Он это видел, но не мог своим эгоистическим сознанием представить, что такое вообще возможно. Не привлекали ее ни те вещи, которыми Григорий старался завоевать ее сердце – отталкивала их, и его вместе с ними, невыносимо больно раня изнеженное вседозволенностью самолюбие мужчины. Не выдержал. Решил наказать. Организовал групповое изнасилование, но сам не участвовал. Она же после всего закончила жизнь самоубийством. И вновь этот «гнилой» безликий закон стал дышать ему в спину. Скрываясь от правосудия, подался в Зону. Еще в тюрьме слышал, что существует в Украине некая Зона, почти анклав[21]21
  Анклав — государство в государстве


[Закрыть], в котором вольготно живет любой преступник – годами живет, и хорошо живет, и сам себе хозяин. Правдами и неправдами пробрался сюда и не только освоился в здешнем жестоком мире, но и стал преуспевать: сколотил вокруг себя различный сброд и делал вылазки за Зону, в основном на дороги, где захватывал и угонял грузовые автомобили, предпочитая контейнеровозы с заграничными номерами. Удалось также приобрести верных друзей, сбытовиков краденого и – особая удача! – расположение сильных мира сего. Среди последних было много людей, фамилии которых имели определенный вес и в правительстве, и Верховной Раде. Такая дружба была ценна тем, что защищала Бузуна и его людей от притязаний закона. Эти люди, если реально оценивать ситуацию, были авторами и отцами преступной чернобыльской вольницы. Правда, расположение стоило вольным недешево: например, только в этом месяце «оброк вольности» составил для Бузуна два миллиона долларов, но Бузун не был бы Бузуном, если бы не умел скрывать хорошие куски добычи от рук и глаз своих покровителей.