Текст книги "Багряный лес"

– Хорошо. Тепло.

Он помолчал еще пару минут, невидящими глазами глядя перед собой.

– У меня погибло тридцать девять человек, – голос генерала звучал тихо и глухо, и чтобы его расслышать, надо было напрячь слух. – Ранено сто одиннадцать. – Вдруг Горачук повысил голос и уставился горящими гневом глазами на коллегу. – Олег, кто мог допустить такое? Это же война!

– Они будут наказаны, – убедительно и одновременно успокаивающе ответил ему Переверзнев. – Я обещаю тебе.

– Но это не вернет ребят!

– Я понимаю, Всеволод.

– И тебя жалко, Олег… Честное слово! Если судить по тому вооружению, что мы здесь собираем, и по оборудованию, какое мы здесь видим, я начинаю понимать, что здесь крутились громадные деньги… Не простят они тебе это.

– Плевать, – скривив лицо отмахнулся Олег. – Кто-то же должен был положить всему этому шабашу конец.

«Войсковик» пожал ему руку, по-дружески тепло, ободряя.

– Ты молодец. Таких, как ты, мужиков нашей стране надо бы больше. Гораздо больше. Зажили бы мы, – мечтательно протянул он, – как у бога за пазухой…

Он замолчал, задумчиво, маленькими глотками прихлёбывал горячий чай, бережно держа в руках стакан, грея озябшие кисти.

– Нашли машину Нечета.

Переверзнев выпрямился на своем месте, словно его пронзил невидимый стержень.

– Только его машину?

– Нет. И все остальные.

– Есть что-нибудь?

Горачук замотал головой, хмуря густые седоватые брови.

– Мои эксперты перетрясли всё до последнего винтика и шишки, но ничего не нашли. Они пропали, Олег.

– Это невозможно!.. Я возьму своих экспертов, и мы еще раз всё внимательно осмотрим. Должно быть хоть что-нибудь.

– Удачи.

– Я отдам приказ допрашивать всех задержанных о том, видели ли они Нечета…

– Валяй, но я не думаю, что эта история сама по себе утихнет.

– Ничего страшно не произойдет с нами. Ладно, Всеволод, мне пора идти. Ты можешь здесь остаться: поспать, отогреться…

Но генерал встал и прошел к вешалке, где висели его вещи:

– Спасибо за гостеприимство, но мне тоже пора. Мои ребята застряли у хутора Деряки.

– До этих пор торчат там? – изумился Переверзнев.

– Там у бандитов оказались безоткатные орудия и минометы, а гранатометов немеряно. Их там душ около четырехсот. Дерутся как бешеные псы, будь они прокляты!.. Я бы парой вертолетов разнес их в пыль, но погода отвратительная. Нельзя сейчас авиации.

Одеваясь, Олег добавил:

– Придется тебе обходиться без вертушек., погода сегодня будет только хуже. Обещают, что к утру дождь прекратится, а ветер усилится. И что уже сегодня активизируется атмосферная электростатика. Уверяют, что это будет особенное представление – такого не было больше восьмидесяти лет…

– А это что за черт? – удивился Горачук, открывая дверь и делая шаг в бушующую ночь. – Что это за представление?..

Он уже кричал, стараясь, чтобы его было слышно в слившемся с шумом дождя вое ветра.

– Не знаю, Всеволод, но сегодня уже увидим…

Они пошли каждый своей дорогой, быстро растворяясь в непогоде и темноте ночи.

Фильтрационный пункт 43-ИН представлял собой две палатки и обширную территорию, освещаемую яркими электрическими фонарями и обнесенную густыми вьющимися спиралями колючей проволоки, через которую не смог бы пробежать даже маленький зверек, не говоря уже о человеке. Палатки служили для следователей и охраны. В одной проверялись документы, а в другой отдыхала другая смена специалистов – работы было столько, что пришлось организовать деятельность следственных групп в три смены. Однако и это не смогло разрядить обстановку на территории пункта, где под проливным дождем, под слепящим светом прожекторов и стволами пулеметов на бронеавтомобилях, под автоматами охраны, упираясь почти в само колючее ограждение, стояла толпа задержанных. Но ситуация постоянно усложнялась. Когда Переверзнев подходил к пункту, как раз подъехали три крытых грузовика, привезших очередную партию задержанных. Бандиты были настолько подавлены и разбиты происшедшим, что стояли под ливнем неподвижно, как деревья в лесу, едва покачиваясь под ударами ветра. Не было слышно ни единого звука – только шелест дождевой воды, чавканье грязи под ногами охраны и завывание непогоды.

– Где? – коротко спросил Переверзнев, едва шагнув под полог палатки.

Внутри стояло около полутора десятков столов, за которыми, вытирая пот со лбов, работали следователи. Возле столов стояли табуреты: на них, качаясь от усталости и пережитого потрясения, сидели люди и монотонно бубнили ответы на бесконечные вопросы дознавателей.

Часть пространства внутри палатки была загорожена плотным брезентовым занавесом.

– Сюда, пожалуйста, господин министр, – указал ему на занавесь какой-то капитан. – Они все там. Их уже сорок…

Он хотел было шагнуть с министром в распахнутый проход в загородку, но Переверзнев остановил его рукой:

– Не надо, я справлюсь сам.

Хотя за загородкой было довольно светло, Олег достал из кармана длинный и очень мощный фонарь и, освещая им лица выстроенных в ряд людей, пошел вдоль этого ряда. Министра брала досада, усиленная усталостью: что общего находили милиционеры у фотографии и этих серых, измученных боями, паникой и ужасом лиц? Среди задержанных не было ни одного, кто хотя бы приблизительно напоминал Гелика.

Возвращаясь назад, министр отпрянул: ему под ноги упал один из задержанных. Переверзнев присел возле упавшего и перевернул, освещая лицо своим фонарём. Свет застыл в расширенных зрачках человека и утонул в темном провале открытого рта.

– Врача!

На этот крик сразу прибежал человек в белом, местами испачканном кровью халате. Он сразу склонился над упавшим, но скоро встал.

– Умер, господин министр. По-видимому, сердечный приступ и переутомление. Не первый случай! Люди переживают страшный стресс. Надо бы их напоить горячим и дать поесть.

Министр стремительно вышел из загородки.

– Кто здесь старший?

К нему подскочил тот же самый капитан, что его встречал. Хотя Переверзнев и обладал превосходной памятью, но усталость была настолько сильна, что не удалось вспомнить имени офицера.

– Капитан Дежавин, – представился офицер.

– Вот что, капитан… Организуйте горячее питье для задержанных. Возьмите у соседей-военных полевые кухни. И накормите задержанных.

– Господин министр, – почти взмолился капитан, – из-за непогоды в дороге застряла колонна с продуктами. Обещают быть к утру. Надо подождать.

Олег Игоревич с окаменевшим от негодования лицом шагнул ближе к нему.

– У вас всего восемь звезд на погонах, капитан.

У того вытянулось лицо. Офицер не понимал, о чём речь.

– Если через час у вас будет еще один труп, я сниму с вас две звезды, будет еще – ещё две. Лишитесь офицерского звания – буду снимать сержантские лычки, вплоть до увольнения!.. Как поняли меня, капитан? Если нет продуктов, разделите пайки своих подчиненных и кормите хотя бы тех, кого приводите на допросы.

– Все понял, господин министр, – милиционер стал сер в лице, как и те, кто стоял за загородкой.

Переверзнев пошел к выходу.

– Они там, за территорией, – подсказал капитан давящимся голосом.

Совет был не нужен, министр и сам знал, где лежат тела погибших. И скоро луч его фонаря шарил по луже, в которой неподвижным рядом, пяля глаза на льющийся дождь, не закрывая их, когда тяжелые капли били по самим зеницам. Лежал страшный и немой ряд трупов. Переверзнев начал осмотр с того самого места, где в прошлый раз был конец этому зловещему ряду мертвецов: за час их стало на два десятка больше. Но и среди «новеньких» не было никого, кто был бы похож на Гелика. Последние в ряду лежали глубоко в мутной воде, показывая на поверхности только белые заостренные носы или подбородки. Нисколько не обращая внимания на то, что ледяная и грязная вода давно протекла в полуботинки и цепкой хваткой холода охватила ноги много выше лодыжек, министр шагнул в воду и стал за плечи поднимать над водой тела и освещать их окаменевшие неприглядные лица, стараясь не смотреть на то, как из распахнутых ртов выливается мутная вода. Но и среди этих мертвых не было того, кого с таким упорством разыскивал Переверзнев.

– Господин министр! – раздался сзади чей-то обеспокоенный вскрик, и заплескалась вода под шагами подходящего человека. – Вы бы сказали, я бы вам помог. Вам надо теперь переобуться и переодеться.

– Как и вам, – сказал ему Переверзнев, выбираясь из воды и подставляя руки под дождь, чтобы вода смыла грязь и сгустки чужой, мертвой крови. – Почему не хороните?

– Еще не прибыл экскаватор, – виновато ответил офицер, – но я могу организовать людей с лопатами…

– Не надо, – кривясь от досады, бросил Олег. – Просто вытяните их из воды. Вон там, у леса, кажется, есть незатопленный участок.

Милиционер бросился бежать обратно в палатку, но вдруг спохватился на полпути и вернулся назад.

– Совершенно забыл, – пролепетал он, фыркая, чтобы сдуть дождевые капли с носа, льющиеся непрерывным ручьем. – Вам звонят с командного пункта, просят срочно подойти к телефону.

Олег Николаевич быстро вернулся в палатку, поднес телефонную трубку к уху.

– Переверзнев слушает…

Диспетчер КП говорил быстро и по-деловому:

– Господин министр, я вынужден вам сообщить…

Словосочетание «вынужден сообщить» раскаленным жалом нехорошего предчувствия пронзило грудь и разлилось там мягким холодом.

– …что сто двадцать вооруженных лиц сделали попытку вооруженного вторжения на территорию АЭС. Во время боя, в котором со стороны противника были применены минометы, гранатометы и ракеты, были убиты двадцать два бандита и тридцать человек из числа охраны, обслуживающего персонала станции и милиционеров…

– Суть!!! – заорал министр, у которого сгорело все терпение. Переверзнева в данный момент мало интересовала статистика.

– Станция захвачена преступниками, господин министр! Они требуют немедленно прекратить очистку Зоны и выйти за ее границы, иначе они грозят взорвать все реакторы.

И больше ни слова…

Переверзнев медленно положил трубку на аппарат, отключая связь, и спокойным шагом вышел под дождь. Он проходил мимо площадки, сложенной из снарядных и патронных ящиков, на которой, накрытые белыми, измятыми дождем простынями, лежали трупы. Белая ткань плотно облегала, прилипала к рельефу тел, вырисовывая гипсом лица погибших. В местах ран она расплывалась огромными кровавыми пятнами. Смешанная с водой кровь была розовой. Свет близкого фонаря отражался от белой ткани снежной слепотой. Вдруг министр упал в грязь перед ящиками лицом вниз. Он был неподвижен только секунду, но потом стал бить кулаками по грязи, куски которой взлетали вверх и опадали на белые одежды мертвецов, пачкая их.

Тела погибших милиционеров…

Все это видел постовой, который стоял неподалеку. Он не поспешил к министру, а медленно побрел в сторону палатки звать помощь. Из-за воя ветра милиционер не мог слышать, как лежащий в грязи человек кричал:

– Свидание разрешено, мать вашу!!! Свидание разрешено, мать вашу!!!

Постовой слышал только то, что доносил ветер, и ему казалось, что человек рыдает. Сегодня был трудный день для всех. Его дела вершили простые люди, которым свойственны слабости. Постовой был не просто старшиной, прослужившим в милиции больше семи лет, но и мудрым человеком – он понимал страдания других.

Когда старшина вернулся с помощью, министра возле площадки с мертвыми телами уже не было.

Это напоминало старую печную топку. Раскаленные полуобвалившиеся кирпичи неровностями и провалами таращились внутрь длинного коридора, по которому струился дрожащий раскаленный воздух. Стены дышали смертельным зноем, светились красным огнем, на выступах сверкая белым и желтым раскалом. Под невидимым потолком текла густая огненная река, иногда в своем спокойном течении взрываясь грохочущими фонтами огня, которые, достигая пола, заваленного острыми кирпичными крошками, опаливали дно коридора. Его даль тонула в качающемся жидком мареве мертвого воздуха.

Огненное облако, оглушительно завывая тысячами голосов невидимых монстров, вырвалось из начала коридора, выплюнуло из своей утробы мокрый, красный и липкий комок, ударило его о дно, и с реактивным грохотом взмыло в огненную реку, разлилось в ней и стихло.

Комок дернулся и развернулся: это был человек. Он корчился, выгибался мостиком, стараясь избавиться от боли ожогов, но ее невозможно было избежать – все вокруг было болью. Человек кричал, катаясь по камням, но его мука была бесконечной, а крик жадно поглощался огнем в высоте коридора.

Кто я?

Эта мысль пробила обжигающую пелену боли. Но человек испугался того, что может еще думать во время этой боли, и забился, стал извиваться на полу коридора, как червяк, попавший на раскаленную сковороду. А мука была прежней, и не существовало никакого спасения от нее.

Кто я?

Упорная мысль возникла вновь, и на какое-то мгновение боль отступила. Она не оставила настрадавшееся тело, а лишь немного отстранилась, словно стала в стороне, наблюдая за реакцией жертвы.

Другая мысль догнала первую:

Это я!.. Я, Александр…

И за нею обвалился камнепад мыслей. Они громоздились, порождая в человеке изумление, страх, досаду, отчаяние, но скоро угомонились и выстроились в ровный ряд разума.

Саша понял, что полностью от боли не избавиться. Надо было примириться с нею, уговорить ее своими мыслями. Пусть грызет, но не съедает.

Я пришел сюда, чтобы пройти свой путь.

Он поднялся на ноги и осмотрел то место, куда попал после шага в распахнутую дверь иконостаса. Коридор, наполненный смертью, огнем и одиночеством, простирался перед ним. Он был так огромен, что тело Александра казалось микроскопичным рядом с высокими стенами. Далеко вверху колыхалась и вспыхивала бесконечная река из огня, которая текла ниоткуда и втекала в никуда.

Человек осмотрел себя. Увиденное заставило его оскалиться в зловещей улыбке: на теле не было кожи. Она вся сгорела, была слизана болью, а вместо нее осталось кровоточащее мясо. Огонь решил не трогать жертву, пока она не буде достаточно готова, чтобы ее употребить. Она была еще сыра.

Не зная, почему он это делает, но уверенный, что надо поступать здесь именно так, Александр побежал. Он иногда падал, когда оступался на острых камнях, или когда огненный столб накрывал его, низвергаясь сверху. Но это не могло остановить его бега.

Неизвестно, сколько времени занял его бег, так как в мире мук время становится вечностью, оно злорадно удлиняется, чтобы смертельный исход был даром, а не ужасом, но скоро оказался на перекрестке. Пересекающий основной коридор проход был полон темноты. В нем не было видно огня. Саша остановился, прислушиваясь, понимая, что здесь его настигнет новое испытание.

Он не ошибся, так как сквозь гул огня услышал, как заскрежетали металлом о камень кладки стен. Этот звук – стремительное накатывание скрежета – слышался со всех четырех сторон. И скоро Александр увидел, как из коридоров, врезаясь острыми краями в стены, выбивая из них пыль и камни, выкатились четыре огромных, покрытых огромными тупыми и сбитыми о камень шипами катка. Отчетливо были видны густые снопы искр – там, где железо встречалось с камнем. Бежать было некуда, но человек побежал… Побежал навстречу катку, катящемуся оттуда, куда вел огненный коридор.

Мгновение – и четыре катка столкнулись. От их столкновения затряслись стены, по огненной реке пошли высокие волны, выплескиваясь на неровные грани стен. Человека не было видно среди изломанного и дымящегося железа. Его не было там вообще. Катки ударились в пустоту, они не поймали жертвы…

На какое-то мгновение Сашу выбросило из коридора. Одело в мучительные одежды чьей-то несчастной судьбы. Он увидел себя лежащим на носилках, которые в стремительном беге несли шесть человек. Люди бежали к вертолету, стоявшему на расчищенной от камня площадке: машина бешено вращала лопастями и разгоняла ими жёлтую удушливую пыль. Сквозь гул вертолётного ротора слышалась густая стрельба и грохот близкого боя. У бегущих были запыленные лица, покрытые густой корой из смеси грязи и пота. Оружие билось на груди, а на лицах застыла отрешенность и сочувствие. Люди прощались с ним, а сами были готовы через минуту шагнуть в ад войны в растопленных зноем горах. Александр кричал от боли, стараясь приподнять голову и увидеть то, что осталось от его живота, где беспощадной хозяйкой поселилась боль, но сил было мало – голова падала обратно на окровавленный брезент носилок и моталась там, разбрасывая остатки сознания под ноги бегущим. Он кричал, но не слышал крика, а чувствовал солоноватый вкус горной пыли в своем теперь вечно разинутом рту. Но еще до того, как люди поднялись в люк вертолета, им овладело безразличие, и еще до того, как цепкая немота сомкнула его уста, он успел удивиться тому, как легка смерть…

Огненная река мерно гудела, растекаясь по потолку высокого и бесконечного коридора, выплескиваясь в его пространство смертью. Александр оглянулся. Назад пути не было. Позади, загромождая перекресток, треща от жара, раскаляясь, лежала огромная груда металла – все, что осталось от гигантских шипастых катков. Он побежал дальше, пробивая наполненным болью до каждой капли сознания телом непреодолимые расстояния вечности. Он не знал, куда попал, но мысль, борющаяся с болью, отталкивающая ее, гнала его вперед – туда, где был конец его путешествия.

А есть ли конец этому пути? Если это дорога судеб, то она бесконечна… Я не выйду отсюда!.. Прочь сомнения, с которыми этой дороги не пройти. Только вперед!..

Следующий перекресток был пустынным. Все тот же испепеляющий жар наполнял пространство перепутья. Саша осторожно вышел в его центр и осмотрелся. Огненный гул висел над головой, взрывы сотрясали воздух и стены коридоров, расплёскивали огонь в высоте. Он уже собирался бежать дальше, когда из пыли и раскаленных камней, перегораживая дорогу, взлетели и натянулись сотни канатов. Они застонали нудной песней напряженных струн. Из боковых коридоров, наполненных, как и прежний, густой темнотой, донеслось сухое и частое щелканье – словно невидимый погонщик гнал стадо скота. Звук стремительно приближался, и через мгновение на свет огненного коридора вылетели тысячи других канатов, которые, извиваясь в воздухе ожившими щупальцами диковинного животного, набросились на стоящего человека и стали его оплетать, сдавливая и врезаясь в окровавленную плоть. Кричать было невозможно. Затрещали разламываемые кости…

Еще до того, как открыть глаза, Саша изо всех сил напрягся, чтобы расширить грудь и вдохнуть воздух, но вместо него был удушливый дым. Александр закашлялся и наконец открыл глаза: он стоял на дощатом помосте, привязанный к деревянному столбу. Путы так сильно оплетали тело, что не хватало сил дышать даже тем скупым на жизнь воздухом, до предела наполненным дымом, что густыми и жирными струями выбивался из щелей помоста. Часто моргая, чтобы сбить веками слезы из глаз, он увидел, как вокруг помоста с деловитой суетой сновали стражники в латах, запаливая факелами солому возле помоста. За ними, на небольшом удалении, проливая безразличные слезы (дым попадал в глаза), стояла толпа. В лицах людей отчетливо читалось любопытство, хотя Саша ожидал увидеть хотя бы жалость. Его взгляд, пробивая дымную удушливую пелену, заметался по серым лицам, ища в них сердечности, благодарности, участи… Но везде была одна и та же тупая маска любопытства. Перед помостом стояли уже не люди. И, умирая, не от огня, а от дыма, Александр изумлялся тому, как он мог посвятить этим существам свою жизнь, а теперь бросал в их жадные глаза свои обреченность, агонию и смерть. Удивление было настолько велико, что в последнее мгновение Лерко показалось: он умер не от огня, а именно от удивления. Сердце разорвалось от ужаса ясного осознания несправедливости. Не той несправедливости, которая убила его, а той, что дала судьба этому морю жадных на зрелища, на зависть и на смерть ближнего существ, коих он всю жизнь принимал за людей…

На следующем перекрестке у Александра выдернули твердь из-под ног с ненавистью злорадных шутников…

Теперь он падал с небоскреба. Крик ужаса уже отзвенел в бесконечной высоте, которую ничтожное тело никак не могло преодолеть. Время поползло несправедливо медленно. Внизу, вращаясь и дергаясь, пробивая город лентой серого асфальта, пробегала улица. По асфальту шли прохожие, мелькали сверкающие на солнце разноцветные автомобильные крыши. И никому внизу не было дела до человека, который должен был рухнуть на их головы! Они его не знали, и он их не знал, словно всю свою жизнь прожил один. Как он раньше не заметил, что все это время был одинок, жил в подвижной пустыне, пустыне бездумных и бездушных голов, наполненных алчностью и безразличием? Они не стоят его жизни! Жизнь нужна только ему, Саше, а людям требуется лишь его мертвое, размозженное об асфальт тело. Разве была важна любовь, которой Лерко отдал всего себя, а та его отвергла, уничтожила и убила, толкнув на безумный шаг самоубийства? Ничто не было важным, кроме этих последних мгновений жизни, во время которых он познал настоящее изумление: они – пустота, они – никто!..

И пошла череда перекрестков. Замелькали чужие жизни. Александра насильно вживляли в чьи-то изношенные судьбы, чтобы он пережил их, понял, узнал их цену.

Для чего? Что важное он должен увидеть, понять? Что, о, Господи?

Он умирал сотни раз. То был летчиком, который направлял свою машину с закрепленной под фюзеляжем торпедой в борт судна – в ней же он пережил уже знакомое немое изумление скоротечности жизни, когда струя зенитного огня впилась в самолет, пронзив грудь… То дёргался в петле, сдавившей горло в тюремном подвале, и вместе с удивлением в мозгу таяла пустая, бездушная фраза из приговора: «… повторной кассации не подлежит». Разве можно настолько легко заканчивать такую трудную жизнь? То изумлялся тому, как легко входит в живот штык военного преступника, когда грабили и насиловали его семью в одном из городков Югославии… То мысленно удивлялся, как мучительно просто растаяла его жизнь на больничной койке, после того как равнодушные губы доктора вяло, буднично прошептали роковое слово «рак»… И другое изумление, вялое, расплавленное высокой температурой, последнее, предсмертное: неужели так умирают от СПИДа?

Что они хотели ему показать, рассказать?.. Почему это мелкое изумление? Везде оно… Неужели ключ в этом? А, может, разгадка была в другом? В том, что Александр переживал одни только смерти – и ни одного рождения, первого вздоха, ни одного радостного любовного мгновения, боли родов, мук потерь, счастья приобретения… Почему не было ничего этого? Неужели самое главное в мире – это смерть?

СМЕРТЬ.

Она главная?! Но это же абсурд! Разве она может быть главной? Тогда получается, что нет смысла в жизни, или надо жить только для того, чтобы умереть…

ЖИЗНЬ.

Он в ряду длинной очереди людей, одетых в полосатые робы с нашитыми номерами. Мука голода, боль побоев, испепеляющая плоть работа – Освенцим. Очередь медленно ползла. Вдоль нее сновали люди в эсэсовской черной форме, скупыми движениями раздавая залапанные, никогда не использовавшиеся по назначению куски мыла. Лай собак созвучен слову: «Смерть! Смерть! Смерть!.. Смерть!» Их слова, именно слова, были более откровенными, чем эти куски мыла. И он брал этот кусок, и так же, как и прежний, тот, кто был до него, мял его в худых руках, словно старался передать ему свою жалкую жизнь… Но этого куска было слишком мало на сотни тысяч жизней, его было недостаточно и на одну, самую первую. Все было известно, обреченные знали: очередь не в баню, как было объявлено, а на тот свет, но все-таки благодарно тянули руки к мылу. Надеялись. А потом, раздетые, задыхались, выдирая себе глаза в предсмертных муках. Изумлялись тому, как просто и жестоко их обманули…

Значит, еще не понял.

Чему эти люди удивлялись? Чему кричало их смертное изумление? Что шептали и орали их перекошенные в муке и безумии рты? Что они хотели сказать при последнем своем вздохе, но так и не успевали? Какую истину они познавали и до какой же степени она была простой, чтобы добивать героев, просто умерших, добровольно умерших, самоубийц, казненных?..

Александр лежал в середине арены, посыпанной опилками: сорвался с трапеции во время циркового представления. Боли уже не было. Она от удара о твердь невидимыми брызгами выплеснулась на зрителей, прямо в их жадные на зрелища глаза, но те даже не заметили. В сотнях глаз была пустота и любопытство, а он лежал и удивлялся тому, что зрителям интересно совершенно не то, что он сейчас узнал! Человек умирал, проваливаясь в бездонную пустоту вечности, пытался крикнуть, рассказать, но невидимая неумолимая смерть успела нацепить на его уста крепкий замок немоты. Жаль, как жаль… Важно же, чтобы они это узнали. Важно, Господи! ВАЖНО!!! Его глаза стекленели, запечатлевая изумление, а над головой, под ярко освещенным куполом, медленно раскачивались опустевшие снаряды и трапеции. И всё…

Сожалел он? О чём? О том, что ошибся на какой-то миллиметр при очередном кульбите? Нет. О том, что зря прошла, прогорела и закончилась так театрально вся жизнь? Нет. Не этому он удивлялся. Другому…

Где-то всё рядом.

На нём офицерская форма. В груди – за пробитым сердцем – пуля. Противник-дуэлянт стоял рядом и с сожалением качал головой. «О чём ты можешь сожалеть, оставшийся живым? О моей судьбе? Закрой глаза и проводи ее молча. Не плачь по мне. Я глуп был, что не помирился с тобой. Прости за то, что и из твоего тела в белый снег капает кровь. Ты ранен в руку. Мне легко от того, что я промахнулся, но и ты не мучайся совестью, потому что ты убил того, кто выбрал… СМЕРТЬ. Не смотри в мои глаза, потому, что ты видишь только изумление, читаешь в них удивление тому, как легка смерть. Да, ты прав. Так и есть на самом деле. Но и ты глуп, если ты видишь только это. Жаль, что и ты ее выбрал, несчастный, и жаль наших секундантов: они тоже утвердились в своем выборе, даже не подозревая об этом. Ах, да, прости – ты меня не слышишь… Прощай.

Вот оно… Уже близко. Надо собрать воедино. Всё.

ИЗУМЛЕНИЕ.

МУКА.

СМЕРТЬ.

ЖИЗНЬ.

ВЫБОР.

СОЖАЛЕНИЕ.

Что же главное?

Надо думать о смерти, чтобы…

Александр бежал по огненному коридору. Впереди из раскаленного марева выплывал очередной перекресток. Расстояния между ними становились как бы короче. И снова его душу ждала очередная смерть, новые муки, и штамп изумления, тяжелой гирей конца разбивающий остатки сознания. Он понимал, что с каждой новой смертью постепенно умирал и сам. Вот о чем говорил Ярый, когда замечал, что не все из них, богов прошлого, могли пройти этот путь!

Не могли… Конечно! Они, вечные, поверженные, могли делать только один выбор! Да!.. Вот он, ключ!..

СМЕРТЬ.

Неожиданно огненный коридор сразу за перекрестком рухнул. Лавина раскаленного камня обвалилась откуда-то сверху. Волна пыли обожгла тело новой порцией боли. Но пути дальше не было, кроме Т-образной развилки. Черные проходы зияли глубокой пустотой. Огненная река вверху иссякла. Раскаленный воздух остывал. Камни на стенах крошились, не выдерживая резкого перепада температуры.

СМЕРТЬ.

Он засмеялся, опускаясь на камни. В теле без кожи боль не утихла. Грызла с прежней жадностью и голодом. Но боль была слишком слаба, чтобы добраться до сознания, которое было пробито диким, просто невыносимым удивлением.

Неужели всё так просто?!

СМЕРТЬ.

Его смех эхом метался в почти остывшем коридоре. Истеричный смех забирал последние силы, но они уже не имели прежней цены. Путь был окончен. Оставалось только закрепить полученные знания. Жаль, что по этому коридору нельзя прогнать всех, кто сейчас жил в этом мире. Лишних сразу забрал бы огонь. Остались бы лишь сделавшие свой выбор. Тот самый, который бы положил на лицо умирающего не маску изумления, а милый, радостный покой, чтобы у видевших его глаза не горели любопытством, а наполнялись лишь тем же самым изумлением.

Ха!.. Ха-ха-ха!.. Хох! Ха-ха-хо!

Лерко вновь корчился на каменном полу в облаке душной и густой пыли, но уже не от боли, а от смеха, не имея сил остановиться.

Как все просто!.. Невыносимо, невообразимо просто! Просто до смерти.

СМЕРТЬ.

Когда из темноты другого, черного коридора одновременно, каждая со своей стороны, вышли две женщины, Александр не удивился. Так должно было случиться. Закономерность. Одна-единственная. Всё остальное – условности, глупости. Он уже знал об этом.

Женщины были полностью обнажены. Тело одной звало Александра сильнее. Оно было ему знакомо, в нем была его любовь. Другое отталкивало своей загадкой. Первой была Виорика. За нею, словно живая, колыхалась жидкая чернота. Второй – Анна. За ее фигурой тоже была живая чернота. Женщины вышли на саму грань света и тьмы и застыли, как каменные изваяния, прекрасные своим совершенством, как гимн благодарности их ваятелю. Из лица были неподвижны и суровы, как лики справедливых судей. Глаза плотно и спокойно закрыты.

Смех не позволял Александру подняться. Продолжая уже не просто смеяться, а выть от радости, он несколько раз пытался встать, но тут же падал на острые ледяные камни, о которые разрывал свою исстрадавшуюся плоть. Наконец, встал, постоял немного, давясь собственным смехом, чтобы не выпустить его из перекошенного судорогой рта… Стоял, пробуя крепость своих ног. Не падал. Значит, силы еще были. Один неуверенный шаг, второй…

Когда губы коснулись губ, ее глаза распахнулись живительной прохладой чистого и глубокого неба. Они были полны счастья. Каменное тело наполнилось живым трепетом, движением. Она протянула к нему руки. Виорика звала его.

Но Саша сделал от нее шаг назад, вновь давясь приступом смеха.

– Извини, но я сделал свой выбор. Прости… Смерть важна…

Ее глаза еще пели счастьем, но чернота за спиной уже впитывалась в тело Виорики, размывая его, растворяя в вечности. Она уходила. Когда от нее не осталось следа, Александр услышал за спиной уверенный и чистый нежный голос:

– Идем, нам пора.

И Александр сделал шаг к той, которая осталась в черноте другого коридора. Едва он пересек границу тьмы и света, как оказался в пустоте. Он падал, быстро набирая скорость. От этого падения перехватило дыхание, но оно вернулось. Не сразу, но скоро. Александр падал один. Его окружала пустота и одиночество.

«Они – это условности. Пустота, глупость!.. Я сделал свой выбор. Правильный выбор!

О-о-о-о-о!!! У-у-у-уух!!!»

Падение было стремительным. На огромной скорости он пробил атмосферу планеты. Теперь ясно осознавались и скорость, и время. Все было сплетено в привычную систему: время преодоления расстояния соответствует скорости… Это было естественным в привычном ему мире. Через какое-то незначительное мгновение он пронзил тяжелые дождевые тучи и помчался дальше, обгоняя тяжелые ливневые капли. Скорость стала быстро замедляться, когда внизу Александр увидел окутанное дождевой пеленой световое пятно: фонари Чернобыльской атомной станции отвоевывали у ночи пространство. Это было не свободное падение – Александр управлял своим телом. Можно было остановиться вообще, замереть в воздухе, парить над ровными кубами зданий станции, но он не сделал этого, хотя сила, приобретенная на сопке с дубом, могла справиться и с таким сущим пустяком. Но Александр знал всю эту силу как себя. Она, после огненного коридора, стала его сознанием и принадлежала ему полностью, как покорная наложница. С её помощью Александр пробил крышу перекрытия – но без взрыва, без грохота проломленного бетона, просто прошел сквозь препятствие с легким шипением, совершенно не повредив его.