Текст книги "Багряный лес"

После этих размышлений министр МВД почувствовал себя гораздо увереннее. Однако Поднепряный не спешил начать разговор: он заказал чай и закуски и в ожидании, пока принесут заказ, внимательно просматривал документы, касающиеся визита в Германию. Больше его интересовала докладная главы СБУ. Нечет ясно и четко пояснял настоящее положение в отношениях с Германией, а также планы тех, кто старался эти отношения испортить. Благодаря Нечету государственная разведка и контрразведка стали в последнее время очень сильными, и Президент нередко хвалил сам себя за то, что пошел на риск, принимая на столь ответственный пост молодого, малоизвестного чиновника. Риск оказался оправданным.

– Вот, полюбуйся, – Поднепряный протянул докладную министру. Это было грубым нарушением правил работы с секретными документами, но таким жестом Президент рассчитывал показать, насколько он доверяет своему министру. Жест воистину царский. – Посмотри, что нас ожидает в Германии.

Переверзнев пробежался глазами по строчкам докладной и положил его в свою «чудо-папку», сразу же набрав на ней неправильный код: через секунду от документа не осталось и следа.

– Уверен, Святослав Алексеевич, что Нечет досконально разобрался в ситуации, и во время визита и встреч с канцлером вас не будут удивлять разными сюрпризами. Благодаря Виталию Витальевичу вы подробно ознакомлены с планами Румынии и Польши. И будете смотреть на весь этот спектакль как настоящий гурман: из партера и с программкой в руках. Виталий вооружил вас до зубов.

– Мне он очень нравится, – признался Поднепряный.

– Он всем нравится, – добавил министр и улыбнулся, поглаживая шрам на виске. – Уже только тем, что заставил себя уважать как специалиста и человека на своем месте.

– Если боятся – значит, уважают, – произнес Поднепряный известную истину.

Его собеседник ответил скупой улыбкой.

– Профессионал, – добавил Президент. – Но его я… опасаюсь, что ли.

Министр поднял брови. Было большой редкостью услышать от Президента подобное откровение.

– Ты не удивляйся, Олег, – махнул рукой Поднепряный. – Да, он профессионал высшей пробы, хотя и молод. Меня настораживает только то, что он… Как бы это сказать… Понимаешь, делает как бы только то, что требуют, но когда есть потребность еще в чем-то – он не заставляет себя ждать. Меня настораживает эта его способность предвидения того, чего предсказать невозможно…

Министру захотелось не только еще раз улыбнуться, но и расхохотаться. Сложно было сказать, как бы на это отреагировал Президент. Люди, облеченные властью, настолько же чувствительны к мнению посторонних, как и красивые женщины – оно им необходимо, как воздух.

– Скорее, настораживает угодливость, – постарался показать министр, как понял слова Президента. – Но должен успокоить вас вашими же словами, Святослав Алексеевич: Нечет – специалист высшей пробы. Такие люди владеют максимумом информации и используют ее только тогда, когда в этом есть необходимость. Я понимаю, что вас насторожила ремарка в докладной о том, что некоторые немецкие журналы и газеты в преддверии вашего визита в Германию печатали «особый взгляд европейцев на политическую ситуацию в Украине», и этот «взгляд» явно заказной? Вы сомневаетесь в фактах?

– Нет, – ответил Президент. – Я, в общем-то, не об этом…

Переверзнев же чувствовал, что он на верном пути, поэтому продолжал:

– Уверяю, что добыть факты о подобных операциях, когда все невероятно и нарочно запутанно, невероятно трудно. А Нечет никогда не работает на голых предположениях. У него эти факты есть. Прежде чем вставить в докладную записку информацию об определенном следе, его люди досконально изучили всю цепочку проплат.

Он смутил своей речью Поднепряного.

– Я не думаю, что с Нечетом у меня когда-нибудь будут серьезные проблемы, – после паузы произнес Президент. И добавил: – Если удастся победить на выборах.

Министр ничего не сказал по этому поводу.

Хорошенькая официантка принесла чай и бутерброды, расставила на столе сервиз и собиралась заняться сервировкой, но Поднепряный властным жестом приказал ей удалиться и самостоятельно, с естественной элегантностью радушного хозяина приготовил все сам, пересел поближе к гостю и придвинул к тому чашку с чаем.

– Я знаю, что ты не любишь чай с сахаром, – произнес он, опуская в свою три сахарных кубика, – а мне врачи, наоборот, советуют не пренебрегать сладким.

Переверзнев был одним из немногих, кто знал истину о состоянии здоровья главы правительства. Протокол визита в Германию содержал негласный пункт, по которому Президенту предстояло за два дня пройти сложное медицинское обследование в специальной кардиологической клинике в Берлине. Здесь дело было не в недоверии к отечественным специалистам, а в их настоятельных рекомендациях проконсультироваться у немецких коллег. Эта часть протокола и ее выполнение, прикрытие целиком лежало на СБУ – в будущих предвыборных состязаниях нельзя было дарить такой шанс противникам. Они не преминут использовать его с максимальной выгодой для себя. В последнее время политический бомонд Украины стал приобретать черты европейской цивилизованности. И все это из-за электората, который не желал, чтобы его будущее зависело от состояния здоровья одного человека. Народ желал стабильности и предпочитал переживать политические встряски планово – по два раза каждые пять лет.

– Когда ты выберешь себе подругу жизни? – спросил Поднепряный. – Будет очень трудно протянуть в новый кабинет холостого министра. Таких, как ты, у меня двое, и оба нужны.

Президент намекал на Нечета, главу СБУ.

– К тому времени, Святослав Алексеевич, я придумаю что-то вроде брака по расчету…

– Хрен редьки не слаще! Не очень бы хотелось, чтобы какой-нибудь занюханный папарацци снял кино о том, что ты устраиваешь в постели со своими шлюхами. В твои пятьдесят лет это будет выглядеть очень забавно!

Поднепряный бросил взгляд на золотые наручные часы. Время приближалось к девяти часам утра. Министр наконец понял, почему разговор никак не может коснуться главной темы – автобуса и его угонщиков: каждые двадцать минут на компьютер в его автомобиле поступала последняя сводка с места событий. Президент попросту ждал новой информации. Волновался и переживал и сам министр.

Ровно в девять-ноль-ноль охранник по интеркому доложил о том, что водитель министра просит подойти к машине своего патрона.

– Пусть сам занесет то, что нужно.

Больше в голосе Поднепряного не было той домашней теплоты, с которой он потчевал своего гостя чаем. Больше не было гостя, только хозяин. Но эта перемена только успокоила Переверзнева, который больше всего в жизни не любил ждать и вести разговоры ни о чем. Он сожалел только о том, что Президент своим последним распоряжением не дал возможности обдумать ситуацию. Как бывший разведчик, министр терпеть не мог необдуманных шагов, а именно этого сейчас будет требовать Президент, которому совершенно не важен процесс работы, а только результат – и немедленно! У Поднепряного через два дня визит в Европу, и за этот срок от террористов не должно остаться и следа.

Переверзнев все правильно понимал.

Часть VIII

Они шли пустыми коридорами больницы. Был понедельник: обычно в этот день ранним утром весь личный состав больницы находился на построении во дворе. Проходя коридорами с выходящими во двор зарешеченными окнами, Лекарь видел стоящих в строгих рядах людей. Он видел их со спины, но узнавал всех, так как вынужден был общаться с ними с течение долгих десяти лет. Он бросил взгляд на часы, висевшие на стене: до конца построения оставалось не более пяти минут. Полковник Суровкин, главный врач больницы, чтобы не вызывать ненужных подозрений, не будет задерживать на построении людей дольше обычного. У сопровождающего Лекаря, Ивана, были дубликаты ключей от всех дверей и решеток, которые попадались на их пути. Ключи были сделаны из специального легкого, но необычайно прочного пластика, чтобы объемистая связка не привлекала своим звоном внимания запертых в палатах пациентов. Но Иван очень много времени тратил на отпирание замков, которые были старыми, и на работу с ними требовался еще и опыт. У Лекаря он был, и когда связка оказалась в его руках, дело пошло гораздо быстрее – но сопровождающий постоянно торопил, стараясь наверстать упущенное время: фургон, привозящий в больницу продукты, не будет ждать после разрузки дольше одной минуты. На все отводилось не более шести минут – за это время надо было пройти всю больницу, подсобные помещения, кухню и, наконец, выйдя во двор, забраться в машину.

В кухню Лекари и Иван попали как раз в тот момент, когда разгрузка была завершена, и фургон с еще раскрытыми задними дверьми стоял у ворот, ожидая, когда постовой их откроет. Один из работающих на кухне неожиданно громко закричал возле разделочного стола – от боли, и все бросились к нему. Сцена была разыграна мастерски и, как успел заметить Гелик, с настоящей кровью, которая обильно лилась из глубокого пореза на руке кричавшего.

Этот трюк позволил беглецам выйти в грузовой дворик больницы незамеченными.

Они уже бежали к фургону, когда машина неожиданно стала сдавать назад, навстречу беглецам, прочь от ворот. Лекарь и Иван запрыгнули в пропахший тухлой кровью и овощной гнилью фургон и увидели, по какой причине фургон отъехал от ворот: в открытые ворота въезжал роскошный, красного цвета автомобиль полковника Кропица. По побледневшему лицу своего сопровождающего Лекарь понял, что происходит что-то, что расстраивает все первоначальные планы.

Полковник приехал не один. В его машине сидел еще какой-то мужчина: высокий, сильный и серьезный на вид. Они сразу вышли из автомобиля и остановились во дворе. Лекарь наблюдал за ними, но из-за тарахтения дизеля не мог расслышать ни слова из разговора, хотя приехавшие находились всего в каких-то пяти шагах от открытых дверей фургона. Приехавшие стали переодеваться в белые врачебные халаты. Незнакомец снял модный черный пиджак и повернулся спиной к фургону, демонстрируя заткнутый за пояс пистолет с глушителем. Халат он надевал неловко, и было видно, что такой одеждой пользуется впервые в жизни.

Заметив пистолет у незнакомца, беглецы переглянулись. Иван прижал палец к губам и достал свое оружие, взводя курок.

Фургон по-прежнему продолжал стоять на месте. Видимо, охранник проверял у водителя документы, как того требовали инструкции. Несколько раз взгляд Кропица скользнул по открытым дверям фургона, и каждый раз рука Ивана с пистолетом напрягалась, но полковник продолжал как ни в чем не бывало что-то рассказывать своему спутнику, потом достал мобильный телефон и стал звонить. Его выдал его же спутник… Долговязый на секунду обернулся, чтобы посмотреть внутрь фургона, и потянулся рукой к оружию. Раздался выстрел Ивана, и пуля, разбив телефон в руках Кропица, убила полковника на месте. Второй попытался достать пистолет, но с непривычки запутался в длинных полах халата и тут же упал на машину спиной, а оттуда сполз на землю, на ноги полковника. На белоснежном халате быстро расплывалось кровавое пятно.

В тот же момент фургон рванул с места с такой скоростью, что находящиеся в нём пассажиры едва не выкатились вон. Ворота еще не были раскрыты полностью, и на полном ходу водитель фургона отбил дверцы фургона, загромождая выезд и избавляя пассажиров от опасных попыток захлопнуть их на ходу.

Лекарь понял, почему Иван выстрелил сперва в Кропица, когда они выехали на улицу: сразу на выезде к ним пристроился «хвост» – две легковые машины, на полном ходу только-только появившиеся из-за поворота: Кропиц звонил, предупреждая о возможном побеге. Ревя двигателями и распугивая прохожих, машины мчались по городу.

Львов знаменит своими городскими дорогами, особенно центральными улицами. Древний город, строго хранящий изломанный уют средневековых улиц, приобретал современный вид только ближе к окраинам, где ровными полосами разбегались в разные стороны широкие проспекты и магистрали, прорезая безмерные просторы однотипных жилых массивов, а в Старом городе мощеные улочки извивались среди вычурности старых домов и храмов. Улицы сплетались здесь в странный узел, который гости города справедливо называли «каменным мешком»; впервые же попавшие сюда водители-профессионалы и просто автолюбители оказывались в растерянности: они переплетались, скручивались либо совершенно неожиданно сворачивали под таким острым углом, что через какой-нибудь час езды по центру от бесконечного вращения руля руки ныли как у шахтера, который выдал на-гора стахановскую норму. А после головокружительной езды, осматривая разбитую тряской по брусчатке машину, автовладельцы понимали смысл выражения, которое любят повторять местные жители: «Во Львове асфальт сходит вместе со снегом».

Преследователи несколько раз пытались открыть огонь по фургону, но неровности дороги и высокая скорость не давали возможности вести прицельную стрельбу. Пули попадали в стены домов, отбивая штукатурку, в камень дороги, расцветая там густыми астрами искр, разбивали стекла в окнах квартир. Один из стрелков решил воспользоваться автоматическим оружием. Он высунулся из открытого окна автомобиля и дал длинную очередь, но вместо того, чтобы попасть в фургон, пули прошили толпу на цветочном рынке, где сразу началась паника и давка. Самого же горе-стрелка, не успевшего вовремя укрыться в салоне машины, ударило о проезжавший мимо грузовик, и он повис на дверце безвольной окровавленной тушей. Его товарищи поспешили избавиться от него, попросту вытолкнув наружу.

На одной из улиц преследователи получили подкрепление – несколько воющих сиренами машин автоинспекции. Последние меньше всего заботились о целостности казенных автомобилей и нещадно били их на узких улицах о машины зазевавшихся водителей. От одного такого столкновения вышли из строя сразу четыре машины инспекторов. Начался пожар.

От ударов, получаемых из-за ошеломляющей тряски, и переживаемого ужаса Лекарь едва не терял сознание, а когда в полуобморочном состоянии распластывался на ребристом и грязном полу кузова, его хватал сильными руками Иван и держал до тех пор, пока тот не приходил в себя. Тело от постоянных ударов онемело, и боль воспринималась как сильное жжение в местах кровоточащих ссадин. Из носа постоянно текла кровь. Во рту хрустели осколки зубов. Распух и горел сильной болью прикушенный несколько раз язык. А погоне все не было конца. Лекарь от слабости практически ничего не видел. В глазах разливались лилово-фиолетовые пятна. Он понимал, что его пятидесятисемилетнее тело давно стало неспособным переносить такие нагрузки, а сознание – впечатления, и они, сознание и тело, скоро откажутся друг от друга, чтобы в спасительном беспамятстве переждать это страшное приключение. Когда после столкновения, полыхнули машины инспекторов – огненный гриб взметнулся в узком просвете между домами, и это было последнее, что Лекарь увидел перед тем, как потерять сознание, надеясь гаснущей мыслью, что в катастрофе никто не погиб. Он уже жалел о том, что столько лет боролся за собственную жизнь, а она, как ему сейчас представлялось, не стоила ни единой чужой…

Ивану с трудом удавалось удерживать в кузове и себя, и потерявшего сознание Гелика. Он матерился во весь голос, но грохот и рев погони заглушали надрывные крики. Прохожие спешно и испуганно шарахались прочь, когда мимо них проносился фургон, в кузове которого в окровавленной и изорванной одежде стоял человек, удерживая другого, такого же избитого и, по-видимому, мертвого. Стоящего бросало из стороны в сторону, но он, вновь поднимался, хватал руками «труп», стараясь его удержать в салоне машины, втянуть вглубь фургона. Рот человека был раскрыт и перекошен от немого крика; лицо запылено и покрыто грязью, и лишь в отчаянном азарте белели выпученные от перенапряжения глаза.

Фургон на полном ходу въехал на пути перед самым трамваем. Рельсы были расположены чуть выше уровня проезжей части и послужили трамплином для едущего на полной скорости фургона. Машина взвилась в воздух, кренясь на бок, и вылетела на небольшую площадь…

Анна проработала в депо всего три года. И, наверное, не было ни единого дня, чтобы она не жалела о своем выборе, который называла не иначе как роковым. Управляемый ею трамвай, натужно скрипя на поворотах железом колес, катил по блестящей колее полотна, вмурованного в камень улиц. Однообразный замкнутый круг. Он был (или стал) символичным в жизни Анны, такой же замкнутой и неотвратимой, как все происходившее с ней. Она прекрасно помнила удивление преподавателя, инструктора, когда пришла устраиваться на курсы вагоновожатых и положила перед ним свой диплом журналиста… Потом были занятия по технической части, по вождению и сексом с этим же преподавателем, мужчиной сорока трех лет, сутулым, с большим животом и обрюзгшим лицом, от которого до тошноты разило дешевым одеколоном «Фантазия» и пивом…

Тогда ей было двадцать три года. Теперь двадцать шесть. И свою жизнь Анна делила на периоды: до первой даты и до второй. В конце первого была ошибка, которая и сделала из нее вагоновожатую девочку, девицу, а на сленге работников депо – суку, стерву, блядь. Так говорили только за глаза, а наедине с нею спешили стянуть шершавыми от постоянного контакта с железом и машинным маслом руками трусы и всю остальную одежду.

До двадцати трех… Она влюбилась. Не первый раз в жизни. Но это было и осталось в памяти как восхитительное безумство, самое горячее и радостное впечатление в жизни! Однако, как поздно Анна это поняла! Как поздно…

Он был ее первым мужчиной, невероятно ласковым и добрым. Они прожили вместе пять коротких (как теперь казалось) лет. По-настоящему счастливыми из них оказались первые три… Он был талантливым композитором и поэтом. В его гениальности Анна не сомневалась ни минуты; верила в то, что когда-нибудь он станет очень богатым и исполнит все ее мечты. Но шли годы, и все оставалось на прежних местах: постоянная нужда, неразрешимые бытовые проблемы… Супруг бросался из одного дела в другое, оставляя то единственное, чем мог заниматься, отдавая всего себя, всю свою душу – музыкой и песнями, и с каждым днем все больше раздражался неудачам на несвойственных ему поприщах. Анна же говорила, что считает его неудачником, бесила его тем, что все чаще и чаще любовалась собственными молодостью и красотой. Просто стояла у зеркала, смотрела на свое отражение и спрашивала его: “Скажи: правда, что я очень красивая?” А себя она спрашивала о другом: стоит ли тратить эту красоту, молодость, время на того, кто, скорее всего, окажется хроническим аутсайдером? В те моменты Анна ощущала себя настоящей стервой – и это давало ей силу и свободу. О, это было особое ощущение, подобное беспредельной власти, безмерному могуществу, полученное за куда меньшую цену, чем битье головой о стену непреодолимых обстоятельств.

Тогда Анна уверяла себя, что никого не искала, но сейчас поняла: только этим тогда и занималась. В конце концов нашла: это был богатый бизнесмен, больше чем вдвое старше ее. И закружилась от беззаботности голова! Не надо было думать ни о чем: тебе все принесут, подадут, уберут за тобой, а вместо этого требуют сущего пустяка… Убедила, уверила себя, что полюбила, а прошлый остался в прошлом, разбитый, размозженный этим предательством. Она приезжала к нему, наблюдая с пьянящим удовольствием за падением и отчаянием, а когда бывший любимый пытался понять, что произошло, чтобы выбраться из ямы безнадежности, говорила: «Знаешь, какое самое большое преступление в жизни? Это не быть счастливым… Я буду иметь больше твоего в тысячи раз и раньше тебя – и только лишь за красивые ноги. А что ты имеешь в свои неполные тридцать лет за свои нотки?»

Он слушал ее и плакал. Иногда просил не бросать его. Молил. Но Анна была тверда, как камень. Красота для нее стала инструментом, а секс назван, чтобы не было противно, Любовью. И вот однажды эта сказка кончилась: оказалось, что бывают на свете ноги и гораздо красивее, чем у нее, и в голове бывает поинтереснее. Новый город, Киев, в который Анна переехала к своему любовнику, стал в один момент чужим и враждебным. Она заметалась, пытаясь вернуть прежнюю сказку, но добытое «новое счастье» оказалось неожиданно коротким, а место в постели Анны занял счетчик, который защелкал с ошеломляющей скоростью – и чем больше было число на его табло, тем дешевле становилась сама Анна. В самом начале «карьеры» в постели с нею оказывались доктора наук, доценты, депутаты, политики, крупные бизнесмены, потом – владельцы игорных домов, клубов, ресторанов, баров, киосков, просто мест на рынке, а сейчас – грязные, пошлые и вечно пьяные слесаря депо. Это было почти дно жизни. Но Анна отдавалась им, и даже получала оргазм, но больше из-за злости, чем от страсти или нестерпимого желания близости без разницы с кем и где.

Прошло не так много времени, и Анна узнала, что ее «бывший неудачник» стал победителем престижного конкурса – сама несколько раз видела интервью с ним по телевизору, – и дальше начался его взлет. Он поднимался выше, а она опускалась все ниже. Был даже момент, когда Анна попыталась назло ему чего-то добиться и для себя собственными силами, но видеть в сексе инструмент своего успеха оказалось гораздо проще, нежели в труде. Оказавшись на диване, Анна после становилась никому ненужной более ни в чем.

Однажды, встретив общих когда-то друзей, Анна узнала, что ее бывший муж живет во Львове, и вскоре переехала туда. Пробовала работать в журналах, газетах, но подготовленные ею материалы были насквозь пропитаны протестом против всего, вызовом всему, возмущением и презрением. Редакторы охотно спали с нею, и среди них были и такие, кто по-доброму советовал Анне поубавить пыл и первое время работать над тем, что просят сделать: заслужить трудом уважение, наработать опыт – и только после этого выражать собственное мнение без риска не быть незамеченной или неуслышанной. Советовали, ставили ее на четвереньки, так как она больше всего любила позу «мужчина сзади», и с наслаждением слушали ее визгливые, истерические крики.

Когда стало понятным, что журналистикой бывшего мужа не вернуть, Анна ушла из газеты, намереваясь просто искать встречи с ним, чтобы поговорить, попросить прощения и умолить вытянуть из ямы пошлости. Каким огорчением было узнать, что как раз в день увольнения ее газета провела с ним пресс-конференцию по поводу вручения композитору на Каннском кинофестивале «Пальмовой ветви» за лучшую песню и музыку, написанные к кинофильму.

Анна не хотела себе признаваться в том, почему выбрала специальность вагоновожатой, а на самом деле так она надеялась встретить его на улице.

Эти надежды сбылись, и встреч было три. Но она ни разу не решилась подойти.

Однажды Анна просто увидела его гуляющим по улице. Остановила трамвай и, глухая к возмущению пассажиров, выскочила из кабины, но остановилась, не сделав и десятка шагов: он был дорого и элегантно одет, а в руке, затянутой в тонкую и блестящую кожу перчатки, был красивый букет. Последняя деталь и остановила Анну, которая поняла (или, может быть, придумала): в этот момент он меньше всего ждет ее. Анна стояла и ревела в голос. Мимо проезжали машины, водители которых осыпали ее отборной руганью за то, что и трамвай, и сама она стоят на проезжей части, но и это не привлекло его внимания. Он и не думал смотреть в ее сторону.

Перед следующей встречей Анна узнала, что он большую часть года проводит в Германии, где у него собственный особняк, в Украину же приезжает в основном в пору, когда опадают каштаны (любимое время года Анны!); работает в Америке; имеет немецкое гражданство. Газеты рассказывали о нем много, но самым важным было то, что он оставался неженатым, и на фотографиях с ним не было женщин. Анна сама никогда не мечтала выйти замуж, но этот факт в жизни «неудачника» почему-то добавлял ей надежд. На одном из снимков Анна заметила, что он продолжает носить ее перстенек, подаренный в день расставания: он носил его на мизинце левой руки.

Во второй раз она увидела его зимой. Был поздний вечер, падал мягкий ленивый снег. Анна возвращалась из дешевого кафе (на дорогие, или более пристойные, или достойные ее желаний, не позволяла тратиться мизерная зарплата) со своим очередным ухажером. Они шли по центральной улице города, проспекту Свободы, а точнее – она вела своего спутника, рассказывая ему о том, что могла когда-то позволить себе войти в любой из этих фешенебельных ресторанов, салонов, клубов, в изобилии теснившихся вдоль проспекта и освещавших светом вывесок и витрин красивую улицу. Спутника же качало из стороны в сторону, и он старался рукой забраться ей под пальто, чтобы грубо сжать ее ягодицы. Они проходили как раз мимо одного из таких ресторанов, когда к парадному входу подъехал роскошный лимузин. В этот же момент спутник Анны вдруг, оставив ее, поспешил к машине, открыл дверцу, и из салона в красивом костюме вышел он… Проходя мимо, он сунул любовнику Анны какую-то бумажку и сразу скрылся в дверях ресторана. Она же хотела окликнуть его, но только смогла вдохнуть, и замолчала, устыдившись своего спутника – а тот с вульгарным хохотом рассматривал то, что ему только что вручили: в грубых и хронически грязных руках была стодолларовая купюра. Анна, заметив деньги, задохнулась от стыда, убежала домой и проплакала в подушку всю ночь напролет. Она была уверена, что столь фантастически щедрые чаевые были даны не случайно.

В третий раз она увидела его на перекрестке из своего вагона. Рядом с трамваем остановился роскошный джип, за рулем сидел он и о чем-то оживленно беседовал с женщиной, сидящей рядом. Анну прежде всего привлекла она: слегка полноватая, но не пышная; миниатюрная; не красивая, но симпатичная. И еще что-то было в ней, что может определить с одного взгляда только женщина у женщины: нежность. Анна не сомневалась в этом ни секунды, как и в том, что до огня в сердце безумно ревнует его к этой женщине. Рассматривая «соперницу», Анна совершенно забыла о нем, а когда вспомнила, светофор переключился на «зеленый». Джип сразу свернул на перекрестке в сторону, а рельсы уводили трамвай прямо. Заливаясь горькими слезами обиды, ничего не видя из-за них, Анна вела свои вагоны, словно в бреду, и пришла в себя только оттого, что едва не столкнулась с грузовиком. Видя искаженное злобой лицо водителя, она еще больше залилась слезами. Она не слышала его ругательств, но принимала каждое из них как должное и обязательное, заодно проклиная свои рельсы. Именно тогда ей в голову пришло сравнить собственную жизнь с этими негнущимися полосками железа, рельсами, вмурованными в дороги, которые свободно разбегались в разные стороны, а ее судьба упрямо приводила в затхлое и пошлое депо. Осознавать такое было невыносимо больно.

Она даже не успела притормозить, когда в каком-то метре от сцепки вагона взлетел в воздух фургон. Машина, не сбавляя скорости, ударилась о рельсы и подпрыгнула, упав на бок на площади. От неожиданности и сильного испуга Анна закричала и зажмурила глаза, и уже потом, инстинктивно, резко включила тормоза. После остановки вагон несколько раз сильно вздрогнул. Раздался оглушающий грохот и визг рвущегося металла. Закричали пассажиры. В трамвай на полной скорости ударились три автомобиля. Одна из машин загорелась, и пламя быстро перекинулось на остальные автомобили и трамвай. Двери вагонов открылись сразу, и Анна вбежала в салон, чтобы оказать помощь пострадавшим. В разбитых окнах бушевало пламя. Чад и жар, попадая в салон, дурманили и обжигали людей. Среди пассажиров оказалось несколько человек с крепкими нервами: одни выносили на улицу пострадавших, и там оказывали им первую помощь, другие, сорвав огнетушители, бросились тушить машины. Когда Анна попыталась присоединиться к ним, кто-то из них закричал на нее: «Не лезь – сами справимся! Посмотри, что там в фургоне!» Она побежала к опрокинутой машине, а когда увидела труп в кабине – поспешно отвернулась, борясь с сильной тошнотой. С окровавленного лица умершего на нее смотрели неподвижные, выражающие жуткое изумление глаза. Она уже возвращалась к своему трамваю, когда услышала в кузове фургона чьи-то стоны и ругань, подбежала к проему, и из его дымной черноты Анне навстречу, волоча что-то большое и тяжелое, вылез человек. Его лоб рассекала большая рваная рана, кровь лилась по лицу, и человек мотал головой и фыркал, чтобы избавиться от крови – словно это была обыкновенная вода. Наконец, Анна увидела, что тянул за собой этот человек… Второй громко стонал и находился в полуобморочном состоянии, но старался переставлять ноги, чтобы хотя бы этим помочь своему спасителю.

– Машину водить умеешь? – спросил тот, с раной на лбу.

Анна растерялась и вместо того, чтобы ответить, стала поправлять прическу.

– Что?..

– Машину водишь, спрашиваю? – в ярости закричал человек, но его крик быстро утонул в густом вое приближающихся сирен, которые оглушали и парализовывали сознание.

– Д-да, – пролепетала она и неожиданно спросила: – Какую?

Вместо ответа человек выхватил пистолет и выстрелил. У одной из стоящих возле бордюра машин разлетелось дверное окошко. Анна же закрыла уши и заверещала, но ее сильно толкнули к машине.

– Беги, заводи! Быстро!..

Ставшая безвольной от страха, она побежала туда, куда указывали, села за руль… и стала шарить по карманам в поисках ключей, которых у нее никогда не было. Тем временем человек с разбитым лицом дотянул своего товарища до машины, ударом локтя разбил еще одно окошко, бросил спутника на заднее сиденье, а сам вскочил на переднее.

– Давай, давай, милая, – с мольбой в голове торопил он. – Езжай же, ну!

Где-то совсем рядом захлопали выстрелы. Пули с жестяным звоном впивались в машину. Анна сжалась в комок и закричала настолько сильно и звонко, что у самой же от этого крика заложило уши:

– У меня нет ключей, дурак!..

Человек несколько раз выстрелил куда-то назад, в сторону трамвая. Анна не видела, что происходило там, куда попали пули, но услышала оглушительный взрыв. Потом пассажир протянул руку под приборный щиток и легко, словно это был картон, а не твердый пластик, вырвал гнездо. Он еще что-то кричал Анне – она не слышала, но понимала, что он нее требуют: наклонилась, нащупала провода, сорвала с них зубами изоляцию, замкнула их и завела машину, проделывая все быстро и ловко, словно только этим и занималась в жизни, а на самом деле она лишь несколько раз водила машину одного из своих любовников. На приборной доске стрелка тахометра быстро поплыла по кругу, а за ней медленно, но уверенно – спидометра. Одной рукой пассажир указывал, куда ехать, а другой непрерывно отстреливался. По ним тоже стреляли. Пули разбили заднее и переднее стекла, и Анна, чтобы можно было видеть дорогу, высоко вскинула ногу, разрывая по шву юбку и оголяя красивые бедра, и выбила лобовое стекло. Заднее осыпалось само, когда в него ударил целый рой пуль, но никому в машине они не причинили никакого вреда.