Текст книги "Багряный лес"

Жизнь в Зоне была бы прекрасной полностью, если бы месяц назад не стали происходить события, заставившие многих вольных добровольно покинуть эти края и сдаться в руки закона. Для них тюрьма и лагеря стали теперь более безопасными.

Междоусобные войны между бандами вольных в Зоне были делом обыкновенным. Менее удачливые старались захватить краденое добро у более удачливых. Самым же везучим был в Чернобыле именно Бузун со своими тремястами отчаянными головорезами, которых называли здесь не иначе как «черным казачеством атамана Бузуна». Лихой смысл был в этом имени, но еще более лихими были сами «казаки», не говоря о самом «атамане». Неханко смог подчинить себе хороший кусок территории Зоны, но были еще «атаманы» – не менее влиятельные и могущественные своим вооружением, снаряжением и «зазонными» связями. А, как известно, преступный мир особо славен своими схватками за раздел сфер и территорий влияния. Кровавыми были эти стычки, но Бузуну удавалось либо удачно выигрывать сражения, либо доблестно отражать атаки. Меньше всего досаждали милицейские патрули. Об этом позаботились «отцы» Зоны. Недостаток финансирования привел к тому, что милиционеров было недостаточно, и они были плохо оснащены: неприятности, доставляемые представителями закона таким как Бузун, можно было сравнить с укусом блохи. Они были терпимыми и разрешимыми. Вольных же из Зоны гнало другое, против чего не могла выступить ни человеческая сила, ни его власть, ни его оружие.

Бузун для своей банды облюбовал поселок Перчаны, находящийся в семнадцати километрах от заброшенного города Припять. Расположение рядом с мертвым городом было выгодно в первую очередь тем, что позволяло более надежно прятать награбленное добро, а в случае нападения милицейских отрядов растворяться среди заброшенных зданий. При острой же необходимости можно и уйти за реку, в глухие леса, чтобы кануть там и вести партизанскую войну против обидчиков. Атаман предусмотрел, кажется, все варианты на все случаи.

До последнего месяца единственной неприятностью в Зоне была нехватка женщин. Их время от времени привозили из внешнего мира – похищали прямо на улицах. Но сколько времени могли выдержать десятка два женщин, удовлетворяя своими телами банду численностью свыше трех сотен человек? Закономерно, что их растерзанные изуверским насилием трупы топили в водах реки Припяти. Были, конечно, в банде и «законные» бабы, но их было ничтожно мало на всех; кроме того, существовало правило, нарушение которого каралось весьма жестоко: с «законными» вольными женщинами сходиться только при обоюдном согласии. Этот закон все почитали ревностно. Но день назад рядом с Перчанами появился еще один поселок, на два десятка чистеньких, красивых, ухоженных – как с рождественских открыток – хаток с садами, огородами, в которых поселились приветливые бабенки. Как-то сразу и нашлось определение новому поселку: «чистый». И зачастили туда «казачки»… Сам же Бузун, как бы ни было велико искушение (женщины были красивы необыкновенно!), не шел в новый хутор в поисках любовных утех, хотя с большой радостью променял бы свою уже надоевшую постоянными требованиями «законную» суку на дородную красавицу, которыми был полон чистый хутор.

Был утренний час, когда за Бузуном пришли старшие помощники. У всех был странный вид. Пока Григорий одевался в хате, а «законная» спала голышом на кровати, нисколько не стесняясь посторонних мужчин (таковы были они все, пресыщенные мужской любовью), те стояли на пороге, топча грязными ногами дорогой, из вчерашнего «завоза» ковер, виновато опустив головы, чтобы прятать страх и растерянность в глазах.

– Мы их предупреждали, Бузун, – бубнил один, сжимая в руках автомат. – Но они не слушали нас и пошли…

Натягивая джинсы, Григорий выматерился, нашарил в карманах сигареты и зажигалку, закурил.

– Двенадцать бойцов[22]22
  Боец (тюр. жарг.) – тот, кто осуществляет силовые акции по приказу блатных.


[Закрыть], – прошептал он с тем тихим возмущением, с которым говорят люди, пораженные нехорошими новостями. – В среднем около десятка в день. У нас осталось не больше полутора сотен… Черт! Черт! Черт! Через две недели от нас не останется ничего. Уже сегодня любой болван может брать нас голыми руками. Заметут одними вениками!

Он уже кричал, распаляясь:

– А вы на что! Бакланы!.. Пидоры!!! Вам бы только на тюремном насесте петухами кудахтать!..

Бузун резко бросил окурок и втоптал его босой ногой в ворс ковра.

– Что будем делать? – спросил он спокойно, хотя никогда не прислушивался ни к чьим советам. Он медленно обвел глазами стоящую тройку людей, пронизывая их своим отчаянием. Бузун действительно не знал, что делать. Надеяться на совет тех, кого выучил, как говорят, кнутом и каленым железом, не думать, а только в точности исполнять все его распоряжения? Он не верил в интуицию, и тем более в какое-нибудь дополнительное чувство, но с того самого момента, как появился этот чистенький хутор, понимал, что основная опасность исходит оттуда. Вначале была просто угроза. Из своего лихого жизненного опыта атаман знал, что действительно сильные люди живут спокойно: им нет нужды демонстрировать свою силу («рисоваться» или «понтоваться», как это делают фраера[23]23
  Фраер (жаргон) – простой человек, либо человек ничего не смыслящий в воровском законе, не принадлежащий к воровскому (бандитскому) миру


[Закрыть] или придурки[24]24
  Придурок (жаргон) – человек, старающийся подражать ворам.


[Закрыть]), они ее просто используют, когда для этого наступает крайняя нужда. Вот и бабенки хуторка жили спокойно и приветливо, словно не замечая рядом с собою орды бешеных и вооруженных до зубов бандитов. Уже только в этом спокойствии и бесстрашии была угроза, но, кажется, ее никто не чувствовал кроме Григория. Но бандиты не солдаты, а банда – не батальон или полк, не армия, где при желании можно запретить подчиненным все. Атаман не мог требовать от своих разбойников не заниматься разбоем и насилием. Они бы его сразу свергли и убили.

Бузун встал, накинул на плечи длинное кожаное пальто, застегнул на поясе ремень с двумя тяжелыми пистолетами, взял в руки автомат и широким шагом вышел из хаты, сразу направляясь по дороге в край села. Подчиненные мелкими шагами поспешили за ним, но не нагоняли и не обгоняли, опасаясь попасться на глаза атаману, который был особо лют в минуты раздражения.

Неханко шел, высоко подняв голову, как ходят люди, уверенные в своих силах. Он едва заметными кивками отвечал на приветствия знакомых и приближенных и постоянно косился в сторону чистого хутора, который находился всего в каких-то ста метрах от Перчан. Так близко, что было видно, как на огороде первого двора стройная молодуха занимается прополкой грядок. Атаман видел, как она выпрямилась, оперлась о сапу, приложила ладонь ребром ко лбу, закрывая глаза от солнечного света – наверняка чтобы внимательней всмотреться в идущего по дороге человека – и совершенно неожиданно замахала, как бы приглашая, рукой. Григорий зло сплюнул и выматерился, и дальше шёл, осматривая только свой хутор.

Хутор Перчаны прорезала загаженная вылитыми помоями и фекалиями дорога, мертвая от отсутствия даже мало-мальского клочка травы. По обочинам, кренясь, почти разваливаясь, тянулись ряды давно небеленых и от этого серых или рыжих хат. Во многих домах не было стекол в окнах, и они были затянуты мутной полиэтиленовой пленкой, через которую невозможно было ничего рассмотреть, кроме дня и ночи. Всё выглядело серо и пустынно из-за того, что на растопку печей зимой были вырублены все деревья во дворах и за дворами в селе, выкорчеваны кусты, разобраны сараи и заборы. Не было ни травы, ни цветов, несмотря на буйство поздней весны – все вытаптывалось ногами сотен людей и раздавливалось колесами машин. Кроме ворон, никакая живность не подавала голоса жизни в этом поселке, только ночами на ребрах жердей полуразваленных крыш заводили свою заупокойную песню сычи. В Перчанах раньше была церковь, деревянное строение – от него остался практически один остов: спасаясь от лютых крещенских морозов в январе, бандиты разбирали на топливо и ее, ленясь брать пилы и топоры, чтобы идти за дровами в лес – далеко и лень («примета плохая – лесоповал на воле, что же будет в зоне?») Не добрались только до куполов, которые торчали в небо покосившимися ржавыми крестами. То тут, то там прямо на земле, в грязи и помоях, можно было увидеть распластанные тела «казачков» – верная примета, что вчера был удачный «завоз» (взяли два грузовика: с мебелью и спиртным). И все это вместе имело такой несчастный и убогий вид, что даже в ясную и солнечную погоду хутор выглядел серым и пасмурным. Насколько знал сам Бузун, дела в других населенных пунктах Чернобыльской зоны обстояли подобным образом. Никто из вольных нисколько не заботился о благоустройстве своего жилища, хотя некоторые жили здесь уже по три-четыре года. Возможно, причина в том, что вор, привыкший паразитировать, не имел чувства собственности. Алчность – острое чувство, но оно не имеет ничего общего с собственностью, жадность – постоянное стремление к насыщению, беспрестанное утоление голода наживы, против же нее чувство собственности – это прежде всего забота, возможная только в том случае, если человек приобрел собственность за вознаграждения, полученные за свой труд. Человек, не умеющий заботиться о своих обретениях, в итоге ничего не будет иметь. Не поэтому ли говорят: «Как пришло, так и ушло»? И не поэтому ли большинство воров не имеют ничего, хотя постоянно грабят?

В конце села было особое место, где судили по своим законам воров: небольшая круглая площадка с вкопанным в центре бетонным столбом, оборудованным под виселицу. Сейчас на одной из перекладин виселицы висели посиневшие и уже распухшие зловонные трупы. Два вора были повешены по личному распоряжению Бузуна за то, что во время последней вылазки за Зону пытались уйти. В воровском мире отступничество карается особо строго: «Если принял воровской закон – тяни его до конца, который только смерть завяжет[25]25
  Завяжет, завязка, завязать (жаргон) – уйти от воровских дел, бросить воровской промысел, начать жить нормальной жизнью. Вор может завязать только с разрешения воровской сходки (совет воров в законе) – «завязал в законе».


[Закрыть]. Это было лобное место. Кроме воров, провинившихся перед своими товарищами, смерть свою здесь встречали и попавшие в плен милиционеры из разведочных дозоров, водители угнанных грузовиков, фраера…

Возле столба стояло около двух десятков вооруженных человек. Они плотно сгрудились над чем-то, лежащим на земле. Когда подошел Бузун, все молча расступились, и Григорий увидел два трупа. Одно тело было обнаженным и белым до невозможности. Никаких видимых повреждений на теле не было, кроме двух небольших дырочек на шее – как раз на том месте, где проходит под кожей сонная артерия. Григорий склонился над трупом, отвернул мертвому голову в сторону, чтобы внимательнее рассмотреть ранки. За последний месяц он видел десятки подобных тел, поэтому в этот раз не испытывал никаких волнений. Атамана поражала только предельная, до прозрачности, бледность трупа, который в грязи выглядел, как разлитый известковый раствор – настолько был силен контраст. Второе тело представляло собой горку обглоданных конечностей и костей. Какое-то неизвестное и жестокое чудовище убило человека и сожрало его вместе с одеждой. Останки несчастного лежали на грязном и окровавленном куске автомобильного брезента. Подобное в Зоне встречалось гораздо чаще, чем первое. Растерзанных находили по утрам десятками.

– Это все? – словно сомневаясь, спросил Григорий, продолжая смотреть на трупы.

После продолжительной паузы из толпы раздался низкий, словно угнетенный страшным несчастьем, голос:

– Да, Бузун. После сегодняшней ночи мы нашли только этих двух.

Атаман обернулся к помощникам, которые стояли позади него, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

– Сколько ушло вчера на «чистый» хутор?

– Двенадцать, – ответили ему.

– А нашли только двоих?

– Да.

Бузун резко развернулся и пошел назад, прикуривая на ходу. Когда его окликнули, он остановился, но не обернулся, а стоял и ждал, пока подойдут.

Приближался один из его помощников, из тех, что разбудили его сегодня.

– Атаман…

– Борода! – рявкнул Бузун, обращаясь к подошедшему. – Какой я тебе атаман? Что за дурная привычка! – он повозмущался некоторое время, давая отток желчи, которой накопилось довольно много там, возле виселицы, пока рассматривал трупы, но потом уже спокойно спросил: – Чего тебе?

Тот, которого звали Бородой, был молод настолько, что не имел на лице достаточной растительности и пока не оправдывал свое прозвище. С Бузуном был знаком еще с его второй ходки. В тюрьме и познакомились. Вместе же и оказались в Зоне.

Борода легко перекинул автомат из руки в руку.

– Мы вчера на Дибровы ездили с кодлой[26]26
  Бандой (жаргон).


[Закрыть]…

– Так и что? – проявлял нетерпение Бузун, которому хотелось как можно быстрее попасть в свою хату, выпить полбутылки краденого бренди и завалиться в постель к своей суке – надеялся, что хотя бы таким образом удастся на время забыть о проблемах, которых жизнь городила частоколы.

– На дороге надыбали[27]27
  Встретили (жаргон).


[Закрыть] милицейский патруль…

– Порешили[28]28
  Убили (жаргон).


[Закрыть]?..

– Одного. Больно вредный попался. А второй стал о вещах крутых бакланить[29]29
  Стал говорить о вещах интересных; стал давать важную информацию (жаргон).


[Закрыть], чтобы мы, мол, его пощадили.

– О чем нёс[30]30
  Что рассказывал (жаргон).


[Закрыть] этот мент поганый?

– Не знаю. Я, правда, толком ничего не понял, но решил не кончать его, хотя канючил он нехило, достал… Сюда его приволокли, чтобы ты его послушал.

– Где он? – резко спросил Бузун, поглаживая автомат. Он понял, что лучшей возможности восстановить настроение, чем расстрелять мента, у него сегодня не будет

Борода указал на одну из хат.

– Там, где и должен быть – в яме[31]31
  Тюрьма (жаргон).


[Закрыть].

– Идем.

Пошли.

– Ещё надыбали на автобус с пассажирами, – продолжал рассказывать о вчерашних приключениях Борода, шагая за своим предводителем.

– Выставили[32]32
  Ограбили (жаргон.)


[Закрыть]?

– Нет, не сразу. Мы их пасли[33]33
  Мы за ними следили (жаргон.)


[Закрыть] до Припяти. Они заныкались[34]34
  Спрятались, схоронились (жаргон).


[Закрыть] в детском садике. Мы ждали, пока они массу придавят конкретно[35]35
  Пока они не уснут глубоко (жаргон).


[Закрыть] а потом навалились[36]36
  Напали (жаргон).


[Закрыть]…

– Ну? – отрешенно слушал его Бузун.

– Когда они в сарае катили[37]37
  Ехали в автобусе (жаргон).


[Закрыть], мы думали, что они фраера, но когда свалка[38]38
  Бой (жаргон).


[Закрыть] началась, они половину моих пацанов сделали[39]39
  Перебили (жаргон).


[Закрыть].

Тут Бузун остановился и, резко развернувшись, уставился тяжелым взглядом в помощника, который тут же предупредительно отступил на пару шагов. У него не было никакого желания упасть с проломленным черепом от удара прикладом автомата. Подобное с Бузуном происходило довольно часто, чтобы относиться к нему серьезно. Можно было, конечно, ничего не сообщать главарю, но Борода знал, как Бузун обходился со скрывавшими от него что-то важное. В этом случае светила участь сгнить в веревочной петле на уже знакомом столбе. Был еще один вариант, самый благорассудный: дождаться момента, когда у атамана будет более хорошее настроение, и тогда рассказать всё, но Борода не имел времени – узнанные новости торопили.

– Решил грехи передо мной замолить, падла? – взревел Бузун, делая шаг к Бороде.

– Не реви, дурак! – от страха тоже повысил голос Борода. – Я тебе дело толкую!.. Мы думали, что это фраера, но у них с волынами было всё грамотно! Они ушли, но мы одного взяли.

Борода говорил быстро, чтобы загрузить разъяренное сознание главаря информацией, отвлечь от кровавого замысла.

– И что, бакланит? – остановился Бузун.

– Ничего пока. Я шел к тебе на хазу, заходил в яму – он валялся без сознания. Идем, может, оклемался уже[40]40
  Пришел в себя (жаргон).


[Закрыть], – Борода по-дружески взял под локоть атамана, и они продолжили свой путь. – Во время свалки они свой автобус рванули. Такой фейерверк был!

– Куда они посунули[41]41
  Куда они делись (жаргон).


[Закрыть]?

Борода передернул плечами.

– Они нам крепко всыпали. Мы не решились им еще раз на хвост падать. Но, кажется, дернули в Чернобыль, по реке. У них все было готово – играли уже готовую песенку…

– У нас под рылом? – удивился Бузун. – Говоришь, в городе?

– Натурально!

В сознание он пришел мгновенно и сразу застонал от сильной головной боли. Боль пронизывала длинным стержнем мозг и влажно копошилась на затылке, в том самом месте, куда пришелся удар. Ныло всё тело, но не от боли, а от холода – Гелик, разминая затекшие от долгой неподвижности руки, ощупал твердь под собой и понял, что лежит на земле. Было темно. Дмитрий Степанович несколько раз крепко зажмурил глаза и открыл их, но так ничего и не увидел, кроме прежней вязкой темноты. От этих незначительных упражнений стержень боли в голове становился как будто толще и до монотонного звона в ушах распирал мозг изнутри. По щекам Лекаря потекли слезы. Плакать не хотелось, но внезапная слепота вывел его из привычного, приобретенного за десятилетие в психушке терпения. Когда-то от кого-то Гелик слышал, что человек может мгновенно ослепнуть от удара по голове, тем более если удар пришелся по затылку.

Он слабо всхлипнул в своей темноте. И сразу услышал возню: как будто кто-то полз, шурша одеждой по земле. А когда его коснулись, обшаривая, чьи-то руки, ледяные, как и все в этой глубинной темени, Лекарь вздрогнул. И сразу раздался возбужденный шепот:

– Отец Николай, он пришел в себя…

Лекарь, у которого со слепотой обострился слух, услышал, как в темноте завозился еще один человек. Шелестя одеждой, тот приблизил своё лицо к лицу Гелика – Дмитрий Степанович почувствовал прикосновение волос к своей коже и тепло человеческого дыхания. Тот, кого звали отцом Николаем, застыл, явно прислушиваясь к дыханию Гелика.

– Да, вы правы, отец Феодосий – он пришел в себя. Дыхание у бедняги хоть и поверхностное, но ровное. Он наверняка крепко спит. Надо бы его отнести в угол с соломой, иначе заболеет пневмонией. Это как пить дать!..

Голос второго «отца» звучал глубоко и уверенно, как у человека, который досконально знает исследуемую проблему – в данном случае лежащего на земле Гелика. Так говорят врачи у койки больного на обходе.

– Хорошо бы, если бы он не спал, – с сожалением произнес отец Феодосий. – Его надо осмотреть – узнать причину столь долгого беспамятства. Прошлый осмотр ничего не дал. Кости целы, но если его избивали эти изуверы, дело могло закончиться повреждением внутренних органов…

Человек – по всей видимости, священник – приложил ухо к груди Гелика.

– Сердце работает превосходно, – заключил он после прослушивания. – Просто удивительный факт! У него великолепное здоровье… Но все-таки надо бы его перетянуть в тот угол, на солому. Вы мне не поможете, отец Николай? Я не справлюсь одной рукой.

– Сильно беспокоит?

– Как всякий перелом, – бесцветным тоном, словно разговор шел не о его страдании, ответил Феодосий. – Так вы мне поможете?

– Непременно! – живо с готовностью ответил Николай.

У отца Николая голос был молод, звонок. Правда, последнее, как определил Гелик, было следствием принудительной бодрости – человек находился в тяжелом положении, но не позволял себе падать духом. Насколько была успешной эта борьба – трудно было сказать, но хотя бы внешне этот человек держался отменно.

– Почему так темно?

Вопрос Гелика прозвучал в темноте как гром. Все звуки разом погасли. Не было слышно даже слабого, тайного дыхания. Стало понятно, что он ошеломил своих соседей.

– Я не хотел вас пугать, – извинился Лекарь.

– Матерь Божья! – воскликнул тот, кого звали Феодосием. – Ведь вы нас действительно напугали. До смерти, уважаемый!.. А темно, – он сделал короткую паузу, – потому что темно. Мы в подвале, а наши мучители не очень-то заботятся о том, чтобы дать отраду нашим глазам.

– Просто нет света? – радостно воскликнул Дмитрий Степанович.

Феодосий вяло хмыкнул:

– Вы наверняка счастливый человек, если радуетесь этому…

– Я?! – изумился Лекарь. – Я радуюсь тому, что не слеп!..

Он бы рассмеялся, если бы не боль в голове, которая стала гудеть набатом с того самого момента, когда он начал говорить.

Он поднялся, хотел встать на ноги, но тут же ударился головой… о низкий потолок. Удар был не сильным, но и его оказалось достаточно, чтобы Гелик вскрикнул и громко застонал. Он едва не упал, но заставил себя удержаться на четвереньках – здесь, в темноте, можно было стоять только таким образом.

Отцы сразу бросились к нему.

– Простите нас! Из-за этой темноты столько неудобств. Мы не видели и не могли даже предположить, что вы собираетесь вставать. Предупредили бы вас. Вы не сильно ушиблись?

Они взяли его под руки и так, на четвереньках, повели куда-то.

– Еще совсем немного, уважаемый, – приговаривал молодой отец. – Вот сюда, сюда, правей… Прошу осторожнее – здесь ямочка. Наверняка прежний пленник искал путь на свободу.

Действительно, через несколько метров, которые пришлось преодолеть на четвереньках, лежало совсем немного сырой соломы. От нее сильно пахло прелостью. Но даже так сидеть и лежать гораздо теплее, чем на голой земле, еще не прогревшейся с зимы.

Лекарь сразу лег, так как удар и движения, необходимые для преодоления короткого расстояния, обессилили его почти полностью.

Отец Феодосий сразу взялся за осмотр. Делал он это как опытный врач.

– Не думаю, что у вас что-то серьезное, – наконец заключил он. – На затылке наблюдается довольно большой отек от ушиба. Вас, уважаемый незнакомец, просто оглушили. Не тошнит?

– Нет, – сказал Гелик. – Слегка кружится голова и очень сильная слабость.

– Не беспокойтесь, – успокоил его Феодосий. – Сотрясения мозга у вас, по всей видимости, нет. Эти симптомы пройдут в ближайшие два-три часа. Наберитесь терпения. Это единственное, что мы можем противопоставить нашему положению.

– Где-то я уже это слышал, – проговорил Дмитрий Степанович, и нараспев, по-церковному, продолжил: – «Смирение», «терпение»… Хорошие слова, но они не для жизни… Вы, господа, случайно не являетесь священнослужителями? Я спрашиваю, потому что слышал, как вы обращались друг к другу «отец».

– Вы полностью правы, – ответил отец Феодосий и представился: – Отец Феодосий. К вашим услугам. А это отец Николай. Будем рады быть полезными вам.

– Спасибо, – ответил Гелик, соблюдая этикет, и назвался в свою очередь. – Сколько времени вы находитесь в этой яме?

– Вы говорите так, словно принадлежите к этой своре отступников, – произнес отец Николай.

– Принадлежал, – поправил его Дмитрий Степанович. – Десять лет, господа. Десять лет! За это время я полностью изучил смысл слов «смирение» и «терпение», прочувствовал их собственной шкурой.

– В вас говорит обида, а от обиды до мести – меньше шага…

– Знаю, знаю, – поспешил перебить его Лекарь. – «И аз воздам». Но прошу вас больше не говорить на подобные темы.

– Как пожелаете, – с готовностью ответил священник. – Но мне думается, что вы все-таки не совсем поняли смысл этих великих слов, которые выражают собой не только набор звуков, но несут в себе смысл великого подвига…

– Вот как!

– И не сомневайтесь, уважаемый Дмитрий Степанович.

– Вы меня заинтриговали.

– Рад, что смог развлечь.

Гелик не выдержал и рассмеялся:

– У вас превосходное чувство юмора, отец.

– Благодарю за комплимент! Но то, что смирение и терпение являются подвигом – это факт. Когда мы вас с отцом Феодосием вели на это замечательное ложе, помните, мы вас предупредили о ямке, которую в надежде сделать подкоп рыл голыми руками какой-то несчастный? Она-то и является доказательством подвига через смирение и терпение…

– Занимательный поворот.

– Если бы он смирился, занимался бы он подкопом? Думаю, что он бы просто сидел и надеялся на милость этих головорезов. А его кротость – не что иное, как средство трезво оценить собственное положение, понимание того, что никакой милости ждать не следует, и надо действовать, рассчитывать на свои силы. А рыть подкоп голыми руками, ковырять землю, ломая ногти, раздирая кожу об острые камни – это уже терпение…

Они разговорились.

– Неволя – это мир собственного «я», – говорил отец Феодосий. – Вы знаете, уважаемый Дмитрий Степанович, в этой яме я понял, что наши мучители могут причинить нам страдания только в том случае, если мы хотим, чтобы над нами издевались.

– Вы говорите об эгоизме?

– Об ином и не думаю. Да, именно о нём, но о самом предельном, который позволяет заняться самосозерцанием. И эта темнота… Она тоже инструмент самопознания! При свете, перед зеркалом мы видим только собственную оболочку, а наши внутренние качества дают о себе знать неуверенным, неясным голосом чувств – очень слабым языком. Но неволя, время и темнота растворяют эту оболочку, она становится невидимой, неопределимой, выворачивая для нашего сознания душу наизнанку. В этом случае, хочешь ты этого или не хочешь, узнаешь себя всего полностью, со всеми лучиками душевного света, темными зонами и тенями.

– Увлекательное занятие.

– Более чем! И только теперь я понял тех схимников, отшельников, кто добровольно себя замуровывал в подземельях. Но они были не абсолютными эгоистами, почти преступниками…

– Перед кем?!

– Да перед нами же, людьми, перед нашим миром!.. Они познавали себя, совершенствовались, выявляя своим поступком настоящее мужество. Но разве они пришли в этот мир к нам, и стали нас учить тому, как быть чистыми и мудрыми? Нет. Они продолжали сидеть в своих норах, наслаждаясь собственной чистотой, а что творилось вокруг них – это их не касалось…

Отец Николай рассказал историю о том, как и почему они оказались в Чернобыльской зоне. Повествование было наполнено изрядной мистикой. Лекарь, видевший в своем недавнем прошлом факты, доказывающие существование метафизической стороны мира, слушал его, нисколько не сомневаясь в словах священника.

Оказалось, что отец Николай до своей бытности священником был в Херсоне преподавателем филологии в университете, а отец Феодосий работал заведующим ортопедическим отделением в одной из столичных клиник и этому благородному делу хирурга посвятил почти пятнадцать лет своей жизни. О причине столь резкой перемены жизненного пути отцы решили не распространяться – причины могли быть весьма интимными. Ведь мало кто знает, почему те или иные люди становятся монахами, отрекаются от довольства мирской жизни. Но можно точно и определенно сказать, что в большинстве случаев это происходит вследствие тяжелых жизненных потрясений, реже – разочарований, еще реже – действительно по призванию, велению души… Главным остается тот факт, что они этот путь выбрали.

Настоящие же священники выбирали свою дорогу дважды. Однажды став богослужителями и получив под свое начало солидный приход в городских церквях, они решили, что следует служить там, где божье слово будет более полезным и необходимым. Отцы знали о Чернобыльской преступной вольнице и перебрались в эти дикие края, чтобы «возвращать отступников на путь истинный».

– Но это же полное безрассудство! – возмущался Дмитрий Степанович.

– Совсем наоборот, – спокойно возражал отец Николай. – Они те же самые люди, которые совершили когда-то ошибки, и их тяжесть ожесточила. И все из-за того, что их некому простить. Мы пришли им доказать обратное. Не стоит думать, что наше дело было совершенно безрезультатным. Конечно, обращенных были жалкие единицы, но и они показали нам, что с остальными мы были недостаточно убедительными. Здесь следует говорить не о греховности заблудших, не об их невозможности вернуться к нормальной жизни, а о нашей несостоятельности, неспособности понять их души, предубеждении – грехи некоторых настолько тяжелы, что даже слово «прощение» в их присутствии произнести – все равно, что богохульствовать…

– Вы сумасшедшие упрямцы, господа, – печально покачал головой Гелик. – Я не священник и никогда им не буду, так как считаю, что у каждого человека есть бог в душе. У кого-то он сильный, громогласный, а у кого-то… сами понимаете. Все мы разные. Разве можно дальтоника заставить видеть красный цвет не голубым, а именно таким, какой он есть на самом деле? Нет! Разве только заставить его этот голубой называть красным. Их невозможно научить жить правильно, так как они самой природой запрограммированы на неправильную жизнь. А обращенные вами, я даю голову на отсечение, остались прежними волками, но только в овечьих шкурах.

Отцы ничего не ответили, но в их молчании было больше несогласия, чем в словах.

Они не могли точно вспомнить, сколько времени провели в плену с тех пор, как банда Бузуна ограбила и сожгла восстановленную отцами церковь в одном из хуторов Зоны. Когда Гелик навскидку назвал дату, оказалось, что заключение церковников длится больше двух месяцев.

Разговор прервали шаги людей, раздававшиеся над головами узников. Открылся люк, через который по глазам режущей болью ударил свет солнечного дня.

– Эй, фраера, – позвал чей-то хриплый и пьяный голос, – вылезай по одному! Живо!..

Бузун показался Гелику смертельно уставшим человеком. Серость покрывала лицо бандита толстой корой, делая черты неподвижными и застывшими.

– Ты кто, фраер? – пресным голосом спросил он.

Дмитрий Степанович не стал пересказывать собственный сценарий собственных приключений, понимая, что если будет узнана его причастность к милиции или госбезопасности, бандиты долго церемониться не будут и сразу воткнут нож под лопатку. И оказалось, что Гелик – обыкновенный пассажир, оказавшийся заложником террористов, которые захватили рейсовый автобус.

Атаман слушал молча, с закрытыми глазами, облокотившись о резной, дорогой стол в своей хате. Казалось, он совершенно не слышит слов пленника. Спит.

Допрос вел не один предводитель банды. С ним был второй бандит, которого все называли Бородой. Этот-то вообще не поверил рассказу Гелика и тем более тому, что старик – так называли Лекаря здесь, – возвращался в Киев, домой, после отсидки…

– Бузун, – не выдержал Борода, вскакивая со своего места за столом, – этот дядя горбатого лепит! – и, уже обращаясь непосредственно к узнику, угрожающе шипя, произнес: – Почему же ты стрелял, гад? Ведь по своим палил, сволочь!..

– Не брыкайся, пацан! – огрызнулся Гелик. – Еще никто не обвинил Лекаря в его песнях[42]42
  Рассказах (жаргон).


[Закрыть]. Что мне оставалось делать? Мы с еще одним мужиком глушим охранника и собираемся делать ноги, когда в тумане в нас начинают палить. Как бы ты станцевал тогда, а?

Борода даже опешил после такого «равного» отпора, но потом злорадно улыбнулся:

– Если ты не песенник, может у тебя и ксива[43]43
  Справка (жаргон).


[Закрыть] есть об освобождении?..

Он застыл, надувшись от превосходства, но вскоре лицо Бороды вытянулось от удивления: допрашиваемый полез в карман и достал листок бумаги, бережно упакованный в полиэтиленовый пакет. Как бы хорошо ни знал этот документ Борода, он не поленился самым тщательным образом изучить его. Справка оказалась настоящей. Он протянул ее своему главарю, но атаман даже не посмотрел в ее сторону, продолжая сидеть с закрытыми глазами.

– За что тебя закрыли? – медленно, лениво спросил Бузун.

– За то, что едва не кончил человека, который потом стал министром МВД…

– Да ну! – воскликнул с недоверием Борода и рассмеялся. – Прямо так и самого министра? Бузун, а старик-то наш сказочник!..

– Закройся, – безлико бросил ему атаман и задал Гелику новый вопрос: – Сколько отрубил?

– Червонец.

– Не нашего ли министра мочил?

– Его самого, Переверзнева.

– А до срока кем был?

– Инженером-атомщиком.

На мгновение, как показалось Лекарю, липкая тень на лице бандита как бы растворилась, и тонким зеленым огнем сверкнули глаза. Этот факт явно заинтересовал главаря, но он вскоре был так же безразлично сер, как и мгновением раньше. Только вяло уточнил: