Текст книги "Багряный лес"

– Что-то с трудом верится, – пробормотал Александр и вдруг пошел навстречу упырю, который от такого оборота даже сложил крылья за спиной и стал в нетерпении потирать свои огромные черные руки – как это делают дети, когда ожидают, что вот-вот им вручат долгожданный подарок. Вдобавок к этому монстр замотал головой и чаще защелкал челюстью, проверяя крепость своих длинных и острых зубов.

– Не стоит его провоцировать, – предупредила Виорика, однако не спешила вмешиваться, оставаясь на своем месте. – Он не убьет тебя, но покалечит! Даже представить себе не можешь, сколько воли и сил он тратит на то, чтобы не броситься на тебя и не насытиться твоей кровью!

– Представляю! – отозвался на ходу Александр, которому было тяжелее всего терпеть ожидание того, что вот-вот на тебя бросятся и воткнут клыки в шею. Он был бы рад схватиться с монстром, чтобы наконец закончить невыносимую пытку ожидания. – Раз ты не можешь мне помочь, постараюсь помочь себе сам! У меня, знаешь, поднакопилось достаточно опыта, чтобы справляться с большинством проблем…

Он подошел к упырю и остановился на расстоянии вытянутой руки.

– Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя твое, да придет царство твое, да будет воля твоя и на земле, как на небесах… – начал читать Лерко, когда его перебил пронзительный женский крик:

– Не надо, Саша-а-а!!!

Упырь закрылся, почти завернулся в свои кожистые крылья и стал медленно отступать, осторожно ощупывая голыми черными стопами землю. Он уже не скулил по-собачьи жалобно и тонко, а выл, тихо и глухо. Наконец, ударив крыльями по воздуху, монстр с оглушительным вскриком взмыл вверх и скрылся в густых кронах сосен.

– Так-то лучше, – произнес довольным голосом Лерко, запрокидывая голову и стараясь в высоте рассмотреть среди ветвей и сучьев черное тело вампира. Но ничего не было видно.

Он вернулся к Виорике. Женщина плакала. Саша хотел было подойти к ней ближе, обнять, приласкать, успокоить, но ужаснулся своей мысли. Да, она была живая. Он это знал точно и определенно. Она была теплой, натуральной… такой, какой должна была быть женщина, живой человек. Но между этой реальностью и той, что осталась в прошлом (и, впрочем, могла приниматься, как игра воображения), между всем этим был факт смерти. Не настоящий, а какой-то размытый, неточный, но все же он назывался словом «смерть», которое уже само по себе подразумевает невозможность возврата.

Стоя возле плачущей Виорики, Александр думал о времени. Да, он мог не оказаться на четыре года на больничной койке, пораженный безумием, а пойти вслед за ней. Ведь для этого Виорика встречала его тогда на Львовском вокзале. Не сказала, не намекнула ему ни единым словом, не дала тогда понять, для чего она пришла, для чего была с ним, почему была его… А время всё рассказало, но его надо было прожить. Александр задумался о том, что его бы ожидало там, пойди он вслед своей любви.

– Не думай так, Саша, – произнесла она, вытирая слезы. – Я была с тобой потому, что мне было одиноко там, одной… Мне было позволено так сделать.

– Кем? – машинально спросил он, хотя, кажется, догадывался, о чём говорила Виорика.

– Это не столь важно сейчас, когда у тебя и у меня есть жизнь.

– Я мало что понимаю, Виорика, в том, что происходит вокруг, и уверен, что если стану задавать вопросы, то ответы мало что прояснят. Наверное, не готов пока к пониманию того, что не доступно простому смертному. Но все-таки мне хочется знать… Как это получилось? Почему ты снова… жива?

Она пошла по лесной тропинке неторопливым шагом.

– Я не знаю сама, Саша… Могу только догадываться. Все дело, скорее всего в том, что я что-то недоделала на Земле перед тем, как уйти в вечность. Может, просто не долюбила, как положено женщине. Не дала тебе счастья, не оставила продолжения своей крови на Земле, детей! Не уверена, конечно, но стараюсь так думать.

Саша догнал ее и, взяв ее за плечи, развернул к себе. Вновь, как и раньше, очень давно, его ослепила абсолютная, словно из чистого стекла, прозрачность глаз Виорики. Они были настолько глубоки, что из их бездонности струилась нежная голубизна, само небо. Отчаянно захотелось поцеловать эти глаза…

– И ты для этого вернулась? – с надеждой спросил он, из последних сил борясь с желанием.

– Нет, – Виорика опустила глаза, словно опасаясь, что в них можно прочесть причину ответа. – Сейчас нет, Саша… Я очень люблю тебя. Мы можем сейчас заняться любовью, но этого не сделаем. Знаешь, почему?

Он отпустил ее плечи:

– Да. Этого не хочу я.

– Причина в том, что ты сомневаешься и не даешь себе полностью поверить в то, что видишь. Я живая, как и прежде!

Теперь Виорика смотрела на Сашу с надеждой. Еще он видел, как потемнела, стала синей глубина ее глаз: в них была тоска.

– Прости, – упавшим голосом произнес он, чувствуя, как жар стыда разгорается в сердце. – Я не хочу говорить об этом, тем более ты знаешь все сама. Как я понял, ты хорошо умеешь читать мои мысли.

Виорика вяло улыбнулась:

– И сейчас ты, милый, ошибаешься. Я могу прочитать только то, что не сказано, а сами мысли – нет.

– Как это возможно? – без особого любопытства спросил он.

– Недосказанное, откровенное, но нерешительное – это как крик, но только немой. Ты понимаешь?

Александр грустно усмехнулся:

– Я, наверное, кричу оглушительно, – он пошел дальше по тропинке, слыша, как за спиной шуршат опавшие сосновые иглы. Виорика шла следом. – Чтобы не кричать, постараюсь рассказать все естественным языком. Думаю, что нам надо многое обсудить.

– Буду только рада, – услышал Лерко журчание ее голоса.

– Всему свое время и свое место…

– Ты прав.

– Но то, что случилось, нарушает все законы мироздания!

– Известные законы, – добавила Виорика.

– Может быть! Я думаю, что ты имеешь полное право утверждать обратное. Ты знаешь больше. Но я хотел сказать, что…

– Что ты ее любишь?

Этот вопрос заставил Сашу остановиться и задержать дыхание. Он обернулся. Виорика стояла на тропинке в своём великолепном и памятном для Александра платье, и лучи солнца, пробивая пушистые кроны нежно шумящих сосен, играли золотыми солнечными зайчиками на ее лице, плечах и руках, вспыхивали блеском золотых нитей в ее волосах. А на ее ресницах, блестя бриллиантами, дрожали капельки влаги. Виорика часто моргала, стараясь изо всех сил запретить своим слезам катиться по щекам.

Саша подошел к ней, обнял и прижал к себе, смущаясь собственному чувству жалости к этой женщине. Он понимал, что не имеет никакого права так поступать, но как ему следовало поступать по отношению к себе?

– Виорика, не плачь, пожалуйста, – шептал он, уткнувшись носом в волосы девушки. – Ты не должна этого делать.

– Я стараюсь, но у меня ничего не получается, Саша, – всхлипывала она. – Я так долго ждала тебя, а теперь понимаю, что ты очень далеко от меня! Хотя и рядом…

– Я не виноват в этом, Виорика. Слишком многое случилось в последнее время и со мной, и с нами. Многого я не могу объяснить, не могу понять, не могу разобраться. Порой кажется, что мне пора возвращаться в психбольницу. Ведь то, что я вижу – невозможно! Понимаю это, но продолжаю все видеть. Понять не могу, но принимаю! Скажи, пожалуйста, наконец: я здесь оказался не случайно?

Виорика прильнула к нему, обняла:

– Ты всегда был очень умным, любимый. Каждый из нас пройдет свой путь.

– И ты знаешь, что я должен буду сделать?

Она немного отстранилась от Саши и взяла его лицо в свои руки:

– Не могу тебе сказать. Прости. Но обещаю, что ты все скоро узнаешь сам. Тебе расскажут. Обязательно.

Виорика взяла его за руку и повела туда, где тень папоротников была наиболее густой, а сами растения поднимались выше человеческого роста, образуя в своей тенистой глубине тайный мир.

– Ступай за мной, любимый, – нежно произнесла женщина, ведя его в тень. – Ты не должен отказываться. Я так по тебе соскучилась!..

В самой густой тени она остановилась, быстрым движением рук стянула платье, представая перед Александром совершенно обнаженной, потом подошла к нему и прильнула, вся горячая от желания.

– Правда, что ты будешь меня любить сейчас?

Вместо ответа Саша поцеловал ее губы, чувствуя их солоноватость, тепло, реальность. Не было ни сил, ни желания отказываться. Словно звучало эхо давней любви, и они имели полное право к нему прислушаться, так как это эхо было отголоском их прошлого – короткого, но настоящего счастья.

Он взял Виорику на руки и осторожно положил на мягкий лесной мох, стал покрывать ее тело поцелуями, едва не теряя сознания от того, что его давняя, почти умершая мечта стала реальностью, и от пьянящего журчания ее волшебного голоса, сумевшего через бескрайний провал вечности донести свою нежность:

– Люби меня, люби меня…

Их вскрики и стоны, полные наслаждения и радости, возносились над папоротниковым царством, разливались по изумрудному миру застывшего в своей скромности леса. Даже ветер, словно приникая к этой тайной сказке счастья, перестал шуметь в пушистых верхушках сосен и замер в своей беззвучной высоте…

Шли назад, останавливаясь едва ли не на каждом десятом шагу, чтобы еще и еще прильнуть к губам друг друга, словно таким способом необходимо было пополнить запас жизненной силы, без которой нельзя было жить ни единого мгновения больше. Наконец, вышли к хутору и двинулись по проселочной дороге, чувствуя на себе по-доброму насмешливые взгляды жительниц поселка, которые вышли из своих хат, чтобы проводить счастливую пару слегка завидующими взорами.

– Почему ты называешь ее мамой? – спросил Саша. Вопрос его мучил уже давно: странно, что «дочь» была, если судить о возрасте по внешности, старше своей матери.

– Потому что она мне дала жизнь, – был ответ.

– Но жизнь тебе дали твои родители! – возмутился он.

– Саша, – произнесла Виорика с некоторой долей укора, – я все прекрасно помню, но та жизнь давно завершилась, а сейчас у меня другая – благодаря Анне…

Вдруг задрожал воздух, словно застонал целый хор невидимых мучеников. И в этом стоне было столько боли, муки, что казалось, где-то совсем рядом разверзлась земля, открывая жуткий мир преисподней. В этот момент Александр был готов поверить в это, тем более что его заставляли прежде верить в невозможное. Одни заставляли, другие же, напротив, убеждали в обратном и требовали отказаться, с профессиональной точностью и уверенностью клея ярлык «сумасшедший».

От звука-стона сжалось в судороге боли сердце, не спасали даже ладони, которыми Александр плотно закрыл уши. Набатный стон пробивал оболочку тела, заставлял душу метаться в агонии боли и отчаяния.

– Что это? – закричал Лерко, крутясь на месте и стараясь увидеть то, что могло создать такой звук. Он видел, как дернулся, словно поплыл весь хутор. Это продолжалось какое-то мгновение, ничтожную секунду, но все равно можно было заметить, как на мгновение оплыли словно сотворенные из воска белые хатки, ухоженные дворы и сады. Также было невозможно не заметить, что это мгновенное размытие коснулось только самого хутора и его обитателей, а весь остальной мир был торжественно неподвижен. – Что это?

Он обернулся в сторону Виорики. И к своему ужасу увидел, как женщина, которую еще совсем недавно он любил, задрожала, и ее лицо, перекошенное в гримасе ужаса, стало оплывать, втягиваться в себя – внутрь себя, как густая жидкость, вращаясь в коническом объеме воронки, втекает в отверстие. Это же происходило и со всем телом девушки, и скоро от Виорики остался только контур, внутри наполненный ледяной и бездонной чернотой, щедро усыпанной близкими и безликими звездами. От внезапности увиденного, от ужаса происходящего, находясь на грани безумия, Саша стал пятиться назад, споткнулся и упал навзничь. Черный бездонный профиль женщины двинулся к нему, зияя пропастью до самого дна мира, пялясь тоской вечного пути.

Лерко закричал, однако так и не услышал своего голоса, который утонул в набате колоколов на церквушке без крестов на куполах. Он потерял сознание, так и не успев этого заметить…

Александр пришел в себя сразу, как его сознание определило, что вдыхаемый воздух до предела насыщен испарениями нашатырного спирта. Саша сразу вскочил на кровати и затряс головой, таким образом стараясь стряхнуть неприятное ощущение тяжести в голове. Он открыл слезящиеся от резкого запаха глаза и увидел, что лежит в хате Анны, на той же самой кровати, на которой проснулся утром. Рядом сидела Анна, держа в руках тампон и небольшую бутылочку.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Так, словно мне пришлось сразиться с целым легионом демонов… А разве нельзя было обойтись не этой дрянью, – он указал на предметы в ее руках, – а колдовством, например? От нашатыря у меня становится отвратительным настроение.

Девушка улыбнулась и пошла к шкафчику, чтобы поставить бутылочку на место. Он же невольно залюбовался ее грацией. На Анне была темно-синяя длинная юбка, украшенная по краям великолепной вышивкой гладью, подпоясанная красным поясом, новая и свежая белая сорочка, красивый платок на голове и красные сапожки. Она выглядела парадно, словно собиралась на выступление Национального хора Украины, участником которого была.

Когда она, проверяя складки на своей одежде, провела руками от талии до низа ягодиц, стоя спиной к своему гостю, тот поспешил отвести глаза в сторону, боясь по появившимся от этого движения формам добавить своим воображением все остальные подробности женского тела.

– Что это было? – спросил Саша, имея в виду тот самый звон, что заставил его потерять сознание. – Я о таком раньше не слышал.

– Я думала, что ты уже привык к тому, что не всему стоит удивляться.

– Но это же!..

Он вскочил с кровати, собираясь подойти к ней, но тут же осторожно опустился обратно – сильно закружилась голова, надо было еще немного повременить с подобными порывами, пока не наберешься сил.

– Это звонил церковный колокол.

– Церковный колокол?! – искренне изумился он. – Церковь – здесь?!

Анна подошла к окну и посмотрела в него, просто так. Саша видел ее профиль и смог заметить, как тонко коснулась ее губ снисходительная улыбка.

– Я ничего не буду тебе доказывать, – произнесла она. – Скоро все увидишь сам. Мне поручено тебя подготовить. Нам надо поторопиться: времени очень мало, прибыл хозяин, и он требует тебя к себе.

Анна медленно подошла к нему и стала расстегивать на нем рубашку. Он смотрел на это все с изумлением, но не мог решиться и возмутиться этой бесцеремонности, оттолкнуть ее руки от себя. Девушка была так близко, что Саша легко читал под тканью сорочки контуры ее очаровательной груди, точеные и твердые, как подсказывало ему разыгравшееся воображение, соски. Запах женского тела, натуральный, не перебитый искусственными ароматами парфюмерии, какой-то молочный и пряный, при вдохе наполнял сердце трепетом. Ее руки осторожными движениями расстегивали пуговицу за пуговицей на Сашиной рубашке. Совершенно не понимая, что он делает, Александр протянул руки к ее поясу, к ее туго спеленатой красной тканью талии, чтобы освободить тело из плена одежды. Подсознанием он понимал, что Анна ждет этого, но она медленно отступила от него на шаг и произнесла мягким, и в то же время каким-то отчужденным голосом:

– Нет. Не мешай мне.

Его руки так и застыли протянутыми. Анна расстегнула манжеты на его рубашке, и через мгновение Лерко был раздет по пояс и впитывал кожей прохладный воздух притихшей светлицы.

Анна присела у его ног и стала снимать обувь, потом стащила брюки и плавки и, когда он остался сидеть полностью обнаженным, начала гладить руками грудь, прикрыв от наслаждения свои волшебные глаза. Руки Анны были приятно и ласково прохладными, а их прикосновения необычайно нежными. От этой ласки, как казалось Саше, всё пространство вокруг них наполнилось музыкой, которую могли слышать только влюбленные, аккомпанируя ей возбужденным стуком своих сердец.

Анна отошла от Лерко, встала в середине комнаты и начала так же неторопливо снимать с себя одежду. Словно в замедленном кино, к ногам падал пояс, юбка, были стянуты сапоги… Анна осталась в одной белоснежной длинной сорочке.

– Иди ко мне, – протянула она руки.

Саша, не чувствуя ног, встал с кровати и пошел, словно притягиваемый магнитом этих рук. Он шел до тех пор, пока ему не показалось, что всего в несколько шагов удалось преодолеть вечность – и наградой за этот нелегкий путь была прохлада и ласка ее рук.

– Стой здесь, – прошептала девушка. – Закрой глаза и подними вверх руки. Не бойся ничего! Будь спокоен, если произойдет что-то необычное. Так надо…

Лерко закрыл глаза, безропотно подчиняясь силе ее чарующего голоса, уверенности ее слов, присутствию ее рук на своем теле. Руки ласкали его, пьянили, и как только Саша закрыл глаза и поднял руки, то почувствовал, как мягко проваливается куда-то в теплую и ласковую глубину. Ощущение можно было сравнить с тем, что обычно принимается за предчувствие счастья: когда его еще нет, но уже есть радость и легкость, заставляющие душу соединиться с сердцем и замереть до того самого мгновения, когда, наконец, будет достигнуто главное и важное…

Падение было необыкновенным. Саша чувствовал, что стоит на тверди, но в то же время отчетливо ощущал, как воздух сначала пушистым, едва ощутимым касанием омывал тело, но с каждым мгновением струи становились все более упругими и реально ощутимыми. Он продолжал падать, стоя на чем-то твердом, с улыбкой слушая свист теплого воздуха в ушах и боясь пошевелиться, чтобы не отстраниться от прохлады женских ладоней, которые по-прежнему были на его груди. Александр боялся открыть глаза, чтобы не разочароваться, когда увидит обыкновенную, непременно обыкновенную после такого сказочного полета, светлицу.

– Где я? – сказал он, и даже не сказал, а глухо, зачарованно простонал.

– Ты со мной, – ответил все тот же ласковый и одновременно отчужденный голос Анны. – Не бойся, я буду с тобой.

Таким обычно убеждают безнадежно больного человека в скором выздоровлении. И ощущение скорого счастья стало как будто ближе. Александр не только чувствовал его приближение, но и даже через закрытые веки видел его свет: он бил снизу, разгораясь с каждым последующим мгновением падения, и вскоре он стал настолько сильным, что растворил веки, наполнив их розово-золотым блеском до той степени, что стал вливаться в сознание.

– Ты будешь со мной, – на выдохе вырвалось у него. – Ты будешь со мной всегда?

Последнюю фразу Саша прокричал, уже погружаясь в упругое, но ласковое золото загадочного, но долгожданного свечения. В самое его ядро.

– Ты будешь всегда со мной?

И в крике было требование. Подчиняясь чужой и могущественной воле, он почувствовал свою собственную, и она зверем, учуявшим свободу, рвала все оковы, чтобы стать свободной и не менее могущественной. Мгновение счастья наступило… Нет, оно обвалилось на Александра, опрокинулось светом из-под ног и накрыло полнотой и бесконечной радостью. Саша закричал, выдыхая из груди весь воздух, чтобы наполнить ее вздохом нового, но насыщенного до предела счастьем. Это было ощущение полноты могущества и равности с кем-то, кто если и был велик, то только потому, что был невидим. Он мог быть невидимым, но его сила уже принадлежала человеку. Еще раз вздохнув как можно глубже, пьянея от распирающего грудь воздуха, Саша закричал, переходя от необыкновенной, предельно возможной радости на переливы и визг… И это был крик дикаря, победившего доисторического дракона.

Ее рук уже не было на Сашиной груди. Они не были ему нужны. Он мог обойтись без этих рук, а своими помочь кому угодно, и даже не руками, а простой силой мысли. Саше казалось, что только пожелай, только подумай и толкни эту мысль – и где-то взлетит в воздух мост, небоскреб, рухнет небо или, наоборот, зацветут деревья, зазеленеют луга, заржавеет оружие, разлезется, словно от гнили, военное обмундирование, превращая могущественных генералов в жалких карликов с выпяченными круглыми животами… Чья у него была сила? Ему не нужен был ответ, ему не нужен был ничей совет. Он стала самим…

– Ты будешь со мной! – уже сквозь смех своего могущества кричал Саша.

– Открой глаза, – прозвучал голос Анны, но для Лерко он был сейчас далек, словно звучал издали и доносился едва слышимым шепотом. И эта даль заставила Сашу дрогнуть. Он имел могущество, силу, но с ее обретением отдалился от женщины, благодаря которой внезапно стал таким счастливым и таким всемогущим. К его силе стал примешиваться страх утраты.

– Я… я… я… – уже захлебываясь, уже не имея сил кричать, раздавленный собственным могуществом, старался произнести он. И вдруг, напрягшись, произнес: – Я не хочу тебя терять! – Стало легче дышать. Покой разлился по телу, и Александр сказал: – Ты далеко, но я не хочу тебя терять. Где ты?.. Где?

– Открой глаза.

Голос Анны прозвучал совсем рядом и с радостью, как голос матери, которая нашла потерявшегося ребенка. И для него он явился первым указателем пути к только что потерянному счастью.

Он открыл глаза…

Анны не было видно, но Александр чувствовал ее близость, как человек чувствует в темноте дыхание любимого рядом с собой.

Это была не светлица. Даже не хутор. Это было совершенно другое место, ему незнакомое.

Саша стоял на высоком холме, который одиноко возвышался над безжизненной пустыней, земля которой парила, растекалась в пространстве раскаленным воздухом. Под ногами хрустела горячая, покрытая густой сетью глубоких трещин черная земля. Высь была мертвой, выжженной огромных размеров светилом, которое висело настолько низко над землей, что можно было рассмотреть на его поверхности аляповатые черные пятна и взвивающиеся на сотни тысяч километров в высоту языки протуберанцев. Это было солнце. СОЛНЦЕ-УБИЙЦА.

На холме, рядом с обнаженным странником, коим был сам Александр, способный видеть себя со стороны, стоял огромный дуб. Ствол дерева был необъятен, а вершина – недосягаема. Возможно, размеры дуба и позволили выстоять в этом испепеляющем аду и при полном безветрии бумажно шелестеть сухой безжизненной листвой.

– Ты видишь? – спросил голос невидимой Анны.

Саша закружился на месте, надеясь, что увидит ее. Но никого не было рядом ни на холме, ни у его подножия. Только растерянный странник, мертвый гигант-дуб и вливающаяся в пыльный горизонт пустыня. Ни ветра, ни тени, даже под дубом, ни шороха, ничего – только пустота царства смерти и зноя.

– Ты видишь? – словно из воздуха рожденный, затаенно спросил голос женщины, которая оставалась по-прежнему невидимой, но была где-то рядом.

– Нет, – совершенно растерявшись, ответил Лерко.

– Ты видишь? – голос женщины зазвучал громче, злее.

– Нет, – в тон ему ответил Александр.

– Ты видишь? – уже в ярости кричала она. – Ты должен видеть!

– Я тебя не вижу! – зазвучал не менее яростный ответ. – Где ты, ведьма? Где? Я хочу тебя видеть!

– Не меня, – устало выдохнула та. – Ты видишь?..

Саша еще раз осмотрелся. Все было, как и прежде: дуб, сопка, пустыня, солнце…

– Зачем здесь дуб?

Этот вопрос молнией пронзил его мозг. Великан никак не вписывался в этот безжизненный ландшафт. Его не должно быть здесь. Он чужой!

– Да, я вижу! – радость вернулась к Александру, а вместе с ней и могущество, с которым он попал в этом мир.

– Выбор, – произнес голос. И в нем была тоскующая обреченность. – Ты должен сделать его. СДЕЛАЙ!!!

Последний вскрик был материальным. Он толкнул Александра к дубу с неким пренебрежением: так толкают школьники своего слабого и беспомощного одноклассника. В душе Саши вспыхнула тлеющей искрой обида, но тут же она была раздута до ревущего реактивного огня гордостью: его, всемогущего, всесильного и непобедимого, толкают, как бродячего пса!..

Лерко закричал, и его крик стал ревом разъяренного чудовища. Земля под ногами задрожала и подернулась пыльной вуалью. Ненависть горела в душе Александра, и он направил ее на могучего великана, на дуб. При этом не было необходимости даже прикасаться к дереву: сила была в мысли. Дерево-великан затрещало и застонало, закачалось и стало выпирать из земли своими толстыми витыми корнями, готовое вот-вот рухнуть, как сломленный стебель травы, но вдруг все остановилось, и дуб ухнул, осыпаясь твердой и жесткой листвой.

Великан был одинок: Александр почувствовал это, припоминая свои дни в палате сумасшедшего дома. И там он лежал, подобно дубу, окруженному безжизненной пустыней, – среди пустых и больным сознанием пациентов, и так же, как и это солнце, круглые сутки в палате горела ослепительная электрическая лампа, лишая последних капель разума.

Один взмах руками, одна мысль, и быстро, словно цунами, от всех горизонтов, на холм побежала огромная зеленая волна. Небо мгновенно затянули серые низкие тучи, а тишину пустыни разбил треск молний, почву смочили упругие ливневые струи, и все это стал перекрывать густой и живой зеленый шум.

Тело Александра стало расти, постепенно ускоряя свой рост, сначала он достиг роста баскетболиста, потом стал Колоссом Родосским, и все продолжал расти, возвращаясь туда, откуда пришел. Он уже не радовался собственному могуществу, так как стал мудрым, и эта мудрость, сила мироздания, поднимала его над миром, который его волей стал вновь живым. С высоты своего могущества Саша видел свой мир, леса и реки на нем, когда еще совсем недавно его окружало мертвое плато ада.

Он закрыл глаза, когда понял, что достиг пика своего роста, и стал взлетать…

– Открой глаза.

Саша открыл и увидел перед собой прекрасное женское лицо. Все происшедшее настолько овладело им, его воображением и сознанием, что он не узнал Анну, но когда Саша, наконец, понял, что вернулся в светлицу, то повалился на пол под ноги женщины, почти умирая от изнеможения. Она не успела подхватить его, а присела рядом, стала гладить его мокрое от дождя тело и шептать сквозь слезы оправдавшихся надежд:

– Ты сделал то, что нужно. Молодец…

Уже засыпая, вновь проваливаясь, но теперь в темный бархат сна, Александр чувствовал нежность ее поцелуев на своем теле.

– Ты будешь со мной? – едва шевеля растрескавшимися губами, чуть слышно прошептал он и уснул, так и не дождавшись ответа.

Вечер наступил рано. Солнце спряталось за черную кайму туч, которые окружали все горизонты. Это выглядело неестественно, словно с дальних границ на Зону наползала сама материализовавшаяся тьма. Тучи почти ровной линией медленно, но неотвратимо стискивали эту чистоту. Солнце еще поливало краем своего раскаленного диска округу, наполняя ее блеском чистой меди, но этот свет становился с каждым мгновением более скупым, и скоро всё видимое пространство стали затапливать густеющие сумерки.

– Будет буря, – сказала Анна, когда они шли проселочной дорогой, минуя застывшие, тихие, словно нежилые хаты хутора. Ни в одном окне не горел свет, хотя уже было достаточно темно, чтобы тянуть с зажиганием свечей, коими на этом хуторе освещали помещения.

Они направлялись к церкви. Ее саму в сумерках еще не было видно, но слышался тихий звон колоколов на ее звоннице. Такой тихий, что, казалось, звонарь устал и лишь лениво раскачивал чугун колоколов, извлекая из них едва заметное монотонное звучание, очень похожее на стон умирающего человека. Это был голос обреченных людей, их огромный хор.

Уже подходя к церкви, Саша увидел ее открытый вход, наполненный изнутри вялым золотым светом. Свет выливался на ступени порога и делал окружающую темноту более плотной. У входа в церковь в окружающей ее темноте тихо покачивалось целое море рассыпанных маленьких желтых огней. При приближении к ним Александр заметил дрожание огней и их отблески, отражение на застывших в масках тревоги и ожидания женских лицах. У церкви собралось все население хутора, все женщины.

– Идут. Идут, – пронеслось ветром, словно лесным ночным лиственным шорохом вокруг, когда Анна со своим спутником подошли. – Идут. Идут…

Женщины расступились, образуя ровный проход к свету, льющемуся из церкви в темень ночи. Но Анна остановилась.

– Дальше ты пойдешь сам, – произнесла она, уступая Александру дорогу, отходя в сторону и низко кланяясь. – Ступай! Тебя ждет Хозяин.

Он испытал неловкость, когда заметил, как разом дернулось и медленно оплыло вниз море огней горящих в руках женщин свечей. Они все кланялись ему, как кому-то необыкновенно могущественному, а не простому человеку. Если бы Саша не знал, для чего он здесь (меж тем Анна, когда он проснулся, обо всем рассказала), то наверняка бы тотчас же развернулся и побежал прочь от этого нереального мира. Побежал бы туда, где всё ясно – в настоящую и привычную жизнь!.. Но после всего, что узнал здесь, Саша не имел никакого права отступать. Слишком многое теперь от него зависело.

– Ступай, – тихо, почтительно повторила Анна. – Он тебя ждет.

Саша пошел по проходу. Поднимаясь по ступеням, он уже видел яркий свет свечей внутри церкви, игру сотен огней на золоте иконостаса, темные лики святых, еще нечитаемые, но обязательные, – когда дорогу ему перегородил бушующий огонь. Пламя оглушительно гудело, вырываясь откуда-то с боков, и было настолько плотным, что пройти сквозь него решительно не представлялось возможным! Сильный жар ударил по коже и заставил отпрянуть. Отойдя на пару шагов назад, Александр обернулся, надеясь увидеть Анну и услышать ее совет. Но… Позади ничего не было кроме черноты, такой глубокой, что казалось, здание церкви парит над самим провалом вечности. Огни свечей едва читались в этой темноте и выглядели как дрожание звезд в космическом просторе.

Огонь ударил сильнее.

– Пусти, – поворачиваясь к нему, произнес Александр. Но пламя разгорелось еще сильнее, оно гудело почти у самого лица, иссушая и опекая кожу.

Человек прикрылся рукой. Он крикнул громче, надеясь на силу, которую недавно приобрел:

– Пусти!

Пламя немного поубавилось, но продолжало гореть, перекрывая путь. Когда он сделал шаг к нему, то тут же был вынужден отскочить назад. Огонь ударил с прежней яростью.

– Оставь то, что не должно сюда прийти с тобой.

Голос звучал спокойно и уверенно, даже как-то обыденно, и принадлежал мужчине, что должен был находиться за этой взбесившейся стеной смертельного огня.

– Что я должен оставить? – Александр спросил, полагая получить совет. Но особой надежды у него не было. Стало уже понятно: в этом мире все сплетено и держится, живет, имеет право существовать только мудростью – не той, которой человек привык называть свои умственные способности и свою неординарность, а той, что являлась стержнем всему известному и еще непознанному.

В чем было дело?

Что с ним было такое, что не давало Александру войти в этот храм?

Обреченность. Покорность своей участи.

Ненависть. Возмущением прожигавшая душу. Ненависть к человеку, который был болен той же самой болезнью – ненавистью.