Текст книги "Багряный лес"

В дополнение к этому та же самая экспертиза осталась непреклонной в выводе: Кляко Степан Федорович стал в первую очередь жертвой собственного безумия. Олег же оценивал их позицию не иначе как нежелание работать над проблемой. Безумие было той областью, которую можно было никак не объяснять и умыть руки! Эксперты не хотели слушать даже министра, который, как ученый попугай на птичьем рынке, заученно твердил, что давно знал Степана и не представляет его охваченного безумием. В ответ на заявления Переверзнева они даже не скрывали снисходительных улыбок, мол, что ты понимаешь: с ума может сойти любой из нас и в любой момент. И когда Олег впервые увидел электронный документ (вернее, то, что от него осталось), он даже готов был согласиться с выводами экспертов… На мониторе были видны строки:

Главному +++++++++++++++++++++++++++++++ автобус ++++++++++++++++++++ игра +++++++++++++ серьезно+++++++ ++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++ необходимо очень серьезно отнес+++++++++++++++++++++++++++++++++++ Ал+++++++++++++++++++++ Анастасия ++++++++++Анастасия +++++++++++++++++ Анастасия ++++++++ Анастасия +++++++

До скорой встречи. Анастасия

Эти кресты в сообщении притягивали к себе внимание, гипнотизировали, настораживали. Немного ранее, Григорий Николаевич Посуш, старый и главный эксперт министерства, выразился по поводу этого сообщения более точно:

– Олеженька, я бы с большой радостью и готовностью помог тебе, но в этом кладбище невозможно разобраться. Твой компьютер и без того сделал многое, если не все. Я ничем не смогу помочь…

– Кладбище, – повторил Олег и, вскочил из-за компьютерного стола, быстро прошел к шкафу и извлек из него большую коробку. Он стал торопливо выбрасывать на ковровое покрытие содержимое картонного ящика. Здесь были оцарапанная пулями в двух местах каска, короткие снарядные гильзы с выгравированными с помощью штык-ножей подписями, ожерелье из пуль и другая различная военная чепуха, которая часто оказывается в домах у тех, кто когда-то участвовал в боевых действиях. Наконец, Олег достал то, что его интересовало: завернутый в тряпицу автоматный приклад. На дереве приклада были аккуратными рядами вырезаны отметки – количество жертв. Их число Олег знал на память, ведь когда-то он гордился этим, будучи превосходным стрелком.

– Кладбище, – вновь произнес он, поднимаясь и идя к компьютеру.

Поглаживая прохладное и тяжелое дерево, Олег начал подсчитывать количество крестов в сообщении.

Когда на экране появился результат, Переверзнева бросило в жар. Он не был склонен серьезно относиться к совпадениям, но в намеренное преследование верил. «Игра», «серьезно» – резали глаза оставшиеся слова сообщения.

Монитор показывал, заставляя пульсировать, число:

211

Все совпадало. Количество зарубок на автоматном прикладе точно соответствовало числу на экране.

Если не было совпадений, получалось, автобус участвует в этой игре, к которой необходимо отнестись серьезно – иначе дела в Ал[гонии] станут известны. (Правда же, что ты этого не хочешь? Если так, то будешь играть.) Эта игра тех, кто умер, или тех, кто жив и знает об этом. И знает об этом Анастасия…

«Анастасия. Анастасия. Анастасия. Анастасия. (Ты не знаешь, кто я такая? Я Анастасия. Запомни меня. Мое имя. А-на-ста-си-я. Я хочу, чтобы ты вспомнил меня. Да, вспомнил… Или запомнил это имя до нашей скорой встречи».)

Анастасия.

«Кто это?»

Анастасия.

«Кто ты?»

Анастасия.

«Это твое настоящее имя?»

Анастасия.

«Во что ты играешь, женщина?»

Анастасия.

«Кто ты!!! Кто? Мне страшно. Почему мне страшно, когда я думаю об этом имени? И почему этот страх и эта боль мне так знакомы… Неужели мы были когда-то знакомы? Кто ты?.. Не молчи же, память!!! Не предавай! Я знаю, это игра, и очень важно, чтобы я помнил все. Анастасия».

Олег крепко зажмурил глаза и потер одеревеневшие от оттока крови щеки. Он не сводил глаз с мерцающих цифр на мониторе.

«211 мертвых. 211. И Анастасия. Мертвая Анастасия? Да, я знаю мертвую Анастасию! Кляко… Степан и Анастасия. Неужели она жива?! Но это просто невозможно! Не может быть!!! Нет. Кто-то знает ее и использует в игре ее имя. Игра, серьезно, Ал[гония], автобус, Анастасия, до скорой встречи, двести одиннадцать крестов…»

Он выключил компьютер и откинулся на удобную спинку рабочего кресла, прикрыв глаза, позволяя им забыть число. Потом со вздохом встал и, сложив в ящик с военные трофеи, поставил его обратно в шкаф.

– Анастасия, – повторил Переверзнев, направляясь к окну, остановился там и стал смотреть на разлитые и колышущиеся на поверхности ставка длинные огни города. Смоляная гладь воды дышала ночью, баюкала ее и ласкала отраженные на себе огни. – Анастасия, ты где?

Томный и мягкий голос женщины заставил его испугаться, дернуться, как от удара током, и до хруста в кистях сжать руками край подоконника:

– Я здесь давно, Олег…

Он услышал хруст кожи и вспомнил, что сегодня видел эту женщину в облегающих кожаных брюках – она подходила к нему. Через мгновение ее руки обняли Олега, ее голова прижалась к его спине, между лопаток, и Переверзнев почувствовал спиной, как и раньше, упругость ее груди.

– Добрый вечер, Настя, – произнес он.

Она поцеловала его в спину, и Переверзнев почувствовал этот поцелуй как нежный удар горячей ласки на своей коже, даже через одежду.

– Доброй ночи, – нежно ответила она.

– Да, – согласился он. – Уже ночь…

Олег не стал спрашивать, каким образом Анастасия Поднепряная оказалась в его квартире, так как знал, что водитель ее автомобиля был в свое время лучшим специалистом по открыванию любых замков. Также знал, что это человек был ей очень предан. Последнее обстоятельство очень успокаивало: связь министра с дочерью Президента – пикантная и горячая новость для любого газетчика.

– Я приготовил чай для нас.

– Ты знал, что я здесь? – с легким удивлением спросила она.

– Сразу, как только вошел.

– Конечно, – уверенно ответила она. – Что можно скрыть от человека, который много-много лет проработал в разведке…

Он напрягся.

– Откуда знаешь об этом? – спокойно, изо всех сил стараясь не пустить в голос волнение, спросил Олег.

– Слышала, – неопределенно ответила она, но потом добавила: – От отца. Он был помешан в свое время на шпионских романах, и думаю, очень гордится тем, что у него министром служит самый настоящий шпион. Это правда?

– Что? То, что я шпион? – с усмешкой спросил он. – Да, это уже много лет является правдой, но до этого дня было тайной…

– Для отца нет тайн, – безразлично произнесла Анастасия, прижимаясь к мужской спине сильнее.

– Ты же собиралась уехать?

Она хмыкнула:

– А я и уехала. Правда, к тебе…

– Но для отца же нет тайн?

– Нет. Но мне совершенно безразлично то, что он знает или узнает. Я приехала к тебе потому, что я хочу тебя. Тебя волнует то, что узнает он?

– Нет, – честно признался он. – Уже не волнует. Мы будем пить чай?

Она развернула его к себе за плечи и стала расстегивать на нем рубашку.

– Нет, мы будем заниматься друг другом, а чай пусть пока остывает…

Он был не против. Тем более что с самого утра ждал этого момента. Возможно, даже не с меньшим, а с большим желанием, нежели она. Олег обнял Анастасию и прижал к себе.

– Анастасия, я тебя люблю…

Часть XIII

– Вот этот король бубновый ближе к твоему сердцу. Душенька, он с большими надеждами на постель с тобой… Ничего, что я говорю об этом? Прости, пожалуйста, но я говорю только то, что вижу.

Где-то на кухне недовольно ворчал старый холодильник, словно обижаясь на свою незавидную судьбу постоянно иметь дело со льдом и холодом. Небольшая и тонкая элегантная черная кошка с уютным мурлыканьем мыла свою превосходную натуральную шубу, бесцеремонно умостившись на коленях гостьи и лаская их теплом своего маленького тела. Медленно и почти неуловимо парил в стакане ароматный чай. Непонятно где отчетливо, словно солдат на строевых занятиях, чеканил секунды будильник. Было тепло и хорошо.

Юлия, попав в эту квартиру и побыв в этом мире, добром и уютном, вспомнила детство, бабушкин дом, наполненный сладким запахом вишневых варенья и наливки. Воспоминания были настолько сильны и реальны, что захотелось подремать, так же, как и эта кошка, умостив голову на коленях бабушки. Впервые за несколько дней, которые прошили ее жизнь ледяной вечностью, она ощутила тот покой, о котором просила Бога. И теперь, получив его, изо всех сил боролась со сном – сказывались нервные бессонные ночи.

Тихо, с бумажным шуршанием пощелкивали атласные карты, вынимаемые гадалкой из колоды и раскладываемые на столе, на предупредительно расстеленный головной платок. Ряды карт, как иконостас, таращились на гостью, мило улыбаясь ей ласковыми и добрыми улыбками, и готовы были закружиться в глазах Юли.

Она потерла глаза, чтобы избавить их от слабого сонного зуда.

– Вы что-то сказали?

Гадалка на секунду перестала раскладывать карты и посмотрела на гостью, сидящую напротив.

– Да ты, душенька, вообще раскисла, – ее глаза были мягки и ласковы – совсем как бабушкины. Такие глаза не могли лгать. Они родились, чтобы читать правду по этим атласным кусочкам картона. – Попей, попей чайку. Он из специальных трав, секрет которых, – она сделала паузу, возвращаясь к раскладыванию карт, – очень старый. Попей. А я тебе буду рассказывать дальше… Может, бросить на этого загадочного и молодого бубнового короля, который так упорно будет добиваться тебя, а?

Юлия отпила чай. По вкусу он был похож на обыкновенный чай, но, возможно, просто не получалось определить вкус тех самых секретных трав. За последнее время многое не получалось не только определить, но воспринять. После ухода мужа… Он просто встал утром, собрал вещи, попрощался и ушел. Взял и ушел! И никаких тебе объяснений, кроме сухого «Прости. Прощай», да скупая на покой тишина, которая осталась после того, как закрылась дверь.

Первый и второй дни после этого прошли спокойно. Юлия не понимала всей серьезности случившегося и прожила их как обычно – ожиданием, работой и домашними хлопотами… Но за ними пожаловал день третий. Тут и начался весь кошмар. Стала понятно, что его никогда больше не будет рядом. Никогда…

Приходили подруги. Они были поблизости, что-то говорили, советовали, но Юлия не слышала их речи. В ее ушах набатом гремели его последних спокойных слова мужа: «Прости. Прощай». Она кричала в истерике, не видела света из-за слез – старалась перекричать свое горе, а любовь утопить в слезах. Во всем она обвиняла его, и в первую очередь за то, что у него – как это банально! – «появилась другая»… «Да, – солидарно и сокрушенно соглашались с ее горем ее подруги, – не иначе. Вот сволочь же!.. Нашел себе какую-то курву и отвалил, скотина! Это точно… Ты пореви – легче станет. Такова наша бабья судьба». И были минуты, когда и она верила в его неверность, проклинала и оскорбляла мужа, этим самым гоня от себя прочь правду, которая упрямо лежала на поверхности: «Это не он… Не он, а ты… А он узнал». И не было никаких оправданий, только боль и казнь за грехи, о которых не знали и лучшие подруги.

Оказалось правдой то, что у него… никого не было. Он переехал к матери и жил там. Юлия пыталась встретиться с ним, поговорить. Если не о том, что произошло, так хотя бы о том, что делать с квартирой – ведь она общая (на самом же деле его)… Он же проходил мимо, и если его взгляд скользил по Юле, то невидяще и с затаившейся на дне болью и презрением. И тогда Юлия поняла, что он не хочет больше иметь с нею ничего общего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, не говоря уже об имуществе. Как-то подумалось, что есть единственный способ привлечь его внимание: умереть, чтобы он пришел к ней на могилу. Хотя, по правде, Юлия мало надеялась даже на это… Она его хорошо знала. Для него она и так умерла.

А «бубновый король»… Да, это был тот самый, с которым…

«Нет, ну ты представляешь, какая он скотина! – твердили подруги, утирая ей слезы. – Ка-ка-я сволочь! И кто мог предположить…» Они же посоветовали ей пойти к гадалке, чтобы «бросила карты на этого подлеца». Причем говорили таким тоном, словно этим способом можно было ему навредить, отомстить. Знающе говорили, авторитетно.

И Юлия пошла, но не для этого – а чтобы узнать свое будущее. Его больше не было, и надо было позаботиться о себе самой, и утешиться хотя бы так, дремая перед гадалкой и с ее кошкой на ногах.

– Бубновый король, – вдруг произнесла она, – он вообще никакого отношения ко мне не имеет.

Гадалка подняла на свою гостью глаза:

– Душенька, ты что-то сказала?

Юля вздрогнула от этого вопроса. Что-то случилось с нею только что, но что?.. Ей внезапно стало все понятно и известно. Все… Юлин голос наполнился верой в свою правоту. Она протянула руку и указала на карту.

– Этот король – ваш сосед Игорь Андреевич. Вы сегодня ждете его на ночь, Александра Сергеевна.

Она говорила, понимая, что не может остановиться, и в ее словах в эти мгновения было столько правды, что для нее не хватало места в немоте.

Кошка на коленях напряглась, прижала уши и глухо зарычала – и внезапно с сильным истеричным криком спрыгнула на пол и быстро забралась под диван. Кошку словно резали, настолько сильно она вопила из своего убежища.

Хозяйка квартиры переводила изумленный взгляд с дивана на гостью и обратно.

– Душенька, – в ужасе выдохнула она. Посетительница не могла знать ни ее имени, ни тем более имени ее соседа-любовника. – Что вы такое говорите?

Гадалка не узнавала в этой женщине прежнюю, спокойную под тяжестью своего горя девушку. Гостья за какое-то мгновение неуловимое изменилась: потемнели, стали черными, как вороново крыло, волосы, стали шире и гуще брови и в безжалостной строгости сдвинулись к переносице, глаза из нежно-серых и потерянных стали бездонно-карими и налились чем-то недобрым, отчего хозяйка квартиры в ужасе попятилась.

– Ты… это… брось чудить, девка! – задыхаясь собственным страхом, неуверенно пролепетала она. – Иначе я милицию вызову…

Девушка рванула на себе одежду, легко и просто разрывая ее в клочья. Под ее пальцами ткань рвалась, как гнилая. Хохот, усиленный непонятным металлическим эхом, со звоном ударил по стенам квартиры. В этот же момент телефон, к которому пятилась гадалка, сорвался со столика, подпрыгнул в воздух и разорвался в нем словно зенитный снаряд, брызнув в стороны синими шарами огней, разлетелся острыми осколками по углам комнаты.

Гадалка заверещала громче своей кошки и повалилась на пол, стараясь заползти под диван к своей любимице.

Огни, голубые светящиеся шары закружились по комнате вокруг полуобнаженной гостьи – на ней из одежды остались одни тоненькие плавки. С сухим треском лопнула в люстре лампа, но в комнате не стало темнее, даже светлее, так как вращающиеся огни загорелись ярче, и их блики, освещая тело девушки, делали его мертвенно-бледным. Она продолжала смеяться.

Со стола, словно подхваченные ураганом, поднялись в воздух разложенные карты, и из тех, на которых были изображены картинки, полезли маленькие черные фигурки. Они проворно спрыгивали с летящих карт и оказывались на столе, на котором с тоненьким смехом закружились в бешеном хороводе, пощелкивая длинными хвостиками и в смехе потрясая головами с ослиными ушами и серповидными острыми рожками.

Несколько черных фигурок спрыгнули на пол и, дробно стуча по паркету миниатюрными копытцами, побежали к лежащей возле дивана женщине.

– А-а-а-а!!! – оглушительно закричала гадалка, лягаясь ногами, стараясь попасть в подбегающие фигурки, но те высоко подпрыгивали и ловко избегали ударов. Их звонкий и ехидный смех колокольчиками звенел в полутемной квартире.

– Будешь людей обманывать, шарлатанка? – блеяли и пищали они, наскакивая на женщину и бодая ее своими острыми рожками. Фигурки были размером не больше среднего пальца, но когда они одновременно, с нескольких сторон, атаковали женщину, она заорала от боли так, словно ей вскрыли нутро. Гадалка ринулась прочь от них под диван, и он, тяжелый, оказался у нее на спине. Чертенята устремились за ней. Теперь из-под дивана были видны дергающиеся женские ноги, а сам диван ходил ходуном, словно живой.

– Будешь?.. Будешь?.. Будешь обманывать людей, шарлатанка?

Их голоса были тоненькими и прозрачными, хозяйка же и её кошка вопили так, что падала посуда в шкафу, но непонятным образом голоса чертей не тонули в этой ревущей какофонии, а звучали отчетливо и ясно.

Остальные черные фигурки продолжали со смехом вращать колесо хоровода. Они хором, сквозь блеющий смех кричали:

– Будет! Будет! Будет! Еще ей тысячу чертей под ребро! Еще! Дай ей! Дай!

А над всем этим в окружении кружащихся в воздухе синих огней стояла обнаженная женщина, которая продолжала громко и открыто хохотать и взмахивать руками, словно дирижировала происходящим.

И внезапно она бросила все и побежала к выходу из квартиры, и как только выскочила за порог, сразу на лестничной площадке превратилась в большую и пушистую черную кошку. На месте превращения остались лежать белые кружевные плавки. На квартиру гадалки упала глухая и плотная тишина, которая прерывалась лишь хныканьем женщины под диваном и тихим урчанием перепуганной кошки.

Это была своего рода охота, и он давно ей занимался. Пожалуй, лет семь, с тех самых пор, когда денег у него оказалось достаточно. В общем-то, их было не всегда вдоволь, но достаточно для того, чтобы с удовольствием заниматься этой, как он сам говорил, «утиной охотой». Для любимого хобби не надо было особой экипировки охотника: только совершенные глупцы находили удовольствие в том, чтобы в высоких, почти до паха, а иногда и выше, сапогах бродить по днепровским плавням, отмахиваясь от туч комаров, держа на локте переломленное ружье, и рыскать в камышовых зарослях в поисках птиц не хуже своего пса. Для его занятия снаряжение необходимо было совершенно другое, подороже: шикарный новый автомобиль, уютная «конспиративная» квартира, туго набитый валютой кошелек и время… И неторопливо рулить по ночным киевским улицам, внимательно всматриваясь в редких прохожих, среди которых вполне могла оказаться «дичь».

Андрей Николаевич Москович предпочитал высоких, так как сам был далеко не маленького роста, и сорок семь лет пока не спешили еще гнуть его к земле. Охота была неким стимулом чувствовать себя в форме. Этой ночью возникло особенное, острое желание поохотиться. Особенное, но не необыкновенное: острота была хоть и редкой в жизни богатого и удачливого бизнесмена, но не постоянной. Если бы это было не так, то, как он понимал, пропал бы столь живой интерес к сему промыслу. И кроме этого, как он ясно предчувствовал, этой ночью ему должно было обязательно повезти, и в его руках, а затем и в постели окажется очень ценный экземпляр «дичи».

Такая особенная острота возникала всякий раз, когда деловой день или сделка приносили значительный доход или просто удовлетворение. Всякий раз он чувствовал себя победителем. Большинство коллег отмечали подобные события бурными и разгульными попойками, которые именовались не иначе как «купеческими свадьбами». Правда, Москович мало знал о том, что такое настоящие купеческие свадьбы, хотя и был тем самым купцом – пусть и «новой формации». Много ли осталось в нем от тех строгих, осанистых купцов, которые торговались и торговали степенно, поглаживая свои окладистые и густые бороды где-то на Московском Кукуе в петровские времена или на известной Угрюм-реке? Ничего не осталось. Другое время было. Все было другим. И человек. Может быть, тогда, века назад, эти купеческие свадьбы и были тем самым, в чем Андрею Николаичу пришлось участвовать несколько раз, но в это мало верилось. Неужели какой-нибудь знатный купец Стенька Морозов также в полупьяной дреме собирал батальон собутыльников, и они закатывались на неделю в какой-нибудь отель «Олимпийский» на окраине города (почему-то обязательно с бассейном), снимали полк проституток, которых собирали по всем известным сутенерам столицы, потом пили-гуляли и «запускали русалок» (заставляли девиц нагишом плавать в бассейне, а сами время от времени составляли им компанию, когда чувствовали, что мужские силы достаточно восстановились после очередного «заплыва» в русалочье царство)? Москович почему-то думал, что в прошлом не было подобного, но его уверяли, что сейчас нет того, что было, например, в славные петровские времена. Андрей Николаевич не верил: тогдашние люди ему представлялись более скромными, а по прошествии стольких лет можно понапридумывать разного. Как-то постепенно удалось отойти от подобного веселья, но душа-то иногда требовала праздника…

Любил Москович женщин. Особенно красивых и молодых. На первое не жалел времени – красоту-то еще и поискать надо, а второе как-то само приставало к первому. И обязательно было для него, чтобы «дичь» имела лет не больше четверти века. Если же Андрей Николаевич узнавал, что женщине за двадцать пять, у него портилось настроение. Портилось надолго, и «охота» считалась неудачной. Ошибки были нередки – современная бабская армия изо всех сил старалась скрывать свой возраст. Можно было подумать, если не скажешь о своих годах, тогда моложе станешь, – усмехался Андрей Николаевич и изощрялся как мог, чтобы заполучить необходимую циферку.

И самое главное – он любил разных женщин. Нет, не сразу – подобное ему быстро надоело в бассейнах! Красивых и всякий раз новых – вот было главным правилом «охоты».

Москович медленно катил по ночным киевским улицам на своем шикарном «Понтиаке-дискавери» и обшаривал глазами любую фигуру, которая попадалась в поле зрения на тротуарах и переходах. Но все же не было той, которая бы заслужила его внимания.

Для своего промысла Андрей Николаевич обязательно выбирал ночное время. Днем женщины, особенно красивые, как правило, отсыпались после более или менее бурных ночей, вечером спешили на свидания, в клубы, рестораны и тому подобное (обычно за тонированными стеклами таких же крутых машин, как и у Московича), а ночью…

В этом был особый смысл «охоты». Дичь – она же жертва, а жертва особенно податлива. Если не сложилось что-то с мужем, с любовником в том же клубе, ресторане, баре или квартире, она по своей истеричной женской природе быстро хлопнет дверью и пешком по улице. Вот здесь-то ее поджидает настоящий охотник. Он хорошо знает ее состояние и с какой стороны и как «брать». Андрей Николаевич за годы «охоты» приобрел богатый арсенал средств и приемов, и у «дичи» было очень мало шансов миновать позы «ноги в стороны» на заднем сиденье машины или кровати в его холостяцкой квартире. И чем больше у Московича было «дичи», тем заметнее таяли шансы у новых жертв.

Машина медленно проехала по Крещатику, залитому оранжевым неспокойным светом частых уличных фонарей. Андрей Николаевич намеревался объехать Бессарабский рынок и вновь вернуться на центральную улицу столицы, самое удачное место для «охоты», чтобы теперь внимательно осмотреть противоположную сторону. Делал он все это неторопливо, зная по опыту, что нетерпение может спугнуть жертву.

Недалеко от площади Независимости он приметил высокую и статную женскую фигуру. Женщина шла к нему спиной, и невозможно было рассмотреть ее лица, но стройность, красивая походка очень заинтересовали Андрея Николаевича. И еще было одно, самое главное: хотя женщина шла спокойно, по тому, как мелькал на частых взмахах ее руки огонек сигареты, было нетрудно опытному и наблюдательному человеку понять, что она очень волнуется. На женщине был длинный светлый плащ, который терял свой натуральный, фабричный цвет и окрашивался рыжим беспокойством светом Крещатика.

Андрей Николаевич направил автомобиль как можно ближе к бортику тротуара, чтобы получить возможность, обогнав женщину, увидеть ее лицо. Расстояние было слишком велико, чтобы разглядеть все детали, рассмотреть их с хищной жадностью – но он увидел тонкость черт, именно ту самую тонкость, изящество, которое является предтечей настоящей природной красоты. Довольная улыбка скользнула по немного полноватому лицу Московича. Он прибавил скорость и поехал вперед, надеясь, что успеет справиться со всеми необходимыми делами еще до того, как женщина свернет, например, на улицу Прорезную, и ему после предстоит помаяться минут десять-пятнадцать в томительном ожидании, разыскивая очаровательную незнакомку по ночным киевским улицам. Вернувшись к Бессарабскому рынку, Москович купил у ночной торговки букет роз. Конечно, можно было подготовиться как следует к настоящему промыслу и купить букет заранее, но Андрей Николаевич любил себя за то, что использовал в своем хобби каждый раз новые приемы, а если применял старые, то нерегулярно. Именно эта особенность, как он считал, помогала в удачной «охоте».

Скорее всего, будущая знакомая была чем-то сильно взволнована. Мелькание огонька сигареты, нервные короткие затяжки, высоко, гордо и даже дерзко вскинутая голова, небрежно распахнутый плащ, нарочито спокойная походка – все это могло рассказать о многом. И рассказывало. Все остальное дополнял Крещатик…

Старинная и красивая улица была тем самым проявителем человеческого настроения. Днем по ней ходили люди, которые жили надеждами на лучшее. Когда-то и сам Андрей Николаевич вышагивал по Крещатику, всматриваясь в богато убранные окна несомненно дорогих квартир, рассматривая дорогие автомобили, шуршащие по ровному асфальту улицы с уверенностью сытой жизни ее владельцев… Вечер же принадлежал большей частью искавшим простого общения с людьми интересными и социально близкими (можно часто видеть группки, спокойно стоящие подле какого-нибудь саксофониста, художника, скрипача…), вечер Крещатика – это время рождения дружбы; ночь же, на Крещатике редко спокойная и пустынная, была отдана тем, кто искал отдушины в разочаровании настолько сильном, что не было сил и возможности таить его, нести его среди безликих высоток спальных районов, запирать в блочных стенах куцых квартир, именуемых не иначе как «гостинки». Отчаяние, одиночество, разочарование и душевную боль в Киеве упорно несли на ночной Крещатик. А почему – ответить определенно никто не мог, не может и не сможет.

«Волнение – это то же, что и впечатление, но только с отрицательным полюсом», – размышлял Андрей Николаевич. Он был прав. Где-то прав. Не зная ничего определенного в том, что касалось психологии поведения человека, он все-таки редко ошибался, так как руководствовался интуицией, тем неясным чувством, умение прислушиваться к которому и понимать его щекочущий нервы язык помогало избежать в жизни массу неприятностей. «И человек, тем более женщина, создание наиболее чувственное и впечатлительное, находясь под сильным впечатление от чего-то, может быть безразличным к окружающим, – продолжал свои психологические изыскания Москович, – тогда получается, что если я подойду с простым словом, меня если просто не увидят, а, еще хуже – не поймут. Надо впечатлить!.. Клин вышибается клином». Для этого самого клина были куплены цветы.

Вернувшись на Крещатик, он припарковал свою машину в конце желтого ряда дремлющих такси и, выбравшись наружу, медленно, словно прогуливаясь, пошел навстречу той, которую заметил раньше. И сейчас он ее хорошо видел: стройную фигуру в плаще, двигающуюся навстречу.

Они встретились через несколько минут.

От того, что увидел Москович, у него перехватило дыхание. Ему показалось, что где-то там, внутри, под ребрами, обвалилась какая-то или стена, или скала, обломки которой и перекрыли доступ воздуху.

Ночную прохожую мало было назвать красивой, очаровательной, волшебной, изумительной… Не было точных определений! В ней их просто не существовало. Не могло быть. Нет, эта женщина не обладала той красотой, о которой словно в горячечном бреду пишут литераторы и поэты, изощряясь и козыряя друг перед другом умением сплетать слова и объемом словарного запаса. И Андрей Николаевич был далек от всего, что было связано с литературой и словом. Эта женщина даже не была той его ночной мечтой, которую он вынашивал одинокими, очень редкими ночами. Нет! Увидев ее, охотник понял: правила игры поменялись, из охотника он превратился в «дичь». Такая роль несколько урезала его самолюбие избалованного скорыми победами мужчины, но в то же время влекла к себе тем, что можно было назвать любопытством.

Женщина была изысканна, как часто можно сказать о самых ядовитых и опасных созданиях, которые свою далеко не прекрасную натуру еще предупредительно окрашивают. В целом они выглядят со своей угрозой и симпатичностью просто… божественно! Как знаменитая лягушка кураре, «голубая молния»[16]16
  «Голубая молния» – маленькая, нежно-голубой окраски змея, обитающая в амазонских лесах. Укус «голубой молнии» смертелен


[Закрыть], оса, шершень, морские змеи. Они чаруют и предупреждают, заставляют настораживаться и безрассудствовать, а в результате гибнуть.

Наверное, из-за того, что Москович долго не мог справиться с собственным дыханием, первой говорить начала женщина, и это лишний раз подтвердило жертвенное положение Андрея Николаевича,

– Вы хотите со мной познакомиться?

Наконец он отдышался, но когда зазвучали первые слова – скривился от несимпатичности своего сипловатого голоса.

– Да. И для этого я купил вам цветы.

– Да? – слабо, как бы нехотя изумилась она, словно намеревалась показать, что это все ей смертельно наскучило.

Андрей неловко повертел в руках букет, но потом протянул его женщине.

– Пожалуй, надо поступить именно так, – неуверенно прокомментировал он свою неловкость.

– Да, – также бесцветно согласилась она и приняла подарок.

Она пошла дальше, а он остался стоять на месте в растерянности, но потом, словно опомнившись, развернулся и быстро нагнал женщину.

– Я не думаю, что кажусь навязчивым, – сказал Москович.

– Вы мне не мешаете, – подражая его утвердительному тону, произнесла она. – Меня зовут Еленой.

– Очень приятно. Меня зо…

– Вас зовут… – лениво перебила она его и задумалась на секунду.

– Любопытно, – улыбнулся он. – Впервые в жизни пытаются угадать мое имя, когда раньше требовали этого от меня.

– Да? – вновь это слабое удивление. – И как часто вы угадывали правильно?

Андрей Николаевич задумался, но ему не дали на это время. В следующее мгновение он был сильно удивлен.

– Вас зовут Андреем Николаевичем, не так ли?

Она облила его своей улыбкой, которая выражала какую-то странную снисходительность и полное превосходство.

– Мы где-то встречались? – этот вопрос с его стороны был естественным.

– Нет, – был ответ. – Мы встретились только что, если вы еще не забыли.

– Нет, – мгновенно поторопился уверить он, но осекся и улыбнулся своей глупой растерянности.

– Если я еще что-нибудь расскажу о вас, тогда вы еще больше укрепитесь в мысли в том, что мы когда-то виделись.

– Но… Все-таки это любопытно. Я не верю в совпадения. Что вы можете еще сказать обо мне? Пожалуйста, я готов, Елена.