Текст книги "Багряный лес"

Часть XI

Он шел коридором больницы и вспоминал свое прошлое. Лишения минувших лет часто приводили его в больницы, заставляли месяцами мять серые больничные простыни. Хотелось бы думать, что это было давно, но короткий календарный шелест в воображении отмерял ничтожный отрезок времени длиной всего в три года. Воспоминания о тех днях тяготили и печалили всякий раз, когда память случайно попадала в темные и сырые коридоры прошедших лет. Именно такими он их и вспоминал: темными, сырыми, глухими и туманными. Они ничего не принесли, кроме боли и страданий, лишений и переживаний, отчаяния и утрат… И Виталий заставил себя думать так, словно его жизнь началась только три года назад. Иногда становилось невыносимо жаль тех лет, которых как бы уже не было. С осторожностью сапера он прощупывал в памяти прошлое: выискивая радостные моменты или счастливые? Такие моменты находились, но их было так ничтожно мало, что часто путешествия в прошлое не могли ничего принести. Детство?.. Может быть. Вполне может быть, но сейчас он не мог понять того недоразвитого, недоношенного, незрелого и откровенно глупого счастья. Разве может быть человек счастливым от того, что он не знает, каково это – быть счастливым, и живет одними впечатлениями?..

Почему принято считать, что детство самая счастливая пора в жизни человека? Почему об этом говорят только взрослые люди, а не те, о ком идет речь – дети? Говорят и утверждают те, кто забыл, что и в малых летах полно, может, даже в тысячи раз больше, чем у взрослого, горя, лишений, страха и переживаний… Больше, оттого что человеку присуще бояться незнакомого и неизведанного, а для ребенка весь мир чужд и враждебен до тех пор, пока он его не познает.

Первая любовь? Разве она может быть счастьем?.. Или, не кривя душой перед самим собой, назвать ее первым горьким опытом в том, что для человека является сугубо интимным – опытом знакомства и утраты чувств, если эта первая любовь не осталась навсегда единственной и взаимной. А вторая? А третья?.. Пятая? Десятая? Чем они обогатили? Разве что научили переживать и приспосабливаться к горю, дали опыт смирения или, что гораздо чаще бывает, цинизма и бездушности: «так устроен мир, так устроены люди и не мне, нам его менять». Опыт покорности ударам судьбы.

Виталий сожалел он о том, что не нашел в себе сил, не изыскал возможностей исправить ошибки тогда, когда они были совершены. Шел по дороге жизни, и вместо того, чтобы поднимать камни проблем на своем пути и строить из них дом – делать что-нибудь! – обходил, споткнувшись. Оставлял за собой, чтобы споткнулись другие, кто пойдет следом.

У поста медсестры Виталий подошел к столу. Листая какие-то бумаги, за столом сидела броско раскрашенная девица. У нее было то выражение лица, которое присуще только медсестрам: вместо, казалось бы, единственно положенных и понятных участия, сострадания, хотя бы жалости – маска демонстративной заботы, ущербности духа… Такое всегда поражало: неужели медсестры никогда не задумывались, что ведь все под одним богом ходим и что они тоже могут оказаться в роли прикованного к койке пациента? Неужели сложно понять, что лечат не только медикаменты, манипуляции и процедуры, но и сердечная доброта, и теплое слово надежды и участия?

Виталий часто был за рубежом, видел там обратное и, приезжая сюда, рассказывал и задавал вопрос: почему?.. Ответ был один и тот же: материальное положение, заинтересованность в труде… Никто никогда не сказал правды: полная потеря духовности, того состояния и способа жизни, когда дни и события надо понимать не только разумом, который, руководимый сухими инстинктами, думает о материальном, но и невидимым, ласковым оглаживанием душой, сердцем – тем, что лучше глаз и ушей покажет, где и как надо поступить, чтобы сотворить для человека добро, показать и оказать ту доброту, о которой так много говорят, и которой так не хватает всем.

Медсестра подняла глаза и посмотрела на него. Взгляд ее застыл в изумлении. Виталий часто встречал в последнее время подобные взгляды и был уверен, что медсестра его не узнала – ее изумил его внешний вид: дорогой костюм темно-синего цвета, наброшенный на плечи модного покроя элегантный плащ – во Львове часто случалось так, что и в мае вечера выдавались прохладными. Виталий выглядел так, словно намеренно демонстрировал свои достаток и положение и этим осознанно мстил своему прошлому.

Взгляд медсестры ощупал и оценил его всего, смотрящего сверху вниз и с великодушным терпением позволяющего ей эту нескромность. Наконец, она уперлась взглядом в роскошный и дорогой букет цветов в руке Виталия. Ее глаза, и без того безвкусно выделенные тушью, расширились еще больше: пришедший был для нее самым реальным воплощением ее страны грез.

– Почему вы без халата?.. – спросила она, безуспешно стараясь добавить в голос нотки строгости. – Вы находитесь в отделении…

– Прошу прощения, – вежливо перебил Виталий, – но мне сказали, что здесь его выдадут.

– Ох, – вскочила девушка со своего места, – конечно!

Она подошла к покосившемуся платяному шкафу, открыла его и долго в нем копошилась, выбирая халат поцелее и почище.

– Вот, возьмите, пожалуйста…

И вдруг, тихо вскрикнув и прикрыв руками открывшийся рот, медсестра упала на стул.

– Ой!.. Ой!.. Это же вы… Я вас не узнала! Правда же, что это вы?

– Правда, – спокойно ответил он, рассматривая халат, который оказался женским и настолько малым, что не смог бы удержаться на плечах.

– Я смотрела ваш фильм! Честно – смотрела… Здесь такие очереди были в кинотеатры, что вы себе представить не можете! Так это вы?

Виталия постоянно раздражало такое невежество. Он никогда не снял ни одного фильма, даже любительского на видеокамеру, и надеялся, что никогда не будет заниматься этим. Он только написал песни и музыку к кинофильму (правда, фильм плучил «Пальмовую ветвь» на Каннском кинофестивале). Но с кем бы он ни знакомился, все спешили уверить Виталия в том, что они смотрели именно «его фильм», словно он был актером, продюсером или режиссером… Лишь иногда, очень редко, говорили, что знают его по песням к фильму, по музыке, которую он написал, по опубликованному альбому.

Вместо ответа Виталий спросил:

– Можно я обойдусь без халата? – и, не дожидаясь разрешения, положил его на сестринский стол. – В какой палате лежит Гощак?

Но медсестра от восхищения была в таком состоянии, что не могла понимать вообще ничего.

– Я просто не могу поверить! – захлебываясь радостью, постоянно повторяла она. – Скажу девкам – не поверят же!..

– В какой палате лежит Анна Дмитриевна Гощак? – громко повторил Виталий.

– Ой, – проснулась медсестра. – Вы, наверное, к кому-то пришли?

– Да. К Анне Гощак.

– К Гощак?!

– Что вас так изумляет?

– Меня? – переспросила девица и отвела в сторону глаза. – Лучше и не спрашивайте. О ней так много говорят всякого…

– Меня это совершенно не интересует, – отрубил он. – Какой номер палаты?

Медсестра хмыкнула, передернула плечами:

– Седьмая…

– Виталий! – раздался голос только что вошедшей в отделение женщины. – Я разыскала врача, который лечит Аню, и этот врач с большим удовольствием встретится с тобой. Он говорил через посредника – не мог лично, сейчас на операции, но обещал, что через полчаса закончит. Просил его непременно дождаться. Ты отложишь встречу с Ярославом Владимировичем?

– Да, Аня, – Виталий подошел к вошедшей и нежно поцеловал в щеку. – Спасибо тебе. Я буду признателен, если ты позвонишь ему и объяснишь всё.

– Конечно, дорогой, – она погладила его плечо. – Ты уже нашел Аню?

– Да, – он указал на медсестру, которая с интересом наблюдала за ними и не стеснялась демонстрировать свою досаду, когда стоящая перед ней пара обменивалась знаками внимания. – Мне любезно указали, что она находится в седьмой палате. Подождешь меня?

– Да, разумеется, – ответила женщина и осталась стоять у сестринского стола, провожая взглядом мужчину, который, осторожно отворив двери палаты, тихо вошел.

Медсестра, оценивающее щуря глаза, теперь рассматривала женщину, которая была одета с не меньшей, чем Виталий, элегантностью, небольшого роста, полновата, но той комплекции, которая даже полноту делала невесомой и немного хрупкой. Во взгляде женщины, когда она смотрела на Виталия, было столько нежности и любви, что медсестра невольно тяжело вздохнула. Возможно, услышав этот звук, женщина обернулась.

– Да? – коротко спросила она, словно очнувшись от глубоких и очень волнующих мыслей. И на какое-то мгновение медсестра уловила в выражении её лица боль и страх. И она поняла, как женщина, из-за чего.

– Это правда он? – в который раз, не в силах избавиться от сомнений, спросила девица.

– Да, детка. Это именно он.

Медсестра секунду не решалась, но потом спросила, стараясь говорить тихо, как люди в страшной догадке:

– А вы… А вы кем ему будете?

К этому времени женщина успела повернуться к дверям палаты и с тревогой смотрела на них. После вопроса она снова развернулась к медсестре.

– Я ему прихожусь и секретарем и любовницей, детка. Просто очень трудно отказаться от такого человека, как он, поверь мне, пожалуйста. Он прекрасный любовник, я уже не говорю о том – какой он композитор, и насколько он богат. Просто мечта!

Такая прямая и немного наглая откровенность и демонстрация высоты своего положения заставили медсестру опешить.

– Я просто так спросила, – опустив глаза, сказала она.

Женщина подошла ближе.

– Я все прекрасно понимаю, – произнесла она с той надменной снисходительностью, с какой говорят обычно старшие женщины с младшими, когда между ними возникает конкуренция за предмет обожания. – И понимаю даже больше, чем ты. Мы же обе бабы! И этим все сказано…

– А она ему тогда кто?

От этого вопроса лицо женщины стало словно сухим – черты лица заострились. Гнев блеснул в ее глазах.

– Она?.. Он ее любит, детка.

– Но…

Женщина приложила палец к губам.

– Тс-с-с-с… Но он мой. И закроем эту тему. У них ничего не может быть, так как у них было прошлое. – Вдруг она совсем не к месту улыбнулась: – Ты не угостишь меня чаем?

– Да, разумеется, – спохватилась медсестра и извинительным тоном добавила: – Но он у меня дешевый и…

– Ты думаешь, что я привередлива? Ошибаешься, детка.

Анна слушала свою боль. Она никогда бы не подумала, что это занятие могло быть приятным. Никогда – но не сейчас. Мир вокруг нее колыхался и баюкал неуверенный, непрочный, временный союз с болью, которая никак не могла добраться до сознания женщины, защищенного полупрозрачной вуалью наркотика. Из-за этого боль, как представлялось Анне, ласкала берега ее сознания нежными волнами. В посленаркозном дурмане, после пережитого ужаса – моментов, когда твое тело рвет разъяренный клубок мужчин-извращенцев, а потом – пули, после наркоза эта боль была сладкой потому, что она доказывала Анне жизнь, она определяла ее. Иногда вялой гримасой на бледном лице женщина улыбалась миру, который едва не покинула. Она помнила все до самых мельчайших подробностей, но пережитое сейчас представало в сознании, как кинофильм… Иногда череда перематываемых в памяти событий разрывалась, и над развалинами, затянутыми скрывающей гадкое насилие сетью, парил образ мужчины… Это был он. Возможно, так и было на самом деле. Тогда, когда она лежала на камнях и какой-то частью сознания звала его на помощь. Моментами тонкая колышущаяся ткань воспоминаний прорывалась, и в образовавшуюся брешь Анна могла несколько секунд, а иногда и целую минуту, рассматривать реальный мир вокруг себя. Хотя все и плыло в глазах, намеревалось опрокинуться, соскользнуть в сторону, Анна понимала, что находится в больничной палате. В такие моменты боль обжигала тело до невыносимости, словно предостерегая, что полное возвращение к реальности еще опасно и преждевременно, и Анна расслаблялась, позволяя своему сознанию мягко провалиться в страну прошлого, и с безразличием уставшего путника бродить по прошлым мирам своей жизни, рассматривать их, наблюдать за ними, но как сторонний зритель, а не непосредственный участник. Очень редко в такие моменты она испытывала слабое чувство сожаления о том, что не было, да и не будет никогда, возможности тогда хотя бы на какое-то мгновение стать в такую же удобную позицию безучастного наблюдателя, увидеть ту или иную ситуацию глазами постороннего человека. Может, это позволило бы многое осмыслить по-другому и вовремя, а не сейчас, на больничной койке, с болью в простреленном животе и груди, и… Если бы все могло быть иначе. Всё…

Она знала, что он был оригинален во всем. И за это полюбила, потом полюбила за все остальное. Но произошедшее в тот день было для нее полной неожиданностью…

Анна позволила своей неге после любви, которая представлялись сказочной и почти невозможной из-за предельного уровня безумства, разлиться по телу, а прохладному воздуху из раскрытого навстречу весне окна ласкать разгоряченную поцелуями и ласками кожу. Он встал с кровати и ушел куда-то. Она уже привыкла за год знакомства с ним к части его странностей, и эти странности казались единственно возможными в такие моменты. После близости он часто уходил, словно зная, что Анне необходимо остаться одной, совсем ненамного, чтобы еще раз в памяти пережить эти сказочные мгновения, когда они были друг с другом. И за это она тоже его безмерно любила.

Она лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к ласковому касанию ветра к своему телу, когда совершенно неожиданно раздался плачуще-меланхоличный голос скрипки. Анна поначалу подумала, что это включили магнитофон… Скрипка пела совсем рядом, возле кровати, на которой лежала женщина. К скрипке добавились стройные голоса гитары и саксофона. Еще не понимая, что происходит, Анна отдалась этой мелодии, которая, как и любовь, наполняла ее душу… Запел красивый женский голос, который точно, словно слитый с настроением автора, передавал чистый и благородный кусочек души, вложенный в слова.

 
Любви вдыхая аромат,
Мы отдаем ей без остатка
Свой каждый жест, свой каждый взгляд.
Любовь, ты тайна, ты загадка.
 
 
Никто не в силах разгадать,
Кого и как ты выбираешь,
Как заставляешь ждать, мечтать
И почему нас оставляешь…
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит.
 
 
То ты наивна и нежна;
То вспыльчива, то терпелива;
То как огонь, то холодна;
То ты тиха, то ты спесива.
 
 
То ты как горная река
Меняешься, бурлишь, играешь.
Безжалостна, хитра, легка,
Приблизившись, вдруг исчезаешь.
 
 
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит.
 
 
То ты, как озеро в горах,
Туманом тишины покрыта,
Живешь в фантазиях и снах,
Тем, кто любил, давно забыта.
 
 
То, как штормящий океан,
Ты станешь, вдруг, неукротима;
То пролетишь, как ураган
Ни кем, ничем неудержима.
 
 
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит.
Но ты умеешь нам дарить
Минуты счастья и покоя;
И мы хотим любить, любить,
Быть избранными, быть с тобою.
 
 
В любимые глаза смотреть,
Любимым смехом наслаждаться,
В твоем костре дотла сгореть
И никогда не расставаться.
 
 
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит.
 
 
«Люблю» – друг другу говорить,
Встречать закаты и рассветы,
От счастья в небесах парить
И глупые писать сонеты.
 
 
Любовь, необъяснима ты,
Источник твой неиссякаем;
Чем больше пьем твоей воды,
От жажды больше тем страдаем.
 
 
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит.
 
 
Жалею тех, кто не любил.
Молюсь о тех, кто нынче любит,
О тех, кто мед и яд испил
Любви, что нас хранит и губит….
Любовь хранит и губит…
Хранит и губит…
Хранит и губит.[15]15
  С любезного согласия автора, кировоградской поэтессы Елены Медведенко («Эссе о любви»), в романе использован песенный вариант эссе (изменения автора романа).


[Закрыть]
 

Анна слушала песню, а когда смолкли и музыка и голос певицы, она даже перестала дышать, чтобы не нарушать шумом дыхания стынущие в квартире нотки правды и очарования, которые дарила песня.

«Любовь хранит и губит», – как бы пробуя на вкус правды слова, повторила женщина. – Какая очаровательная песня, Виталий…

– Его нет пока, – ответил чей-то голос, совершенно ей незнакомый.

Анна повернулась на голос, вскрикнула от испуга и рывком вскочила с кровати, не забыв захватить одеяло, чтобы прикрыть наготу…

В комнате, возле кровати, стояли четыре человека: трое мужчин с саксофоном, гитарой и скрипкой и женщина.

– Кто вы такие? – Анну трясло. – Что вы здесь делаете?

Она была готова разрыдаться.

– Мы? – переспросил мужчина со скрипкой в руке. – Мы, детка, музыканты… Ну и певцы, разумеется.

– Что вы здесь делаете? – уже кричала Анна.

– Успокойся, пожалуйста, – стала говорить Анне женщина. – Ничего странного и страшного не произошло. Это, – она, скорее всего, имела в виду своих коллег, – нормальные ребята, которые отлично делают свою работу и не берут в голову никаких дурных мыслей. Я знаю их. Поверь, они ничего дурного не подумали.

– Как вы здесь оказались? – Анна едва держалась, чтобы не заплакать. Это давалось с трудом. Она считала себя женщиной, у которой «уровень естественных комплексов либо сильно занижен, либо они, комплексы, отсутствуют напрочь», и по поводу того, что кто-то мог видеть ее обнаженное тело, нисколько не волновалась, признавая в себе изрядную дозу эксгибиционизма.

Незнакомка не стала спешить с ответом. Она подошла к окну, посмотрела на улицу, чему-то мечтательно улыбнулась и умостилась на подоконнике.

– Я очень давно знаю Виталия, – сказала она.

– Но это ничего не объясняет! – возмутилась Анна.

Женщина снисходительно и немного печально улыбнулась.

– Нет, как раз все объясняет, детка, – в ее голосе было столько уверенности, словно она произносила истину. – Я тебе завидую. Да, я та, которой лет много больше, чем тебе, и у которой было всего больше, чем у тебя… Но я завидую. Завидую его любви к тебе. Она настоящая. Ты знаешь значение выражения «настоящая любовь»?

– Кажется, – неуверенно ответила Анна. Испуг уже прошел, и его вытеснила растерянность.

– Кажется, – разочарованно повторила женщина. – Когда так говорят – значит, не знают. У Виталия любви столько, что от нее проще отказаться, чем принять. Но мой тебе совет… Нет, даже настоятельная просьба: никогда не делай этого! Никогда. – Она соскочила с подоконника. – Никогда. Ты слышишь меня?

От изумления у Анны вытянулось лицо, и она передернула плечами, смотря вслед уходящей женщине.

– Так, я не поняла, что здесь происходит? – крикнула она ей вдогонку.

Женщина остановилась в дверном проеме комнаты, обернулась, и Анна заметила на ее лице печаль.

– Это ты меня спрашиваешь?! – изумилась гостья. – Это я должна знать? Я, которая не знает его любви? – она хотела было сделать шаг к Анне, наверное, чтобы что-то объяснить, но разочарованно махнула рукой. – Он тебя любит, и это был его подарок тебе. Береги его, детка, и ты будешь счастлива. Он не умеет носить на руках, у него нет денег покупать тебе персики на базаре в Новый год, сколько ты захочешь, водить тебя по ресторанам, его подарок – это он сам. Люби его и береги – тебе же лучше будет.

– Ты спала с ним? – спросила Анна, которую бросило в жар от страшной догадки: эти странные речи женщины, ее печаль и грусть…

– Я? – женщина рассмеялась. – Я с ним спала? Где мое счастье, о, глупость людская? Ты сможешь меня понять – ты женщина, как и я: сама знаешь разницу между реальностью и вымыслом…

Вошел Виталий: раскрасневшийся, запыхавшийся, с большим букетом цветов в руках.

– Я опоздал? – виновато улыбаясь, спросил он, переводя встревоженный взгляд с одной женщины на другую.

– Нет, кажется, ты вовремя, – ответила певица.

Виталий подошел к Анне и протянул ей букет. Она улыбнулась и, прикрыв глаза, опустила свой носик в бутоны роз, вдыхая их аромат…

Виталий тоже счастливо улыбнулся:

– Я хотел тебе сказать, что очень тебя люблю, Аня…

Он отшатнулся от неожиданности, когда получил пощечину.

– Это тебе за подарок, – глаза Анны горели гневом. – Ты меня до смерти напугал, дурак.

– Но Аня… – попытался оправдаться Виталий.

– Молчи, иначе получишь второй раз, честное слово, – и вдруг не выдержала и с визгом бросилась ему на шею, уронив одеяло – свою единственную защиту от посторонних взглядов.

Анна прижалась к Виталию, обвила ногами и руками.

– Бессовестный… Но я тебя люблю.

– Извини.

– Ты можешь еще раз попросить спеть эту песню?

Он освободился от объятий, поднял одеяло, укутал им Анну и обернулся к женщине, которая все это время стояла в дверях.

– Оксана, – произнес он просительным тоном.

Женщина улыбнулась.

– Для тебя хоть звезду с неба… Ребята!..

– Ребята! – ее возглас в палате прозвучал сдавленно, словно в испуге, словно она звала тех, кто безвозвратно уходил. Анна дернулась на своем ложе, выбросила из-под одеяла ноги. – Еще песню…

– Да, – произнес мужчина, успокаивая ее. Он сидел подле кровати. По серому лицу текли редкие слезы, которые он лишь изредка смахивал тыльной стороной кисти. – Да, моя любимая, эти песни для тебя…

Он встал, укрыл женщину одеялом, потом склонился над ней, с минуту смотрел, читая в чертах страдание и сны, и поцеловал ее губы, сильно пахнущие лекарством.

– Еще, – попросила Анна, но он, словно не слыша просьбы, выпрямился, прошел к окну и стал там, невидящими глазами смотря на город, на ночь над ним.

– Еще, Витя…

Он обернулся.

Анна не спала. Ее глаза отражали желтый свет настенного светильника, блестели нездоровым горячечным блеском, смотрели на него.

– Виталий, поцелуй меня еще, пожалуйста.

– Я думал, что ты спишь, – произнес он, торопливо стирая со своего лица маску печали заодно с блестящими дорожками слез.

– Поцелуй, – повторила она.

Он подошел и вновь склонился над ее лицом.

– Здравствуй.

– Здравствуй, солнце… Я тебя искала столько времени. Ты знал об этом?

Виталий замотал головой, как бы подавляя в себе голос правды: да, знал все это время обо всем, что происходило в ее жизни – не мог, как ни намеревался с самого начала конца всему, как не обещал себе самому, не клялся, но так и не смог отказаться от того, чтобы незримой тенью скользить над жизнью своей любимой, чтобы хотя бы таким образом касаться ее судьбы, быть к ней причастным. Сколько раз он мог вмешаться, чтобы… Многое мог сделать, но не делал – только наблюдал, понимая, что старое вернуть невозможно. И все эти годы думал о всепрощении. Именно о том всепрощении, которое говорит – надо прощать все и всем, прощать абсолютно и не отягощать себя, свои душу и сердце камнем сомнений, страданий. Или, того хуже, местью. Виталий был уверен, что простил. Простил он, но не простила его любовь. Странно, но и жизнь Виталия была странной, и странных женщин он любил. Его чувства страдали и угнетались невозвратностью, но едва только мысль, подговоренная сознанием, мечтами или воспоминаниями, говорила о том, что все можно, все возможно, надо только захотеть, как тут же любовь глушила все надежды воспоминаниями своей боли и унижений. Она не мстила, а только напоминала: «предавший однажды – предаст и в последующем». Предостерегала. Оберегала. Предупреждала. Потому что Анна любила его за то, что он принадлежал ей и умел с нею обращаться, умел пользоваться своей любовью.

– Я был далеко, – объяснил он, скорее всего сам себе свою неправду. – Но как только узнал, что с тобой… Как только узнал, так сразу приехал. Прости, что не смог раньше.

Она поморщилась и тихонько застонала. Виталий забеспокоился:

– Тебе больно? Я пойду, позову медсестру или врача.

– Нет, – остановила его Анна, – не надо никого звать. Не уходи. Я слишком долго тебя ждала, чтобы отпустить. Побудь еще немного.

Он подошел к кровати и собирался сесть на стул, но она попросила:

– Сядь ко мне на кровать.

– Аня, я боюсь сделать тебе больно.

Она протянула к нему руку, но не достала и бессильно уронила на одеяло. По щекам Анны потекли слезы.

– Ты мне никогда не сделаешь так больно, как когда-то сделала я тебе.

Он с глубоким стоном опустил лицо.

– Не надо, Аня. Прошу: не надо.

– Я виновата. Я была глупа! – она внезапно, словно не чувствуя боли в израненном и изрезанном теле, резко села на кровати. – Я искала тебя, чтобы сказать. – Постепенно ее голос набирал силу. Сдавленная болезнью искренность превращалась в открытую и полную, кричащую обреченность. – Я хотела просить у тебя прощения. Виталий, я не могу без тебя! Зачем мне мир без тебя? Зачем я… Зачем, для чего я это сделала?

Анна уже кричала и все это время тянула к нему руки, а он, оглушенный истерикой, ее кричащей болью, отшатнулся и попятился к дверям.

– Почему ты меня не остановил? Почему не объяснил, не рассказал, что я потеряю, чем заплачу?

Она упала на кровать и заметалась на ней, заходясь в крике.

– Где ты, мой любимый? Где я? Что со мной? Виталий!!! Я ищу тебя, но ночь… Ночь вокруг меня! Почему так темно? Где свет? Витя-а-а-а!!! Где ты?

Он бросился к ней, обнял, стараясь удержать, шептал ласковые слова, стараясь успокоить, но Анна не слышала его, продолжая биться в жестокой истерике. Этот страшный крик оглушал Виталия.

– Аня!.. Аня!.. Успокойся!

Он держал ее за плечи, но Анна с такой силой извивалась, била по кровати ногами, что открылись раны. Он видел, как смятая простынь быстро окрашивается кровью.

– Где?… Ты… Прости меня!!! Виталий… Где ты мой любимый?..

– Помогите! – закричал он. – Быстрей же!..

Оглушенный криком, Виталий не слышал, как за его спиной отворилась дверь и в палату вбежали люди. Чьи-то руки легли на его плечи, но мужчина дернул плечами, сбрасывая их. Он не мог отпустить Анну, он держал ее за руки, которыми та тянулась к ранам, чтобы разорвать их.

Какой-то врач и несколько женщин быстро привязывали Анну к кровати, и она скоро оказалась неподвижной. Теперь, скрученная путами, она не могла причинить себе вреда, только напрягалась до оскала и красноты в лице.

– Аня. Аня. Аня, – словно заведенный, повторял Виталий ее имя. – Аня, это ты меня прости. Ты меня, Аня… Аня. Аня. Аня…

Ей быстро сделали укол, и через несколько минут истерика Анны стала гаснуть: она уже не кричала, а шептала, проваливаясь в густоту искусственного беспамятства, тело ее лежало на кровати спокойно и неподвижно, и медсестры торопливо и профессионально обрабатывали ее раны, стараясь остановить кровотечение. Расслабился и Виталий.

Вновь кто-то коснулся его плеча, но гораздо более ласково и нежно, чем прежде. Он наклонил голову и прижался к одной из рук щекой. Это была Анна, его секретарь.

– Пойдем, Виталий, – тихо произнесла она. – Она уже спит.

Он отпустил лежащую женщину и пошел вслед за другой, ступая неуверенным шагом обреченного человека. Ему все время хотелось оглянуться, но он не позволял себе этого: все стало прошлым, как и эта истерика, и возвращаться в него означало – с бестолковостью безумного рвать на себе раны, чтобы почувствовать давно пережитую боль, не дать ей успокоиться.

– Ей скоро будет лучше, – говорила Анна, ступая впереди него, словно поводырь, ведущий слепого. – И ты обязательно еще придешь к ней. Правда?

– Правда, – пообещал он, произнеся это слово пусто и безучастно.

Виталий шел и не видел перед собой света. Женщина впереди представлялась ему тенью, серой, неясной, окруженной сплошной темнотой черного мира. И только теперь он понял, о какой темноте в истерике говорила Анна. Он не видел света.

Это было, как в тот раз, когда он прощался со своей любовью, которой возможно у него никогда не будет больше в жизни. Сердце так же ровно билось в груди, но и какое-то неясное тепло подступало к глазам и выливалось вон слезами. Он ничего не мог поделать с ними, и продолжал плакать, отдаваясь чувств, своему бессилию и этой неотвратимости, в которую его завела жизнь-злодейка. Слезы начинали течь сильнее, когда он замечал, с какой жалостью и участием смотрят на него глаза Анны. Плакал от стыда перед нею за свою слабость: его так воспитали – «не быть нюней»… Но в жизни иногда случается так, что надо отбросить все условности бытия и просто дать себе выплакаться.

Анна была рядом. Не только сейчас, а уже почти три года. Да, с того самого ужасного момента когда его оставила любовь к Анне, прежней Анне. Виталий не верил в судьбу, но обстоятельства всегда складывались так, что те женщины, которые делили с ним дни его жизни, в своем большинстве носили имя Анна. И в их числе (как пошло звучит прошлое!) были две любви, настоящие, и обе Анны… И он не верил в судьбу, каждый раз доказывая себе, что это обыкновенное совпадение. Смотря на теперешнюю Анну, женщину, несомненно, заслуживающую уважения – это по крайней мере, а главное – любви, он отдавал себе твердый отчет: в ответ на свои чувства она получала от него только доброе, ласковое отношение, не больше, но никак не взаимность. Он не мог ничего дать больше! Не мог дать того, чего не было, как ни старался заставлять себя!.. Не был игроком, актером – тем, кем надо быть, чтобы брать в жизни лучшие куски. Он был всегда честным человеком, о котором говорят: «прямой, как доска». Никогда не кривил душой, понимая, что этим сможет потерять то, чего большего всего боялся потерять в своей жизни – талант. Анна же… Эта Анна. Наверное, она все-таки была послана ему Судьбой, как раз в те дни, когда он сходил с ума от того, что не понимал ничего в том, что происходило у него с Гощак. Анна же ничего не объясняла, не успокаивала, не усыпляла – все как раз наоборот: со своим горем он справился сам, осилил боль, а она была рядом и всегда было достаточно только одного ее взгляда, в котором можно было прочитать понимание – мудрость. Тому, что в этой женщине была мудрость, он не дивился, хотя возрастом она была намного младше, чем он. Виталий не удивлялся этому, как не удивлялся тому, что родился уже тем человеком, который был способен не только слышать музыку, но и думать музыкой. Так, наверное, родилась и эта Анна – с талантом быть мудрой.

Еще было противно от мысли, что время настоящей Анны прошло. Сегодняшний визит в больницу это только доказал, и показал то, что было неясным, наверное, весь последний год. Он понял, что ее устраивает настоящее положение дел: она любит, а взаимно получает то доброе отношение, от которого его стало в последнее время тошнить. Больница показала, что он устал жить надеждой, что когда-нибудь полюбит эту женщину. Сквозь слезы он горько усмехнулся, подходя к своей машине. Тут было чему смеяться, а не только кривить усмешкой мокрое от слез лицо. Одни могут в своей жизни настроить лес обстоятельств, ошибок и заблудиться в них, а он заблудился в единственной своей надежде вновь когда-нибудь полюбить по-настоящему, как любил ту Анну, которая осталась там, в палате, в своей черноте, ослепшая от удара судьбы.

Он остановился возле машины, достал брелок из кармана. Усмешка еще не успела остыть на его лице. Подошла Анна, которая все это время шла позади него, не решаясь подойти ближе.