Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Вдруг машина остановилась. Кто-то отворил дверцу, и мы вышли. Я стояла возле огромного мрачного каменного здания, мимо которого чехи всегда шли притихшие, с опущенной головой. Это была голгофа чешского народа – дворец Печека, бывший банк, теперь – резиденция гестапо.

Гестаповцы обступили меня и потащили в дом. В его полутемных коридорах, как в преддверии ада, суетились нацисты, иные стояли с тесно прижавшимися к их ногам свирепыми овчарками. Шаги в коридорах заглушались ковровыми дорожками. Меня почему-то ввели через главный вход. Позже я узнала, что арестованных обычно приводили либо привозили другим путем – через ворота. В коридорах стояла напряженная, гнетущая тишина. Мне казалось, что у фашистов, стоящих с собаками, желтые глаза, из которых вылетают отравленные стрелы, пронзающие мое тело.

На лифте меня подняли на верхний этаж, в комнату, утопавшую в табачном дыму. Мне приказали сесть на скамейку. В комнате стояла все та же гнетущая тишина. Лишь иногда ее нарушал грубый голос гестаповца. Люди двигались осторожно, словно обходили опасное место, скрытое в густом непроницаемом тумане. Все здесь представлялось не настоящим, будто я находилась в театре ужасов и смотрела жуткую драму. Впереди меня и рядом сидели люди; чуть повернув голову, я увидела людей и позади себя. Вдоль стены также сидели и стояли заключенные. Их лица казались неестественными, загримированными: белые, как мел, или желтые, как лимон, иные – с черными кругами под глазами или с карминно-красными пылающими пятнами. Я еще не знала, что эту комнату заключенные прозвали «четырехсотой» и она являлась своего рода приемной, откуда гестаповцы уводили заключенных на допрос, на мучения и пытки. Истерзанные возвращались в «четырехсотку», но через некоторое время их снова подвергали «обработке» другие мучители. За заключенными внимательно наблюдали: не разрешалось шевелиться, поворачивать голову, разговаривать.

Насколько я могла установить, в «четырехсотке» не было знакомых. Это меня немного успокоило. Снова, осторожно, чтобы не вызвать подозрения у гестаповцев-надзирателей, я стала озираться по сторонам. И вдруг… Кто это? Сидевший справа от меня мужчина показался знакомым, хотя побои и темные синяки под глазами очень изменили его лицо. Неужели Елинек? «Глупости», – успокаивала я себя. Это не он. Через минуту мне каждый будет казаться знакомым. Не смея поднять руку, чтобы протереть глаза и таким образом отогнать видение, я на секунду крепко зажмурилась. Но призрак не исчез, и я с ужасом убедилась – это в самом деле Елинек. Где и как его схватили? Неужели в связи с Юлеком? Елинек перехватил мой взгляд и едва заметно покачал головой: «Мы не знакомы!». Я ответила кивком: «Мы не знакомы!». Наверняка он здесь не в связи с Юлеком, убеждала я себя.

Вдруг гробовая тишина «четырехсотки» была нарушена. Кто-то порывисто с шумом распахнул дверь. Я невольно повернула голову. В комнату ввели женщину. Гестаповец в штатском грубо подталкивал ее по узкому проходу между скамьями. Я посмотрела на заключенную и узнала в ней Марию Елинекову! Темные тени под глазами, неестественно красное лицо. Черные как смоль волосы, всегда аккуратно причесанные, растрепаны. Мария едва передвигала ноги. Я пристально глядела на нее. В ее глазах не было ни страха, ни раскаяния. Они удивительно ярко блестели, словно в них отражались языки пламени. Мы обе чуть заметно покачали головой: «Не знакомы!». На скамейку она опустилась осторожно, словно опасаясь помять юбку: давал знать о себе допрос с пристрастием. На Марию нельзя было смотреть без сострадания. Внимательно посмотрев по сторонам, я увидела еще одного знакомого – брата Елинековой, Павлика, парня лет восемнадцати. И с ним мы обменялись красноречивыми взглядами: «Не знакомы». Юноша, почему и ты здесь? Я терялась в догадках. Этот мальчик жил у Елинеков; иногда я видела его, когда навещала Юлека.

Я пыталась понять, почему вслед за Елинеками схватили и меня. Ведь Елинеки не знали, где я живу.

Дверь снова шумно отворилась: ввели новых знакомых– Риву Фридову и ее мужа. Оба еле передвигали ноги. Гестаповец грубо толкнул Риву на лавку возле меня. Преодолевая боль, она села и наклонила ко мне голову. Одновременно мы прошептали: «Не знакомы!». И в тот же миг за ней явился гестаповец, увел на новый допрос.

Ежеминутно, будто под стремительным напором вихря, распахивалась дверь, и гестаповец вталкивал очередную окровавленную жертву. Вот впихнули товарища в комбинезоне. Ему не разрешили даже присесть. Гестаповец поставил его лицом к стене. Заключенный судорожно раскрывал рот. У него, видимо, пересохло в горле после перенесенных мучений. Но ему не дали ни капли воды. Вдруг ноги его подкосились, и он в бессознательном состоянии грохнулся на пол. Один из гестаповцев (это был Пошик) подошел к умывальнику, наполнил кувшин, выплеснул воду на полумертвого и с бранью пнул его ногой. Но пить измученному человеку он не дал.

Товарищ в комбинезоне был мне не знаком. Лишь впоследствии я узнала, что это Бартонь с завода «Юнкере». Бартоня жестоко терзали пытками, но его страдания неизмеримо возросли, когда он узнал, что является виновником массовых арестов, поскольку слишком доверял провокатору Вацлаву Дворжаку.

Предателя Дворжака я видела в «четырехсотке». Он выделялся среди арестованных товарищей, словно чертополох в чистой пшенице. Дворжак неуклюже, как балаганный фигляр, разыгрывал роль заключенного. Между тем его приводили с «допросов» с весело блестевшими глазами, без малейших следов страдания на лице. Время от времени он вытирал свой отвратительный рот, будто только что выпил кружку пива. Гестаповцы не били его, не понукали и даже выкликали его фамилию каким-то дружеским тоном. При этом глаза их не горели ненавистью, как при взгляде на других заключенных. Невольно они выдавали предателя. Над Дворжаком словно пылало омерзительное слово: «Предатель!». Его черная совесть (хотя трудно говорить о совести провокатора!) не позволяла ему взглянуть в наши глаза. Он прочитал бы в них: «Жаль, до боли жаль, что мы так поздно распознали в тебе провокатора!».

Как я установила после освобождения, негодяй получал от гестапо за свою палаческую «работу» 1500, а позже – 2 тысячи крон ежемесячно и, кроме того, премиальные за выполнение «специальных заданий».

Узнав, какие ужасные последствия имела его доверчивость, товарищ Бартонь покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна «четырехсотки».

Итак, я сидела на лавке и терзалась догадками: за что схвачены Елинеки, почему здесь Фриды, связан ли с ними и мой арест? Вдруг дверь вновь резко распахнулась, и я увидела… Юлека! За ним шел высокий гестаповец с бледным лицом и впалыми щеками. Казалось, на плечах у него не голова, а голый череп. Эсэсовец палкой гнал Фучика перед собой. Юлек был бос, его ступни оставляли на плитках кровавые следы, кровь шла из носу, изо рта. Гестаповец пытался отделить Юлека от остальных заключенных, поставить его в угол, лицом к стене. Юлек, словно не чувствуя ударов, шел с высоко поднятой головой. Он не стал лицом к стене, а повернулся к нам, прямо глядя перед собой. Мы смотрели на него с восхищением, наши головы тоже поднялись выше. Гестаповцы остолбенели от изумления. Юлек не подчинился их воле. В его глазах не было выражения покорности, они говорили о несокрушимой силе и презрении к палачам. Среди вооруженных злодеев Фучик стоял не как побежденный и беспомощный, а как победитель. Весь вид Юлека говорил – его могут уничтожить физически, но нет такой силы, которая способна убить идею, за которую он боролся и страдал. Наше дело правое, победят великие бессмертные идеи социализма, Советский Союз и те, кто сражается с ним плечом к плечу. Таким видела я Фучика в ту ночь и таким будет он всегда стоять перед моим мысленным взором.

Меня стащили со скамейки и поставили рядом с Юлеком. Мы пристально глядели друг на друга. Несмотря на перенесенные Фучиком муки, изменившие его облик, я все равно отчетливо видела каждую черту милого и дорогого мне лица.

– Знаешь его? – заорал на меня гестаповец.

Я отрицательно покачала головой.

Никогда не забуду мужественного взгляда Юлека, я прочла в нем: «Будь тверда!».

Гестаповец махнул рукой. В ту ночь я больше не видела Фучика.

Вскоре вместе с другими заключенными я очутилась у фотографа. И тут у гестаповцев была уйма «работы». По очереди каждого из нас сажали на высокий табурет, голову всовывали в зажим, а руки приказывали положить на колени. Затем следовала резкая вспышка ослепительного света. Снимали анфас и в профиль.

После этого нас построили и отвели в уже известную комнату. Никого из знакомых я уже тут не застала. Выписали ордер на мой арест и вместе с другими отправили вниз, на первый этаж. Здесь в узком коридоре вдоль стен стояли скамьи. Между ними прохаживались эсэсовцы. Мы по команде сели. Я машинально положила ногу на ногу. Моментально подскочил эсэсовец и прикладом винтовки ударил меня по ноге. У большинства арестованных, находившихся в коридоре, на левой стороне груди были шестиконечные желтые звезды. Евреи. Незнакомая женщина прошептала мне, что арестованы все евреи в доме, где жил некий Фрид.

Пришел новый наряд эсэсовцев. Нацисты выбирали себе жертву и нещадно били. На вопрос «Кто ты?» несчастный должен был отвечать: «Я смердящий еврей».

Было уже за полдень. Началась перекличка. Названный должен был проворно вскочить, стать по стойке смирно и по-немецки отрапортовать: «Здесь!». На вопрос эсэсовца «Как тебя зовут?» полагалось назвать свою фамилию. Но эти правила мы освоили не сразу. Нам их вдолбили оплеухами. Эсэсовец коверкал чешские фамилии. Поэтому иногда вскакивал не тот заключенный, которого вызывали. Неудачник получал зуботычину или такой удар по носу, что обливался кровью. Часто вскакивали сразу двое. Тогда обоим доставались затрещины.

Заключенные молча сносили издевательства, никто не сетовал на судьбу, не плакал. Только в глазах застыл тревожный вопрос: «Что будет с нами?». Какой-то старик прошептал: «Куда нас поведут?». Эсэсовец, годившийся ему во внуки, подскочил к старому человеку и заорал: «Что ты сказал?». Старик не понимал. Эсэсовец стал хлестать его по лицу, приговаривая: «Что сказал? Что сказал?». У многих заключенных кровь текла изо рта, иные прижимали руку к уху, в котором от удара лопнула барабанная перепонка.

Наконец нас пересчитали, построили в колонну по два человека в ряд и скомандовали:

– Вперед, живо!

Вывели в проезд, где стоял автобус. Нужно было быстро вскочить в него. Если кто-либо мешкал – среди нас были старые люди, – эсэсовцы «помогали» пинками. С нами обращались хуже, чем со скотом. Наконец машина тронулась. Сквозь слюдяные окна в автобус проникал слабый свет, а на улице был прекрасный весенний день. Дворец Печека стоял мрачный и внешне безмолвный. Как не рассыпался он под тяжестью преступлений, которые за его стенами творили фашисты?! Почему так ярко светит солнце, почему оно не меркнет? Люди! Как можете вы беззаботно гулять по улицам? Как можете смеяться и радоваться? Почему вы безучастно проходите мимо автобуса, в котором везут смертельно измученных людей? Я напряженно ожидала. Что-то должно произойти, что-то, способное одним ударом покончить с ужасными, кровавыми бесчинствами гестапо.

А пешеходы шли мимо автобуса. Никто даже не взглянул на него. Словно это был обычный автобус, словно ничего не произошло.

Нас везли знакомой дорогой, по которой лишь неделю назад я ехала к Юлеку на Панкрац. Мне опять казалось, что все происходящее кошмарный сон. Юлек находится у Баксов, сегодня суббота, вечером я пойду к нему, необходимо его предупредить, чтобы был осторожен. Но вскоре я возвратилась к мрачной действительности. Юлек в руках гестапо! Вдруг они обнаружат в желобе тот номер нелегальной «Руде право»! Только бы Молкуп не опустил в наш почтовый ящик карточки на мясо. Что все-таки с Юлеком? Если бы вернулся вчерашний день, хотя бы те несколько минут, которые предшествовали уходу Юлека к Елинекам. Я бы его предостерегла! Но разве вчера я могла предвидеть, что произойдет сегодня?

Узники сидели в гестаповской машине внешне спокойные, будто ехали на экскурсию. Поражало гробовое молчание. Оно лучше всяких слов говорило о трагичности случившегося.

Глава XX. В тюрьме Панкрац

Нас привезли во двор панкрацской тюрьмы. Кто-то открыл дверь автобуса. Двое эсэсовцев, которые сидели с нами в машине, заорали: «А ну, выкатывайтесь, быстро!». Нас построили по два человека в ряд и погнали в здание тюрьмы. Коридор кишел эсэсовцами в серо-зеленых мундирах, в фуражках, над черными околышами которых блестели кокарды – череп со скрещенными костями. «От тебя останется то же самое», – казалось, говорили глаза охранников каждому заключенному. А в глазах многих узников читалось: «Возможно, но вы не уйдете от возмездия. У вас не хватит сил, чтобы уничтожить наш народ. Мы ненавидим вас!» Может быть, поэтому эсэсовцы поставили заключенных лицом к стене. Вновь начались издевательства: «Как твоя фамилия?» – кричит надзиратель, обращаясь к старому человеку. «Краус», – отвечает заключенный. «Ты вонючий еврей!» – орет эсэсовец и ударяет несчастного по лицу. «Кто ты?» – вновь вопрошает изверг. «Вонючий еврей Краус», – следует ответ. Краус был профессором университета.

Арестованным мужчинам приказали вынуть содержимое карманов и положить в шляпы или фуражки у своих ног. Затем последовала команда снять перстни, часы, отстегнуть брючные ремни, подтяжки. Эсэсовцы ходили среди заключенных, награждая их пинками, подзатыльниками, били связками ключей, нанизанными на большие железные кольца. Тюремщики допытывались, за что арестован тот или иной человек. Большинство отвечало, что не знает. «Большевик!» – рявкали нацисты. Это было для них самым бранным словом.

Выкрикнули мое имя и втолкнули в приемную канцелярии. Там приказали вынуть содержимое сумки, снять с руки часы. В сумочке оказалась пачка сигарет. Эсэсовец схватил ее, вынул сигарету и закурил. Остальные преспокойно засунул в карман, не предложив закурить даже своему коллеге. Сумку, ключи и часы мне возвратили и вывели в коридор. Надзирательница-немка дернула меня за рукав плаща, давая понять, что я должна идти впереди нее. Длинный коридор, по которому я шла, упирался в запертую дверь с надписью на немецком языке: «Полицейская тюрьма. Женское отделение». Надзирательница отперла дверь, и мы попали в следующий длинный коридор. Вошли в небольшую комнату. На полках, словно в магазине, стояли сумки, кружки, кастрюльки, дамские шляпки – черные, коричневые, голубые, бежевые. Надзирательница, полная блондинка с бледно-голубыми глазами, улыбалась. «Ну вот, наконец-то среди них хоть одно человеческое существо!» – с надеждой подумала я, посмотрев ей в глаза. Однако встретилась со взглядом убийцы, в котором как бы отражался череп со скрещенными человеческими костями. Тут же на меня обрушился град ударов. «Немедленно все с себя снять! Быстро! Ты воображаешь, что у меня много свободного времени? Как фамилия? Почему ты здесь?» – кричала надзирательница. «Не знаю», – ответила я. Снова удар по лицу. Затем, придирчиво осмотрев мою одежду и прощупав швы: нет ли где графита или лезвия безопасной бритвы, она бросила все на пол. Пока я одевалась, надзирательница покрикивала: «Живо! Быстрее, быстрее!». Шляпку, сумку, ключи и часы я должна была оставить. Кто знает, как долго предстоит им здесь пылиться? Не успела я как следует одеться, как раздался окрик: «Марш отсюда, быстро!». Надзирательница сунула мне в руки глиняную коричневую миску, такую же кружку и железную ложку. Придерживая расстегнутую юбку, с плащом на плече я пошла за нею. Она открыла дверь в камеру № 236. Там в положении «смирно» стояли две женщины. Одна из них что-то затараторила по-немецки. Нацистка громко сказала: «Новая» – и так толкнула меня, что я еле удержалась на ногах.

Присела на сенник, лежавший под окном, но тут же получила несколько пощечин. А у меня перед глазами стоял Юлек, измученный, но с гордо поднятой головой. Вспомнила о Сакко и Ванцетти – рабочих, умерщвленных в США на электрическом стуле; об Эрнсте Тельмане – вожде германских коммунистов, который уже много лет томился в нацистском застенке. Перед моим взором проходили ближайшие друзья Юлека – Ян Крейчи, Франтишек Кржижек, Вацлав Кржен, Курт Конрад, – казненные нацистами. И снова – Юлек, его глаза, измученные, но с презрением глядевшие на гестаповцев. А как мужественно держались арестованные во дворце Печека: никто из них не жаловался, женщины не плакали. Обозленный гестаповец-чех там, наверху, кричал на нас: «Бараны!».

Одна из моих соседок по камере подошла к железной койке, взглянула на зарешеченное оконце, находившееся под самым потолком. Сквозь окошко голубел кусочек неба. Женщина заломила руки: «Господи, какая беда, какое ужасное несчастье!». Я начала утешать ее. Гестапо арестовало мужа этой женщины – офицера, боровшегося против оккупантов, и четырнадцатилетнего сына. Больше всего она волновалась за сына.

Другая соседка оказалась воровкой – через два дня ее передали чешской уголовной полиции. Мы остались в камере вдвоем. Условились, что та из нас, которая выйдет на свободу раньше, пошлет белье оставшейся в тюрьме. Из осторожности я не сообщила адреса родителей Юлека в Пльзене, а сказала лишь, где живет женщина, убиравшая нашу квартиру. Вскоре мою соседку выпустили, и я на время осталась одна в камере. Примерно через месяц получила первую передачу с бельем.

Однажды утром, в начале мая, когда нас, как обычно, вывели в коридор и выстроили вдоль стены, я справа от себя увидела Аничку Ираскову, нашу хорошую знакомую. Замерла пораженная. Почему она здесь? Мы сделали вид, что не знаем друг друга. Раздалась команда: «Налево!». Воспользовавшись шумом, я шепнула Аничке: «Мы не знакомы!». Не знаю, слышала ли она меня. Аничка оказалась за моей спиной, и я отчетливо услышала ее тихий шепот: «Юлу убили!». Тут же ко мне подскочила надзирательница: «Что вы сказали?». Я молчала. «Что вы сказали?» – снова заорала тюремщица и влепила мне пощечину. «Я не разговаривала!» – ответила я. «Кто же разговаривал?» – «Не знаю». И снова удар по лицу.

Механически, словно автомат, вышла я вместе с другими узницами на тюремный двор. Машинально бегала по кругу, а когда оказывалась около надзирательницы, та каждый раз хватала меня за лацканы плаща и трясла, словно дерево, допытываясь, о чем я говорила. Но мне все было безразлично. В висках стучало, сердце щемило. Юлека убили! Нет, это невозможно, я ослышалась. Надежда сменялась отчаянием: неужели он мертв?

Нас увели в камеры. Я взволнованно ходила из угла в угол. Каждый звук, долетавший из коридора, настораживал. Прижав ухо к тяжелой окованной двери, я прислушивалась к окрикам эсэсовцев, к топоту их тяжелых сапог, к звяканью ключей. Вот сейчас тюремщики спускаются с лестницы и выносят Юлека из мужского отделения второго этажа, либо третьего – разве я знаю, на каком этаже он сидел. Взор мой блуждал по камере. В каждой трещинке, в каждой щелке, на железной койке, на двери, на батарее центрального отопления, на полу – везде и всюду мне мерещился череп со скрещенными костями – эта зловещая нацистская эмблема. Камера словно наполнилась бесчисленным количеством черепов уничтоженных фашистами людей. А теперь они убили Юлека. Нет, это неправда, этого не может быть! Юлек должен жить! Я стала гадать на железных прутьях решетки: жив, не жив, жив; затем на царапинах, оставленных на стенах камеры моими предшественницами. Эти отметины, вероятно, означали дни, а может быть, недели, в течение которых они здесь томились: жив, не жив, жив…

На следующий день Аничка в коридоре шепнула мне, что Юлек повесился в камере. Когда же я спросила ее, откуда она это знает, Аничка не успела ответить: мы опять привлекли внимание надзирательницы. Аничку я никогда больше не видела.

Только бы не заплакать перед фашистами, не показать им своих страданий! Они рады были бы увидеть нас на коленях, но этого им не дождаться! Я металась по камере и думала, думала о Юлеке. Можно было сойти с ума! Как мучительно долго тянулся каждый день! Не с кем обмолвиться словом! Тяжело ничего не делать, не видеть даже солнца; по-прежнему всюду мерещились черепа! Но иногда вечерами откуда-то доносились звуки радио. Однажды я даже услыхала «Маринарелу» Фучика[44]44
  Имеется ввиду композитор Фучик, дядя Ю. Фучика. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мне показалось это добрым предзнаменованием: Юлек, вероятно, жив. В мыслях мелькали отрывочные воспоминания о прожитых вместе годах. И опять горе вытеснялось надеждой, надежда – сомнениями.

Нацисты не давали заключенным ни газет, ни книг. Единственным нашим занятием была уборка. Два раза в неделю надзирательница швыряла в камеру тряпку и щетку, а коридорные ставили перед дверью ведро с водой, которое узник должен быстро втащить в камеру. Все делалось молниеносно, чтобы заключенный не мог отвлечься от терзающих душу дум. Я остервенело скребла и терла пол камеры, готова была мыть эти несколько квадратных метров хоть целый день. Но надзирательница, каждую минуту стуча в дверь, кричала: «Скорей, скорей!».

Вскоре в мою камеру привели женщину. Наконец-то появился человек, с которым я смогу поговорить. С нетерпением ждала, когда надзирательница замкнет дверь и можно будет расспросить соседку, что нового на воле, какие известия из Советского Союза, с фронта. Но меня ожидало разочарование: заключенная оказалась нацисткой. Арестовали ее будто бы за взятки. Она служила у какого-то адвоката, и люди осыпали ее деньгами за одно лишь обещание посодействовать, чтобы господин адвокат добился в гестапо освобождения их близких. Но вдруг случилось неслыханное. Какой-то чех, преподнесший ей жирный куш, выразил адвокату свое недовольство: он заплатил такие огромные деньги, а ему даже не сообщили о судьбе его родственника. Адвокат был вынужден потребовать ареста своей секретарши. Но она этого так не оставит! Как только выйдет из тюрьмы – а это будет очень скоро, – она этому чеху покажет!

Закончив свой рассказ, новая соседка поинтересовалась причиной моего ареста. «Не знаю», – пожала я плечами. У меня создалось впечатление, что эту немку ко мне специально подсадили.

На следующий день утром нацистку увели на допрос. Вскоре надзирательница втолкнула в камеру женщину средних лет, с бледным лицом и лихорадочно блестевшими глазами. Она оказалась чешкой, по фамилии Блажа, и ни слова не понимала по-немецки. Поздоровались, и вдруг она расплакалась. Я обняла ее, стараясь успокоить, и Блажа начала исповедоваться совершенно незнакомому человеку. Она рассказала, что слушала заграничные радиопередачи и кем-то была выдана полиции. Я посоветовала Блаже никому ни слова не говорить в тюрьме о причине ареста, на допросе ни в чем не сознаваться; только так она может спастись. Предупредила, что и в камере нельзя вести откровенных разговоров, так как здесь сидит еще одна заключенная, нацистка.

Возвратившись, фашистка сразу же заинтересовалась новенькой. Мне пришлось быть переводчицей – немка утверждала, что не знает чешского, и за Блажу отвечала я: арестована, дескать, за торговлю яйцами на черном рынке. Через два дня нацистку опять вызвали на допрос. Вернулась она взбешенная: чехи совершили покушение на Гейдриха, объявлено осадное положение. Грубая брань по адресу чехов так и сыпалась. Я спросила нацистку, откуда эти сведения? От комиссара, ответила немка. Блажа уловила «standerecht» – осадное положение. Она поняла значение этого слова, поскольку слышала его осенью, когда Гейдриха только назначили гаулейтером в Чехословакию. Бедная женщина задрожала и разрыдалась, боясь, что ее теперь расстреляют. Я всячески ее успокаивала, уверяла, что это слово имеет совсем иное значение, что ее непременно освободят, ведь она ни в чем не виновата. Мне удалось немного успокоить Блажу лишь после того, как немку выпустили и мы остались вдвоем.

Я не знала о том, что творится на белом свете. На допрос меня все еще не вызывали. Но по злобным окрикам надзирателей и страшной суматохе, доносившейся из тюремного коридора, я поняла, что происходят массовые аресты. Прижав ухо к двери, я ловила каждый звук. Казалось, будто толпы людей бегают днем и ночью по деревянным лестницам и галереям. Слышался звон ключей: вероятно, приводили все новых и новых заключенных. Когда утром нас выводили на несколько минут во двор, мы видели на первом этаже арестованных женщин, а на втором – мужчин. Они стояли лицом к стене. После полудня движение в коридорах становилось оживленнее. Слышался грохот открываемых дверей, топот ног, грубые окрики эсэсовцев, удары, сыпавшиеся на заключенных. Иногда множество людей спускалось вниз с верхних этажей. Тогда мы не знали, что всех их отправляли в Кобылисы на расстрел.

Июньской ночью 1942 г. вдруг резко отворилась дверь нашей камеры и надзирательница с порога крикнула: «Пополнение!». При тусклом свете загоревшейся лампочки мы увидели молоденькую девушку с большими испуганными глазами. Надзирательница громко хлопнула дверью, заперла ее на замок и железную задвижку. В коридоре щелкнул выключатель, и камера снова погрузилась в кромешную тьму. В мгновение ока мы вскочили. Новенькая стояла где-то у двери. Вдруг оттуда раздался стон: «Меня казнят!».

За последние полгода осадное положение объявлялось уже вторично, все новые и новые отряды чешских патриотов гибли от рук нацистских палачей. Но детей – детей же не казнят! А новенькая еще совсем ребенок! Мы начали успокаивать девочку, говоря, что ее просто пугают. Девчурка свалилась на койку, которую мы освободили, и жалобно произнесла: «Я голодна».

По утрам нам выдавали по маленькому кусочку черного тюремного хлеба. Люди в тюрьме голодали. К полудню у нас не оставалось ни крошки. Давно минули первые дни заключения, когда я не могла и думать о еде. И теперь нам нечем было накормить девочку. А завтрак – только через пять часов. Она горько плакала, повторяя две фразы: «Меня казнят!» и «Я голодна!».

Страшно волновалась и Блажа, она боялась, что ее также может постигнуть участь многих погибших патриотов. В эту ночь мы не сомкнули глаз.

Девочке – ее звали Ева Кирхенбергрова – не было и шестнадцати лет. Ее привели в тюрьму в легком костюмчике, в туфлях на босу ногу. Она дрожала от холода. Ева рассказала, что каждый день по радио, а также в расклеенных на перекрестках извещениях нацисты сообщали имена чехов, казненных якобы за одобрение покушения на Гейдриха. Девочка запомнила только одно имя – писатель Ванчура. Я не поверила. Это казалось неправдоподобным! Нацисты ищут участников покушения, продолжала Ева, но пока безрезультатно. Люди тревожатся за свою жизнь: гестапо устраивает облавы и массовые аресты. Уходя утром на работу, человек не знает, вернется ли он домой.

Можно ли верить девочке, не преувеличивает ли она? Мне казалось, что ее фантазия рисует все в слишком мрачных красках. Ева рассказала, как она очутилась в тюрьме. К ним в дом иногда приходил мужчина, его настоящего имени она не знала. Оказалось, что его разыскивает гестапо. Первой арестовали невесту этого человека. Ей обещали свободу, если она сообщит, где скрывается жених. Невеста молчала. Но когда к ее груди приставили револьвер, она сообщила, что жених находится в квартире Евы. К ним нагрянули нацисты, схватили этого мужчину и мать Евы. А за ней пришли на работу – в мастерскую по ремонту чулок.

Начало светать. Под окном беззаботно запел черный дрозд. Он, видимо, хотел утешить узников.

В половине шестого начиналась обычная тюремная жизнь. В коридоре слышался шум воды: коридорные наливали ее в железные ведра. Мы слышали скрежет тяжелых посудин – их волокли по полу. Надзиратели с грохотом отпирали камеры. До нас доносились голоса рапортующих заключенных.

В каждой камере стоял овальный жестяной таз для умывания и коричневый глиняный кувшин для питьевой воды, которую приносили коридорные. Узницы старались набрать воды и в глиняные кастрюльки. Но далеко не все надзирательницы позволяли делать это. Если же чистой воды не хватало, узницам приходилось умываться из унитаза.

Заключенные все делали молча; никто не смел рта открыть.

Мы познакомили Еву с тюремными порядками, чтобы по возможности уберечь ее от издевательств и побоев, которыми надзирательницы и эсэсовцы награждали заключенных при малейшей ошибке.

В тот день в нашу камеру привели еще одну женщину. Звали ее Амалка. Она была дворником в пражском районе Страшнице, на Чернокостелецкой улице. Теперь нас стало четверо в маленькой, рассчитанной на двоих камере. Амалка была тоже очень взволнована – гестаповцы и ей пригрозили казнью. Какая-то женщина донесла нацистам, что Амалка одобрительно отозвалась о покушении на Гейдриха. Мы все жили в постоянном страхе. Я терзалась думами о Юлеке, не решаясь, однако, с кем-либо поделиться своей тревогой.

Наконец меня вызвали на допрос. Сердце мое замирало: может быть, я узнаю о судьбе Юлека! Но что хотят от меня нацисты? Что им известно обо мне? Что будет со мной? В любом случае я должна скрыть от них свою тревогу.

Длинным темным коридором надзирательница привела меня к массивной двери. Там, вытянувшись в унылый ряд, стояли заключенные лицом к стене. Меня поставили рядом с ними. Никто из нас не смел шевельнуться, переступить с ноги на ногу, открыть рот. Я украдкой присматривалась к стоявшим рядом людям, но знакомых не заметила. В конце коридора у стены кто-то сидел на полу. Я посмотрела вниз. И вдруг увидела Юлека! Очевидно, он был в очень тяжелом состоянии, если ему позволили сидеть. Это действительно Юлек, живой! Я впилась глазами в его прекрасное, благородное лицо. Бледность резко контрастировала с черной бородой и темными волосами. Но глаза! Хотя они и глубоко запали, но смотрели необыкновенно живо. Наши взгляды встретились. Быстро и, как мне показалось, весело он заморгал, на висках появились маленькие веерочки морщинок: Юлек как будто улыбался. Я не могла оторвать от него глаз. Медленным движением, чтобы не привлечь внимания стражи, он сжал пальцы в кулак: «Будь мужественной», – говорил этот жест. Страх, который я испытывала еще несколько минут назад, исчез бесследно. Такое происходило не только со мной. Усилия нацистов запугать в большинстве случаев были безуспешными. Когда узников вызывали на допрос, а возможно, и на смерть, они, конечно, волновались. Но стоило заключенному очутиться в коридоре, где плечом к плечу у стены стояли его товарищи по несчастью, как страх исчезал, чувствовалась сила коллектива. В коридорах, откуда узников ежедневно увозили во дворец Печека, в концентрационный лагерь, на суд или на казнь, патриоты убеждались – они не одиноки в борьбе. Несмотря на тюрьмы, пытки, виселицы, расстрелы, фашисты оказались бессильны сломить волю чешского народа к борьбе за свободу. Это пугало гитлеровцев, и они свой страх стремились утопить в крови чешских патриотов.