Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Жестокий подручный Бема чешский гестаповец Пошик любил петь. Он обладал красивым своеобразным тенором. Этот изверг, на допросе зверски истязавший женщин – о мужчинах я уже не говорю! – как только приходил «с работы» в «четырехсотку», начинал петь. Это было непостижимо! Пошик пел сентиментальные кафешантанные песенки, которые во времена протектората исполнялись по радио, и хорошие народные песни. Юлек знал их и иногда подпевал Пошику. И тогда в «четырехсотке» звучали наши любимые чешские песни. Но гестаповец вдруг пугался: «А что, если нас услышит кто-нибудь из комиссаров?» – и прерывал пение резким окриком: «Фучик, ты что это себе позволяешь?!». Юлек умолкал, пожимал плечами, гладил бороду и сквозь решетку окна задумчиво глядел вдаль на Летенский склон. Вскоре Пошик снова принимался петь, а Юлек тихо насвистывал. Не могли нацисты заставить его молчать!

Когда утром в «четырехсотку» приходил Вацлавик, Мила Недвед выдвигал ящик стола, и Вацлавик клал туда пакетик с порошками, витаминами, кусок хлеба с маслом. Все это он приносил от студентки-медички Ольги Волдржиховой. После закрытия чешских высших учебных заведений Ольга перешла в Виноградскую больницу, где до ареста работал доктор Мила Недвед. В семье Волдржиховых в период оккупации скрывался профессор Зденек Неедлы до своего отъезда в Советский Союз. Между прочим, Ольга и ее сестра Ирена нелегально размножали «Историю ВКП(б)». Когда арестовали врача Здену Недведову, которая через Вацлавика тайно пересылала своему мужу Милошу передачи, Ольга взяла это на себя. Посылка не могла быть большой, она должна была уместиться в кармане пиджака. Вацлавик готов был носить и больше, но Мила и Юлек сдерживали его. Продуктами распоряжались Ренек Терингл, Вашек Резек и Мила Недвед, которые честно делили их между заключенными.

Однажды осенью Вацлавик привел во дворец Печека Ольгу Волдржихову. Она присела в коридоре на скамейку. Когда нас повели в туалет, Ольга пошла вместе со мной. Присматривал за нами один Залуский, поэтому мы могли тихонько обменяться несколькими фразами. Ольга предложила свои услуги для передачи на волю необходимых указаний. Я ее не знала и, приняв за заключенную, спросила, когда ее освободят? Ольга объяснила, что она не арестована, и назвала себя, упомянув о своем знакомстве с доктором Милой Недведом и его женой. Не очень-то поверив Ольге, я ни о чем не расспрашивала. Но Мила потом отозвался о ней, как об очень надежном товарище.

Вскоре Вацлавик привел Ольгу прямо в «четырехсотку». Посадил ее на край скамейки, и она оказалась за спиной у Милы Недведа. Увидев Ольгу, я решила, что ее арестовали. Но оказалось – ее привел Вацлавик, чтобы Мила мог с ней поговорить. Оставив Ольгу в «четырехсотке», Вацлавик ушел. Это было слишком легкомысленно с его стороны. Он никогда и ни в чем не знал меры. В тот раз, к счастью, всю первую половину дня дежурил Залуский. Заключенные, сидевшие у двери, как всегда, были начеку. Время от времени в комнате появлялся гестаповец и вызывал кого-либо из заключенных на допрос, либо приводил истерзанного узника. Никому и в голову не приходило, что Ольга попала сюда по собственной воле. Мила сообщил ей все необходимое. Он дал ей поручение для подпольной организации, действовавшей в Виноградской больнице, и стал высматривать Вацлавика. Но того и след простыл. Миновал полдень, а Вацлавика все не было. Мы волновались, зная о его склонностях к всевозможным проделкам. Когда же мы отправились на обед, Залускому пришлось остаться с Ольгой в «четырехсотке». Нас обычно водили боковыми лестницами по одному в ряд, друг другу в затылок. Обычно нам встречался садист Фридрих, который неизменно бросал: «А, шествие смертников!». В своей лютой ненависти к коммунистам он готов был в каждом заключенном видеть мертвеца. Идя по лестнице, мы обязаны были держаться ближе к стенке, подальше от перил, чтобы нельзя было броситься в пролет и таким образом покончить с собой. У перил шли лишь сопровождавшие нас гестаповцы. Но они не всегда смогли воспрепятствовать некоторым отчаявшимся заключенным: до предела истерзанный пытками товарищ Матыаш бросился в пролет, надеясь избавиться от невыносимых мук. Но он упал на лестничную клетку третьего этажа и получил лишь несколько ушибов. Это была его вторая попытка к самоубийству. Незадолго до этого он перерезал себе вены осколком стекла от лампочки, но надзиратели вовремя заметили Год спустя товарища Матыаша казнили в Берлине…

После обеда нас привели обратно в «четырехсотку». Ольга все еще была там. Залуский уже несколько раз ходил за Вацлавиком, но не мог его разыскать. Мы сидели как на раскаленных углях.

Вдруг в дверях появился всем ненавистный гестаповец Долейши. Черноволосый, коротконогий, на вид скромный и тихий. Молча, холодными светло-голубыми глазами впивался он в заключенных, как бы пытаясь проникнуть в душу человека и узнать его сокровенные мысли. Если Долейши удавалось застать узника за разговором с товарищем по заключению, он не кричал, не ругался, но незаметно исчезал и приводил немецкого комиссара…

И вот, Долейши, войдя в «четырехсотку», стал внимательно осматривать заключенных. Вдруг он удивленно уставился на Ольгу, подошел к ней и вполголоса спросил: «Что вы тут делаете?». Он знал ее по Виноградской больнице. «Сижу», – спокойно ответила Ольга. Гестаповец молча удалился. «Четырехсотка» замерла. Каждым из нас овладел невыразимый страх за Ольгу.

Наступало время, когда заключенных должны были развозить по тюрьмам – кого на Панкрац, кого на Карлову площадь. Наше волнение достигло наивысшего накала. В этот момент своей танцующей походкой, с беззаботной улыбкой в «четырехсотку» вошел Вацлавик. Он огляделся вокруг и увидел Ольгу: «Вы еще здесь? Боже мой! Я о вас совсем забыл! Пойдемте скорее, я вас выведу». Ольга поспешила за ним. Вскоре Вацлавик возвратился и сообщил, что Ольга благополучно выбралась на волю. Успела ли она рассказать ему о своей встрече с Долейши? Мы не скрывали от Вацлавика своих опасений за судьбу его и Ольги. Он задумался на минуту, но тут же беззаботно махнул рукой. Тогда Долейши не сказал ничего. Он заговорил потом.

В «четырехсотке» между тем каждый день был наполнен тревогой и напряжением, насыщен физическими страданиями и героической стойкостью товарищей – мужчин и женщин. Внешне они как будто спокойно ожидали очередных нечеловеческих мучений. Однако какую глубокую внутреннюю драму переживал каждый!

Всякий раз, когда порог тюрьмы переступал новый заключенный, все очень переживали, особенно Юлек. Еще на свободе он любил повторять: хорошим людям не следовало бы умирать. А в гестаповском аду погибали хорошие люди. Наша печаль не была пассивной. Новый заключенный сразу же попадал в атмосферу товарищеской солидарности.

В один из дней лета 1942 г. в «четырехсотку» привели двух мужчин и женщину. Они были молоды. В одном из арестованных я узнала… Карела! Того самого, с которым встречалась у Высушилов. Я понимала, как бесконечно важно для Юлека, чтобы никто из арестованных, знавших Карела, не назвал его имя гестаповцам.

Фучик продолжал неподвижно сидеть на своем стуле, только быстрее, чем обычно, поглаживал темную бороду. Его бледное лицо, которого давно не касались солнечные лучи и свежий ветерок, побелело еще больше. У меня перехватило дыхание, трепетно забилось сердце. Что же теперь будет? Неужели Карел признается, что знаком с Юлеком? Это могло иметь тяжелые последствия. Как известно, Юлек отрицал утверждение Мирека – Клецана, что он, Фучик, является членом Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии. Теперь в руках гестапо был другой член ЦК. Я снова поглядела на Юлека. Он что-то шептал Милошу Недведу, наливавшему у умывальника воду в стакан. Вода текла через край, а Мила не замечал этого. Когда он проходил мимо арестованного, которого привели вместе с Карелом, тот что-то шепнул Недведу. Это, как я потом узнала, был товарищ Прохазка, у него нелегально жил Карел. Мила кивнул головой, тут же подошел к Карелу, подал ему стакан воды и что-то сказал.

Вдруг резко распахнулась дверь, но Мила все же успел вовремя юркнуть на свое место. Гестаповцы, как правило, врывались в «четырехсотку» внезапно, рассчитывая застать заключенных за разговором или просто напугать. На этот раз явился Фридрих. Злыми, ненавидящими глазами он оглядел всех. Фридрих единственный из гестаповцев знал узников в лицо. «Гонза Черны, ступай за мной!» – раздалось в напряженной тишине. Встал Карел. Его имя тогда было уже не Карел, а Ян, Ян Черны. Вскоре в «четырехсотку» прибежал прихвостень Фридриха Нергр и увел Юлека. Каждый раз, когда гестаповцам казалось, что им удалось схватить кого-нибудь из видных работников компартии, они приходили за Юлеком для очной ставки.

На этот раз Фучик возвратился быстро. Его лицо выражало удовлетворение. Потом с допроса привели Яна Черны. Как измучило его это кровавое крещение! Я чуть повернула к нему голову. Карел заметил и сощурил глаза. Я поняла – он хочет что-то сказать. Наклонившись к нему, я услышала: «Мы не знакомы!».

В полдень, когда нас выстраивали на обед, Юлек успел сказать мне, что на очной ставке оба утверждали, будто видятся впервые в жизни. Перед гестаповцами были два члена подпольного Центрального Комитета компартии, а они и не подозревали этого, но знали, что Ян Черны воевал в Испании в рядах интербригады.

Знойным летом 1942 г. в «четырехсотку» привели коммунистку Божену Порову. Ту самую Божену, которая счастливо избежала лап гестапо в ночь моего ареста. Как попала она в лапы нацистов теперь? Я обратила внимание, как были поражены Ренек и Арношт, увидев Божену. Ренек во время дежурства Залуского обменялся с ней несколькими фразами. Мне же удалось поговорить с Боженой только вечером в тюремной автомашине. Она рассказала, как все произошло. Через чеха – шофера тюремного автобуса Ренек послал письмо Божене Поровой с просьбой срочно предупредить об угрозе ареста товарища Синкулову. Торопясь выполнить это поручение, Порова решила сама пойти к ней на квартиру.

Дверь открыла мать Синкуловой, но… в сопровождении чешского полицейского! Божена сказала, будто она приходящая белошвейка, которую ищет пани Синкулова, и что адрес дала ей продавщица магазина «Белый лебедь». Но чешская полиция имела строгий приказ: каждого, кто переступит порог Синкуловых, арестовать и передать в гестапо.

В гестапо Порова повторила свою версию. Но ей, конечно, не поверили. Фашистам не удалось дознаться, что она редактировала нелегальный журнал и являлась казначеем пражской краевой организации КПЧ. Но в картотеке чешской полиции были сведения о работе Поровой в красных профсоюзах до их роспуска в 1938 г. И этого оказалось достаточно. Божену увезли сначала в тюрьму Панкрац, затем отправили в Малую крепость в Терезине, потом вернули в Прагу и заточили в тюрьму на Карловой площади. Здесь я снова встретилась с ней.

29 января 1943 г. гестапо подготовило для отправки большую партию узников – мужчин и женщин. Среди заключенных распространился слух, что их повезут на работу в Польшу. Мы тогда еще не знали о существовании одного из самых страшных концентрационных лагерей – Освенцима. Божка, наша мужественная Божка, была твердо убеждена, что, если ее повезут на работу в Польшу, ей удастся совершить побег. Мы наивно полагали, что фашисты и в самом деле намерены послать заключенных на работу. Божену Порову в составе огромного транспорта отправили в Освенцим, откуда она уже не вернулась.

Фашисты время от времени приносили в «четырехсотку» для перевода нелегальные издания коммунистической партии. В руки гестаповцев они попадали при аресте товарищей, либо доставляли тайные агенты, как, например, провокатор Дворжак. Гестаповцы, утверждавшие, что коммунистическая партия разгромлена, теперь с постной физиономией приносили нелегальные газеты и листовки– доказательство существования компартии и активной ее деятельности. Бем, Цандер, Фридрих и другие гестаповцы кипели от ярости. Зато заключенные весело переглядывались, удовлетворенно подмигивали друг Другу. Для нас было большой радостью видеть «Руде право», знать, что товарищи на воле продолжают борьбу. Особенно это радовало Юлека. С какой любовью он смотрел на каждый номер «Руде право», попадавший в «четырехсотку»! Товарищ Ренек Терингл каждый раз клал газету на стол Залуского, чтобы Юлек мог прочитать ее.

* * *

Вскоре после отмены осадного положения «четырехсотка» из коридора была вновь переведена в комнату под номером 400. Однажды Фридрих привел туда нацистку-машинистку и потребовал, чтобы товарищ Гонзл исправил ее пишущую машинку. На женщине был серый шерстяной костюм и белая шелковая блузка. «Дома у меня точно такой же костюм и блузка», – подумала я. На юбке с правой стороны – небольшое пятно, в точности как на моей юбке. Так ведь это же мои вещи. Я взволнованно повернулась к Юлеку. Он тоже внимательно разглядывал нацистку, затем перевел взгляд на меня. Когда Фридрих с машинисткой ушли, я громко, чтобы все слышали, сказала: «На ней были мои вещи!». Юлек только слегка кивнул головой и сощурил глаза, словно успокаивая меня. Опомнившись, я подумала: «Что в конце концов значит украденная одежда по сравнению с жизнью любого из товарищей, которого уничтожило гестапо!».

Больше об этом инциденте я не вспоминала. Только месяца через два Юлек рассказал мне, что гестаповцы разграбили нашу квартиру, решительно ничего не оставив– ни одежды, ни библиотеки, ни мебели. Я спросила, почему он мне этого не сообщил раньше? «Не хотел причинить тебе боль». Юлек всегда был внимателен ко мне. Но здесь, в тюрьме, когда жизнь обоих висела на волоске, его чуткость особенно взволновала меня.

О том, что гестапо опустошило нашу квартиру, Юлек узнал от товарища по заключению коммуниста Шпрингла. Он был арестован на несколько месяцев раньше нас и освобожден в январе 1943 г. Вот что он рассказал:

«После окончания допросов меня назначили в так называемую «бюхеркоманду», основная задача которой заключалась в уничтожении марксистской и вообще прогрессивной литературы в пражских издательствах. Когда эта акция была закончена и издательства Праги были основательно подчищены, гестапо приступило к ликвидации некоторых частных библиотек, принадлежавших арестованным либо уже казненным политическим деятелям.

Приблизительно 10 мая 1942 г. я впервые встретился в Панкраце с товарищем Фучиком. Произошло это во время поездки заключенных на допрос – первое «самостоятельное» путешествие товарища Фучика во дворец Печека. Для избитого до полусмерти Фучика путешествие по длинным панкрацким коридорам было очень болезненным. Он не мог идти, и мы вынесли его на руках, сначала во двор, а затем в автомашину. С тех пор товарища Фучика каждый день возили во дворец Печека на допрос, а меня, как «хаусарбайтера» (коридорный. – Г. Ф.), – в «бюхеркоманду». Наши совместные поездки продолжались без малого девять месяцев.

Однажды, в июне 1942 г., во время переезда из Панкраца во дворец Печека, товарищ Фучик разговорился о книгах и о своей библиотеке. Тут он был в своей стихии! Вместе с нами ездили также «хаусарбайтеры» из «четырехсотки» Ренек Терингл, Вацлав Резек, Йозеф Бервида, скульптор Зденек Дворжак и Индржих Элбл. Через некоторое время я сам завел с Фучиком разговор о его библиотеке и осторожно намекнул, что гестапо может конфисковать и уничтожить ее. Я объяснил ему, как это делается и какая незавидная судьба постигает книги, которые привозят в Печкарну[47]47
  Во дворец Печека, в гестапо. – Прим. ред.


[Закрыть]. Не исключено, что в этой акции буду участвовать я, так же как и некоторые другие заключенные из нашей «бюхеркоманды». В таком случае можно попытаться спасти хотя бы некоторые книги.

Я спросил, что следовало бы прежде всего сберечь? До сих пор вижу улыбку Фучика и радостный блеск его глаз при мысли, что, может быть, удастся спасти кое-что из его личной библиотеки. В тот день больше ни о чем договориться не удалось. Обычно в течение дня у нас появлялось лишь несколько возможностей переброситься фразами. Это удавалось либо в тюрьме Панкрац, у стены во время бритья, – конечно, если дежурили надзиратели Адольф Колинский или И. Гефер, – либо при совместной поездке в грузовой автомашине, а еще лучше – в «Зеленом Антоне» или «Львиной яме» в Печкарне. Приходилось проявлять находчивость и изобретательность, чтобы создать благоприятные условия для краткого разговора.

Товарища Фучика интересовали главным образом его тетради, содержавшие заметки того периода, когда он, будучи учеником средней школы, начинал свои первые литературные шаги; ему хотелось также сберечь годовой комплект Крамеровых «Патриотических газет» за 1793 г. Они вообще-то сохранились лишь в нескольких экземплярах. Далее он волновался за некоторые марксистские издания и русские книги. В то критическое для Фучика время, когда в любой момент его могли казнить, я обещал приложить все силы, чтобы спасти эти издания.

Через несколько дней нас, заключенных из «бюхер-команды», гестаповцы снабдили большими корзинами и загнали в грузовую машину. Кроме меня здесь были Зденек Смрчка, Игорь Збировский, Йозеф Климеш и К. Янеба. Мы понимали: предстоит «большая работа», однако куда нас везут, не знали. Я спросил руководившего операцией комиссара Г. Клювера. Он ответил: «Будем ликвидировать библиотеку известного главаря чешских коммунистов». Этого было вполне достаточно, чтобы догадаться, о ком идет речь. Остановились в Дейвицах, на Летецкой улице, у дома № 11. Нас погнали на шестой этаж. Гестаповцы почему-то спешили и все время нас поторапливали.

Открыв дверь, мы вошли в квартиру дорогого нам Юлиуса Фучика… Сердце мое, казалось, замерло на секунду. Я был глубоко взволнован и с горечью подумал, что вместе с библиотекой, быть может, уже сегодня вечером, будет «ликвидирована» и жизнь Фучика. Но возможно ли это? Ведь еще только сегодня утром, во время поездки во дворец Печека, Фучик давал указания, что и как надо сделать.

В квартире все было перевернуто вверх дном. Гестаповцы, должно быть, искали золотой клад у деятеля коммунистической партии. Платяные шкафы раскрыты и пусты – их содержимое, вероятно, разграбил Бем со своей шайкой. Часто случалось, что заключенный, привезенный в гестапо на допрос, видел на комиссаре или чешском шпике свой костюм. Фашисты даже не считали нужным подождать, пока владелец вещей будет казнен.

Быстро просмотрел я полки в книжных шкафах – Фучик указал мне, где примерно стоят книги, которые необходимо сохранить. А вот и переплет с золотой надписью на корешке: «Патриотические газеты». Улучив момент, я быстро отложил драгоценный комплект в сторону. Остальные книги мы бросали в корзины и уносили вниз, в автомашину. Работая, я не переставал искать нужные издания и материалы. Обнаружил тетради с заметками Юлиуса. Да, это были они, в твердых переплетах, на которых стояло имя Юлиуса и дата написания. Эти тетради я также отложил.

Гестаповцы занялись обыском квартиры: не оставили ли чего их предшественники? Ведь бывает, что грабители второпях что-нибудь да проглядят. Каждый из караульных шарил в одиночку. Нам, заключенным, они почти не уделяли внимания – три гестаповца и шофер, который также обязан был следить за арестованными, но обычно стерег не он нас, а мы его. На это имелись свои причины.

Нашел я и корреспонденцию Фучика (речь идет о письмах, которые Юлек получал. – Г. Ф.), некоторые его и Густины документы и какие-то записки. Все это положил в корзину и отнес в автомашину. Одному из гестаповцев приглянулись шкафы… Мы быстро снесли и их в автомашину и поехали к центру Праги. Остановились у новых домов и отнесли шкафы на третий этаж. Было жарко и душно, с нас пот лил ручьем. Что касается гестаповцев, то они твердили лишь одно: «Работайте, работайте, быстрее, быстрее!».

Книги свезли в Печкарну. Там их быстро сложили, а свою «добычу» я спрятал. Но это было полдела. Теперь предстояло как можно скорее переправить материал на волю. Хотя план действия я и продумал, но осуществить его было нелегко. Однако я сказал себе: нам удавались не такие дела, а потому все должно получиться хорошо и на сей раз.

Был полдень. Гестаповцы повели нас на обед. Трапеза состояла из сваренных сушеных овощей. Я впервые съел это варево с большим аппетитом. Через несколько минут мы поехали за последними пачками книг. В доме, где жил Фучик, стояла гробовая тишина, как после похорон. Она угнетала нас. Мы наполнили книгами последнюю корзину. И вот, богатой библиотеки Юлиуса уже нет.

Так гестапо уничтожило библиотеку Фучика, которая так много для него значила.

Когда вечером нас с Фучиком везли из Печкарны обратно в Панкрац, я ничего не сказал ему о судьбе библиотеки. Сделал это позже, после отмены осадного положения. Выслушав меня, Фучик опечалился. В тот день ему было очень не по себе. Вскоре после моего рассказа его увели на допрос.

Те материалы, которыми Фучик особенно дорожил, удалось сохранить. Если бы не трусость одного коридорного, можно было бы уберечь и большую часть уже упоминавшейся фучиковской корреспонденции.

Большую роль в спасении книг Юлиуса сыграл маленький молочный киоск, принадлежавший радлицкой фирме. Киоск стоял рядом с Печкарней, в саду имени Врхлицкого. Было бы несправедливо не вспомнить в данном случае об огромной услуге, которую оказала нам продавщица киоска Вожена Витаскова – отважная и самоотверженная женщина, не боявшаяся никаких трудностей, никакой опасности. Через нее мы поддерживали связь с внешним миром вплоть до января 1943 г. Именно к ней в киоск мне удалось тайком перенести сохраненные книги и материалы Фучика… Моя жена затем позаботилась о дальнейшей судьбе спасенных книг и материалов.

Кроме того, я порекомендовал комиссару Клюверу выбрать из богатой марксистской библиотеки Фучика книги, которые могли бы пригодиться нацистам для научных целей. Я предполагал, что таким образом можно спасти от уничтожения часть книг. Этот план действительно удался. Вместе с товарищем Йозефом Пацалом – линотипистом из Гофмановой типографии в районе Карлин, давним сотрудником Фучика, – мы отобрали некоторые книги, сложили их в четыре ящика. Через несколько дней гестапо отослало ящики в город Либерец, в комендатуру СС. Но, к сожалению, книги, отправленные в Либерец, после нашего освобождения не были найдены. Так закончилась печальная глава, одна из последних в жизни Юлиуса Фучика».

* * *

28 августа 1942 г. Этот день от остальных отличался лишь тем, что был днем моего рождения, моим праздником. В обстановке непрестанного страха и напряжения я бы, вероятно, и не вспомнила о нем, но Юлек не забыл. Когда меня в то утро привели в «четырехсотку», он уже сидел на своем месте. Его всегда привозили первым рейсом – между семью и восемью часами утра. Каждый раз, как только я входила в «четырехсотку», мой взгляд устремлялся туда, где сидел Юлек. Увидев его, я немного успокаивалась. Но если место было пустым, сердце мое тревожно сжималось. Иногда оказывалось, что он на допросе. Тогда я взволнованно ждала: в каком состоянии его приведут? Но бывало и так, что товарищи не знали, где он и что с ним. В таких случаях каждая минута мучительного ожидания казалась мне бесконечной. Ведь в период осадного положения и даже после его отмены каждого из нас могли в любой день и час отвезти на военный полигон в Кобылисы и расстрелять. Когда место Юлека Пустовало, я сидела на своей скамейке тихо, внешне спокойная, но сердце мое то замирало, то начинало бешено биться, а кровь звенела в висках и приливала к лицу.

Конечно, и надо мной постоянно висел дамоклов меч – гестапо могло дознаться о моих связях с Елинеками, Ли-душкой, Высушилом, Карелом – Яном Черны. Могло докопаться и до моей подпольной работы. Но до сих пор я оставалась как-то в стороне, меня ни в чем не уличали, никто из товарищей на допросах не называл меня.

Но вернемся к 28 августа 1942 г. Едва переступив порог «четырехсотки», я посмотрела туда, где обычно сидел Юлек. Он был на месте и улыбался мне. Я ответила – так было всегда, когда мы встречались. Он сидел, закинув нога на ногу, правой рукой поглаживая бороду. Дежурил Залуский. Как только я села, Юлек очутился возле меня, хотя сделать эти три-четыре шага ему было, пожалуй, труднее, чем в былые годы подняться на высокую гору. Фучик добровольно покидал свой стул только в исключительных случаях. Шел он обычно согнувшись, чтобы не заметили охранники. Юлек погладил меня по волосам, наклонил голову, и я почувствовала на левой щеке легонький поцелуй, словно ласковое дуновение ветерка. В распоряжении Юлека были лишь одна-две секунды. За этот миг он успел шепнуть: «Густина! Желаю тебе, чтобы следующий день рождения ты встретила на свободе!». Затем, сунув мне в руку четвертушку плотной раскрашенной бумаги и кусочек сахару, он, согнувшись, возвратился на место. С большим трудом я сдерживала слезы, меня переполняла любовь к Юлеку и невыразимое страдание от того, что бесконечно дорогой мне человек находится во власти гестапо, которое, я знала, не выпустит его живым. Я глядела на Юлека, а он улыбался мне. Его улыбка словно говорила: «Только не волнуйся, все будет хорошо». Он знал, что творится в моей душе.

В руке у меня был его подарок – маленькая рисованная картинка: букетик синих васильков, желтых примул и красный мак. Над букетиком желтой краской полукругом выписана дата: «28. VIII. 1942». А внизу: «Густе, Юлек». Картинка была обрамлена золотистой краской.

В правом нижнем ее углу стояли еле заметные буквы: «3. Д.». Я повернула голову в сторону скульптора Зденека Дворжака. Его сажали за письменный стол у стены спиной к заключенным. Но он устраивался боком к нам и так работал над картиной, которую тюремщики приказали ему написать. Дворжак часто отрывался от работы и мечтательно глядел на Летенские сады, видневшиеся за решеткой окна.

С помощью Зденека заключенные нередко общались друг с другом. Он выполнял поручения охотно, потому что мог ходить по «четырехсотке» – ему разрешалось мыть мисочку у раковины, чистить кисточку. По дороге Дворжак на миг останавливался возле товарища и передавал, что нужно. Он делал большое, важное дело.

Зденек смотрел на меня. Я показала переданную мне картинку и кивнула ему: знаю, кто автор рисунка. Дворжак приветливо улыбнулся. Его взгляд как бы ответил на мой немой вопрос: «Ну, взял и нарисовал. Вот видишь, гестаповцы ничего и не заметили, да и ты тоже ничего не знала. Мы с Юлою хотели сделать тебе сюрприз. Это нам удалось».

История с картинкой на том не кончилась. Ее нужно было еще пронести в тюремную камеру. Всякий раз, когда нас привозили из дворца Печека обратно в тюрьму, каждого заключенного тщательно обыскивали. Надзирательница ощупывала отвороты плаща, подпушку юбки, проверяла карманы, обшаривала все тело, иногда даже заставляла разуться. Тюремщики опасались, как бы мы не пронесли спичку, карандаш, обрывок газеты, сигарету, крошку хлеба. Заключенному разрешалось лишь брать в камеру письмо, если оно было от родных и прошло проверку гестаповской цензуры.

Заключенные очень редко получали возможность переписываться с родными. За четырнадцать месяцев, которые Юлек просидел в Панкрацкой тюрьме, он сумел написать домой лишь четыре письма. Каждое письмо, поступавшее на имя заключенного, попадало в гестапо. Если оно не содержало ничего недозволенного, подозрительного, гестапо ставило штамп: «Проверено», и письмо вручали заключенному.

Я не могла пронести в камеру рисунок без пометки цензуры. Штамп мог поставить и Залуский. Когда нас после обеда привели в «четырехсотку», Юлек попросил его об этом. Залуский вынул из стола штамп и подал Юлеку. Я подбежала с картинкой в руках. На оборотной стороне рисунка Юлек оттиснул штамп, потом взял химический карандаш, лежавший на столе, взглянул на Залуского, который делал вид, что ничего не замечает, поставил дату и неразборчивую подпись. С подписью Юлека картинка стала для меня еще дороже. Я принесла ее в камеру тюрьмы на Карловой площади и хранила до тех пор, пока меня не отправили из Праги. Когда заключенного увозили, ему разрешали отправить домой личные вещи: часы, бумажник и т. д. В посылку с вещами я вложила и картинку. Теперь рисунок висит на стене моей комнаты, возле портрета Юлека работы художника Макса Швабинского.

* * *

В один из летних дней 1942 г. – после отмены осадного положения – в «четырехсотые» внезапно началась суматоха: больше обычного суетились чешские и немецкие гестаповцы. Мы взволновались: «Не поймали ли кого-либо из видных работников компартии». Однако ничего узнать не удавалось. Только после полудня с помощью Вацлавика и Ренека Терингла, весьма продуктивно использовавшего данное ему – единственному из всех коридорных– право на передвижение без сопровождающего патрульного (Ренек мог свободно ходить по коридорам четвертого этажа и даже спускаться в подвал), мы узнали, в чем дело. Гестаповцы отправились арестовывать коммуниста на Малой Стороне[48]48
  Район Праги. – Прим. ред.


[Закрыть]. Отрядом руководил Фридрих. Они застигли неизвестного товарища в тот момент, когда он размножал нелегальную «Руде право». Подпольщик оказал сопротивление и, выстрелив из пистолета в живот главного гестаповца – Фридриха, скрылся. Наконец-то удалось поймать на мушку пресловутого Фридриха, который мучил и убивал наших товарищей.

Но на следующий день Вацлавик громко рассказал Залускому, что рана Фридриха не так уж страшна: пуля лишь царапнула его по животу. Но поскольку Фридрих уже попал в больницу, ему сделали операцию аппендицита. Через месяц он вернется. Это известие нас, разумеется, не обрадовало.

Вскоре в «четырехсотку» принесли объемистый чемодан с вещами товарища, которому удалось ускользнуть от ареста. Гестаповец открыл чемодан. Первое, что бросилось в глаза, была брошюра Фучика «Придет ли Красная Армия на помощь?», которую он написал в тревожные летние месяцы 1938 г. В чемодане лежали и другие коммунистические брошюры, журналы, прогрессивная литература периода Первой республики. Гестаповцы вертели в руках брошюру Фучика, при этом многозначительно поглядывая на автора.

Затем явился Нергр и поручил Юлеку составить опись всего, что было в чемодане. Юлек затянул эту работу недели на три, пока все не прочитал. Из материалов, оказавшихся в чемодане, мы узнали, что хозяином его является товарищ Дражил, по профессии официант. Никто из нас Дражила не знал и знакомиться с ним в тюрьме не желал. Мы были счастливы, что ему удалось бежать. Единственное, о чем мы очень жалели, – это о том, что скоро возвратится Фридрих.

Однако раньше Фридриха в «четырехсотке» оказался товарищ Дражил. Нацистам удалось выследить и арестовать его. Когда об этом известили Фридриха, он, не возражая против того, чтобы Дражила допросили без него, пообещал рассчитаться с ним лично. Через несколько дней Фридрих появился здоровый и злой. От одного его вида мороз подирал по спине. Теперь товарищам на допросах стало во много крат горше. Прежде всего Фридрих взял «в работу» Дражила и не оставил на нем живого местечка. Фридрих мстил ему за выстрел, за то, что Дражил сумел тогда ускользнуть от ареста. Мстил за то, что товарищ Дражил никого не выдал, не сообщил, где доставал рукописи и бумагу для коммунистических изданий, кому относил нелегальную литературу. Гестаповцы таскали Дражила на какие-то свидания в ножных кандалах, чтобы он не убежал, а Дражил умышленно двигал ногами так, чтобы кандалы как можно громче и зловеще звенели, предостерегая знакомых.