Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Поход реакции против культуры[86]86
  Перевод Р Кузнецовой.


[Закрыть]

«Руде право», 18 ноября 1936 г.

Чешская реакция продолжает насаждать гитлеризм в культуре. Ежедневно встречаешь в газетах Браных и Стршибрных новые нападки на культуру и деятелей культуры, и всегда чем бесстыднее нападение, тем оно невежественнее.

Но речь идет не только о газетной травле. Статьи эти не так умны, да и не так остроумны, чтобы сами по себе могли представлять опасность. Дело именно в том, что они не существуют «сами по себе». Дело в том, что они были той артиллерийской подготовкой, вслед за которой предполагается главное наступление, и что сегодня они – искусственная завеса, под прикрытием которой уже проводится генеральное наступление. Они должны вызывать антикультурный психоз, чтобы гитлеризму в области культуры удалось захватить новые важные позиции. Это не только газетная кампания, которую мы могли бы, совершенно закрыв глаза на ее качества, назвать «дискуссией», а реакция власти, административное давление, использование государственных позиций для полной фашизации чешской культуры.

Когда, например, «Народни листы» пишут, что сейчас разрабатывается положение, согласно которому государственные премии будут распределяться таким об-разом, чтобы ими не награждались выразители и пропагандисты «большевизма в культуре» и эти «большевистские пропагандисты» уже никогда не смогли бы заседать в жюри, – то это, очевидно, кажется нам смешным, ибо это пишет человек, для которого, по его собственному признанию, чешская литература кончается 1918 годом. Но это не смешно потому, что одновременно с этой газетной юмореской реакция, представленная аграрной партией и партиями Национального объединения, готовит проект нового положения, по которому государственные премии могли бы получать только Заградники-Бродские и авторы стишков на новогодних открытках. Так пусть хоть сдохнет литература, лишь бы стала фашистской!

Не случайно в нападках газеты «Народные листы» большевиками названы Лангер и Шальда и обвиняется в большевизме жюри, членами которого были деятели культуры различных политических взглядов, в том числе и католики, но как раз не коммунисты. Не приходится долго доказывать, что «борьба с большевизмом» здесь только предлог, чтобы скрыть их истинную цель: борьбу против всякой подлинной, нефашизированной культуры.

В газетах Браного, Катанка, Стоупала мы часто встречали нападки на радио, хотя не секрет, что именно группа этих господ владеет радиовещанием. Мы могли бы эти газетные атаки принять за комедию, если б не знали, что все эти статьи писались для того, чтобы скрыть внутреннее официально одобренное наступление, целью которого является полный захват радиовещания. Работники радио – деятели искусства – не являются реакционерами, как его владельцы. Реакционеры не могут заменить их собственными равноценными в художественном отношении силами, потому что вообще нет и не может быть полноценных реакционных художественных сил. Выгнать Ирака и поставить на его место Каганка – это вызвало бы слишком много шума. А вот изолировать работников культуры на радио и в изоляции сломить их административным давлением – это как раз то, чего сейчас добивается реакция.

Поэтому реакция использует каждый удобный случай. По радио в сообщении о советском вечере было прочитано стихотворение советского поэта Светлова «Гренада». И внутренняя реакция на радио уже идет в наступление – распространяет слух, будто это было стихотворение во славу мадридского правительства. Мы могли бы с возмущением сказать, что вовсе не грех проявлять свои симпатии к легальному правительству дружеской демократической республики. Могли бы также уличить реакцию в скандальном невежестве, так как «Гренада» Светлова была написана десять лет назад, и поэтому не может иметь прямого отношения к нынешним испанским событиям. Но к чему задерживаться на подобных доказательствах. Реакции нет дела до этого произведения, ей важно нападать и запугивать и каждой выигранной уступкой усиливать свое наступление до тех пор, пока радио и работающие на нем деятели искусств не войдут окончательно в нужную «колею».

Так же поступает реакция и с радиовещанием для рабочих. Мы все знаем, насколько убоги, как возмутительно подстрижены все передачи для рабочих. Но реакция усиливает и здесь цензуру, ибо ее целью является полная отмена, полное изъятие рабочего вещания из программы радио.

Это делается в Праге и у всех на глазах. В провинции, конечно, реакция позволяет себе гораздо больше. Теперь уже известно много примеров, свидетельствующих о том, что из органов просвещения вытесняются все прогрессивные работники культуры. Не случайно, что все чаще и чаще поступают сведения о подобных случаях. Это проводится план д-ра Каганка, который хочет быть не только компаньоном, но и соратником: выполнять те же функции, что и Геббельс. План, по которому за год должны быть вытеснены из просветительных учреждений все социалисты и люди, «имеющие склонность к излишней прогрессивности».

Обратите внимание на деятельность министра Махника, который приказал из воинских библиотек изъять книги всех прогрессивных авторов, [а в воинских казармах постепенно запрещает и все газеты, кроме таких органов, как «Венков», «Последний лист» и «Народные листы»] – и вы увидите другой пример сосредоточенного правительственного наступления реакции на культурном фронте.

Подобное же наступление было начато и на Национальный театр. Но оно было остановлено. Было остановлено большим совместным выступлением чешских и немецких работников театра. Этой организованности, этого единства реакция испугалась. Она не отваживается идти в наступление, когда ей противостоит сила всех подлинных деятелей театра.

Поэтому-то ночь на пятницу в Свободном театре, когда артисты энергично откликнулись на события, стала памятной ночью. Артисты в ту ночь остановили наступление реакции на своем участке, и реакция должна была довольствоваться только артиллерийской подготовкой на страницах газет.

На время. Так как и для театра угроза не совсем исчезла и не исчезнет совсем, пока реакция сможет на-ступать на культуру на всех остальных фронтах и пока перед ней будут отступать. Есть тысячи деятелей культуры, художников, писателей, работников кино, а решать вопрос об их судьбе и их творчестве хотят несколько предпринимателей, стремящихся к монополии и потому уничтожающих ту культуру, которая им не хочет и не может служить. Эти тысячи деятелей культуры не имеют права молчать. Они обязаны откликнуться, – откликнуться так, как это делали артисты; и если они выступят все вместе, то их голоса зазвучат намного сильнее.

Хватит отступать и выражать свое возмущение, стоя в сторонке. Если так будет продолжаться и впредь, то скоро мы не отличим чешскую культуру от «культуры» Третьей империи.

Оптимистический рассказ[87]87
  Перевод О Малевича.


[Закрыть]

«Руде право», 1 мая 1937 г.

Снег падал густыми хлопьями, но снегоочистители быстро убирали его с мостовых.

Тонда условился встретиться с Мартой в Новом Национальном театре. Там сегодня уже в семидесятый раз давали пьесу «Шаги времени». Он давно закончил работу. Было семь минут седьмого, когда он, наскоро умывшись, вышел за ворота своего Карлинского тракторного завода. Времени оставалось в обрез, а ему нужно было еще забежать домой, чтобы побриться и надеть выходной костюм. И вся эта спешка только из-за того, что по оплошности он забыл заранее позаботиться о билетах. Теперь Тонда боялся, что все места в театре будут распроданы. Он торопливо направился к станции метро. Вскоре подошел поезд «Б», который доставил его в Дейвицы. Тонда жил в Под-бабе, в одном из тех больших многоэтажных зданий, окна которых светятся на головокружительной высоте. Он вошел в лифт и нажал кнопку шестнадцатого этажа.

Не будь этой истории с билетами, можно бы вполне успеть спокойно переодеться. И как это он о них забыл! Впрочем, разве нет у него других забот? Например, вопрос о заводском кинотеатре. С тех пор как завком принял решение его строить, у Тонды по три совещания на неделе: одно с профсоюзной организацией, другое – с культкомиссией, третье – с архитекторами. «Смотри, Тонда, не подкачай. Дело идет о нашей чести», – говорили ему товарищи.

В метро Тонда встретил своего старого приятеля Пепика. Когда тот заметил Тонду, его круглое лицо просияло. Они крепко пожали друг другу руки. Пепик работал литейщиком на заводе, ранее принадлежавшем Рингоферу. Он был там председателем заводского авиакружка, летал, как бог, и уже завоевал несколько рекордов.

– Знаешь, какая у меня новость? – начал разговор Пепик. – На следующей неделе наш заводской комитет покупает еще один самолет. Первоклассный биплан! Четыреста пятьдесят лошадиных сил! У нас их будет теперь три. Мечта, а не машина!

– Держу пари, что ты летишь на ней первый! – заметил Тонда.

– Попал в самую точку!

– Смотри только не сверни себе шею отчаянная ты голова! А у меня тоже есть кое-что новое. Мы только что утвердили план строительства заводского кинотеатра «Энгельс». Весною приступим к делу. Приходи. Увидишь, какой у нас зал будет! Ну, вот я и приехал. Будь здоров!

Он быстро взбежал по выходной лестнице и устремился к Новому Национальному театру. У кассы уже было много народа. Тонда встал в очередь и нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

«Молодец Пепик, – думал он. – Но все-таки… мое кино поинтереснее, чем его двухмоторный самолет.

Правда, когда мы окончим строительство, начнутся новые заботы: о фильмах. Обеспечить хороший кино-репертуар не так-то просто! Нужно будет добиться правильного соотношения между веселыми и серьезными фильмами… Впрочем, что касается самолета, то и до него дойдет очередь. Тогда же придется подумать и о новом аэродроме для Карлинского тракторного. А за счет территории нынешнего можно будет расширить заводские стадионы. Они и так уже не вмещают болельщиков. Ведь трибуны рассчитаны всего на сто двадцать тысяч зрителей.

Да, немало еще будет у нас забот!

Забот?! Но разве это настоящие заботы! Так их можно назвать только ради смеха. – И Антонин за-думался над радостями и печалями, которые занимали его еще так недавно. – Да, о другом приходилось думать в тридцать шестом году, когда Европе угрожал Гитлер.

Тогда мало кто мог смеяться по-настоящему.

И вспоминать-то не хочется об этом проклятом времени. Солоно тогда приходилось нашему брату, рабочему. Считалось счастьем, если ты, как каторжный, гнул спину на хозяина. Стоило же потерять это «счастье», и тебя вообще переставали считать человеком! Ты становился простой цифрой в статистике безработных…

Где же это, кстати, со мной случилось?

В той грязной каморке на Злихове?

Кет, это было до того. В тридцать шестом пришлось перебраться в пещеры у Инониц, – совсем как зверю…»

– Вам какой билет, товарищ?

– Что?

– Какой вам нужен билет?..

Слова кассирши вернули Тонду к действительности. Какие ему нужны билеты?

– Дайте, пожалуйста, два места на балкон! – обрадовался он. Повезло – в кассе еще оставались билеты.

Антонин вышел на улицу и стал ждать Марту. В газетном киоске он купил «Вечернюю Прагу» и бегло просмотрел заголовки:

«В Словакии, близ города Брезен, введен в эксплуатацию гигантский бумажный комбинат «Красный колосс».

«Проект 1000 новых домов в городе Забеглицы одобрен!»

«Сталелитейные заводы в Кладно выполнили про-изводственный план на 158 %».

«Мост через Нусельское ущелье вступил в строй».

«Двадцать тысяч заводских библиотек».

Тонда подумал, что библиотек, пожалуй, еще недостаточно, точно так же, как и семнадцати новых театров для Праги, но тут пришла Марта…

…Спектакль начался.

Героем пьесы был врач, стремившийся найти путь к продлению человеческой жизни. Эта проблема глубоко волновала всех зрителей. И Антонин и Марта с напряженным вниманием следили за тем, что происходило на сцене, ибо это и для них было так важно.

«Жить – как это прекрасно! – думали они. – Кому же теперь хватает обычного срока жизни?»

И тут Тонда опять вспомнил о тридцать шестом годе, о той зиме, когда он не раз думал: «А стоит ли вообще жить?» Он поделился своими мыслями с Мартой. Стал говорить о той, прежней, жизни, и о новом и прекрасном настоящем, и о будущем, которое наверняка окажется еще в тысячу раз прекрасней.

– Мне хотелось бы дожить до того времени, когда все, о чем мы сейчас только мечтаем, станет действительностью, – сказал Тонда. – Тогда уже будут новые люди, с вечно молодыми сердцами. А в нас еще слишком много от старого мира.

– Нет, – возразила Марта, – не говори так, Тоник! Я от души желаю, чтобы у людей, которые будут жить после нас, были такие же сердца, как наши. Мы жили в мрачное время. Весь мир был охвачен ужасом. А мы, Тонда, мы не боялись. И чем тяжелее была жизнь, тем мы были тверже… Мы были мужественны, Тонда, потому что мы знали, что победим, хотя и не всегда могли себе представить, каким станет мир, когда эта победа придет…

Они возвращались домой пешком по широким асфальтированным улицам. В декабрьском воздухе веяло молодой, богатой жизнью, которая бурлила в каждом квартале Праги.

После долгого молчания Тонда сказал:

– Да, ты, конечно, права, Марта.

И через минуту добавил:

– Помнится, – это было еще в тридцать шестом, как раз под рождество, – один мой товарищ принес в пещеру коммунистическую газету. Был в ней рассказ, я хорошо его помню, назывался он «Оптимистический рассказ». Начинался он, казалось бы, совсем обычно: «Снег падал густыми хлопьями…» А дальше в нем говорилось о прекрасном воскресном дне, который ждет нас в будущем, в самом недалеком будущем.

Антонин улыбнулся:

– А я, чудак, подумал тогда, что все это только фантазия…

С высоты это была лишь небольшая цель. Маленькая ямка, а около нее полдюжины эльгетских мальчиков, играющих разноцветной фасолью. Ведь во время войны, возможно, и замолкают музы, но не прекращаются детские игры.

Господин Юнкере целился прилежно.

Бомба упала точно в центр кружка детей. Из дома выбежали люди с воспаленными, запавшими глазами, – и глаза запали еще глубже. Люди собрали разорванные тела мальчиков. Уложили их в школе, из которой всего минуту назад они выбежали, живые и озорные.

Пришел официальный фотограф и неловко, потому что руки его тряслись от ужаса и не повиновались, запечатлел на пленке потрясающий документ.

За три дня долетел документ до Парижа, до Лондона, до Праги. Газеты опубликовали его на первых страницах, и люди смотрели на него такими же глазами, что и те, из Эльгеты.

Была весна.

Одинокое деревцо цвело за оградой угольного склада, – маяк в море дыма Смиховской окраины, указывающий путь к ямке, самому удобному месту для игр. Изо всех уголков Праги именно это место более всего полюбилось шести мальчикам, которые бродили по запыленным улицам и предавались своим шалостям с таким же увлечением, с каким поэт пишет стихи.

Здесь был угол, в который никогда не заглядывал учитель. Здесь глиняный тротуар был разбит носильщиками и сравнялся с землей, по которой шарики катались без малейшей помехи. Здесь, наконец, из-под ограды торчал пучок травы, – и это была природа, напоминающая джунгли, пахнущая всеми запахами далеких краев, в которые плавал легендарный капитан Коркоран. Здесь можно было играть в войну, мечтать и в страшном азарте выиграть или проиграть разноцветный стеклянный шарик.

Но в тот день, о котором мы рассказываем, шесть мальчиков пришли на угольный склад не для того, чтобы сражаться, мечтать или играть. Они даже не посмотрели на заботливо вырытую ямку, которая их ожидала. Они сели на край тротуара, спиной к траве, и склонили головы.

Франтик открыл тетрадь, потом аккуратно разложил и разгладил газетный лист, как это делал и его отец.

Со страницы газеты на них смотрело детское лицо со срезанным бомбой черепом.

Мальчик из Эльгеты.

Франтик читал не по-детски тихим голосом.

Читал сообщение о бомбардировке Эльгеты, о варварстве фашизма. Воззвание к протесту и к активной солидарности. Дети понимали не все слова, которые Франта с напряжением читал по складам, но страшный смысл сообщения был им ясен. Мальчики из Эльгеты – это были, собственно, они сами. Так же, как и они, те ходили прямо из школы к ограде угольного склада играть в шарики, и именно там, у Эльгетской ограды, настигла их смерть.

В волнении все вскочили и подняли головы. Весенние облака стремительно спешили по небу. Но врага там не было. Мальчики щурили глаза, чтобы все-таки его разглядеть. У него, как у дракона, должно быть, было много лиц, жирных и противных, сливавшихся друг с другом. Увидеть его так и не смогли. Это был невидимый страшный враг, который убил мальчиков из Эльгеты. И эльгетские мальчики просили о помощи против него.

– Они помогут?

– Конечно.

– Сомнений здесь не было. Дети это решили еще рань-ше, чем Франтик дочитал.

– Мой брат, – сказал Руда деловито, – уехал в Испанию… Доброволец…

– Это здорово, – решили мальчики. Но как же помочь еще?

– Мы не умеем стрелять, – заколебался Франта.

Об этом, конечно, стоило подумать. Научатся, конечно, но это только будет, а помощь нельзя откладывать. Сейчас, настойчиво кричала газета, помочь нужно сейчас же.

Но как?

Беспомощно смотрели дети в газету. Должны же там об этом сказать. И ведь было, на самом деле было сказано.

Франтик радостно показал на один из столбцов:

«Сбор средств в помощь испанскому народу».

Пять, десять, пятьдесят, сто крон стекались из разных сторон в фонд помощи…

На край тротуара стекались финансы из шести кар-манов, но не набралось даже полкроны.

– Мало…

Посмотрели снова в газету. Нет, никто так мало не давал. Это была не помощь.

– Я принесу завтра…

– Поздно…

Кто знает, что случится до завтра, сколько мальчи-ков из Эльгеты еще поплатятся своей жизнью за их медлительность? Эх, завтра! А сегодня?

Грустно блуждали их глаза по окрестности. Ах, если бы где-нибудь лежала банкнота, ведь бывает же так. Идет человек и потеряет деньги. Это очень просто, сколько таких случаев…

Но на улице деньги не валялись.

Шесть детских головок усиленно размышляли. Мечты переплетались с действительностью, разжигая стремление помочь.

И тут вскочил Антонин.

– Есть, – сказал и вдруг заколебался, – у меня есть нож.

С этого началось.

– С ножом ты ничего не сделаешь.

Это звучало почти как богохульство. Нож Антонина был его кладом, которому завидовали все мальчики, «рыцарский меч», на котором все они присягали.

– Ничего не могу? А продать его?

Пять пар глаз уставились на Антонина с недоверием. Расстаться с перочинным ножом, всем его богатством?

Богатством?

И тут, наконец, дети все поняли. Франтик торжественно встал, и все встали. Франтик пожал Антонину руку с чувством, какое могут выказать всегда только мальчики и, в минуту опасности, мужчины.

А потом он молча положил на землю рядом с ножом Антонина согнутую жестяную коробку из-под гуталина, которая была поочередно жилищем жуков, поездом или пароходом у берега Влтавы. Коробка была не такой редкой вещью, как нож Антонина, но в ней была часть жизненной истории Франты.

Руда на прощанье сжал в руке тринадцать цветных шариков, и, когда Йозеф положил рядом с ножом и коробкой свой свисток, он застыдился и придал к ним еще четырнадцатый шарик, оловянный, с которым он всегда выигрывал.

Шесть карманов опустошились. На тротуаре теперь лежало самое драгоценное имущество шести мальчиков: нож, коробочка, свисток, шарики, веревочка, чижик, потрепанный, затасканный кошелек из бумаги, теперь выглядевший уже как кожаный, праща, гайка, фотография центра нападения Планички, на которой неумелой рукой был подделан его автограф, и другие удивительные вещи, о которых даже не знаешь, зачем они нужны, и названия которых забываешь сразу же, как перестаешь быть мальчишкой. Шесть мальчиков еще раз взглянули на это богатство. А потом торжественно доверили Франте и Антонину осуществить продажу.

За рекой, на правом берегу Влтавы, находится Старый Город, и в его кривых переулочках найдешь затерявшиеся лавочки ветошников, еще не вытесненные ломбардами. Туда несут бедные люди свою нищету и утешаются тем, что, превратившись в несколько мелких монет, она становится меньше.

Туда по невидимым следам своих родителей отправились и шесть мальчиков. Люди равнодушным потоком проходили мимо них и не догадывались, что встречают торжественную процессию (кто знает, наверное, многие бы из них сняли шапки).

Впереди шли Франта с Антонином и твердыми руками придерживали карманы со своим богатством.

В десяти шагах, не спуская с нихчглаз, как почетный караул и охрана одновременно, шли четверо остальных.

Почетный караул из четырех мальчиков стал у входа в лавочку старого ветошника. Франта и Антонин прошли мимо затасканных фраков и старых рабочих костюмов с дрожью, которую во что бы то ни стало хотели сдержать, потому что чувствовали на себе взгляды своих товарищей.

Старый Исаак стоял за прилавком.

Молча дети выложили перед ним коробочку, свисток, веревочки, шарики и, наконец, нож Антонина. Потом уставились ему в лицо не испуганным взглядом, каким обычно смотрели их матери, и не с нарочитым и бесполезнььм вызовом, как это делали их отцы, но торжественно.

Старик вопросительно оглядел ветошь и злобно проворчал:

– Чего вы хотите?

Он был заметно удивлен. На самом деле, сразу уж слишком много никому не нужного барахла.

– Чего вы хотите? – пробурчал он снова. – Марш отсюда, хулиганы!

Ему казалось, что мальчики смеются над ним.

Франта не смог молча сохранять торжественность.

– Это все, – сказал он, – продаем…

Старый Исаак знал людей. По голосу он понимал, кто просит, кто тонет, кто пришел впервые, кто вторично, а кто уже никогда не придет, если ему отказать, потому что скорей умрет от голода, чем снова предложит свой поношенный пиджак. Голос Франтика звучал иначе. Такого тона он еще никогда не слышал. И не будь он так стар, это бы его раздражало. Теперь же это было только любопытно и смешно. Что только эти ребята не сделают, чтобы получить на сигареты…

– Это не на сигареты, – сказал Франта обиженно.

– Ага, на кино.

– И не на кино, – мучительно отнекивался Франта, чувствуя непонимание. – На Испанию это… – вымолвил, наконец.

И стало тихо.

Вся долгая жизнь припомнилась старику. А Франта проклинал себя, боялся даже взглянуть на Антонина. Зачем только он сказал это старому еврею? Что ему до этого? Позовет полицию. Пропадут вещи, и они не смогут помочь мальчикам из Эльгеты. Осторожно он протянул руку к прилавку, чтобы спасти, что удастся…

– Оставь! – сказал старик строго.

Он взял старую железную коробку Франты и долго ее разглядывал. Глаза двух делегатов налились слезами.

– М-да… – пробурчал Исаак, – коробочка неплохая, но больше двух крон за нее не дам…

– А это… – взял в руки нож Антонина, – прекрасная работа… Так… Для Испании, говорите… Гм… очень хорошая работа… Пять крон, думаю…

Делегаты затаили дыханье и мечтали о победе, которую принесет их помощь там, в Эльгете… Столько, столько денег!

Старик оценивал справедливо, штуку за штукой, веревочку, свисток, чижика, шарики.

А потом в мелких монетах, чтобы было побольше, он высыпал на прилавок двадцать крон…