Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Как и прежде, нас гоняли на работу к «Сименсу» мимо крематория. Густой черный дым постоянно валил из его труб, окутывая все вокруг траурной вуалью. Ночью из печей вырывались зловещие языки пламени. Воздух был пропитан запахом горящих волос и костей. Мы с тревогой поглядывали на крематорий, в трех печах которого наши подруги превращались в пепел. Их убивали или травили газом лишь за то, что они не понравились эсэсовскому доктору – были слабые, старые или больные. Но они хотели жить и для этого делали все, чтобы обмануть эсэсовцев при селекции. Из пепла сожженной шелковой бумаги и технического вазелина или крема для обуви заключенные приготовляли «краску». Этой смесью поседевшие узницы красили волосы. Среди шлака, которым была усыпана дорога в старом лагере, я нашла однажды тюбик губной помады. Его, должно быть, со страху перед обыском бросила какая-нибудь новая заключенная. Судя по фабричной марке, помада была из Италии. Я припрятала тюбик. Во время селекции узницы старались с ее помощью придать себе «здоровый» вид, чтобы не попасть в роковой список надзирательницы или эсэсовца-доктора.

В лагере у «Сименса» надо мной на нарах разместились коммунистка Ильза Маршалкова и юная Оленька Кишова – хрупкая девочка, которая хоть и пережила Освенцим, но в Равенсбрюк попала уже с подорванным здоровьем. Когда узниц переселяли в новый лагерь, Ольга сильно простудилась. Целые ночи напролет она кашляла и страшно потела. Ильза Маршалкова заботилась о ней с редкостным самопожертвованием. Ночью она переодевала Ольгу в сухое белье, поправляла подголовник, чтобы хоть немного облегчить страдания больной. Маршалкова сама просидела семь месяцев в Освенциме, где перенесла сыпной тиф. Во время короткого обеденного перерыва Ильза наспех проглатывала свою порцию турнепса и торопилась скорее приготовить Оле что-нибудь поесть из продуктов, которые нам присылали из дому. На маленьком очаге она грела чай, приносила из кухни несколько ложек диетического супа, который варили для надзирательницы. Но Оленька уже еле держалась на ногах.

Мы знали, что если Ольгу отвезут в больницу, то доктор-эсэсовец наверняка отправит ее в газовую душегубку. Ильза всеми силами старалась спасти Ольгу. Маршалкова мечтала о том, чтобы Ольга дождалась дня освобождения. Когда нам вскоре пришлось маршировать мимо эсэсовского доктора и эсэсовок-надзирательниц, мы специально подготовили Ольгу: подкрасили ей щеки и на руках отнесли к месту сбора. Под хищными взорами тюремщиков Ольга прошла нетвердым шагом. Это заметила старшая надзирательница Голтевер и приказала ей промаршировать еще раз. Ольга напрягла последние силы и прошла твердым шагом. На этот раз она спаслась. С тех пор мы буквально прятали Ольгу в бараке. Когда для проверки приходила эсэсовка, то ей говорили, что спящая наверху женщина была в ночной смене. Так с великим трудом нам удалось на время уберечь Оленьку. И все же она не дождалась светлого дня. В конце концов ее увезли в больницу в старый лагерь, где Ольга умерла от туберкулеза всего за десять дней до прихода Советской Армии.

Глава XXVI. Убийства не заботили Красный крест

В весенние дни 1945 г. крематорий действовал вовсю. Его печи не знали отдыха. Две трубы беспрерывно извергали тучи темно-серого дыма, который наполнял наши легкие.

В нижнем лагере лежали сотни чахоточных, сыпно-тифозных, а также больных скарлатиной узниц, лишенных элементарной медицинской помощи. В лагере свирепствовал голод. Смерть буквально косила людей.

Однажды сквозь паутину колючей проволоки мы увидели нечто, поразившее нас. За высокой стеной старого лагеря Равенсбрюк остановились три роскошных комфортабельных автобуса. Их теплая окраска светло-кремового цвета резко контрастировала с неприветливо-хмурой серой стеной и черной колючей проволокой. Словно невеста в белом платье спустилась в мрачный подвал. Мы глядели на автобусы широко раскрытыми глазами. В невероятной грязи, в этом прямо-таки адском кошмаре нам показалось, что это мираж.

* * *

Однако это была реальная действительность!

В лагере началась новая селекция. На этот раз фашистские тюремщики отбирали молодых и здоровых, в первую очередь француженок. Надо было видеть взволнованные лица узниц! Почему молодых и здоровых? Что хотят с ними делать? Почему француженок? Некоторые француженки даже попрятались, чтобы избежать гибели. Но вот другая женщина принесла ошеломляющую новость. Будто бы те роскошные автобусы принадлежат Международному Красному Кресту, который освободит узниц? Это было слишком фантастично и неправдоподобно. Чтобы нацисты вдруг стали такими гуманными?! Хоть они и оказались на краю гибели, но под конец обязательно придумают какую-нибудь пакость.

Но через несколько дней нам все же пришлось поверить. Чистые, светлые, комфортабельные автобусы действительно принадлежали Международному Красному Кресту. Они в самом деле увозили француженок, голландок, норвежек. Мы были свидетелями, как в один автобус село всего лишь восемь норвежек. Разве это гуманно со стороны Международного Красного Креста! Угнать огромный автобус, посадив всего лишь восемь женщин! Нет, автобус сейчас вернется. Ведь он может взять еще сорок – пятьдесят человек, и даже больше. Каждая женщина с радостью бы потеснилась, лишь бы на свободу вырвалось побольше узниц. Но автобус не повернул обратно, он уехал.

Разгорелись споры! Почему нацисты позволяют уезжать только молодым и здоровым женщинам? По какой причине Международный Красный Крест не увозит также старых и больных, обреченных в лагере на верную смерть? Если бы этим женщинам оказать медицинскую помощь, они могли бы еще жить! Я была свидетельницей того, как заключенная-врач Здена Недведова спросила руководителя экспедиции Международного Красного Креста, почему они увозят только гражданок западных стран и не берут русских, украинок, чешек, югославок? Руководитель ответил коротко и ясно: «Потому что нам так приказано».

С апреля 1945 г. фашисты начали расформировывать концентрационный лагерь Равенсбрюк. Часть узниц – исключительно из западных стран – увозил в своих автобусах Международный Красный Крест. Других нацисты отправляли в Укермарк на смерть. Некоторые партии тюремщики увозили из лагеря в неизвестном направлении. По ночам эсэсовцы и эсэсовки с собаками внезапно врывались в бараки, будили женщин и приказывали им быстро собираться в дорогу. Той же ночью их увозили.

Когда утром 14 апреля 1945 г. нас вели на работу, мы увидели, что лагерь у «Сименса» заселен узниками-мужчинами. Этот лагерь был отгорожен лишь колючей проволокой, и сквозь нее мы могли видеть, что там творится. Эсэсовки хотя и кричали на нас, запрещая поворачивать головы в сторону мужского лагеря, но уследить за двумя тысячами пар глаз было слишком трудно.

Заключенные-мужчины были совершенно обессилены от голода. Кроме того, они прошли многокилометровый путь. В то утро, когда прибыла партия заключенных-муж-чин, вольнонаемные рабочие «Сименса» шли на работу. В нашем цехе был рабочий Нейман. Как только нас привели, он прибежал на склад к Марте и, волнуясь, рассказал, что собственными глазами видел, как эсэсовцы хладнокровно пристреливали заключенных, которые не могли уже идти. Услыхав это, я сказала: «Теперь вы знаете, на что способны фашисты. Когда мы вам рассказывали о том, что они вытворяют в женском лагере, вы не верили. Сегодня вы убедились сами».

– Это СС, – возразил Нейман.

– Но ведь они члены вашей партии, которая за такую деятельность награждает, – ответила я.

Нейман не смог ничего возразить и молча отошел.

Мужчин в лагере все время держали под открытым небом, потому что не хватало бараков. Люди страшно истощали. Кожа да кости. Заключенные едва держались на ногах. Надсмотрщики направо и налево били узников палками. Среди надсмотрщиков были типы, говорившие по-чешски. Мы начали на них кричать, требуя, чтобы они перестали тиранить людей, напомнив, что их не минует возмездие. Наши угрозы подействовали.

В тот день, когда мужчин пригнали в лагерь, их совсем не кормили. На другой день дали турнепс. Мы наблюдали страшную кровавую драку изголодавшихся заключенных. В результате никто до еды не добрался, а на земле около опрокинутых котлов остались мертвые тела. Их затем выносили за проволочную ограду и складывали в штабель, как дрова. От чешского надсмотрщика мы узнали, что в лагере около трех тысяч мужчин, а мисок для пищи – всего лишь тридцать штук!

Ежедневно мы были свидетельницами кошмарных сцен в мужском лагере. Хоть бы скорее пришла Советская Армия и положила конец зверству нацистов! Они продолжали свирепствовать, не желая поверить в близость краха, как будто Советская Армия и не находилась на подступах к Берлину. В апрельские дни 1945 г. даже вольнонаемные «Сименса» все еще уповали на победу Германии, ожидая чудодейственного оружия, обещанного Гитлером и Геббельсом. Нейман от нас не таился: он все чаще говорил о «вервольфах»[54]54
  Подпольные террористы. – Прим. ред.


[Закрыть], о том, что каждый немец до конца обязан оборонять третью империю любыми средствами.

20 апреля мастер приказал Марте Райхловой и мне упаковать все заготовки и как можно быстрее отправить. Мы пришли в цех и договорились затянуть отправку. Пакуя заготовку, вдруг кто-то «вспоминал», что в пакет нужно положить еще одну деталь. Тогда все распечатывали и, не торопясь, начинали снова упаковывать. Каждую минуту прибегал мастер и ругался, что мы слишком медленно работаем. Марта пререкалась с ним. Тогда он прислал к нам надзирательницу. Под ее наблюдением мы стали работать быстрее: запаковывали, потом все развязывали, затем опять упаковывали и так с каждой вещью проделывали три-четыре раза. На замечания надзирательницы Марта наговаривала ей столько всякой всячины, что та ничего не могла возразить. Так удалось проканителиться до 27 апреля. Но и к этому времени работа была далеко не закончена, хотя мастер дал нам в помощь еще несколько узниц. В тот день мы работали у «Сименса» в последний раз. Заготовки так и не были отосланы. Мы с Мартой хорошо понимали друг друга: ведь вот-вот должна прийти Советская Армия!

* * *

Приближался долгожданный час освобождения. Когда нас переселяли из старого лагеря, я оставила там близкого человека – коммунистку Мирку Штропову, с которой познакомилась в Терезинской крепости. Меня отправили немного раньше в Равенсбрюк, где мы снова встретились. Здесь ей поручили ужасную работу: выносить из больницы умерших узниц. Мирка была маленькой, хрупкой женщиной. Я всегда поражалась, как такое миниатюрное создание несет тридцати– или сорокакилограммовую тяжесть– примерно столько весила каждая покойница. Когда лагерь начали эвакуировать, в нем имелось много больных. Было решено оставить с ними тридцать сиделок из узниц. Их отбирал эсэсовец доктор Трайт. Мирка оказалась в их числе. Тридцать сиделок должны были ухаживать за тысячами тяжелобольных, которым практически ничем не могли помочь: лекарств не было, кормить было нечем. Среди больных оказались и две подруги Мирки Штроповой, с которыми она познакомилась еще до ареста. Это были две сестры Галовы, больные сыпным тифом. Чтобы хоть немного порадовать Мирку, я сказала, что остаюсь с ней в лагере. Что будет, то будет! Подруги, работавшие со мной у «Сименса», не одобрили моего решения. Они считали, что лучше бы я отправилась с ними. Конечно, мне было бы намного легче с нашими, потому что у нас сложился хороший коллектив, тогда как Мирка была, вероятно, единственной чешкой и единственной коммунисткой в бараке номер 9. Что же делать? Остаться у «Сименса» и покинуть Мирку? Задача не из легких.

В апреле 1945 г. над нашим лагерем ежедневно пролетали эскадрильи английских и американских самолетов. Когда мы работали у «Сименса» и сирена возвещала воздушную тревогу, все вольнонаемные рабочие и служащие вместе с нашими надзирательницами прятались в убежище, а нас запирали в цехах. В коллективе было не страшно. Сгрудившись у окна, мы радостно глядели вслед бомбардировщикам, несущим под своими крыльями смертоносный груз, приветствуя приближающийся конец ненавистной и проклятой гитлеровской Германии.

27 апреля 1945 г. наша рабочая группа после обеда уже не возвратилась к «Сименсу». Ночью нас разбудил какой-то шум на дворе. Эсэсовцы эвакуировали узниц из соседнего барака. Чешки-коммунистки с «Сименса» еще раньше договорились, что останутся в лагере до тех пор, пока это будет возможно. Дело в том, что одна коммунистка прочитала листовку Советской Армии, где население призывалось не покидать своих жилищ. Мы относили обращение также и к себе и уговорили поступить таким же образом многих беспартийных.

Теперь каждую ночь мы внимательно прислушивались. До нас долетали приглушенные голоса, покашливания, шаги по усыпанной шлаком дороге. Обитательниц соседнего барака в кромешной темноте погнали в дальнюю дорогу. Куда? Если бы кто знал! Очередь была за нами. Каждую минуту ждали приказа. Но мы решили держаться до конца. Однако среди нас вскоре раздались голоса, высказывавшиеся за эвакуацию. Некоторые считали, что так больше шансов уцелеть. В бараке стоял шум, как в улье. В конечном счете договорились, что мы не позволим увести себя темной ночью. Было решено перебраться в соседний барак, из которого эсэсовцы только что отправили всех узниц. Мы быстро оделись и, соблюдая абсолютную тишину, перебрались туда.

До рассвета все было спокойно. Но утром пришли СС-овцы и начали орать: «Все вон! Немедленно вон!» Мы хором ответили, что не выйдем. Тюремщики ушли, но вскоре вернулись с подкреплением и собаками. Что делать? Если мы не послушаемся, у нацистов достаточно сил и средств, чтобы принудить нас. Они сделают это, не останавливаясь даже перед стрельбой. Умирать накануне освобождения не хотелось. Мы решили выйти из барака, но с условием, чтобы эсэсовцы пока оставили нас в покое. Через четверть часа барак опустел. Удивительно, но фашисты удовлетворили нашу просьбу.

Нас повели на главную лагерную улицу, к зданию, где хранились пакеты Красного Креста. Выдавали по одному пакету на четырех человек. Я стояла рядом с Ильзой Маршалковой и мучительно думала: «Ведь ты обещала, что не покинешь Мирку. А теперь стоишь тут и готовишься изменить ей». Вдруг я сказала: «Девчата, я иду к Мирке!» И выбежала из рядов.

Девятый барак был недалеко – через улицу. Я незаметно пробралась к Мирке. А она, увидев меня, проявила скорей озабоченность, чем радость. Если бы она знала, что в лагере будет лучше, то сказала бы: «Останься». Ну, а если здесь будет опаснее? Но я твердо решила остаться.

Комендант лагеря отдал приказ: каждая женщина, которая держится на ногах, обязана покинуть лагерь. Надзиратели приступили к исполнению приказа. Вот по больничному бараку идет староста из заключенных по фамилии Туры. Все заключенные ненавидели ее за бесчеловечное обращение с узницами. И теперь, уже в последние часы существования лагеря, она сгоняет с коек больных, которые хоть немного способны передвигать ноги. Туры заставляла этих несчастных отправляться в путь.

В девятом бараке я залезла на верхние нары, которые были свободны. Лежала и думала, что сказать, если меня обнаружат при проверке барака. Контрольная проверка действительно была. Я притаилась. Туры, к счастью, в голову не пришло заглянуть наверх. Она была уверена, что выгнала всех. К тому же и сама торопилась уехать.

Я лежала и думала, как помочь больным. Одно было ясно: сиделка из меня получится плохая. Придется посоветоваться. Примерно через час я спустилась вниз и начала искать Мирку. Но в бараке ее не было. Я вошла в умывальную, но и тут ее не оказалось. На полу лежало много мертвых. В последние дни их уже не отправляли в крематорий. Впервые за много месяцев печи его погасли.

Надо было похоронить мертвых. Эту работу я, вероятно, смогла бы выполнить. Я вышла из барака на главную улицу. Она оказалась безлюдной. Куда фашисты угнали заключенных? Не было и женщин из кухни, а им предстояло отправиться последними. Барак, где они жили, пустовал. Но вот я встретила Инку Катнарову и Аницу Горватову. От них узнала, что для больных нет ни лекарств, ни продуктов. В одном из бараков окно было открыто. Оказалось, что там лежали пакеты Международного Красного Креста, а в них – продукты. Аница вскочила на подоконник и исчезла в бараке. «Я буду вам подавать», – крикнула она. Если бы мы носили по одному пакету, это отняло бы много времени. Кто-то вспомнил о старой карете, стоявшей позади барака. Мы подогнали экипаж к окну. Аница подавала пакеты, мы их укладывали в повозку. Вдруг откуда-то появились «асоциалки». Оказалось, что из лагеря еще не все эвакуированы. «Асоциалки», как шакалы, набросились на пакеты. Через некоторое время подошли политические узницы – чешки и русские. Это были санитарки из восьмого барака, где лежали чахоточные. Когда санитарки увидели пакеты с продовольствием, их глаза засияли от радости: теперь можно будет досыта накормить голодающих туберкулезников!

Они начали помогать. Когда карета была заполнена, мы взялись за оглобли и повезли груз в восьмой барак, а затем и в другие больничные бараки. Тысячи больных! Кто знает, сколько придется оставаться без снабжения. Того, что оказалось в пакетах, было явно мало. Что же делать?

Над нами в лазоревом небе проносились бомбардировщики и истребители, словно ласточки перед дождем. Сирена уже больше не выла, воздушные тревоги не объявлялись. Да они и раньше были не для узниц. Оставшиеся в лагере эсэсовцы напились для храбрости. А нам некогда было думать о воздушном налете. Мы все время находились в движении, в постоянном напряжении и не думали об опасности, которая грозит с воздуха и на земле.

К лагерной кухне подкатил грузовой автомобиль. Приехавшие эсэсовцы вынесли оттуда два мешка муки, бросили в машину и снова скрылись в кухне. Я и Аничка Рыпачкова побежали к кухне: «Надо оставить что-нибудь для больных. Нельзя все отдать эсэсовцам!» А те уже тащили новые мешки с мукой. Тут же, за их спинами, мы с Аничкой оттащили мешок муки, поставили его к стене и накрыли большой корзиной. Эсэсовцы снова появились. На сей раз они вынесли две половины свиной туши. Мы с Аничкой быстро забрали одну половину и положили ее возле стены, накрыв деревянной ванной, в которой мыли картошку. Свинина это была из продовольственных запасов, предназначенных отнюдь не для заключенных. Как раз вчера пригнали несколько кабанов из ближайшего свинарника и забили их. Свиньи так визжали, что среди узниц поднялась паника. Мы думали, что после свиней эсэсовцы тут же начнут убивать и нас. Один боров удрал от мясников и выбежал на главную улицу лагеря. Эсэсовцы во тьме устроили настоящую облаву на беглеца. И вот сегодня одну его половину забрали они, а другую – мы. Фашисты страшно торопились, а потому не стали разыскивать вторую половину туши. Вскоре они уехали. Мы с Аничкой положили мясо в большую корзину, прикрыли мешком и утащили в первый барак. Удалось также сохранить еще один мешок муки. Мы были счастливы.

Кухня была заперта, плиты остыли, котлы опустели.

К нам пришла Здена Недведова. «У больных нет ни капли воды, – пожаловалась она. – Фашисты разрушили водопровод и оставили без воды весь лагерь». Мы стали совещаться, что же делать? Где достать воду? Я знала, что в свинарнике по дороге к «Сименсу» есть колодец. Но как доставить воду сюда? В каком-нибудь котле? Хотя колодец расположен и недалеко, но доставить котел с водой в лагерь – целая проблема.

Вдруг наши глаза остановились на легкой тележке. Мы ее знали слишком хорошо. На ней отвозили из бараков покойников. Там, в мертвецкой, группа могилыциц снимала с мертвых белье, а врач-эсэсовец вырывал у покойниц золотые коронки изо рта. После этой «процедуры» мертвых снова бросали на тележку. Две-три женщины хватались за дышло, остальные толкали сзади, и «процессия», сопровождаемая эсэсовкой с собакой, под пение отправлялась в крематорий. С песнями же возвращались в лагерь обратно, нагружали в тележку новых мертвецов, и все повторялось снова. В последние месяцы тележка с утра до вечера мелькала по дороге из лагеря в крематорий и обратно с точностью часового маятника.

Теперь тележка отдыхала. Вероятно, эвакуировали также и могилыциц. Однако покойницкая была переполнена мертвыми так же, как бараки больными.

Мы взяли тележку. Ко мне присоединилась Долия-расноармейка, Миладка Нова и еще две женщины, которые из-за слабости еле держались на ногах, но были полны решимости, помочь. Войдя в кухню, мы выбрали четыре котла, погрузили их на тележку. Две женщины взялись за дышло, остальные стали толкать сзади, и процессия тронулась. При выезде наткнулись на препятствие: железные ворота были на замке. По другую их сторону стоял пьяный эсэсовец с автоматом. Мы стали просить его открыть ворота. Здена втолковывала ему, что больным необходима вода, а в лагере ее нет. «Мы хотим возить воду из колодца, что в свинарнике», – сказала я. Охранник заставил долго просить себя, грозил автоматом, но под конец смилостивился и открыл ворота.

За спокойным озером был виден Фюрстенберг. Над его домами клубился черный дым. То здесь, то там вспыхивало пламя. Вот, оказывается, почему эсэсовцы так торопились: дорога на запад лежала через Фюрстенберг.

Мы еле доковыляли до свинарника. Недалеко отсюда, в лагере у «Сименса», мужчины тоже страдали от жажды. Но их не выпускали за ворота. Мы наполнили водой котлы и хотели сперва заехать к мужчинам, чтобы утолить их жажду. Но нас даже близко не подпустили к лагерю. Волей-неволей пришлось отправиться восвояси. Мы шли, боясь обернуться. Бомбардировщики над головой были менее страшны, чем вооруженные эсэсовцы за спиной.

До лагеря добрались благополучно. Но тут встретили немецкого солдата, который нес пакет Международного Красного Креста. Вскоре появился второй солдат, за ним – третий. Мы испугались и забеспокоились: что они делают в лагере? Как узнали о пакетах? Как бы не появились другие солдаты, да еще с оружием! Не начнутся ли здесь военные действия? Тогда прощай свобода, которая казалась уже такой близкой! Мы были уверены, что, если в лагере не будет частей вермахта, Советская Армия не станет ни бомбить, ни обстреливать его. И меня вдруг осенило. Я подошла к немецкому солдату и сказала, что в лагере эпидемия. Все эвакуированы, кроме женщин, больных сыпным и брюшным тифом, туберкулезом, дизентерией. Солдат испугался. Он позвал остальных и объяснил им положение. Побросав пакеты, они пустились наутек.

Отправившись вторично за водой, мы увидели отступающие немецкие части. Каждый раз при выезде из лагеря к нам придирался пьяный эсэсовец. Мы попросили коменданта лагеря (в тот день он еще появился) оградить нас от оскорблений охранника. Хотя комендант и приказал не чинить нам препятствий, но тут же «посоветовал» ходячим построиться у ворот и ждать прихода надзирательницы. Если же она не явится, то самостоятельно двигаться в направлении на Малхов, т. е. на запад. 28 апреля несколько десятков женщин действительно выстроились у ворот. Но это были одни лишь «асоциалки» и уголовницы. Они так вырядились, что мы с трудом их узнали: на каждой – меховое пальто, на шее – лисицы или норки, в руках – до отказа набитые чемоданы. Все это они награбили на складе личных вещей заключенных. Если они действительно хотели добраться до Малхова (а им предстояло пройти сорок километров под обстрелом), то это будет не легкой задачей с таким балластом. Некоторых грабительниц мы задержали в лагере и отобрали награбленное. Наконец, когда последние «асоциалки» и воровки убрались из лагеря, оставшиеся узницы с облегчением вздохнули.

Комендант на территорию лагеря уже не заходил. Появлялся лишь у ворот (должно быть, опасался инфекции) Мы сказали ему, что хотели бы отвезти мертвых в крематорий, потому что многие из них уже начали разлагаться. Тогда комендант предложил нам выкопать за лагерем яму, похоронить в ней умерших, а на могилу поставить деревянный крест. Мы возмутились. Чего ради будем скрывать следы прэстзчглений фашистов? Пусть их увидит весь мир!

Пол в мертвецкой проломился под тяжестью огромного количества человеческих тел. В больничных бараках мертвые лежали в больших умывальных помещениях. А смерть продолжала косить людей. Поэтому трупы пришлось класть штабелями.

Вечерами узницы всматривались в горизонт. По далеким вспышкам бывшая военнослужащая Советской Армии Долия узнавала знаменитые «катюши», а по звукам – стрельбу дальнобойных советских орудий. Она описывала их в таких живых красках, что мы научились в нагромождении звуков распознавать голоса русских пушек. Узницы выходили на улицу, чутко прислушивались к канонаде и с нетерпением ждали своих освободителей.

Тем временем под грохот артиллерии и разрывы бомб, падавших на Фюрстенберг, мы ежедневно продолжали возить воду в бочках. В один из таких рейсов у ворот лагеря остановилась легковая машина. Мы подошли к ней. За рулем сидел немецкий солдат. На заднем сиденье развалился длинный тощий офицер с утомленным желтым лицом. Я спросила, будут ли бомбить наш лагерь? Офицер высунул голову из окна: «Разве он не эвакуирован?» Я не стала вдаваться в подробности, опасаясь, как бы фашисты напоследок не угостили нас бомбой. Поэтому на вопрос ответила вопросом: «Скажите, а Советская Армия близко?». На исхудалом лице гитлеровца отразился испуг. Ничего не ответив, офицер откинулся на сиденье, крикнул что-то шоферу, и машина резко сорвалась с места.

Вечером вдруг задрожала земля, а темное небо осветилось ярким светом. Затем последовал новый удар и новая вспышка. Ветер донес до нас запах гари. Где-то горело.

Я нашла Мирку и несколько других узниц в бараке, в затемненной комнате. Из соседнего помещения, где лежали больные, доносился предсмертный хрип женщины.

Она целый день мучилась. Мы ничем не могли облегчить ее страдания. При каждом новом взрыве легкий деревянный барак весь содрогался. Если бы к нам залетела хотя бы одна бомба из тех, которые рвались в окрестностях, в лагере не осталось бы камня на камне. Просто невероятно, что в такие минуты, когда жизнь каждого из нас висела на волоске, мы были спокойны.

Когда сегодня я вспоминаю те дни, мне не верится, что под грохот артиллерийской канонады и разрывы бомб, когда земля ходила ходуном, мы спали крепким сном.

Так прошли еще два дня, которые показались нам вечностью. Больные женщины не знали, что мы находимся в центре огромной битвы. Гул самолетов был для них привычным явлением. Когда же раздавался взрыв и больничные койки подпрыгивали, мы успокаивали больных, говоря, что это где-то далеко. Собственно, ничем иным помочь и не могли. Ласковое слово и немного воды – вот единственные лекарства, которыми мы располагали.