Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XXIV. Дорога в неведомое

Во второй половине мая 1943 г. в тюрьме на Карловой площади готовили к отправке большую партию женщин. Январским транспортом уже увезли много знакомых коммунисток. Среди них были и Марианна Дворжакова, жена скульптора Зденека Дворжака. Из-за душевных страданий, нечеловеческого обращения и скудной, однообразной тюремной пищи Марианна находилась в очень тяжелом состоянии. Еще в тюрьме у нее опухли ноги. Когда ее отправляли, она успела шепнуть мне, что у нее уже нет больше сил выносить этот жестокий нацистский режим. И действительно, вскоре после прибытия в концентрационный лагерь Освенцим Марианны Дворжаковой не стало.

Тогда же были отправлены в Освенцим товарищи Вожена Порова, Мария Елинекова, Ильза Маршалкова, Копрживова, Рива Фридова и другие. Многим из них уже не суждено было выйти оттуда.

Наш майский эшелон отправлялся в неизвестном направлении. Мы должны были быть готовы в любую минуту. Нас предупредили, чтобы ничего с собой не брать, в крайнем случае кусочек тюремного хлеба. Ввиду такого запрета каждая из нас на случай холодов надела на себя все, что только можно. Днем и ночью мы ждали сигнала. Дни летели, а транспорт все не отправляли. Между тем ртуть в термометре в майские дни 1943 г. поднималась необычайно высоко. Воздух в камерах был спертый.

Юлек знал о готовящемся отъезде, поскольку то же самое происходило и в Панкраце. В те дни несколько узниц с Карловой площади попросились к зубному врачу. Он принимал на Панкраце. Как только женщин доставили туда, стражник Гора немедленно проинформировал об этом Юлека, который и написал мне. Письмецо свое Юлек аккуратно сложил и упаковал в фольгу. Гора вынес пакетик из камеры и передал коридорному Скоржепе. Последний в свою очередь незаметно вложил письмо в руку одной женщины из тюрьмы на Карловой площади. К письму Юлек приложил три противотифозные таблетки.

В полдень женщин привезли обратно на Карлову площадь. Узницы стояли у стены, ожидая, когда надзирательница разведет их по камерам. Одна женщина подала мне знак. Я тут же подскочила, и она вложила мне в ладонь носовой платок, шепнув, что он от моего мужа. Дрожа от волнения и нетерпения, я спрятала платочек. Через некоторое время с ведром в руках я отправилась в уборную, чтобы осмотреть полученный подарок. В нем я нашла письмо Юлека. Он писал, что наш эшелон отправляется в Польшу и что там меня ждет изнурительный труд. Он сетовал, как несправедливо, что его перевезут в тюрьму предварительного заключения, где он будет бездеятельно ожидать решения своей судьбы, тогда как я буду надрываться на работе.

Юлек сообщал, что под ударами Советской Армии нацистские войска стремительно катятся на запад. Хотя конец войны уже не за горами, однако в 1943 г. она, очевидно, еще не закончится, и я должна быть тверда и мужественна. В конце он просил письмо уничтожить. Заканчивал Юлек словами: «До свидания, Густина моя! Твой Юла».

При чтении письма, написанного мелким почерком Юлека, мне на минуту показалось, будто я стою не в маленькой клетушке с зарешеченным оконцем, а на воле и все, что написано в письме, Юлек говорит мне своим чистым баритоном. А оттого, что он написал «До свидания», моя надежда на его спасение, которая, словно слабый огонек, временами только теплилась, моментально окрепла. Появилась твердая уверенность, что мы действительно увидимся. Мне казалось, будто Советская Армия уже недалеко от Берлина и наносит последние удары по фашистскому чудовищу. Захотелось петь, плясать. Но я тут же с тревогой вспоминала слова Юлека о том, что он будет ждать решения своей судьбы в предварительном заключении, и чтобы я была тверда и мужественна. Ждать смерти в то время, когда Советская Армия гонит со своей земли нацистских преступников, в то время, когда и над нашей страной восходит солнце свободы! Меня охватило чувство невыразимой печали при мысли, что Юлек, быть может, уже не увидит нашу родину, освобожденную от ненавистного фашистского гнета. Но через минуту невеселые думы были вытеснены надеждой на то, что Юлек наперекор всему останется жив.

Он написал мне также, что посылает три противотифозные таблетки, и указал, как их следует принимать. Я была так благодарна женщине, принесшей письмо, что решила подарить ей таблетки. Она тоже была внесена в списки заключенных, предназначенных для отправки на работу в Польшу.

Хотелось, чтобы письмо Юлека прочитала Аничка Поллертова. Она как раз мыла пол в коридоре. Письмо и таблетки я завернула в платочек и спрятала. Затем, налив воду в ведро, вышла с ним в коридор. Приблизившись к Аничке, я тихонько шепнула, что хочу сообщить ей нечто очень важное. Помыв часть коридора, мы пошли выливать грязную воду. В уборной я достала письмо Юлека и подала Аничке. Когда она прочитала его, мы решили рассказать всем женщинам, что нас отправляют на работу в Польшу. Мы подумали о работе в сельском хозяйстве. Это можно было еще выдержать.

На следующий день дежурила Роттерова. Я попросила ее выпустить из камер несколько женщин, чтобы они помогли мне помыть окна. В ее дежурство мы почти всегда мыли окна. Роттерова была недостаточно умна, чтобы разобраться в истинной причине нашей внезапной любви к тюремной чистоте. Меньше всего нас интересовали окна. Мы стремились использовать это время для бесед с узницами. На нас, коммунистках, лежала обязанность передавать поручения, оказывать нуждающимся помощь и моральную поддержку.

Таким способом удалось поговорить и с женщиной, которая принесла мне письмо от Юлека. Она рассказала, что после того, как в Панкраце коридорный вложил ей в руку письмо, узница незаметно сунула его в рот и счастливо миновала три контрольных проверки: на Панкраце, в мужском, а затем в женском отделении тюрьмы на Карловой площади. Противотифозные таблетки она завязала в уголок носового платка. Я подарила ей эти таблетки. А письмо Юлека уничтожила.

В конце мая в женское отделение пришел эсэсовец и приказал всем узницам, отобранным для отправки, немедленно выходить. Надзирательница Роттерова заметалась, словно встревоженная наседка: «Транспорт! Выходите! Быстро!». Нам не дали даже собраться в дорогу. Это было тем более жестоко, что после тревоги мы долго стояли у стены. Наконец эсэсовец, сделав перекличку, повел нас вниз, на тюремный двор. Здесь заключенных загнали в грузовую автомашину, задрапированную брезентом. Впереди сели два эсэсовца, сзади – один, и машина выехала на пражские улицы. Стоял чудесный весенний день. Многие из нас уже несколько месяцев не чувствовали под ногами пражской мостовой, на которую раньше ворчали за ее неровность. Судя по тому, как машина тряслась и подскакивала, могли предполагать, что находимся все еще в Праге. Мостовая – это единственное, что мы во время езды ощущали, так как выглянуть из-под брезента не было возможности. Солнце жгло и под плотным брезентом, в машине было душно. Некоторые женщины сидели, иные стояли, крепко держась друг за друга. Машину бросало из стороны в сторону, и у нас уже основательно были намяты бока. Неужели нас так повезут до самой Польши, думали мы.

Часа через два машина остановилась.

Послышались мужские голоса, со скрипом растворились огромные тяжелые ворота, и автомобиль, проехав каменную арку, остановился. Эсэсовцы выгнали нас из кузова, мы огляделись. Это была Терезинская крепость.

Построились, раздалась команда, и нас проконвоировали в следующий крепостной двор. Здесь, около канцелярии, эсэсовец приказал нам стать лицом к стене. Каждая узница безоговорочно, словно автомат, выполняла команду. Все это, однако, так выглядело только для эсэсовцев. Мы чувствовали огромное облегчение от того, что остаемся на любимой родине, и шепотом делились друг с другом этой радостной новостью. Нет, мы не были автоматами, мы были людьми! Людьми, надеявшимися и не отчаявшимися! Хотя наша будущая освободительница еще далеко на востоке, но она придет, и фашистские угнетатели понесут заслуженную кару.

Камера в Терезинской крепости, куда я попала, представляла собой огромное сводчатое одноэтажное помещение. Посредине стоял длинный деревянный стол. Вдоль крепостной стены – нары в два яруса. На них тощие сенники с грязными покрывалами. В камеру поместили более пятидесяти узниц. Чувствовали мы себя там вольнее, чем в тюрьме на Карловой площади. Можно было свободно разговаривать, допросы казались пройденным этапом. Терезин в 1943 г. являлся своего рода транзитной станцией, откуда заключенных развозили либо в концентрационные лагеря, либо в тюрьмы предварительного заключения, либо в суд. Днем узники не оставались в камерах. Их выводили на разные работы. Женщин заставляли шить, убирать помещения, выполнять различную работу на огороде, на уборке картофеля. Приходилось также пасти лидицких коз. Здесь в Терезине, с опозданием почти на год, я впервые узнала, что нацисты, стремясь сломить сопротивление нашего народа, в июне 1942 г. после убийства Гейдриха сровняли с землей деревню Лидице, близ Кладно. Всех мужчин расстреляли, а женщин отправили в концлагеря. В Терезинскую крепость были привезены из Лидице швейные машины, на которых узницы шили, и козы, которых мы пасли.

Через неделю после прибытия в Терезин меня вновь вызвали в Прагу. Никто не радовался предстоящему допросу. Каждый был счастлив, когда эти пытки становились пройденным этапом. Доставили меня во дворец Печена. Я сидела и с волнением ожидала вызова. Через несколько часов меня, однако, увезли на Панкрац, откуда должны были отправить на Карлову площадь. А пока что поставили к стене в мужском отделении. Всюду стояла тишина, не слышно были ни звука, словно тюрьма вымерла. Вдруг я услышала шепот. За мной стоял стражник. Он прошептал по-чешски, что Юлек передает мне привет, что он все еще в Панкраце. Я тихо спросила, как он себя чувствует. «Хорошо», – ответил стражник. Я попросила караульного передать Юлеку сердечный привет. Стражник ушел. Он опасался долго оставаться возле меня. Я так и не узнала, каким образом, сидя в камере, Юлек узнал, что я в Панкраце. Меня, вероятно, увидел кто-нибудь из коридорных и через надзирателя-чеха сообщил Юлеку.

Это было последнее известие о Юлеке из Панкраца.

Возвратившись в 1945 г. из концентрационного лагеря, из письма Юлека, которое он послал своим сестрам из тюрьмы предварительного заключения в Баутцене, я узнала, что комиссар Бем обещал ему освободить меня. Поэтому гестаповец, вероятно, и приказал тогда перевести меня из Терезина в Прагу. Однако не на свободу, а лишь затем, чтобы из одной тюрьмы отправить в другую.

На Карловой площади я снова стала коридорной. А тем временем Юлека отправили в Германию. Тогда я этого не знала и каждый день ждала вызова на допрос, надеясь увидеть Юлека. Но миновали дни, недели, а меня никто не вызывал и о Юлеке никто ничего не говорил.

Прошло шесть недель. Меня опять отвезли в Терезин, где я встретила Зденека Новака. Он был в январе 1943 г. арестован по другому делу. Теперь Новак сидел в Терезине и работал во дворе. Через несколько дней с помощью Божены Свободовой Новак известил меня, что Юлека увезли в тюрьму предварительного заключения в Баутцен и что он уезжал в хорошем настроении.

В Терезинской крепости я пробыла около шести недель. Уже на другой день после моего приезда эсэсовка спросила меня, умею ли я готовить. Она хотела взять меня к себе в прислуги. Готовить для эсэсовской семьи! Я взглянула ей прямо в глаза и ответила, что стряпать не умею.

Я попала в камеру, где сидели две подружки – Тоничка Галова и Мирка Штропова, раньше меня переведенные из пражских тюрем. Каждый день в семь утра эсэсовец уводил нас, десять женщин, из крепости на работу в город. Когда мы выходили из древних крепостных ворот, нас приветствовала гора Милешовка, возвышавшаяся на горизонте. Всякий раз, любуясь горой, я думала о том, сколько бурь разыгралось на ее склонах, сколько деревьев, могучих, столетних, было выворочено, сколько их расщепили молнии, однако гора стоит величаво, непоколебимо. Так и наш народ. Сколько людей истребили гитлеровцы, но весь народ им не уничтожить.

Один взгляд на чудесный пейзаж с пологими холмами, покрытыми фруктовыми деревьями, действовал ободряюще. Дивная природа внушала столько надежд, что мы, узницы, ходили на огород с большой охотой. Каждый день, глядя на гору Милешовку, я думала о Юлеке, вспоминала, как мы вместе когда-то бродили по этому краю. Сколько раз приезжали сюда! Особенно Юлек. Когда ему нужно было написать статью для «Творбы» или «Руде право», он садился в поезд и мчался к городам Мосту, Усти, Дечину. Фучик очень любил эти чарующие чешские горы.

Во время работы на огороде мы мечтали о будущем и вспоминали прошлое. Затерявшись среди деревьев и кустов помидоров, укрывшись от глаз эсэсовца, мы тайно беседовали с евреями, которые приходили сюда работать из терезинского гетто. Они страдали от голода еще больше нас. Когда мы получали из дому продовольственные посылки, то тайно делились с ними.

В полдень нас уводили в крепость на обед, где давали одну и ту же картофельную похлебку. Но мы не унывали. Нас не вызывали на мучительные допросы, жили мы надеждой на скорое освобождение.

Никогда женщины так не интересовались политикой, как в застенках гестапо. Их волновало главным образом то, как наступает Советская Армия, когда американцы и англичане откроют второй фронт и будет ли он вообще открыт? Каждый день проволочки с открытием второго фронта порождал среди заключенных все новых противников американо-английских заправил. Советская же Армия стремительно приближалась. За полгода она прошла на запад более пятисот километров.

В начале июля 1943 г. мы почувствовали, что отношение к нам нацистов еще более ухудшилось. Оказалось, что гитлеровцы предприняли новое наступление на востоке. Мы переживали за Советскую Армию и жили в большом напряжении. По вечерам в камерах мы горячо спорили, терялись в догадках, упрекали тех, которые еще надеялись на Америку и Англию (но таких с каждым днем становилось все меньше), доказывали им, что правительства этих государств плюют на оккупированные народы, что они заинтересованы в обескровливании Советской Армии, но им этого не дождаться. Камера разделилась на два лагеря. Мы укоряли наших противниц за неудачную высадку англичан у Деппа. Какие, мол, это солдаты. Мы говорили с такой горячностью, будто наши «противники» по камере несли за это прямую ответственность.

А с каким ликованием мы узнавали, что Советская Армия освободила Орел, Белгород и что она продолжает победное наступление на запад! Известия доходили до нас окольными путями: от коммунистки-уборщицы, подслушавшей в тюремной канцелярии радиопередачу, от мужчин, работавших во дворе крепости.

Знает ли обо всем этом Юлек? Я жила одной надеждой, что с ним ничего не случится! В душе я призывала на помощь все силы природы, умоляя их стать на его защиту, против фашистских палачей.

Когда приходили радостные сводки с фронта, фашистские надзиратели бесновались, и часто случалось, что заключенные привозили с работы на тачках мертвых узников с неподвижно устремленными в терезинское небо глазами. После этого мы опять взволнованно спорили в камерах, расстроенные, валились на нары, тревожно вскрикивали во сне, просыпались, полные ужаса, и снова забывались в тяжелом сне.

Иногда я наивно надеялась на то, что суд не приговорит Юлека к смертной казни. Сколько времени могут продержать его в предварительном заключении? Когда я видела мертвого узника – очередную жертву фашистских извергов, меня охватывал жуткий страх за жизнь Юлека. Я не получила в Терезине ни одного письма от его сестер, которые, вероятно, знали что-то о нем. Первое сообщение мне прислали, когда свершилось самое ужасное…

Глава XXV. Равенсбрюк

Каждую субботу утром, когда мы выстраивались на крепостном дворе, приходила надзирательница со списком и громко выкликала фамилии узниц, назначенных к дальнейшей отправке. Мне казалось, будто тюремщики встряхивают мешочек с номерами заключенных, запускают в него руку и один за другим вытаскивают номера. Чей номер подвернется под руку, тот и уедет с транспортом. Именно так представлялось мне комплектование очередной партии для отправки в неизвестность. Отобранных женщин уводили в особую камеру, изолированную от остальных. Узницы могли взять с собой лишь зубную щетку, гребень, кусок мыла, кусок хлеба. В изолированных камерах заключенные оставались до понедельника. Затем их увозили на станцию Богусовице.

Точно так же и я в августе 1943 г. уходила с группой узниц из Терезинской крепости. Нас было около двадцати человек. Ворота крепости закрылись за нами навсегда. На вокзале меня схватила за руку юная Зина Боушкова. Ею вдруг овладел жуткий страх. Зина прижалась ко мне, а я, как могла, успокаивала ее. Но эсэсовцы разъединили нас и загнали в разные вагоны. До сегодняшнего дня слышу надрывающий душу голос Зины: «Не покидай меня! Хочу ехать с тобой!».

Поезд тронулся. Мы прощались с живописным холмистым краем. Увидим ли его еще когда-нибудь?

На ночь нас разместили в этапной немецкой тюрьме. Надзиратель указал камеру, и нас отвел туда коридорный из заключенных. Когда коридорный шепнул нам, что он чех, из Праги, мы уже не чувствовали себя такими одинокими в этой тюрьме. Ночью на нас набросились полчища клопов. Они нарушили и без того тревожный сон.

Ранним утром нас опять отправили на вокзал, погрузили в вагоны с зарешеченными окнами, и поезд тронулся дальше, в глубь нацистской Германии. В Берлин прибыли поздно вечером. С вокзала нас отвезли в старую тюрьму на Александерплац. Нескольких женщин надзиратели отвели в огромную камеру, где находилось уже более трехсот узниц разных национальностей. Я и еще одна женщина – Мария – попали в камеру поменьше, где сидели русские девушки и несколько немок. Целую неделю жили мы в этих душных камерах, где зарешеченное окно можно было приоткрыть всего лишь на какой-нибудь вершок. Спали на грязных сенниках, кишащих клопами, которые не давали нам покоя даже днем.

Однажды вечером, когда мы уже ложились спать, вдруг раздался громовой удар, и в окне блеснул ослепительный свет. Через мгновение – еще взрыв. Стекла дребезжали, стены сотрясались, оглушительные удары были так сильны, словно бомбы падали прямо на тюрьму. Налет! При каждом новом взрыве русские девушки аплодировали. Немки ежились, а женщина, приехавшая со мной, расплакалась. Ей было неполных двадцать лет. А русским и того меньше, но им и в голову не приходило плакать: «Хоть бы весь Берлин разгромили!» – громко говорили они. Им не страшно было при этом погибнуть. Берлин принадлежал фашистам, которые развязали войну. Русским девушкам было ясно, что нацисты должны быть за это наказаны. Гитлеровцы угнали много русских и украинок в Германию, где им приходилось надрываться на работе, как рабыням. Но девушки выросли в Советской стране, и рабство было им ненавистно. В большинстве своем они убегали с работы. Хотя русские и срывали позорный отличительный знак, который полагалось носить на левой стороне груди, подавляющее большинство немцев, лишенных в те времена чувства сострадания, узнавали и выдавали их. Гестапо сажало беглянок в тюрьму, а оттуда направляло в концентрационные лагеря.

Через неделю всех нас вывели на тюремный двор. Сотни женщин – чешки, русские, украинки, француженки, югославки, голландки, немки, австриячки и представительницы многих других национальностей – заполнили угрюмый тюремный двор. Среди них были и бледные, изможденные и еще розовощекие девушки, смуглые цыганки в ярких юбках и женщины в легких костюмах. В общем – пестрый хоровод. Только беззаботного смеха не было слышно, хотя шума и гама было более чем достаточно, несмотря на то что надзиратели все время кричали: «Тише! Тише!».

Все эти женщины были обречены на съедение чудовищем, именуемым «концентрационный лагерь Равенсбрюк», который вскоре и поглотил их. Из его ненасытной пасти на волю вырывались лишь единицы. Остальных лагерь хищно пережевывал, крушил, травил. Сколько женщин из этой пестрой толпы не проживет и двух-трех месяцев, сколько их погибнет в течение года! Однако тогда мало кто мог представить возможность такой страшной трагедии. Каждая хотела жить!

В конце августа несколько сот женщин, среди которых была и я, погрузили в поезд. Сидели молча. Эсэсовцы, караулившие нас, не замечали на застывших лицах заключенных волнения, но на самом деле каждая из нас глубоко переживала случившееся: ведь нас увозили далеко от родины, от матери, мужа, детей.

Часа через два поезд привез нас в концентрационный лагерь Равенсбрюк, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от Берлина. Равенсбрюкская земля встретила нас оглушающим ревом эсэсовцев, лаем свирепых овчарок и криком эсэсовок. Узниц построили по пять человек в ряд. Все команды нужно было выполнять быстро. Впереди колонны – эсэсовец, по бокам – эсэсовки с собаками, позади – опять эсэсовцы. Несмотря на лай разъяренных псов и грубые окрики стражи, мы не могли превозмочь любопытства и украдкой осматривали расстилавшийся вокруг ландшафт, который казался живописным. В лазурном небе плыли легкие, ослепительно белые облака, солнце светило непривычно ярко, а воздух был чистый и прозрачный. Недалеко зеленел сосновый бор, а в противоположной стороне плескалось огромное озеро. Прекрасный край, только проклятый.

Но вот длинная процессия вступила в ворота лагеря, обнесенного высокой крепкой стеной и колючей проволокой в несколько рядов. Колонна остановилась возле деревянного барака. Через минуту отворилась дверь, и нескольких узниц из наших рядов ввели в барак. Ни одна из них не возвратилась. Некоторое время спустя туда опять ввели нескольких узниц. Так наша колонна начала постепенно уменьшаться. Дожидаясь очереди, чтобы переступить порог барака (так называемой бани), мы старались разузнать что-нибудь о тайнах лагеря, который казался безлюдным. Мы видели лишь длинные ряды темных одноэтажных бараков, напоминавших продолговатые коробки. На улицу глядели их глухие фасады. На первый взгляд все выглядело вполне прилично. Мы шепотом говорили между собой о том, какое счастье, что нас привезли сюда, а не в Освенцим, хотя мы не знали об условиях жизни ни здесь, ни там. Вдруг наше внимание привлекла странная картина. На небольшой тележке, которую тянули четыре узницы, одетые в полосатые платья, лежали три гроба из неотесанных досок, сбитых кое-как, наспех. Сопровождаемые надзирательницей с собакой, заключенные пели по-немецки веселую песенку, будто груз, который они везли, доставлял им радость и вызывал веселое настроение. Тележка с гробами и покойницами скрылась за воротами.

Наконец дошла очередь и до меня. Я вошла в барак, где мною тут же завладела хозяйничавшая там заключенная с лиловым треугольником на рукаве. Позже мы узнали, что таким образом обозначали узниц, несущих службу в банях и на других работах, а также прислуживавших в семьях эсэсовцев. Эти заключенные являлись членами запрещенной религиозной секты. Длинной плоской деревяшкой сектантка пошарила у меня в волосах: нет ли вшей? Каждая русская и украинка была тут же острижена наголо. Наши сердца разрывались при виде прекрасных золотистых кос русских девушек. Они и глазом моргнуть не успевали, как отхваченная коса уже болталась в руке заключенной с лиловым знаком на рукаве. У вновь прибывших стащили с пальцев перстни и даже обручальные кольца. Сняли все драгоценности и украшения, отбирали пальто, шубы, платья, белье, обувь. Мы оказались совершенно нагими. Позволили оставить лишь расческу и зубную щетку. Каждая из нас получила номер. Мне достался номер 22262. Наконец всем раздали по кусочку темно-зеленого мыла и впустили в баню. Это было огромное помещение с множеством душей, вмонтированных в потолок. Здесь нагишом мы ждали до тех пор, пока не обработали весь транспорт заключенных. Лишь после этого разрешили помыться. Затем нас одели в застиранные рубашки с остатками гноя и крови от болячек и какие-то несуразные полотняные панталоны. Легкие платья из грубого материала с короткими обтрепанными рукавами были грязные. Обули нас в голландские деревянные башмаки. Куда же девалось наше белье, платья, хорошая обувь? Ведь в этих деревяшках мы и шага сделать не сможем! При каждом шаге твердый острый кант башмаков врезался в ногу, причиняя нестерпимую боль. После бани мы еле доковыляли до барака.

Первые дни пребывания в лагере оставили неизгладимый след в моей памяти. Все женщины в лагере, кроме тяжелобольных, обязаны были работать. Каждая узница зачислялась в какую-нибудь группу. Одни работали на кухне, другие – в прачечной, третьи – в больнице. Узницы трудились и в портновской мастерской, на ремонте дорог, в кролиководческом хозяйстве, на свиноферме и т. д. Не зачисленные в определенную рабочую группу направлялись на разные работы. Так случилось и с нами. Мы сразу же стали verfugbar – дежурная бригада.

Я оказалась в группе, которая перетаскивала в погреб картошку и капусту. На следующий день после нашего приезда в барак номер 10, где нас разместили, явилась надзирательница в эсэсовской форме и потребовала десять «штук» – имелось в виду десять женщин – для переноски капусты в погреб. Австрийка из Вены с зеленым треугольником на рукаве – знак уголовницы – отобрала несколько женщин, среди них была и я, и отвела на площадку перед кухней, где вздымалась огромная куча красной капусты. Каждой паре женщин выдали носилки, которые были так тяжелы, что мы вдвоем еле подняли их с земли. А нам еще предстояло наложить на них капусту и отнести глубоко под землю, в погреб. По временам появлялась надзирательница и покрикивала: Los, Los[49]49
  Давай, быстрей! – Прим. ред.


[Закрыть]. В ее отсутствие на окрики не скупилась старшина группы – какая-то немка с черным треугольником на рукаве, так называемая «асоциалка».

Поначалу мы нагружали носилки довольно добросовестно, но чем дальше, тем все чаще вынуждены были останавливаться и отдыхать. Каждая пара зорко следила за другой. Как только какая-нибудь двойка сбавляла темп, тут же ее примеру следовали остальные. «Асоциальные» немки покрикивали, понукая нас, но мы делали вид, что не понимаем их. В барак мы возвратились совершенно обессиленные. На обед дали похлебку из красной капусты без каких-либо признаков жира и четыре холодные сморщенные картофелины в кожуре. После обеда снова таскали капусту, а на ужин получили то же, что и на обед. Поздно вечером, когда многие уже спали, а мы с Марией тряслись от холода под тонким грязным покрывалом, послышался оглушительный крик надзирательницы, заставившей нас снова идти на работу. Обессиленные, мы вышли на улицу. Ко всему еще полил сильный дождь, а у нас ничего не было, чтобы защититься от потоков холодной воды. Все моментально промокли до нитки. Примерно через час мы сложили всю капусту в погреб.

После этого, не проспав и двух часов, мы вновь были разбужены пронзительным криком надзирательницы. Я натянула на голову грязную попону, лишь бы не слышать проклятый голос. Но мы, новенькие, должны были нести этот тяжелый крест. Нам не давали ни минуты покоя ни днем, ни ночью. То была настоящая каторга, которая высасывала из человека все силы.

Я все время думала: если меня отправили в концентрационный лагерь, значит, гестапо продолжает заниматься нашим делом. Стало быть, не решили вопрос и с Юлеком. Я вспомнила его слова в Праге в гестапо: «Густина, я знаю, что иду на смерть. Должно было бы свершиться чудо, чтобы избежать этого, однако чудес не бывает. Но верь мне, я о смерти совсем не думаю». Ужас леденил мое сердце, когда я задумывалась над развязкой, которая неотвратимо приближалась. Я была на грани отчаяния. Какой смысл жить без Юлека! Нет, это невозможно. С ним ничего не должно случиться!

Нашу группу начальница барака неоднократно посылала днем и ночью таскать капусту, а затем картофель. От этой изнурительной работы ныло тело и рябило в глазах. Старшина группы и ее помощница зорко следили за нами. Малейший проступок, и на тебя сыпался град ударов. Когда я закрывала глаза, то видела капусту, кучу красной капусты, словно окровавленные головы людей, убитых эсэсовцами. В лагерной кухне поварихи из заключенных ежедневно расходовали многие центнеры красной капусты и картофеля. Каждый день узницы получали одну и ту же пищу: похлебку из красной капусты, три-четыре холодные сморщенные картофелины в кожуре. А наша группа все таскала и таскала капусту в погреб.

Однажды я нашла во дворе кусок веревки и подпоясалась ею. За пазуху положила кусочек пайкового хлеба, расческу и деревянную ложку. Какая-то женщина назвала меня помешанной. И я действительно стала походить на ненормальную.

По временам к бараку, в котором жили вновь прибывшие узницы, приходили чешские подруги, с которыми я была знакома еще до ареста. Среди них Запотоцкая[50]50
  Будущая жена президента Чехословакии. – Прим. ред.


[Закрыть] Душкова, студентка Пражской консерватории Власта Фаберова, Анежка Филиппова. С последней я работала коридорной в тюрьме на Карловой площади в Праге. Они принесли мне пару чулок и шерстяные рукава, отрезанные от кофты или платья, чтобы хоть немного согреться. В сентябре под утро уже появлялся иней. Чулки я оставила себе, а рукава отдала Марии. Пусть и ей будет немного теплее.

Писать домой из лагеря разрешали раз в месяц и не более пятнадцати строчек. Первое письмо я смогла бы, таким образом, отправить лишь в октябре, однако с помощью чешских подруг-коммунисток мне удалось написать сестре Юлека уже в начале сентября. Так Либа узнала мой новый адрес. 13 сентября мне пришел уже от нее ответ:

«Дорогая Густинка!

Когда я получила из Терезина посылку с бельем, то подумала, что ты возвратишься к нам. Но ты все отдаляешься от нас, и мы опять одни. От Юлека получила письмо, правда, от 9 августа из Баутцена. Одна половина письма – для тебя. Он получил разрешение написать тебе и просит, чтобы ты ответила ему. Юлек теперь находится в Берлине – Плетцензее. Каждый день я жду от него письма. Но ведь он так далеко, и письмо идет долго. Я просила у коменданта лагеря разрешения переслать тебе письмо Юлека, где он пишет, чтобы ты была спокойна и не волновалась, он все время думает о тебе… Надеюсь вскоре получить от тебя ответ. Но если ты можешь послать только одно письмо, так уж лучше напиши Юлеку. Его адрес: Берлин – Плетцензее – Страфаншталт».

Я тут же подала коменданту лагеря заявление, в котором испрашивала разрешения послать внеочередное письмо. Прошла неделя, другая, но ответа я не получила. ‘Пришлось ждать своей очереди.

В сентябре 1943 г. в Равенсбрюк привезли Йожку Баксову. Она рассказала, что в дрезденской тюрьме ей довелось встретиться со своей сестрой Лидой, которую гестапо переправляло из Берлина в Прагу, после процесса над Фучиком. Лида сказала Йожке, что 25 августа в Берлине нацистский «народный» суд слушал дело Юлека, Мирека и ее, Лиды. Суд освободил ее.