Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

– А что с Юлеком? – с тревогой спросила я.

– Ты сама, я думаю, представляешь, чем могло все это кончиться, – ответила Йожка.

Я пристально на нее глядела. Да, я догадывалась, но ни за что на свете не хотела признаться в этом даже самой себе. А теперь страшно боялась, как бы Йожка не произнесла это ужасное слово: «смерть».

Тогда я уже жила в чешском бараке № 8. Его прозвали «восьмеркой». В одной половине находились женщины из Лидице, а в другой – остальные чешки. Как и в иные бараки, в «восьмерку» прибывали все новые узницы. Барак заполнялся людьми, как дежа[51]51
  Деревянная кадушка. – Прим. ред.


[Закрыть] квашней. Говорили, что когда-то каждая женщина в бараке имела свою койку. Теперь же на одной постели спали две, а то и три женщины.

После разговора с Йожкой Баксовой я понуро бродила по лагерю вдоль стен, опутанных проволокой, по которой проходил электрический ток. Меня невольно влекло к табличкам со страшным черепом и скрещенными костями. «Юлек мой, Юлек мой», – шептала я. Я была на грани отчаяния. Но потом все же собралась с мыслями. Да, осужден, но еще жив. Ведь до приведения приговора в исполнение дается сто дней. А это почти три с половиной месяца. Я начала считать, когда должен наступить тот роковой день. Вышло 3 декабря. Но за это время может еще многое измениться, даже обязательно должно что-нибудь произойти, что поможет сохранить ему жизнь!

Юлек не выходил у меня из головы. Все мысли были о нем. Каждую ночь мне мерещились дикие погони. Я видела во сне, как Юлек убегает от гестаповцев, а они хватают его своими окровавленными руками. Я кричала, предупреждая его об опасности, но Юлек не слышал меня. Каждую ночь, обливаясь холодным потом, просыпалась от кошмарных снов. Я не переставала мучительно думать: что придет раньше – гибель фашизма или смерть Юлека? Сто дней! Каждый прошедший день приближал конец фашизма, но также, возможно, был и последним для Юлека. Казалось просто непостижимым, что вот так просто можно лишить жизни здорового молодого человека. Казнить за то, что он не согласен с оккупацией своей страны, что восстал против захватчиков, которые поработили его народ. Как это ужасно! Тем не менее я знала, что если бы и ныне Юлеку пришлось решать: оставаться ли в стороне от борьбы нашего народа против оккупантов и таким образом сохранить жизнь, или участвовать в борьбе, сознавая, что он погибнет, – Фучик без колебаний ринулся бы в бой. Он никогда не сожалел о том, что активно боролся против чехословацкой реакции и против немецких фашистов, за свободу нашей страны, за социалистическую Чехословакию.

В конце сентября я написала Юлеку письмо:

«Дорогой мой Юлек!

Я получила разрешение написать тебе, любовь моя. Твой адрес мне прислала Либа. Дальнейшие известия о тебе я получила от Йожки. Она говорила с Лидой. Я жду от Либы твое письмо, адресованное мне. Ты не представляешь, с каким нетерпением я его жду. Каждый день разговариваю с тобой, ласкаю тебя, целую тебя, моя большая любовь! Сегодня я с тобой была в горах Крконоши. Ветер дарил нам последние приветы лета, солнце так сияло, что опалило нас, как в тот раз в Высоких Татрах. Мы зашли в Луговую базу, где с аппетитом поели. В следующем месяце мы вместе поедем на Дюмбиер[52]52
  Гора в Низких Татрах.


[Закрыть], а затем на Полонины. Хоть мы и должны опасаться медведей, но я не боюсь, ведь со мной будешь ты. Потом поедем в Хотимерж посмотреть на наше хозяйство: квартировали ли у нас синицы, что делает Йерык. Будем ходить в лес за дровами. Да и вообще у нас еще дома много дел. В особенности у тебя – по истории литературы. Ты ведь все пишешь в Хотимерже. А теперь я тебя, мой Юлек, целую и обнимаю. До свидания! Твоя Густина».

Тогда я не предполагала, что это письмо Юлек не получит, не знала, что его уже нет в живых.

Еще в сентябре с помощью коммунисток Вожены Голенковой, Мирки Майеровой, Анички Ваваковой я была зачислена в группу женщин-заключенных, работавших у фирмы «Сименс». Это предприятие открыло в Равенсбрюке один из своих филиалов. Я была назначена в цех, который еще строился. Поначалу, когда только привозили и монтировали машины, там работала горстка узниц. Мы таскали деревья из ближайшего леса, распиливали их, кололи дрова, которыми обогревались вольнонаемные сотрудники «Сименса». Позже мы мыли окна в новом цехе, а затем перешли под начало мастера-нациста Крсцока, который давал нам работу. Группа наша росла. Мастер назначил меня кладовщицей на склад заготовок, которые поступали из Вены, Берлина, Иены и других городов Германии и Австрии. В цехе изготовлялись детали, о назначении которых ни одна из нас не имела ни малейшего представления.

Однажды утром, примерно в середине октября, вскоре после того, как я написала письмо Юлеку, старшая «восьмерки» выкрикнула мой номер. Я отозвалась. На мой вопрос, в чем дело, она лишь пожала плечами. Я забеспокоилась, чего от меня хотят? Однако, как всегда, я вышла на работу. Через некоторое время в цех пришла старшая надзирательница Голтгевер и тоже громко назвала мой номер. Я опять откликнулась. А она, не проронив ни слова, ушла. Во время обеда я ломала голову над тем, почему они выкрикивали мой номер? После обеда старшая надзирательница вызвала меня и велела следовать за ней.

– Куда вы меня ведете? – спросила я.

– В комендатуру лагеря.

– Зачем?

– Откуда мне знать, что вы натворили?

– Я ничего не сделала!

– Зря бы вас туда не вызывали.

Остаток пути мы прошли в полном молчании. Может быть, мне вручат письмо Юлека, которое я все еще не получила, или хотят куда-нибудь отправить?

В комендатуре надзирательница провела меня в канцелярию, где находились два эсэсовца. Она отрапортовала, что доставила заключенную номер 22262, и ушла.

Эсэсовец подозвал меня к столу, на котором я увидела… свое письмо Юлеку! Эсэсовец спросил, писала ли я это? Я подтвердила.

– Кому вы писали? – бросил он резко.

– Своему мужу.

– От кого вы узнали его адрес?

Мне его сообщила Либа. Ее письмо прошло через цензуру в комендатуре, поэтому я спокойно сказала:

– От его сестры.

После этого на меня посыпался град вопросов. Я не успевала ответить на один вопрос, как следовал другой.

– Что вы узнали о муже?

– Он был судим.

– Что это такое Полонины?

– Это горы в Закарпатье. Мы ездили туда с мужем во время отпуска.

– Когда вы там были?

– В 1937 году.

– Что там делали?

– Проводили отпуск.

– Что вы тут пишете о медведях? Это шифр?

– Это не шифр. На Полонине водятся медведи.

– У вас нелегально квартировали… – эсэсовец стал отыскивать соответствующее место в моем письме, – синицы!

– Нет. Они жили легально, в столе.

– Что вы болтаете?

– Синицы – это птички. Я не знаю, как они называются по-немецки, а потому написала по-чешски. Когда мы с мужем были в Хотимерже, они свили гнездо в полой ножке стола на террасе.

– Что такое Хотимерж?

– Хотимерж – деревня, где мы жили.

Хотя я и была взволнована, но в душе смеялась. В письмах нам разрешали писать лишь ничего не значащие слова. А я решила напомнить Юлеку, как мы жили в Хотимерже, где бывали в те времена. Я хотела дать ему понять, что знаю о приговоре и готова к испытанию.

– Кто такой Йерык?

– Собака.

Наконец эсэсовцы сообразили, что сели в лужу.

– Вон! – крикнул один из них.

Я покинула канцелярию. Вслед за мной вышел эсэсовец и приказал стать лицом к стене. Я стояла так до тех пор, пока не пришла надзирательница и не увела меня обратно на работу.

От новых узниц, привезенных в концентрационный лагерь, я узнала, что тюрьма на Плетцензее, в Берлине, подверглась бомбардировке и что некоторые заключенные бежали. Искорка надежды загорелась еще сильнее: возможно, Юлек среди них! Потом привезли в лагерь Лиду Плаха. Я расспросила ее о Юлеке и о суде. Она рассказала, как Юлек твердо держался перед нацистскими судьями, как опровергал их бесстыдную ложь о том, что наша страна тысячу лет была частью германской империи. Фучик безбоязненно сказал судьям, что самостоятельное чешское государство существовало еще тогда, когда германской империи и в помине не было. Юлек говорил долго, вероятно, целый час, о Советском Союзе, о его мощи и непобедимости, о том, что фашизм будет сокрушен. Из обвиняемого он превратился в обвинителя. Судьи прерывали его, лишали слова, но Фучик продолжал говорить. Заключительными его словами были: «Сегодня вы зачитаете приговор. Я знаю его заранее: смерть человеку! Но мой приговор уже давно вынесен: смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее коммунизму!»

Лидушка пересказала и наказ Юлека: «Передай привет Густине, и пусть она не остается печальной вдовой. Передай это Густине, когда дождетесь свободы».

Впервые до меня дошло слово «вдова», и я пришла в неописуемый ужас.

О дальнейшей судьбе Юлека Лида не знала. После того, как суд освободил Лиду, ее отвезли через Дрезден обратно в Прагу, а оттуда – сюда, в концентрационный лагерь. С нетерпением и тревогой я ожидала известий от Либы. Однако прошли октябрь, ноябрь, а письма не было. И от Юлека письмо не пришло. А ведь именно на пересылку этого письма Либа просила разрешения.

Наконец в январе 1944 г. я получила от нее письмо.

«Дорогая Густина! Сегодня сочельник, 6 часов утра. Думаю о тебе и Юлеке. Мои милые! Я все время думаю о вас. Здесь так грустно. Твое письмо я получила и была очень рада, что ты здорова и получаешь посылочки. Я тебе писала, что и Юлеку посылаю такие же. Он передает тебе самый сердечный привет и просит, чтобы ты не волновалась. Он все время думает о тебе. Целыми днями мысленно с тобой говорит. Он не чувствует себя одиноким, потому что богат твоей любовью…»

В этот день я была очень счастлива. Из письма было ясно, что Юлек жив! Он благополучно миновал критическую дату 3 декабря, когда кончался льготный срок и приговор подлежал исполнению. Как он себя чувствует? Здоров ли мой дорогой Юлек! Горячая волна радости захватила меня. Да и вообще новый, 1944 год начался великолепно. Либа писала о Юлеке, о живом Юлеке! Советская Армия сражалась уже на границах Польши. Теперь и жизнь в лагере казалась не такой тяжкой. Я говорила себе, что готова сносить ее еще несколько лет, лишь бы Юлек дожил до освобождения.

А в лагерь прибывали все новые транспорты. Я расспрашивала узниц о тюрьме Плетцензее в Берлине. Многие не знали о ее существовании. Иные рассказывали, что она подверглась бомбардировке, во время которой несколько узников будто бы убежали. И вновь во мне вспыхнула искра надежды: может, Юлек в числе тех, кому удалось скрыться. Мои предположения подтвердила товарищ Ульрихова из Пльзеня, которую тоже привезли в лагерь. Она сообщила, что говорила с Либой и та будто бы сказала ей то же самое. Сегодня я знаю, что Элишка Ульрихова просто не отважилась тогда сказать мне всю правду. Да я бы ей и не поверила. Либа писала мне: «Я знаю, что ты рада была бы услышать что-нибудь о Юлеке, но я сама уже долгое время ничего о нем не знаю». То, что Юлек не может мне писать, было само собой разумеющимся – так уверяла я себя. Ведь он бы выдал себя. Возможно, Юлек в Германии, где царят паника и смятение. Ведь почти каждый день налеты. В письмах, которые раз в месяц посылала Либе, я непременно справлялась о Юлеке.

Находясь в «восьмерке», я была прикреплена к столу № 10, за которым обедали и ужинали одни коммунистки. Некоторые из них были очень молоды. От Вожены Голечковой и от других я узнала, что незадолго до моего приезда нацисты привезли в лагерь более 500 военнопленных красноармеек. Мне рассказывали, как эсэсовцы, пришедшие в баню осмотреть их, были удивлены статными фигурами и умением с достоинством держаться. Как в великую тайну меня посвятили и в то, что среди них есть политработники. С самого начала всем заключенным женщинам было запрещено общаться с красноармейками. Но все же наши коммунистки, знавшие русский язык, тайно связались с ними. Советские женщины-политработники поначалу отказывались работать. Но потом согласились копать клумбы возле бараков, где жили заключенные. Некоторые из красноармеек работали в тюремной больнице. Среди них была коммунистка, которая в Советском Союзе преподавала историю партии. И тогда-то родилась идея организовать для женщин-заключенных политкружок. После некоторого размышления русская коммунистка согласилась возглавить его. Были организованы строго конспиративные курсы, на них учились и чешские коммунистки, которые затем сами обучали многих других узниц.

Еще когда мы жили в «восьмерке», Нина Ирсикова – артистка пражского театра «Д-34» – организовала среди узниц театральную группу и начала с ней репетировать «Май» – поэму чешского поэта Карела Махи. Группа репетировала по воскресеньям в умывальне. На холодном плиточном полу, перед полураздетыми женщинами, которые умывались или стирали в ледяной воде свои рубашки, мы под руководством Нины с воодушевлением декламировали:

 
В лазурной глубине прозрачные туманы,
Их чуть колеблет легкий ветерок,
И стаи облаков вдали земных дорог
По дальним небесам плывут в иные страны.
И бедный узник обратился к ним:
«Вы, что летите к берегам своим,
Рукою легкой землю обнимая,
Вы, звезды зыбкие, темь синих далей,
Печальники, свидетели печалей,
Вы, плачущие, всем скорбям внимая,
Услышьте просьбу в этот час печальный!
Покуда вы к своим брегам летите,
Вы всей земле привет произнесите,
Привет отдайте и поклон прощальный!
Земле единственной, земле любимой,
И колыбели нашей и могиле,
Земле просторной, матери родимой,
Которую в наследство нам вручили![53]53
  Перевод Д. Самойлова. – Прим. ред.


[Закрыть]
 

Сколько силы в этих стихах. Какую тоску по родине будили они у тех, кто их декламировал и кто слушал! Такие стихи помогали нам сохранить человеческий облик в зверином мире фашизма. Когда мы закончили репетиции «Мая», то выступили перед притихшими и внимательно слушавшими обитательницами «восьмерки».

В чешском бараке организовалась также вокальная группа, которая разучивала «Вено» Сметаны, «Моравские дуэты» Дворжака, чешские, моравские и словацкие народные песни. Вокальная группа также выступала со своей программой перед «публикой». Возле барака мы выставляли дозорных, чтобы они предупреждали нас, если появится надзирательница или эсэсовец.

Когда мастер у «Сименса» назначил меня на склад, то первой мыслью было: «Как бы им навредить?» Поначалу я работала на складе одна. Мастер приносил мне перечень заготовок, на которые я должна была оформить заказы. На каждую заготовку выписывался заказ. Когда заготовка поступала из другого города, я записывала ее номер на карточку, а заготовку укладывала на полку.

Мастер Крсцок был нацист. С женщинами-заключенными обращался грубо. Когда нас уводили в недостроенный цех обедать, мастер никогда не позволял кому-нибудь из женщин захватить с собой вместо стула маленькую низенькую плетенку, в которую упаковывались готовые изделия. Подавляющее большинство женщин в нашем цехе целый день работало стоя. Стоя приходилось и обедать. На построения и поверки (нас пересчитывали по одиннадцати раз в день) вместе с надзирательницей приходил и мастер. Каждую из нас он осматривал. Если Крсцок замечал у какой-нибудь женщины в руках плетенку, то тут же приказывал положить ее обратно.

Вскоре, однако, я поняла, что работа ему не так уж дорога. Его главным образом волновало то, как бы не попасть на фронт, пересидеть войну в глубоком тылу. Нас он все время понукал, заставляя больше работать.

Я стояла у стойки, к которой приходили узницы за трихлорэтиленом для чистки машин, и щедро раздавала его. Мы установили, что трихлорэтилен также прекрасное средство для стирки белья и чистки одежды. Он стал для нас и хорошим лекарством. Мы мазали им ноги, руки, плечи от ревматизма, натирали кожу на голове и смазывали волосы от вшей. Когда же из лагеря в цех привозили обед, узницы умудрялись обратным рейсом в пустых котлах отправлять бутылки с «три», как у нас сокращенно называли трихлорэтилен. В пустые котлы прятали также целые свитки шелковистой бумаги, предназначенной для упаковки изготовляемых деталей. Бумага заменяла нам носовые платки, вату, о которой заключенные и мечтать не смели.

От меня не ускользнуло, что Крсцок не особенно тщательно проверяет выписываемые мной заказы. Однажды, когда их скопилось порядочное число, я изъяла оригиналы двух заказов из подготовленной почты. Мастер не проверил, почта ушла. Изъятые оригиналы заказов я изорвала на мелкие кусочки и выбросила. Копии же вложила в картотеку и несколько дней выжидала. Ничего не произошло. Я приободрилась. Вскоре мастер приказал подготовить заказы примерно на двадцать заготовок, которые должны были поступить из Берлина, Иены и Вены. Выписав заказы, я стала ждать, когда мастер придет на склад. Я умышленно не понесла заказы мастеру на подпись в канцелярию, где он мог их оставить. С тех пор как ко мне прикомандировали молодую польку из заключенных, Крсцок стал частым гостем на складе. Было ясно, что ему приятно побыть возле нее. И вот, когда он пришел на склад, я дала ему подписать бумаги. Крсцок подписал не глядя. Все бланки заказов я забрала и вместо того, чтобы отправить по почте, положила в ящик стола, а копии аккуратно расставила в картотеке.

Шли дни, машины простаивали без заготовок. Тем временем я рвала один оригинал за другим и выбрасывала в выгребную яму. Через некоторое время вольнонаемные рабочие-бригадиры начали интересоваться заготовками. Пришел один и спросил меня, не получена ли посылка? Я отрицательно покачала головой. Другой бригадир, ни о чем не спрашивая, сам начал шарить на полках склада, но, конечно, ничего не нашел. После этого мастер потребовал, чтобы я показала копии заказов. Сердце мое тревожно забилось, но я взяла себя в руки, уверенно нашла в картотеке документы и показала ему. Мастер просмотрел их очень тщательно, пожал плечами и ушел. Немцы ждали заготовок, ждали их и машины. Хоть на некоторое время, а работа задержалась.

Через несколько дней в цех пришел директор предприятия. Он разговаривал с мастером и по временам испытующе поглядывал на меня и молодую польку, дескать, не мы ли виновницы этого. Но что он мог сказать, если полька ничего не знала, а я молчала. Директор распорядился послать повторные заказы. Когда я оформила их, мастер сам старательно все проверил и как большую драгоценность отнес в общезаводскую канцелярию.

Через некоторое время кое-какие заготовки были получены, другие же вообще не поступили, несмотря на повторные напоминания.

Наш склад занимал часть цеха, прямо у входа. Дальше размещалась канцелярия, отделенная низкой перегородкой. Стол мастера находился на таком выгодном месте, с которого Кроцок мог наблюдать за всем цехом.

Руководительницей большой группы заключенных, работавшей у «Сименса», была венская чешка коммунистка Аничка Вавакова. Она работала в общезаводской канцелярии и очень искусно через директора устраивала на завод политических заключенных, зачастую путая планы администрации лагеря, которая была заинтересована в том, чтобы у «Сименса» работали большей частью «асоциальные» немки. Вавакова срывала также планы старосты лагеря – тюремщицы Скене, которая душой и телом была предана нацистам. Каждую неделю, когда Скене выстраивала пятерки немецких «асоциалок» для отправки к «Сименсу», Аничка Вавакова (она водила узниц на завод) умело заменяла «асоциалок» политическими заключенными. Таким способом попала к «Сименсу» и я.

Если этот эксперимент удавался лишь частично, то в резерве была другая возможность: Аничка, как сотрудница центральной канцелярии, проводила приемные испытания и обыкновенно именно от нее зависело, кого взять на завод. Даже при отборе узниц на отдельные участки работы последнее слово принадлежало не надзирательницам. Благодаря Аничке Ваваковой в общезаводской канцелярии фирмы «Сименс» работали в основном коммунистки разных национальностей. И в каждой цеховой конторе среди канцеляристок-заключенных были коммунистки, задачей которых было защищать интересы узниц.

Все жалобы на заключенных сосредоточивались в общезаводской канцелярии, и Аничка делала здесь много полезного. Именно благодаря Ваваковой уцелело много французских женщин-заключенных, отмеченных условным шифром N + N (Nacht und Nebel – ночь и мгла), т. е. отобранных в транспорт смерти. Это случилось в начале 1945 г. Коммунистки в общезаводской канцелярии узнали о готовящемся транспорте и об опасности, нависшей над француженками. Аничка вместе с подругами добилась от директора отмены этого решения.

К нам на склад удалось устроить и немецкую коммунистку Марту Райхлову из Магдебурга. Ее мужа, функционера компартии, долгое время разыскивало гестапо. Наконец его поймали, привезли в Берлин, мучили, судили и приговорили к смерти. Перед самой казнью нацисты устроили ему встречу с женой. А он не знал, что она тоже арестована. Палачи злорадствовали, видя его переживания. Марта встретилась тогда с мужем в первый и последний раз после многих лет разлуки. До ареста Марта боролась против нацизма, воспитывала дочку и сына, работая в прислугах. После ареста Марты дети были предоставлены самим себе. Они работали где-то в Магдебурге. Марта Райхлова была необыкновенно симпатичной и мужественной женщиной.

Все заключенные искренне любили Марту. Для молодых девушек она была вместо матери. Райхлова умело отвлекала внимание надзирательниц, когда кому-либо из нас нужно было помыть голову в теплой воде или постирать белье. Часто она останавливала возле нашей стойки надзирательниц, которые все время прохаживались по цеху и наблюдали за тем, как работают узницы. Если надзирательница замечала, что та или иная заключенная отдыхает, она набрасывалась на нее с грубой бранью. Тогда Марта с невинным видом вступала с надзирательницей в разговор. В большинстве случаев надзирательницами были молодые женщины. Некоторые из них игнорировали попытки Марты и продолжали обход цеха. Другие же охотно вступали с ней в разговоры, которые иногда затягивались на полчаса. Марта заговаривала с тюремщицами, поскольку сама немка. С заключенными других национальностей надзирательницы не разговаривали.

Некоторые узницы в нашем цехе «подрабатывали», изготовляя примитивные ножи из отходов. Такой нож можно было продать за порцию хлеба. Но сколько их поотнимали мастер, надзирательницы и вольнонаемные рабочие-бригадиры!

Шерстяной фетр был остро дефицитным сырьем. Каждый грамм его нацистский мастер отвешивал чуть ли не на аптекарских весах. Запасы фетра он хранил под замком. Тем не менее в цехе, где работали с фетром, заключенные, особенно француженки, умудрялись тайно шить прелестных фокстерьеров и на этом также «подрабатывали». За две краюшки хлеба, на худой конец за одну, можно было приобрести собачку из начесанного белого фетра – песика с черными ушами, высунутым красным язычком, с бантиком в горошек вокруг шейки. И этих щенят шили из фетра, предназначенного для военных целей! Или специальные резинки, которые тоже использовались в производстве. Узницы их надвязывали и употребляли в обиходе, поскольку резины в лагере не было.

Саботаж такого рода достиг больших размеров. Нередко, когда женщины по окончании работы выстраивались в шеренгу, мастер вдруг приказывал произвести обыск. Даже при поверхностном осмотре надзирательницы всегда находили предметы из дефицитного военного материала. После таких обысков нескольких женщин отправляли на экзекуцию, в карцер или штрафной барак. Обитательницы этого барака выполняли самые тяжелые работы. Однако это не пугало заключенных, которые продолжали устраивать все новые и новые акты саботажа.

Во время работы я частенько тайно переписывала стихи на маленьких листочках прекрасной бумаги, которые мне приносила заключенная Вера Фиалева, работавшая в строительной конторе. Я переписывала стихи Карела Махи «Май», Иржи Волкера К

Когда мною овладевала тоска и тревога за судьбу Юлека, я читала эти замечательные стихи. О своем личном горе заключенные между собой говорили скупо. Ведь у каждой его хоть отбавляй!

А как были популярны среди чешских женщин стихи Шрамека «Шлюз», «Рапорт», «Если бы я пас лошадей», «Воин в поле». Эти произведения с зажигающим пафосом декламировала молоденькая Власта Фаберова.

Стихи переписывала не я одна. Почти все женщины, которые имели доступ к перу и чернилам, занимались этим. Стихи раздавали знакомым как подарок ко дню рождения. Когда я писала, Марта караулила. Но однажды ко мне незаметно подкралась надзирательница и отобрала стихи. Марте пришлось употребить все свое красноречие, чтобы уговорить тюремщицу не докладывать старшей надзирательнице. И она добилась своего. Да и времена были уже не те – шел 1945 год.

Самый активный саботаж в нашем цехе проводили русские и украинские девчата. Как можно больше брака – таков был их неписаный закон. Каждой заключенной бригадир приправлял в станке заготовку и объяснял, как подталкивать под пресс, вынимать, обрабатывать детали на токарном станке. С узницами-иностранками, особенно русскими, украинками и француженками, которые не знали немецкого языка, бригадир объяснялся мимикой и жестами. Около каждой девушки он задерживался на одну-две минуты, чтобы посмотреть, как пойдет работа. Пока он стоял рядом, дело шло, но как только отходил к другому станку, девушка моментально начинала делать брак. Свою норму в количественном отношении девчата аккуратно выполняли, но когда дело доходило до проверки качества изделий, поднималась невероятная суматоха. Приходил бригадир и начинал ругать девушек, а они лишь пожимали плечами и на все укоры отвечали одно и то же – не поняли. После этого девушки некоторое время работали сносно, чтобы мастер их не выгнал, но вскоре все повторялось. Когда нас освободила Советская Армия, в сарае, куда в период заключения нас не допускали, мы обнаружили большие кучи испорченных деталей.

Жизнь каждого узника в концентрационном лагере постоянно висела на волоске. Когда мы возвращались с работы, то эсэсовец у ворот нередко выкликал номер какой-либо заключенной. Мы с тревогой ожидали ее. Но она не возвращалась. В транспорт так просто она не могла попасть. Ведь разрешали же взять с собой хотя бы расческу, зубную щетку. А в ближайшем лесу трещали выстрелы. С тревогой и болью в сердце мы прислушивались к ним. Иногда кого-нибудь из наших подруг – чешку, русскую или француженку, – одну из самых нами любимых, вдруг хватали и уволакивали в газовую душегубку. Когда мы узнавали об этом, то нашему горю не было предела. По вечерам в бараке ни о чем ином не могли говорить, как только о страшных преступлениях фашистов, об их кровожадности. В душе каждой женщины скопилось столько ненависти! Наступала ночь, полная тяжелого неспокойного сна, затем приходил новый день, а с ним – новое горе и отчаяние. Память о нашей погибшей подруге оседала где-нибудь в глубине израненного сердца. Личная боль, скорбь, заботы, опасения, которыми были полны каждая из нас, заглушались страданием всего коллектива лагеря в целом. Селекция, массовый отбор больных узниц для газовых камер, отправка больных в лагерь смерти в Люблине – в таком кошмаре проходили дни тяжелого, мучительного пребывания в лагере. День казался долгим, как вечность. И все же в конце недели мы говорили: «Как быстро летит время даже здесь».

Однажды, в конце лета 1944 г., вернувшись с работы в лагерь, мы не нашли чешского барака. Все наши личные вещи, которые еще уцелели, валялись на улице. Наша «восьмерка» превратилась в больницу для чахоточных. В тот же день барак до отказа заполнили больными женщинами, в основном русскими и украинками. Чешек из «восьмерки» разместили по разным баракам. Я попала в барак, где жили преимущественно француженки. Это был огромный сарай, разделенный на две части. В каждой из них находилось до тысячи женщин. Спали по два, три, четыре человека на одних узких нарах. Но что это был за сон! Женщины, которые лежали в центре зала на верхних нарах, сетовали, что не могут уснуть из-за духоты, и требовали, чтобы открыли окна; те, кто находился у окон, жаловались, что им холодно под тонкими покрывалами. Если с верхних нар кому-нибудь вдруг понадобилось спуститься, то, слезая в темноте, узницы часто наступали на голову или ноги обитательниц нижних нар. Можно себе представить, какой поднимался гвалт. А хождение в уборную не прекращалось всю ночь. Женщины вставали, обували тяжелые деревянные башмаки, которые при каждом шаге громко стучали. От этого стука все просыпались и в свою очередь поднимали шум. В довершение всего по ночам часто вызывали заключенных. Так каждую ночь нас лишали сна.

В конце 1944 г. работавших у «Сименса» заключенных перевели в новый лагерь, созданный недалеко от цехов предприятия. В пяти бараках разместили более двух тысяч женщин разных национальностей. Жизнь в этом лагере была более сносной, чем в старом. Здесь каждая женщина хоть на первое время имела отдельную койку.

В новый лагерь нас перевели, продержав целый день на морозе перед баней, где мы должны были помыться. При этом у нас опять отобрали дорогие нам вещи: свитера, теплые чулки – вещи, которые мы берегли как зеницу ока, потому что они доставались с большим трудом.

В новом лагере кругом было бело от снега. Возле бараков из-под снега выглядывали веточки маленьких сосен. Наши руки уже давно не прикасались к нежной хвое. Мы с любопытством осмотрели деревца. Я осторожно сорвала одну иголочку, размяла ее в руке и понюхала – чудесный аромат! Заключенная Ильза попыталась оторвать маленькую ветку, потянула сильнее и выдернула всю сосенку. Оказалось, что то были не деревца, а ветви, воткнутые в снег. Это нас разочаровало, но мы уже привыкли довольствоваться малым. Приятно было сознавать, что у кого-то родилось доброе, человеческое намерение в этой жестокой, бесчеловечной обстановке.

В новом лагере не тратили попусту времени на проверки, зато удлинили рабочий день на час. Кроме того, нас смущал и удивлял своим поведением комендант лагеря, молодой эсэсовский офицер, учинявший внезапные осмотры, причем в самое неподходящее время, например, когда мы мылись под душем. После двенадцати часов работы в цехе нас еще заставляли копать землю за лагерем. Комендант пожелал, чтобы мы выращивали для него овощи. Но этого он уже не дождался.

Темной ночью 13 апреля 1945 г. нас подняли по тревоге. В барак вошла надзирательница и приказала немедленно собираться в дорогу. Мы решили, что на подходе Советская Армия. В кромешной темноте нас куда-то погнали. Остановились в каком-то пустом бараке, до омерзения грязном. Мы с нетерпением ждали рассвета, чтобы определить наше местонахождение. В темноте нам показалось, что мы далеко ушли. Но утром выяснилось, что мы находимся в старом лагере.

Нас поразила громадная разница между лагерем у «Сименса» и этим старым. Из той же нормы турнепса и маргарина чешские узницы на кухне у «Сименса» ухитрялись приготовлять такую пищу, благодаря которой мы держались на ногах. Иное дело здесь. По сравнению с женщинами из старого лагеря мы выглядели гораздо свежее. Каким запущенным, обветшалым был этот старый лагерь! По его дорожкам бродили призраки, а не люди. Всюду невообразимая грязь и человеческие экскременты. А за воротами лагеря плескались сине-зеленые волны озера, берега которого поросли нежной веселой травкой, в лазури весеннего неба пролетали дикие утки и лебеди. От этого контраста на душе становилось еще тяжелей.