Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XVII. Юлек обосновался на Панкраце

В октябре я получила из Праги долгожданную открытку с поздравлением. Это значило, что мне нужно ехать в Прагу. Через несколько дней я отправилась в путь. В Праге, у Гиргала, меня ждало письмо с адресом и точным описанием дороги к Матэрновым, в Вршовице. Семью Матэрновых я тогда еще не знала.

Я спросила у Гиргала, интересовался ли кто-нибудь вещами, которые привез железнодорожник. Оказалось, что за теплым пальто приходил какой-то парень, а вот чемодан остался здесь, в магазине. «Прошу вас, распорядитесь забрать его. От него очень пахнет», – сказал Гиргал. Я испугалась: «Чемодан? Вы его не отдали тому, кто приходил за пальто?» Гиргал ответил: «Нет, никто мне не говорил, что нужно отдать также и чемодан». Я спросила упавшим голосом: «А вы знаете, что в нем?» – «Не знаю», – растерянно ответил Гиргал. «Мясо и сало!» – сказала я.

Так печально обернулось дело с посылкой для Ветенглов, которую я с таким трудом собрала. А сколько хлопот было с чемоданом, когда Геня наконец увез его. В трамвае люди на него подозрительно оглядывались, недоумевая, что он везет? Матэрна вынужден был выбросить чемодан вместе с его содержимым.

Итак, я снова ехала по улицам Праги. Над городом величественно возвышались Градчаны[39]39
  Градчаны – один из четырех исторических районов Праги, сохранявших до 1784 года право на самоуправление. – Прим. ред.


[Закрыть]. Их краса не поблекла даже от того, что над ними висел лоскут с фашистской свастикой. «Эту тряпку обязательно сорвем. Мы водрузим там наше алое знамя», – говаривал Юлек.

Матэрновы жили на проспекте Короля Иржи, в доме № 19. Товарищ Матэрна был слесарем и одновременно дворником. Меня тепло встретили, когда я назвала свое имя, и предложили мне стул. Я ждала, что вот-вот появится Юлек, но никто не выходил… Минуту спустя я спросила, нет ли у них для меня весточки? Да, есть. Мне следует идти к Драбковым на Панкрац. Драбек был однокашником Юлека. Мы в шутку называли его Шкрабек[40]40
  Царапка. – Прим. ред.


[Закрыть].

У Драбека застала дома лишь его жену с ребенком. Я с ней не встречалась раньше. Это была разговорчивая женщина, а сынок ее, которому было, вероятно, года четыре, все подмечал и ко всему внимательно приглядывался. Осмотревшись, я решила, что Юлек не мог тут находиться. Поэтому предпочла о нем даже и не упоминать, лишь спросила, где Драбек. Он был на работе. Распрощавшись и пообещав зайти еще раз, я возвратилась к Матэрновым: мне не хотелось без цели ходить по городу. Хозяйка очень радушно меня приняла. Я познакомилась с их сыном и молодой женщиной, которая учила его русскому языку. Это была коммунистка Клара Людицкая. Тогда я еще не знала ее.

Через некоторое время снова отправилась на Панкрац. Драбек провел меня в комнату и спросил: «Как Юла?». По характеру вопроса я поняла, что он ничего не знает о Юлеке. Но ведь именно Драбек должен был сообщить мне о нем. Для этого я и пришла сюда. Вместо ответа спросила Драбека: «Поручено ли тебе что-нибудь передать мне?» – «Передать? Что?» – удивился он. «У тебя должно было быть поручение», – повторила я. Он в недоумении покачал головой: «Я ничего не знаю». Пришлось выдумывать: моя подруга из Пльзеня должна была приехать в Прагу и у Драбеков оставить весточку о том, когда мы с нею встретимся. Уходя, я сказала, что, возможно, вечером снова зайду к ним.

Что делать, куда идти? Должна же я найти Юлека! Пошла снова к Матэрновым. С отчаянием в голосе взмолилась: «Ничего не понимаю! Может быть, вы знаете, Драбекам ничего не известно». Из осторожности ни я, ни Матэрнова не произносили имени Юлека. Обе в растерянности смотрели друг на друга. Вдруг она бросила: «Подождите здесь, я скоро вернусь», – и ушла. Вернувшись часа через полтора, она посоветовала еще раз навестить Драбеков.

Третий раз в тот день я позвонила у двери Драбеков и опять стала объяснять свой приход тем, что ищу подругу, которая вот-вот должна к ним прийти. Я опасалась, что жду напрасно. Но около девяти вечера, когда до закрытия парадных дверей в домах осталось совсем немного времени, задребезжал звонок. Драбек пошел открывать. В кухню вошла пожилая, совершенно незнакомая женщина. Я инстинктивно поняла – за мной! Она внимательно осмотрелась вокруг, и ее глаза остановились на мне. В свою очередь и я глянула на нее так, словно именно ее и ждала. Она меня видела впервые, тем не менее сделала вид, что узнала. Распрощавшись с Драбеком, мы поспешили уйти до того, как запрут ворота дома.

Вышли в темноту и молча зашагали. Через некоторое время я все же тихо спросила: «Далеко меня ведете?» – «Да нет. Мы уже скоро придем», – успокоила меня незнакомка приятным голосом. Минут через десять – за это время мы обменялись лишь несколькими словами – моя спутница повернула к большому жилому дому. Я – за ней. Поднявшись на второй этаж, она вставила ключ в дверь какой-то квартиры, открыла, и мы вошли.

В небольшой светлой передней стоял Юлек. Я радостно вскрикнула, но тут же испугалась, увидев заросшее его лицо. Подбородок и щеки были покрыты густой бородой. Юлек предостерегающе приложил палец к губам, предупредив меня, чтобы я не говорила громко, и тут же крепко обнял. Когда он ввел меня в комнату, со стула поднялся незнакомый мужчина, которого я где-то видела, но где? Юлек мне помог: «Да ведь это шахматист Карел Опоченский! В тридцать пятом году из Москвы я тебе послал с ним письмо!» А женщина, приведшая меня сюда, была женой Карела Опоченского – товарищ Славка Дитетова. Они жили на Панкраце, улица Навесели, 3, второй этаж, квартира 8.

Я рассказала Юлеку о своих злоключениях. Он от души посмеялся: «Вот видишь, как плохо выполняются указания. Я же тебе говорил, чтобы ты зашла к Драбекам и выяснила, не приютят ли они нас, тебя и меня, на несколько дней? Понятно, что Драбек не мог ничего знать обо мне. Об этом ему предстояло услышать от тебя». Минуту спустя Юлек вздохнул: «Как еще растолковывать людям, чтобы поручения – не личного характера – выполнялись точно?»

Двухкомнатная «холостяцкая» квартира Славки Дитетовой и Карела Опоченского была обставлена весьма прилично, с удобствами. Всю ее хозяева предоставили в наше распоряжение, а сами выехали из Праги на несколько дней. Квартира находилась в новом доме, лишенном всякой звукоизоляции. К нам проникал малейший звук и голоса обитателей соседних квартир. Когда у них из крана текла вода, то казалось, что она льется у нас в комнате. Мне и Юлеку приходилось поэтому вести себя тихо и осторожно, дабы не выдать, что в квартире после отъезда хозяев кто-то остался. Ходили мы в тапочках, говорили шепотом, окно открывали только по ночам. Если Юлек включал радиоприемник, то слушать можно было, лишь прижав ухо к динамику. Так мы прослушивали передачи чешские, русские, немецкие, французские. В то время Гитлер одерживал победы на всех фронтах. Он оккупировал уже большую часть Европы. Нацистские войска были в Париже, немецкие самолеты бомбардировали Лондон. Надежды на наше освобождение отдалялись, однако у нас не было ни малейшего сомнения в том, что Гитлеру придет конец.

Привезла я Юлеку халат, тот, который мы ему подарили к рождеству. Дни стояли уже холодные, а квартира все еще не отапливалась. Юлек тут же надел халат и порадовался, что стало теплее. Мы не смели выйти из квартиры, да и ключей у нас не было. За все время пребывания у Славки, т. е. в продолжение 10–14 дней, Фучик ни разу не выходил на воздух. Иногда мне казалось, что такое времяпрепровождение хуже, чем острог. Юлек же не высказывал недовольства ни тогда, ни позже, когда во много раз дольше бывал заперт в квартирах и вместо прогулки ночью высовывался из открытого окна, вдыхая «свежий» пражский воздух.

У Славки не было никаких продовольственных припасов. Хорошо еще, что я привезла курицу и мама, когда ее упаковывала, не забыла положить лапши для заправки бульона. Сварила я эту курицу, и, ограничивая себя, мы питались ею три дня. Четвертый день был голодным. Но Юлек не унывал, он был полон юмора. Когда я призналась, что с большим аппетитом съела бы кусочек хлеба, Юлек возразил: «Но как же это вы себе представляете? Ведь в последний раз вы кушали не далее, как вчера. С этим запасом могли потерпеть хотя бы с неделю!»

Фучик вспомнил о «Мемуарах» Фрича[41]41
  Йозеф Вацлав Фрич (1829–1890) – чешский писатель, публицист, поэт, драматург, переводчик, журналист, политик, активист национального возрождения, революционный деятель. – Прим. ред.


[Закрыть], о книгах, которые находились в нашей пражской квартире. «Помнишь, как мы их купили в букинистическом магазине на Водичковой улице? И как дешево! Все четыре части в трех книгах всего за пятьдесят крон». Юлек, поглаживая заросший подбородок, на минуту предался воспоминаниям. Еще летом у торговца книгами Гокра Фучик нашел стародавнее издание Добровского «Грамматика чешской речи». У Юлека не оказалось необходимой суммы, чтобы купить эту книгу, но задаток в 50 крон он оставил. – «Когда будут деньги, ты Добровского выкупи», – напомнил он.

Славка Дитетова и Карел Опоченский имели большую библиотеку. В этом отношении мы были хорошо обеспечены. Но Юлеку не хватало «Мемуаров» Фрича. Наконец голод выгнал меня из дому. «Раз, ты уже собралась, – сказал Юлек, – то, может, смогла бы осторожненько заехать в нашу квартиру и привезти «Мемуары» Фрича». Я вышла из квартиры Опоченского. Дом был тихим, нигде ни души. Если все будет в порядке, возвращусь в семь часов вечера. Поскольку звонить нельзя, Юлек будет ждать в прихожей и откроет дверь. В моем распоряжении было полдня. Я спустилась вниз до Нусле, а оттуда поехала трамваем в Дейвице.

Дома я нашла все в том виде, в каком оставила месяц назад. Забрав «Мемуары» Фрича, незаметно покинула квартиру. Прежде всего я направилась в близлежащую Стромовку[42]42
  Стромовка (от чеш. strom – «дерево»), первоначально Королевский заповедник – крупный парк к северу от центра Праги в районе Бубенеч. – Прим. ред.


[Закрыть]. Убедившись, что за мной нет слежки, вышла на улицу и купила по карточке хлеб и колбасу. Возвратилась к Юлеку в точно условленное время. («Мемуары» Фрича остались у Опоченского. После освобождения страны он возвратил мне их.) Хозяева квартиры вскоре вернулись в Прагу. И тогда встал вопрос о новом местожительстве Юлека.

Фучик переменил квартиру во второй половине октября. В один из дней 1940 г. я, Славка и Юлек ожидали товарищей, которые должны были отвести Фучика на новое место. Но никто из нас не знал, куда и к кому. Я была очень взволнована и почти не разговаривала. Юлек же, напротив, шутил над своей длинной бородой, из-за которой хозяин новой явки того и гляди примет его за лешего, не впустит в квартиру, и ему, Фучику, придется вернуться к Славке. Было около семи вечера, когда вдруг раздался звонок. Хотя это и не было неожиданностью, я вздрогнула. Мы с Юлеком ушли в соседнюю комнату, а Славка пошла открывать. Через минуту она вернулась за Юлеком.

Я осталась в комнате одна. Неподвижно сидела и смотрела на дверь, за которой скрылся Юлек. Посетители не должны были знать о моем присутствии. Вскоре Юлек зашел ко мне уже готовый в дорогу: в теплом пальто и шляпе, под мышкой – узелок, в котором были халат и туфли. Он смущенно улыбался, а в глазах светилось любопытство – каким окажется то новое, неизвестное,

– Я уже еду, – прошептал он.

– Куда?

Юлек пожал плечами.

– До свидания, Густина!

– До свидания, Юлек мой!

Все глуше доносились удаляющиеся шаги. В неизвестность уходил дорогой мне человек, чья жизнь зависела теперь от людей, к которым он шел. Шел, не зная куда и к кому. Правда, в то время в нашей стране было много борцов, которые жили так же тайно, в подполье, разыскиваемые гестапо.

После ухода Юлека я распрощалась со Славкой и уехала домой, в Дейвице. Зашла к дворнику за продовольственными карточками. Он накинулся на меня: почему я заменила в квартире замок, не предупредив его.

– Господа из гестапо здесь снова были, спрашивали о вашем муже, гневались, что у вас на дверях новый замок. Я совсем не намерен сесть из-за вас в тюрьму.

– Когда ваша квартира будет подвергаться нападению грабителей, – ответила я, – вы наверняка не повесите на дверь листок с надписью: «Господа злодеи, имейте в виду, я вставил новый замок!»

Вскоре я уехала в Хотимерж. Надвигалась пора дождей и туманов. Дни становились короче, приближалась осенняя хлябь, которая в предгорных районах наступает гораздо раньше, чем в Праге. Я должна была выяснить у старосты, не согласится ли он раздобыть для меня удостоверение о приписке к общине пожилого мужчины, которого уже нет в живых. Этот документ мог бы понадобиться Юлеку. Староста дал уклончивый ответ: боялся. А люди в поселке расспрашивали, где Юлек. Я пожимала плечами: «Не знаю». Односельчане начали говорить, что Фучик в Москве. Я не опровергала этого. Только старый дед, батрак, тот самый, которому Юлек когда-то возвратил удочку, отнятую старостой за браконьерский лов рыбы, говорил: «Коммунисты неистребимы, их преследуют, арестовывают, расстреливают, и все же они живучи. Они борются за идею, которая делает их бессмертными».

Я была занята переводом для «Чина» «Сельской шляхты» и заботами о наших собаках, курах, кроликах и козах.

По истечении четырех недель снова начала симулировать зубную боль, жаловалась, что, видимо, придется опять ехать в Пльзень. Ведь мы с Юлеком договорились, что я приеду к нему через четыре-пять недель и остановлюсь на вечер у Славки Дитетовой.

И вот я опять в Пльзене. К зубному врачу все же зашла, а наутро отправилась в Прагу, на Панкрац, к Славке Дитетовой. Вечером мы вышли из дому и после десятиминутной ходьбы пересекли железнодорожный путь, миновали какую-то ограду и остановились перед угловым домом. Нигде ни живой души. Мы вошли в дом и стали подниматься по лестнице. Время от времени подсвечивали спичкой – фонарика у нас с собой не было, – и тогда по стенам прыгали темные тени. Наконец Славка остановилась на четвертом этаже и позвонила у двери с № 17. Прошла минута, затем дверь открыла незнакомая молодая женщина. Мы на цыпочках вошли в маленькую переднюю. Незнакомка заперла за нами дверь. Встретившись с ней взглядом, мы улыбнулись друг другу и пожали руки. Я и Славка скинули пальто, и молодая женщина провела нас в комнату, в которой окно было затянуто в целях светомаскировки. Здесь мы застали молодого мужчину. Оказалось, что Славка была знакома и с женщиной, и с молодым человеком. Осмотрелась. Незнакомец молча исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же возвратился, а с ним очень заросший Юлек! На Панкраце, на улице Завозовноу, ныне Доудлебская, № 2, у Баксов, была новая нелегальная квартира Фучика. Вацлав Бакса – в то время технический служащий в земской управе, а его жена преподавала в школе. Жила с ними также Лидушка Плаха – сводная сестра Йожки Баксовой.

Как попал Юлек к Баксам?

В середине октября мы расстались у Славки Дитетовой. Товарищ Ганус – директор школы в Нусле – увел Фучика к товарищам Матовым. Шли они от Славки, будто воры, крадучись; Ганус постоянно оглядывался: нет ли слежки. Он чувствовал очень большую ответственность за безопасность Юлека, а потому был осторожен. «На счастье, – рассказывал Юлек, – нас оберегало спасительное затемнение на улицах Праги и светомаскировка в домах». Товарищ Ганус привел Юлека к дому, в котором жили Машовы. В больших городах люди часто бывают незнакомы, живя даже в одном доме, на одной улице. Так было и на этот раз. Славка Дитетова не знала Матовых, хотя они жили напротив. Она не подозревала также, что Ганус уводит Юлека в квартиру, находящуюся так близко. Когда Юлек и его провожатый подошли к дому, в котором жили Машовы, Ганус позвонил. Товарищ Машов сбежал вниз, затем на лифте поднял гостей наверх, бесшумно открыл квартиру, в передней даже света не зажег и – прямо в комнату. Товарищ Машова мне потом рассказывала, как все они были взволнованы, ожидая Юлека, которого разыскивает гестапо. Спокойнее всех оказался Юлек. Он вошел и извинился за свой обросший вид.

У Матовых Юлека поджидал незнакомый мужчина, который должен был отвести его на новую конспиративную квартиру. Это был Йозеф Высушил. У Матовых внимание Юлека привлекло множество книг. Он сказал, что когда-нибудь специально придет познакомиться с библиотекой. Однако свое обещание выполнить не смог. Выйдя из квартиры, мужчины на лифте спустились вниз, а потом в потемках отправились в путь. Привели Юлека к Баксам. Дома была лишь Йожка. Хотя товарищ Высушил и предупреждал, что Юлек основательно оброс, Йожка все-таки испугалась, увидев его. То же произошло и с Лидой, которая пришла домой позже. Самого товарища Бакса не было – выехали из Праги в служебную командировку. Он не подозревал, что, вернувшись домой, найдет такого квартиранта. Йожка взяла Юлека в квартиру без предварительного согласия мужа – Фучику необходимо было как можно быстрее уехать от Славки Дитетовой. Вскоре возвратился Бакса. Они с Юлеком стали хорошими приятелями. Баксовы заявили, что Юлек может оставаться у них столько времени, сколько захочет сам – хотя бы два года. Но в то время я была убеждена, что Гитлер так долго не продержится.

У Баксов были две комнаты и маленькая кухня. Хозяева вместе с Лидой поместились в одной комнате, а вторую предоставили Юлеку в полное его распоряжение. В холодные месяцы Юлек днем работал в комнате Баксов– там топили. В годы нацистского господства ощущалась острая нехватка угля.

Юлек обычно весь день оставался один в квартире. Из окна комнаты Баксов открывалась широкая панорама. В ясный день далеко виден был район Панкрац, Прага, древние Градчаны, а при особенно хорошей видимости на горизонте вырисовывались очертания известной горы Ржип.

В комнате Баксов Юлек мог даже печатать на машинке, которую позже достали ему товарищи. В «своей» комнате этого делать нельзя было. Она соседствовала с квартирой, из которой часто доносилась громкая перебранка между мужем и женой, причем мы не только слышали каждое слово, но и вынуждены были порой затыкать уши. Поэтому в «своей» комнате Фучик вынужден был говорить шепотом. Иногда, уходя в город, соседка отдавала на присмотр Баксам своего младенца. Юлек ему в шутку говорил: «Ты неспособен ничего выдать, потому что не умеешь говорить. Не так ли?»

Комната Баксов была веселой, светлой, красиво и со вкусом обставлена мебелью зеленого цвета. В углу, у окна, стоял радиоприемник. После нападения Гитлера на Советский Союз Юлек прикрепил на стене возле приемника географическую карту Европы и булавками обозначал продвижение нацистских полчищ. Комната имела одно неудобство – в ней нельзя было курить, потому что Йожка болела бронхитом. Приходилось выходить в маленькую кухню, которая иногда служила и убежищем, если приходил незваный гость и Юлек не успевал скрыться в «свою» комнату.

Даже находясь на нелегальном положении, Фучик не переставал собирать книги об эпохе Возрождения, хотя и не выходил на улицу. Для этого я составляла список имеющихся у букиниста Гокра книг и пересылала его Юлеку. Он отмечал необходимые ему издания, а я, когда обзаводилась деньгами, покупала их.

У Юлека отросла окладистая борода, но не могли подыскать надежного парикмахера, чтобы подстричь ее. Фучик намеревался хотя бы обесцветить волосы. Но оказалось, что его черные волнистые блестящие волосы не поддались даже сильному раствору перекиси. Правда, в одном месте, возле рта, они немного порыжели, но не от перекиси, а от курения. Юлек обрел новую привычку – поглаживать бороду, особенно когда работал или радовался хорошему анекдоту о нацистах.

У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру «Два фронта враждебной пропаганды». Брошюра своим острием была направлена против чешских фашистов, служивших Гитлеру, против министра пропаганды Моравца, против редакторов чешских фашистских газет – Лажновского, Вайтауэра и других заправил бывшей аграрной реакционной партии, которые находились в Лондоне. Работа эта – ее рукопись сохранилась – осталась неоконченной.

Глава XVIII. Из немецкого генерального штаба

Каждый раз, приходя к Юлеку, я должна была рассказывать о своих встречах. Услышав новое имя, он задумывался: нельзя ли привлечь и этого человека к активной работе против оккупантов.

Однажды у зубного врача я встретилась с товарищем Куртом Глазером. На левой стороне груди у него была нашита желтая шестиконечная звезда – отличительный знак еврея, введенный гитлеровцами. Я не видела его с начала оккупации и сердечно поздоровалась. Курт уже уходил. Я вышла с ним в переднюю и спросила, чем он занимается. Глазер ответил, что работает на разборке моста на проспекте Революции – при нацистах эта улица была названа Берлинской. Затем Курт шепотом рассказал, что его друг и однокашник из Карловых Вар работает в осведомительном отделе генерального штаба нацистского вермахта. Глазер часто встречается со своим другом – на свидания он ходит ночью без желтой звезды, и тот рассказывает ему много интересного.

– А можно использовать эти сведения? – спросила я.

– Несомненно, – уверенно ответил он.

Я договорилась с Глазером о новой встрече у зубного врача. О Юлеке, конечно, не упоминала, хотя мы знали Курта Глазера много лет. При первой же возможности я рассказала Юлеку о Курте. У Фучика загорелись глаза. Вот это был бы номер! Пусть что-нибудь принесет. Главное – источник солидный. Фучик особенно радовался ненадежности нацистского аппарата, где на важнейших постах сидели люди, передававшие представителю «низшей расы» строго секретную информацию.

Курту я передала, что к его сообщению проявлен большой интерес. И через несколько дней он уже принес от своего приятеля материал в конверте, который передал мне в прихожей зубного врача. Конверт я отвезла домой, спрятала между книгами, а когда поехала к Юлеку, захватила с собой. Курт носил мне конверты каждую неделю. А я регулярно, в пятницу или субботу, навещала Юлека и оставалась с ним до воскресного вечера. Мои путешествия по городу с секретными материалами тревожили Фучика. Хорошо бы найти надежное место, говорил он, где я могла бы оставлять конверты, а затем кто-либо из товарищей доставлял бы их по назначению. Такое место в условиях подполья называлось «окошком». Юлек вспомнил о супругах Душковых. У них на Революционном проспекте была мастерская химчистки. Перед войной мы не раз заходили туда. Товарищ Душек когда-то служил в министерстве финансов. Но, как только выяснилось, что Душек – коммунист, его уволили. Тогда он вместе с женой открыл мастерскую химчистки. Душковы еще во время буржуазной республики укрывали у себя немецких антифашистских эмигрантов. Если бы Душковы разрешили оставлять у них конверты Курта, это не вызвало бы ни у кого подозрений. Ведь к ним, в ателье, в течение дня приходило много людей.

Я зашла к Д ушковым. Они сразу же согласились. Яне упоминала имен, а лишь сказала, что раз в неделю буду оставлять у них конверт, за которым должны приходить молодая женщина либо мужчина и спрашивать: «Нет ли чего-нибудь от Густы?» С тех пор я регулярно приносила конверты к Чистым – так в конспиративных целях Юлек называл Душковых. Ни Йожка, ни Лидушка, ни Геня, которые поочередно заходили за конвертами, не знали настоящей фамилии хозяев химчистки.

Однажды весной 1942 г. в двенадцатом часу дня я пришла к Чистым – Душковым и застала товарища Душека в страшном смятении. Он расхаживал по ателье, обхватив руками голову. Когда я поздоровалась, Душек остановился, поглядел на меня и чужим голосом сказал: «Только что ее увели!» – «Что ты говоришь?» – «Только что ее увели!» – взволнованно повторил он. «Кто?» – допытывалась я. «Гестапо!» – вскричал Душек и снова заметался по комнате. «Кого увели?» Я уже себе представила, как гестапо уводит Лидушку или Йожку, которые ходили к Чистым, как нацисты проникают в квартиру Баксов, где в эту минуту, возможно, находится Юлек, и там хватают его… В мастерской между тем раздавались болезненные выкрики Душека: «Только что ее увели! Только что ее увели!» – «Кого увели?» – спрашивала я уже в который раз. «Мою жену!» – с трудом произнес наконец Душек.

Более чем через год, встретившись с товарищем Душковой в концентрационном лагере, я узнала, что произошло тогда, весной 1942 г. У Душковых был тайный почтовый ящик еще до нас, но они мне об этом не сказали. И вот женщину, которая, так же как и я, носила к ним нелегальные материалы, арестовали. Однако мастерскую химчистки гестапо до поры до времени оставило в покое. Время шло, Душковых никто не трогал, они решили, что опасность миновала и вновь согласились на организацию тайного почтового ящика. На этот раз нашего. Но гестапо вдруг вспомнило о Душковой и арестовало ее. Однако о нашем «окошке» гитлеровцы так и не дознались.

Я быстро вышла из мастерской. Мне до боли было жаль товарища Душкову. Я испытывала гнетущее чувство и в связи с тем, что гестапо забросило свою сеть рядом с Юлеком! Необходимо было действовать немедля. В полдень связной должен прийти в ателье, которое, может быть, находится в поле зрения гестапо. Юлека надо немедленно предупредить. А вдруг за мной уже следят? Что делать? Время неумолимо бежало, нужно было на что-то решиться. Я юркнула в ближайшую телефонную будку и позвонила молодому Рыбаржу – продавцу на Угольном рынке. Товарищ Рыбарж в полдень ездил домой обедать, а у его родителей Юлек иногда скрывался. Пани Рыбаржова знала, где живут Елинеки, а те в свою очередь знали Баксов. У кого-то из них Юлек сегодня скрывался. Я попросила молодого Рыбаржа немедленно передать своей матери, что пани Чиста тяжело заболела, помещена в санаторий и визит к ней придется отложить. О болезни и санатории можно было говорить, не опасаясь чужих людей, только посвященные понимали, что речь идет о гестапо и тюрьме. Рыбарж не знал, кто такая Чиста, не ведала об этом и товарищ Рыбаржева. Однако колесо завертелось. Юноша передал мои слова матери, она тут же побежала к Елинекам, Елинеки – к Баксам. Все было сделано быстро, но в тот день к Чистым должен был ехать Геня. Юлек немедленно послал к нему Йожку, но она его не застала. Он уже отправился к Чистым. Йожка выбежала от Ветенглов, на улице ей удалось поймать такси. Она приехала как раз вовремя: Геня уже приближался к химчистке. Йожка ринулась Гене навстречу и обняла его. Как потом рассказывала Йожка, некоторые прохожие качали головой по поводу «сумасбродных молодых людей». Кстати, о Ветенглах и их участии в борьбе против оккупантов гестапо так никогда и не узнало.

Итак, мы лишились «окошка» – тайника. Но это еще не значило, что мы отказались от информаций Курта. Юлек знал, что я посещаю семейство Гаша. Товарищ Йозеф Гаша, бывший директор Свободного театра, весной 1939 г. снабжал нас карточками. Благодаря ему мы могли в то время иногда обедать. Помогал он нам и позднее. Когда Юлек стал главным редактором нелегальной «Руде право», ему для работы позарез нужен был хороший радиоприемник. У Баксов был приемник, но он часто выходил из строя. Юлек попросил меня переговорить с Гашей. У того был магазин граммофонных пластинок на Гаврижской улице, радиоаппаратурой он не торговал. Но тем не менее обещал помочь. Вскоре к Гаше за приемником пришел Бакса, и тот послал его в магазин своего знакомого. И тут случилось непредвиденное. Мы ничего не знали о существовании нацистского приказа, согласно которому каждый, кто покупал приемник, обязан был предъявить паспорт: на специальную карточку выписывались имя, фамилия и адрес покупателя. Гаша меня об этом не предупредил, и Бакса был вынужден оставить в магазине радиоаппаратуры свой адрес. Я снова побежала к Гаше с просьбой сделать так, чтобы адрес и фамилия Баксы не попали в нежелательные руки. Большого труда стоило Гаше изъять из картотеки заветный листок.

Гаша раздобыл приемник для Высушилов. Уже длительное время я носила Гаше в магазин нелегальную «Руде право» и иные подпольные издания – журналы и листовки. Гаша передавал все это товарищу, который работал на заводе авиамоторов под Прагой.

Когда «окошко» у Чистых прекратило свое существование, Юлек послал меня к Гаше спросить, не смог бы он помочь нам. Гаша охотно предоставил свой магазин для связи и даже пошутил: «Пожалуйста, без всякого стеснения. За моей продавщицей волочится какой-то эсэсовец, так что у нас тишь да гладь. А, как известно, в тихом омуте черти водятся». Так мы нашли новое «окошко».

Однажды я сообщила Курту Глазеру, что Центральный Комитет партии зачислил его в свой аппарат. Поэтому Глазеру следовало уклониться в случае необходимости от отправки в знаменитых нацистских «транспортах». «Что же я смогу сделать, – ответил Глазер, – если получу повестку? У меня жена, тесть и теща. Они без меня не проживут». Летом 1942 г. после «гейдрихиады» Глазер и его семья попали в транспорт и были куда-то увезены. Но Юлек об этом уже не узнал. Лишь после освобождения я выяснила, что никто из семьи Глазера не уцелел.

* * *

Во время оккупации сигареты продавали исключительно по карточкам. Табачные карточки получали только мужчины. Юлек, как заядлый курильщик, вынужден был ограничить себя. При чтении он еще обходился без сигареты, но когда писал, любил много курить. Сигареты приходилось добывать разными путями. В районе Дейвице, на нашей улице, поэт Йозеф Роган, когда-то талантливый художник, держал табачную лавочку. Сам он не торговал. После тяжелого ранения в первую мировую войну Роган был разбит параличом. Десятки лет он был прикован к постели. Иногда его сажали в кресло-тележку и возили по дейвицким улицам либо доставляли в лавку, куда к нему приходили друзья. Несмотря на тяжкий недуг, Роган оставался человеком с творческой душой. Роган издал несколько сборников своих стихотворений, один из которых вошел в «Народную библиотеку». Он живо интересовался происходящим в мире.

Однажды я посетила табачного торговца – поэта и спросила, не смог бы он отпускать сигареты без карточек. Роган дал согласие, но захотел узнать, кому они предназначались. Я ответила, что посоветуюсь с друзьями.

Юлек предоставил мне самой решать, можно ли Рогану назвать его, Фучика, имя; сам он не имел возможности судить о надежности торговца-поэта. Я начала собирать о Рогане сведения у товарищей и друзей, которые были с ним хорошо знакомы и часто встречались. От них я узнала, что Роган – честный человек с прогрессивными взглядами, которому можно вполне доверять. Только после этого я пошла к нему и сказала, что сигареты предназначаются для Юлека. Так Роган и его жена оказались в числе тех немногих, которые знали, что Юлек в Праге.

Тут же я получила от Рогана сотню сигарет и приглашение приходить за новой порцией каждую неделю. Возможно, он будет в состоянии отпускать даже большее количество. Со временем я с Роганами так сдружилась, что приносила им подпольную газету «Руде право» и другие нелегальные издания. Роган и его жена читали их, а затем распространяли среди друзей и знакомых.

Роган даже написал для подпольной печати стихотворение, вернее, продиктовал его своей жене, так как руки его были парализованы. Юлек напечатал стихотворение в молодежном журнале «Вперед». Весной 1942 г. от имени Центрального Комитета партии я была уполномочена поблагодарить Рогана за активную помощь в борьбе против оккупантов и вручила ему один из немногих переплетенных экземпляров Конституции СССР, которая была нелегально у нас издана под редакцией Юлека. Этот экземпляр Советской Конституции Роганы хранили в течение всех лет гитлеровской оккупации.