Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XXVII. Нас освободили

Настал день 30 апреля 1945 г. Он выдался на редкость хорошим. Забыть его нельзя. Выйдя ранним утром из барака, я была поражена какой-то непривычной, торжественной тишиной. За одну ночь все перевернулось. Ясное голубое небо не бороздили самолеты, не слышно было выстрелов, не видно дыма пожарищ.

За спиной послышались шаги, я обернулась. Ко мне подошла латышская коммунистка: «Поздравляю с победой! – торжественно сказала она по-русски. – Пойдем!» И мы побежали к воротам. Они оказались распахнутыми настежь. Там уже не маячил пьяный эсэсовец и никто не грозил нам автоматом.

Мы вышли за ворота. Всюду безмолвие. Солнце ласково грело, воздух свеж и чист. У озера мы остановились. На противоположном берегу раскинулся Фюрстенберг. С башен и крыш домов свисали большие белые полотнища. А ведь еще вчера он был фашистским. Только теперь сдался. Но что-то мешало верить этому. За годы, проведенные в концентрационном лагере, мы на своей спине испытали прелести его соседства. Фашисты еще могут уничтожить лагерь, чтобы скрыть следы своих чудовищных преступлений. Эти тревожные мысли не покидали нас.

Вдруг мы увидели советского солдата. Он приехал на велосипеде с той стороны, откуда меньше всего ожидали: низкорослый, щуплый, в поизносившемся обмундировании, весь в пыли. Красноармеец! Вестник освобождения!

Мы бросились к нему, подбежали еще несколько женщин. От непомерной радости и счастья мы начали обнимать и целовать его, выкрикивая слова благодарности. Юноша был смущен, в порыве благодарности и любви его чуть не задушили. «Где Советская Армия?» – спрашивали мы наперебой.

Когда солдату наконец удалось высвободиться из наших объятий, он, улыбаясь, сказал: «Придет!» В его ответе было столько уверенности, что мы отбросили все опасения и совершенно реально представили себе, как вслед за первым солдатом придет могучая Советская Армия.

Затем солдат деловито спросил: «Где тут фашисты?» – «Кажется, все сбежали. В лагере, во всяком случае, их нет», – ответили мы. «А они будут нас бомбить?» – спросила одна из женщин. «Чем?» – засмеялся солдат и, вскочив на велосипед, уехал. Больше мы его не видели. Даже не узнали имени и фамилии. Столько мечтали об этой встрече, и ни одна не догадалась спросить, как его зовут! Впрочем, имя его – советский солдат, советский человек.

Вскоре после встречи с солдатом мы стали замечать на дороге странные фигуры: идет мужчина, еле передвигая ноги. На нем новый костюм, как на огородном чучеле, в руках – чемодан. За ним плетутся еще несколько таких же скелетов в новых костюмах. Лица у всех пепельного цвета, глаза ввалившиеся. Пошатываясь, подходят к нашему лагерю. Я обращаюсь к одному из них. Не понимает! Тогда заговорила с другим. Кое-как объяснились по-немецки. Оказалось, это французы.

– Откуда вы? – спросила я.

– Узники из верхнего лагеря.

– Где вы раздобыли новые костюмы?

– Там есть барак, в нем лежат костюмы.

Ворота мужского концентрационного лагеря у «Сименса» были распахнуты. Из них толпами выходили на дорогу невообразимо тощие, невероятно грязные и завшивевшие узники – продукт концентрационного режима.

Призрачные фигуры тащились за теми, которые уже вошли в дом, стоявший против нашего лагеря, – бывшую комендатуру. Там они спустились в подвалы, где хранились большие запасы консервов и вина. Без специального или обыкновенного ножа открыть консервную банку трудно. А у бутылки с вином отбить горлышко – сущий пустяк. Изголодавшиеся узники на радостях напивались. Потом, покачиваясь и спотыкаясь, вылезали из подвала, забирались в канцелярию и все, что попадало под руку: столы, стулья, радиоприемники, шкафы, разбивали вдребезги. Иные заключенные добрели до барака, где ранее жили эсэсовцы, и даже до вилл, построенных фашистскими генералами и функционерами. Одна из вилл принадлежала гитлеровскому генералу Гудериану. За несколько часов заключенные превратили обстановку вилл в сплошные обломки. Ничто не уцелело от погрома. В людях проснулся всеразрушающий бес, и его невозможно было остановить.

Многие бывшие узники умерли в винных погребах. Ослабленный и истощенный организм не перенес алкоголя и жирной пищи, которую узники нашли в кладовых фашистских особняков. Несчастные! Они пережили мучительное заточение в фашистских застенках, но не смогли сохранить свою жизнь в первый же день свободы.

В конюшне, по дороге к заводу «Сименса», спрятались от разбушевавшихся заключенных несколько немецких узников. Они боялись за свою жизнь. Мы обнаружили немцев, когда ездили за водой. Потом, чтобы они не умерли с голоду, носили им еду до тех пор, пока бывшие заключенные не успокоились.

У ворот на страже нашего лагеря встала с ружьем Долил. Позже по секрету она сказала, что винтовка не заряжена. Но для непрошенных гостей – мужчин часовой у ворот был все же острасткой. Они не решились тревожить женский лагерь. К тому же он был обнесен стеной, опутанной колючей проволокой. Некоторые мужчины, хотя и останавливались у ворот лагеря, но проникнуть внутрь не отваживались. В конюшне, о которой я упоминала, стояло около двадцати лошадей. Некоторые заключенные седлали коней и устраивали на дороге бешеные скачки. Иногда кто-нибудь из наездников осаживал разгоряченную лошадь у ворот женского лагеря. Однако винтовка в руках суровой Долин охлаждала пыл, и распаленный «джигит» поворачивал обратно.

Наконец, около пяти часов вечера в лагерь вступили советские войска: конница, артиллерия, «катюши» (о которых мы так много слышали), танки и пехота. Войск было много. Но они, не задерживаясь, проследовали по главной улице лагеря дальше. В лагере их осталось лишь небольшое подразделение.

Теперь мы уже окончательно были свободны! Мне следовало бы радоваться. Но весь мой восторг словно разрядился в тот момент, когда я сжимала в своих объятиях первого советского солдата. Теперь же мной овладела тревожная мысль: «Что с Юлеком? Жив ли он?». Она вытеснила все другие. Словно почувствовав мое душевное смятение, ко мне подошла Здена Недведова, заключенная-врач, которая могла лечить больных единственным лекарством – милой улыбкой. Когда Здена входила в больничный барак и, улыбаясь, произносила: «Ну, девчата, как спалось?» – словно солнышко проглядывало из-за туч. Для каждой больной у Недведовой находилось ласковое слово. Женщины всех национальностей обожали ее.

– Я убеждена, что Юлек жив, – сказала Здена.

– Ты что-нибудь знаешь о нем? – спросила я.

– Нет, но какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что он жив.

Чехословакия еще не была полностью освобождена. Советская Армия и чехословацкое воинское соединение сражались с оккупантами на территории нашей страны.

Советские воины, оставшиеся в лагере, проявляли к нам трогательную заботу. Они не позволяли возить воду. Еще в первый вечер советский офицер сказал мне: «Вы уже достаточно наработались. Теперь мы попросим немцев помочь вам».

Одна из наших подруг нашла на складе красный материал. Мы нашили из него головные платки и флажки. Ими приветствовали наше освобождение в день 1 Мая 1945 г.

1 Мая. Раннее утро. Вместе с Мирной мы вышли за ворота. Даже не верилось, что можно беспрепятственно покинуть лагерь и так же свободно возвратиться: ни эсэсовца, ни надзирательницы. И все же мы ловили друг друга на том, что осторожно оглядываемся на те места, откуда всего лишь два дня назад нас подстерегала смерть.

Для Мирки это был первый выход за ворота лагеря после полуторагодичного заключения.

Берега озера были усеяны ослепительно белыми маргаритками. Как же я их раньше не замечала? Ведь они не за одну ночь расцвели! Мы решили нарвать цветов для больных. Вот удивятся! Но тут увидели пасущуюся недалеко от нас корову. Вот если бы ее подоить и напоить молоком больных! Это было бы хорошим подарком к 1 Мая! Я пошла в лагерную кухню за ведром. Мирка осталась караулить корову. Потом мы загнали ее в хлев. Там оказалось еще несколько коров.’Возле них на соломе лежал молодой человек в полосатой тюремной одежде. Мы переглянулись с Мирной: не переодетый ли это эсэсовец?

– Что ты тут делаешь? – спросила я по-немецки.

На ломаном немецком языке он ответил, что болен.

– Какой национальности?

– Голландец.

Голландец! Так, вероятно, он умеет доить коров, ведь Голландия – страна молочного животноводства. Я спросила, доил ли он когда-нибудь коров? Он ответил утвердительно. Тогда я попросила показать мне, как это делается. Ведь я никогда в жизни не доила. Юноша попытался привстать, но не смог: до такой степени ослаб. Я села возле коровы на корточки и дотронулась до вымени. Корова беспокойно переступила ногами. Мирка похлопала ее по спине и принялась по-чешски успокаивать. «Ну стой, пегая, стой!» Я же тем временем стала усердно дергать за соски, но молоко не текло.

Голландец с любопытством смотрел на эту сцену. Увидев, что мои усилия ни к чему не приводят, он попросил подогнать корову к нему поближе. Но у него не хватило сил даже сесть. Мирка ушла за термометром, а голландец начал меня инструктировать. Наконец из-под моих пальцев потекла тоненькая струйка молока. Тем временем вернулась Мирка с термометром и подала его голландцу. У него оказалась очень высокая температура. Что с ним? В коровнике ему оставаться нельзя. Я сказала, что придем за ним с носилками и поместим в какой-нибудь барак:

– Здесь ты оставаться не можешь!

Он очень заволновался:

– Оставьте меня! Тут я свободный человек, а если вы заберете меня в барак, я опять окажусь за проволокой.

Мы объяснили, что лагеря уже нет, фашистов тоже нигде не видно, что мы хотим помочь ему возвратиться домой. В бараке за ним будут ухаживать, он быстрее сможет восстановить силы и уехать на родину. Но голландец категорически отказался тронуться с места.

Мы поняли, что дальнейшие уговоры бесполезны.

Примерно часа через два я надоила полное ведро молока. Очень устала, корова тоже. Когда я наконец отошла от нее, пегая поглядела на меня большими грустными глазами, как бы говоря: «Слава богу, кончилось мучение!».

Уходя, мы обещали голландцу, что не забудем о нем, принесем еду, приведем врача.

В лагерь прибыл специальный отряд во главе с врачом майором Булановым. Отряд доставил медикаменты, продовольствие. Лагерь переоборудовали в женскую больницу. В бараках же Югендлагеря устроили мужскую больницу для бывших узников. В первый же день майор Буланов приказал капитану Хренникову восстановить электростанцию и водокачку. А пока воду в цистернах доставляли немцы из Фюрстенберга. Группу немок мобилизовали на чистку овощей и картофеля. Майор Буланов позаботился, чтобы больные получали рацион, необходимый для выздоровления.

– Ах, что вы тут испытали! А мы ничего не знали! – лицемерно сказала одна из немок.

Сдерживая возмущение, я ответила:

– Вы не видели, как на протяжении нескольких лет, день за днем, в дождь и холод через Фюрстенберг гнали сотни оборванных, окоченевших, еле живых от голода женщин? Обыватели вашего города плевали им в лица – и вы это не видели? Вы не замечали, как днем и ночью валил дым из печей крематория? Вы не чувствовали запаха горелых костей и волос, который расползался по всему лагерю?

– Но мы ничем не могли вам помочь, – ответила немка.

– Так хоть не говорите, что ничего не знали. Именно вы, фюрстенбержцы, ловили узниц, которым удавалось бежать из лагеря, и выдавали их эсэсовцам. Не говорите, что вы ничего не знали.

Немка молчала. Ей нечего было сказать в оправдание.

Мы рассказали майору Буланову о больном голландце и проводили его до коровника. Бывший узник оказался до предела истощен и обессилен. Голландец отказался от госпитализации. Каждый день мы носили ему лекарства и пищу, сменили белье. Наконец он согласился перейти в барак. Несколько больных мужчин мы нашли и в конюшне. Они вначале тоже не хотели переходить в барак. Буланов и чешские врачи проявляли огромное терпение. Ни на одного больного не оказывали давления. Буланов говорил, что малейшее насилие принесло бы больше вреда, чем временное пребывание в конюшне.

На восстановление разрушенной электростанции были мобилизованы немцы из Фюрстенберга. Работали они старательно, но я им не доверяла. Своими опасениями я поделилась с капитаном Хренниковым, посоветовав ему соблюдать осторожность, ведь он один оставался с немцами в электростанции. Капитан рассмеялся. Что они могут ему сделать? Теперь они не осмелятся. Тогда я стала сопровождать его. Он не знал немецкого языка, и я была у него переводчицей. Вскоре в лагере загорелся электрический свет!

В бараки из бывшей комендатуры и с некоторых вилл принесли уцелевшие радиоприемники. Мы с нетерпением ждали новостей из Чехословакии. Там все еще шли бои. От советских воинов мы узнали, что 2 мая Советская Армия заняла Берлин. Теперь с минуты на минуту должна последовать капитуляция. А между тем 5 мая мы услыхали отчаянные призывы Праги о помощи. Взволнованные, мы метались по лагерю, передавая эту новость из уст в уста. Кое-кто из коммунисток остались дежурить у радиоприемников, чтобы не пропустить важных сообщений. Все очень волновались. У многих в Праге были родители, родственники. Советские товарищи успокаивали нас, говоря, что Советская Армия непременно окажет помощь Праге. Что еще могут фашисты сделать? Ведь они практически разгромлены. Но это не успокоило нас, в ушах звучали тревожные призывы пражского радио. Многое, очень многое могли натворить в звериной злобе остатки гитлеровской армии!

Наконец настал исторический день: подписана полная капитуляция гитлеровской Германии, конец войне. Это было 9 мая. В тот день Советская Армия подоспела на помощь Праге и окончательно добила фашистского зверя.

Теперь свободна и наша Прага! Мы поспешили сообщить эту радостную новость больным женщинам. Для них это было лучшим лекарством.

Я уже упоминала, что советский медицинский отряд превратил концентрационный лагерь в больницу. Больных женщин оказалось около трех тысяч. Каждая из них имела теперь отдельную кровать, чистое белье, получала медицинскую помощь.

Для их скорейшего выздоровления было крайне важно наладить нормальное питание, хороший уход. Нельзя же было инфекционных больных трогать с места, хотя они и рвались на родину. Бывшие узницы – чешки, русские, польки, которые были здоровы, согласились остаться в Равенсбрюке пока большинство не поправится.

Необходимо было срочно очистить бараки, покойницкую, сарай, крематорий от трупов и предать прах мучеников земле. Копать братские могилы и хоронить замученных фашистами людей заставили немцев.

На другой день после освобождения группа женщин решила осмотреть окрестности Равенсбрюка. Среди них были врач Здена Недведова, Мирка Штропова. Дело было под вечер. Озеро холодно блестело, как гигантское зеркало, дорога вдоль него была пустынной. На фоне тускнеющего неба выделялись зловещие трубы крематория. Мы вышли на площадку, примыкающую к крематорию. Напротив, словно широко разверзнутая пасть гигантского хищника, зиял вход в огромный сарай. Внутри оказалось множество трупов женщин, которые были сложены в штабеля почти до крыши. Женщины лежали с открытыми остекленевшими глазами. Иные с широко раскинутыми руками и открытым ртом. Вероятно, в последние минуты они взывали о помощи, а может быть, выкрикивали имя ребенка, мужа или матери.

Теперь, после освобождения, когда мы начинали возвращаться к нормальной жизни, каждая из нас пришла в неописуемый ужас, мысленно представив весь кошмар, который мы пережили и не потеряли человеческого облика, не утратили человеческого достоинства.

Подойдя к крематорию, мы увидели газовую камеру, вернее, ее остатки. Так вот откуда исходила одурманивающая вонь, которую мы вдыхали, когда нас, работавших у «Сименса», гнали мимо этих мест! Тогда мы не знали, где находится газовая камера, для которой ежедневно тюремщики отбирали жертвы. Оказывается, мы ходили всего лишь в нескольких метрах от нее. Это была небольшая сколоченная из досок хата с двумя камерами. В меньшей, продолговатой, еще сохранились баллоны с быстродействующим газом. На баллонах – предостерегающие наклейки: «Внимание! Опасно для жизни!». Этот яд через небольшое отверстие нацисты нагнетали в соседнюю квадратную комнату. В газовой камере фашисты и не пытались создавать иллюзий, будто заключенные находятся в бане с душами, как это сперва делалось в Освенциме. Переступив порог, узницы сразу догадывались, куда попали…

В камере на полу, почерневшем от тысяч босых ног, среди кровавых пятен лежала бледно-голубая жестянка – номер узницы. Из чьих рук выпала эта железка? Была ли это молодая русская женщина, а может быть, француженка, полька или сербка? Жестянка не могла рассказать, чья рука сжимала ее в предсмертных судорогах.

Перед моими глазами, как в кинематографе, пронеслась картина, которую мы однажды наблюдали, возвращаясь с работы. Нам пришлось задержаться перед воротами лагеря и пропустить выезжавшую грузовую машину. В кузове стояли, сидели, лежали женщины разных национальностей. Были они босы, одеты в тюремные лохмотья, а то просто в одних нижних рубашках. У некоторых застыли слезы на щеках, иные же стояли с потухшим взором, не воспринимавшим окружающий мир. Все женщины молчали, будто окаменели. Их везли в газовую душегубку.

Да, нечего сказать, прогулку мы выбрали! Из душегубки пошли в крематорий. На его дверях – предостерегающая надпись: «Не входить! Опасные инфекции!». Три печи всегда пылали здесь, но и они не успели до конца испепелить свои жертвы. Из их ненасытной утробы торчали остатки мертвых тел. На земле, возле печей, лежали огромные кочерги. За печами – две высокие кучи серебристого пепла. Если бы этот прах мог поведать миру, сколько в нем скрыто душевной боли, сколько горя и отчаяния, сколько дум о простом человеческом счастье! Что претерпели и выстрадали тысячи людей, прежде чем превратиться в эти горы пепла!

Мы благоговейно заглушали свои шаги.

Обходя крематорий, наша группа очутилась в небольшом коридорчике, где царил полумрак. Вдруг послышались какие-то шорохи. Мы затаили дыхание. Эсэсовцы! Сколько их! Ведь у нас – никакого оружия. Кричи не кричи – никто не услышит и не поможет. Быстрее отсюда! Здена Недведова нащупала ручку какой-то двери и открыла ее. В полумраке мы увидели две мужские фигуры, склонившиеся над горящим примусом.

– Что вы тут делаете? – воскликнули мы хором.

Наступила тревожная пауза. Но вот один из мужчин заговорил по-французски:

– Разогреваем консервы.

– А почему именно здесь?

– Были уверены, что сюда никто не придет. Ведь на дверях написано: «Не входить! Опасные инфекции!».

Это были узники-французы. Они спрятались в крематории, спасаясь от эсэсовцев. А мы-то подумали, что это скрывающиеся переодетые нацисты!

* * *

Наши советские освободители принесли газеты «Правда» и «Известия». Я набросилась на них и жадно начала читать. Газеты! Настоящие газеты, впервые за три года! Конечно же, они заинтересуют и других женщин в лагере – Мирку, Здену Недведову, Веру Фиалову, Инку, Миладку Нову. С завода «Сименс» я принесла пишущую машинку и начала переводить на чешский язык интересные сообщения. Из газет мы узнали, что в апреле 1945 г. в Сан-Франциско открылась конференция 50 государств, была создана Организация Объединенных Наций.

Над чешским бюллетенем я большей частью работала после обеда. С утра наблюдала на кухне за немками из Фюрстенберга, чистившими картошку и овощи. Сколько раз мы, бывшие узницы, просили советских друзей, чтобы немцам, работавшим в бывшем лагере, хотя бы один день выдавали такую же пищу, какой их соплеменники кормили заключенных много лет подряд. Но советские люди в один голос заявляли, что они не фашисты. Раз немцы работают, то имеют право на нормальное питание.

Мы часто бродили по окрестностям концентрационного лагеря. Однажды дошли до странного дома, резко отличавшегося от красивых вилл на противоположной стороне дороги. Это было длинное деревянное двухэтажное строение на каменном фундаменте. Окна в доме маленькие, подслеповатые. Крыша покрыта серым шифером. Мы стали расспрашивать проходивших мимо бывших узников, что это за дом. Но никто не знал. Позже наши женщины узнали, что это образцовая изба для славян, которых немцы после победы собирались выселить в Сибирь. Через несколько дней типовая хата для славян сгорела до основания, так же как и все планы нацистов. Поджигатель остался неизвестным.

Как только больные стали поправляться, раздались голоса: «Домой, домой, в Чехословакию!». Но осуществить это было не так-то просто. Железные дороги были разбиты, поезда не ходили. Несколько чехов из мужского лагеря, раньше других отправившихся в Чехословакию, обещали прислать за нами грузовые машины.

Возле ворот бывшего лагеря начали появляться частные автомашины из Чехословакии. Мужья искали своих жен. В большинстве случаев они не находили их. Одних увезли при эвакуации лагеря, других уже не было в живых.

На одной из грузовых машин, прибывших из Чехословакии, вместе с другими женщинами уехала товарищ Запотоцкая. А на следующий день за своей «мамой» – так называл он свою жену – приехал Антонин Запотоцкий. Шесть лет он томился в концентрационном лагере Заксенхаузен – Ораниенбург. Товарищ Запотоцкий был молчалив, до неузнаваемости истощен и измучен. Вместе с другими узниками фашисты гнали его «маршем смерти». Усеяв дорогу трупами, колонна заключенных доплелась до Шверина – западнее Равенсбрюка. Здесь их и освободила Советская Армия. Антонина Запотоцкого хотели немедленно отправить в Чехословакию, но разве он мог покинуть товарищей по заключению? Ведь они избрали его своим руководителем! Увезти же всех сразу не было возможности из-за отсутствия транспорта. Но узники из бывшего лагеря Заксенхаузен сами решили послать товарища Запотоцкого в Чехословакию. Они доверяли ему, знали, что он их не забудет, а потому поручили по приезде домой организовать их эвакуацию из Германии. А заботу о заключенных в Шверине взяла на себя Советская Армия.

По дороге домой А. Запотоцкий заехал в Равенсбрюк, где три года находилась его «мама». Но не застал ее.

Едва приехав в Прагу, товарищ Запотоцкий развернул такую энергичную деятельность, что уже на следующий день рабочие Праги отправили в Германию за бывшими узниками тридцать грузовых автомашин.

Мы, чешки, оставались в лагере до конца мая 1945 г. К тому времени большинство больных благодаря исключительной заботе советских врачей и самоотверженному уходу своих подруг поправились, и их уже можно было транспортировать. 28 мая 1945 г. рабочие Красного Летова прислали за нами машины. В Равенсбрюк приехали и некоторые ранее освобожденные заключенные – наши земляки. Они рассказали, с каким энтузиазмом и ликованием в Чехословакии была встречена Советская Армия, что из Германии возвращаются домой чешские люди, которые были угнаны на работу, а также узники, томившиеся в тюрьмах и концентрационных лагерях. С жадностью прислушивалась я к этим сообщениям, и во мне росла и крепла надежда, что Юлек жив. Если ему удалось бежать из тюрьмы смертников Плетцензее, то он наверняка жив!

29 мая мы распрощались с нашими советскими освободителями. Перед отъездом поклонились праху подруг, замученных фашистами. Мы были счастливы, что выжили в этом пекле, но многие отправлялись в путь с тревожным чувством, не зная, что ждет их дома, на родине.

Наконец пересекли границу! Машины остановились. Я вышла, опустилась на колени и поцеловала родную чешскую землю, первый кустик чешской травы, первый чешский камень. Сердце мое забилось. Я подумала о Юлеке и вспомнила, как осенью 1939 г. он читал стихи Виктора Дыка:

 
Молвила сыну родина-мать:
Иди беззаветно наш край защищать,
Хотя в бою пришлось бы и пасть!
Буду я жить, если меня ты покинешь.
Но ты на чужбине в мучениях сгинешь!
 

30 мая мы приехали в Прагу – цветущую и в то же время кровоточащую ранами, нанесенными ей в последние минуты немецкими фашистами.

Я еще не знала, что в Праге уже состоялся вечер, посвященный памяти писателей и журналистов, погибших в борьбе против нацизма, и что среди многих имен замученных борцов было названо имя Юлека.

Переночевала я в ночлежном доме на Подоли, а рано утром отправилась в Прагу разыскивать Юлека. Из Германии все время прибывали бывшие узники. Долгие часы выстаивала я на Сокольском проспекте перед контрольно-пропускным пунктом.

Нет, не приехал.

Я отправилась в Пльзень, к Либе. Поезда ходили очень редко, приехала ночью. В Пльзене находились американцы, и мне показалось, будто я попала в чужую страну. Я привыкла к открытым лицам советских людей, к их искренним улыбкам. К советским воинам я относилась, как к родным братьям. Здесь же увидела что-то чужое.

В квартире Либы на мои звонки долго не отвечали. Наконец после продолжительного стука в дверь на втором этаже отворилось окно, и мужской голос спросил:

– Кто там?

– Я, Густа.

Это был зять. Он увел меня наверх и попросил до утра не тревожить Либу. У нее очень больное сердце. Он имел в виду разговор о Юлеке.

Утром, когда зять и обе девочки ушли, мы остались с Либой одни.

– Что с Юлеком, Либа? – спросила я.

Либа расплакалась. Для нее это было выплаканное и немного притупившееся горе. Моя же скорбь только начиналась.

– Два года живу я в мучительном ожидании! – простонала я.

Либа подошла к книжному шкафу, вынула из ящика конверт и подала мне. Машинально я взяла конверт, открыла и вынула лист бумаги. У меня потемнело в глазах, казалось, что остановилось сердце.

Это было свидетельство о смерти Юлека.

Мной внезапно овладело то особенное чувство, которое я испытала в гестапо, во дворце Печека. Мне казалось, что это не я, а какая-то другая женщина, которая наблюдает за трагедией, разыгравшейся на сцене. И слова в бумаге «Умер 8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут» не имеют ко мне никакого отношения. Я не воспринимала того, что говорила Либа. Ее слова доносились откуда-то издалека. Я впала в какое-то оцепенение. Юлек, которого я видела в последний раз два года назад, умер? Юлека, который во дворце Печекэ, в длинном коридоре, за спиной гестаповца поглаживал заросший подбородок и весело щурил глаза, радуясь победе Советской Армии на Волге, Юлека, сжимавшего ладонь в кулак, выражая этим уверенность в нашей победе и давая мне наказ быть стойкой, уже нет в живых?

Не может быть! Не могу этому поверить!

– Кто прислал этот похоронный лист? Из Берлин-Шарлоттенбург? Но ведь Юлек был заключен в Плетцензее! Его адрес в этой похоронной обозначен неправильно. Мы жили в Праге XIX, а здесь написано: «Прага XVII». Тут какая-то ошибка!

Нет! – сказала я. – не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, приговоренных к смерти, возвращаются! Ты же сама говоришь, что тюрьма Плетцензее подверглась в сентябре 1943 года бомбардировке. Я об этом также слышала. Говорили, что некоторым узникам удалось бежать. Почему же среди них не мог быть и Юлек?

Либа молчала.

Я послала в «Руде право» объявление. Оно было опубликовано 9 июня 1945 г. под рубрикой: «Кто может сообщить». В объявлении говорилось: «Юлиус Фучик, писатель и редактор «Творбы» из Праги, был заключен в Панкраце, затем перевезен в Баутцен, а позже – в Плетцензее, в Берлине, и 8. IX. 1943 г. казнен. Если кто знает о нем какую-либо подробность, просим сообщить Л. Нахтигаловой-Фучик, Пльзень. Крамаржовы Сады, 8».

Тогда на пражских улицах встречалось много бородатых мужчин. То ли была такая мода, или не хватало лезвий для бритья. Как только я видела какого-нибудь бородача, меня словно магнитом тянуло к нему. Я подходила к десяткам мужчин, с волнением всматриваясь в их лица, надеясь встретить Юлека.

Товарищи подыскали мне квартиру в доме, где мы жили раньше. Поначалу я не отваживалась войти в дом, в котором когда-то звучал голос Юлека, его веселый смех, по лестницам которого он ступал. Наконец решилась. В чужой квартире с мебелью из черного дуба на меня повеяло холодом. Обстановка квартиры мне не понравилась. Никогда она не сможет заменить нашу веселую мебель, наших наполненных книгами шкафов. Их разноцветные корешки делали комнату светлей и уютней. А в этой чужой мне обстановке я чувствовала себя совсем потерянной.

Однажды вечером кто-то позвонил в мою новую квартиру. Я пошла открывать. Это пришел старый редактор «Руде право» товарищ Богоушек Новотный. Мы говорили о Юлеке и других редакторах «Руде право», об Эдуарде Урксе, Франтишке Кржижеке, Вацлаве Кржене, Яне Крейчи, Курте Конраде, Яне Шверме, Братиславе Шантрохе, Станиславе Брунцдике, Йожке Ябурковой. Все они погибли. Такие молодые, способные. Какой большой удар для партии, для всех нас! Я прервала Новотного.

– Почему ты утверждаешь, что все они мертвы! Какие у тебя доказательства?

Богоушек посмотрел на меня долгим взглядом:

– Не убеждай себя, что Юла жив. Он мертв. Факт очень прискорбный, но рано или поздно ты должна примириться с этим.

Я рассердилась на Богоушка.

Вскоре прописалась по месту жительства. Никто на свете не принудил бы меня в графе «семейное положение» написать: «Вдова». Это значило бы, что я примирилась со смертью Юлека. И я написала: «Замужняя». Меня спросили о месте жительства Юлека. Но что я могла сообщить, если сама не знала? Пришлось написать: «Местонахождение неизвестно».

По ночам я напряженно прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице его шаги, не остановится ли он у двери, не раздастся ли звонок. Я представляла себе, как вскочу и побегу к двери, как открою ее и войдет Юлек. Но на лестнице царила гробовая тишина, никто ночью не останавливался у двери моей квартиры, ничья рука не нажимала кнопку. Я лежала с открытыми глазами и ждала, ждала. Иногда засыпала, но при малейшем шорохе просыпалась, быстро вставала, зажигала свет – никого: ни в передней, ни на лестнице. Только паркет жалобно скрипел под ногами.

Спасла меня работа. Юлек не раз говорил мне, что после освобождения хотел бы издать некоторые свои труды – статьи, репортажи, театральные рецензии. И вот я стала перечитывать статьи Юлека в журнале «Творба», в газете «Руде право», составлять перечень его статей и в других журналах. Начала разыскивать журналы, в которых по поручению нелегального Центрального Комитета партии Юлек писал в годы оккупации.