Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Листки я передавал Колинскому. Иногда прямо в тюрьме, но чаще, чтобы не возбудить подозрения, – после дежурства, на улице, когда мы шли вместе либо ехали в трамвае. Где хранил листки Колинский, я не знал…

Это не был бы писатель типа Юлы, который, имея карандаш и бумагу, не пожелал бы для вящего удовольствия получить хотя бы маленький окурок сигареты, который служит источником вдохновения. Фучик говорил: «Писать в тюрьме, да еще при сигарете – это мечта». Вспоминаю, с какой тоской говорил он о сигарете. Я, некурящий, никогда не мог этого понять. И вот однажды, незаметно и совсем неожиданно для него, я подсунул ему две сигареты, две спички и кусочек коробки с намазкой. Чтобы в камере не было накурено, старый Пешек все время махал полотенцем, «делал ветер», выгоняя дым через крохотное тюремное окошко.

Невозможно передать, в какой напряженной и опасной обстановке Фучик писал. Однажды все чуть было не лопнуло. Эсэсовец Ганауэр стремглав вбежал и бросился к камере Фучика. Я не успел его предупредить. Ганауэра заметил лишь тогда, когда тот остановился у камеры Фучика, быстро всунул ключ в замочную скважину и открыл дверь… но туг же, выругавшись по-немецки, захлопнул ее и побежал к соседней двери, за которой сидел вновь прибывший заключенный; именно его и должен был Ганауэр отвести на допрос. Я побежал к камере Фучика. Старый Пешек стоял у двери белый, как снег, за его спиной – Фучик, тоже бледный. Да и я был не лучше их.

В мае 1943 г. Юлиуса неожиданно вызвали во дворец Печека. Здесь комиссар сообщил ему, что дело его будет передано в суд. В дальнейшем Фучика несколько раз вызывал судебный следователь. Это означало, что Юла скоро покинет Панкрац и поедет на суд в Германию, поэтому Фучику пришлось срочно закругляться, чтобы неожиданный отъезд не застал нас врасплох и «Репортаж» не остался бы неоконченным. Действительно, в середине июня, точную дату я не помню, было получено распоряжение о том, чтобы рано утром Юлу отправили с этапом. Я дежурил, когда Фучика послали за вещами в так называемую камеру хранения. Это уже, бесспорно, означало, что через несколько часов он покинет тюрьму. В моей памяти жива последняя ночь Фучика в Панкраце. Ни он, ни папаша Пешек не спали. В три часа утра прозвучал сигнал побудки для заключенных, которые отправлялись с транспортом. Юла быстро встал, получил на дорогу кусок хлеба. Снизу уже раздавалась команда:

– Транспорт, становись в строй!

После прощальных объятий Юлы с папашей Пешеком я погасил свет и сам быстро проскользнул внутрь камеры. Последнее рукопожатие, Фучик обнял меня, взаимный поцелуй и всего лишь два слова, сказанные друг другу: «Яро!» – «Юла!».

После этого – быстро вниз по лестнице, построение лицом к стене и, когда называли имя, ответ: «Здесь!». После переклички следует короткая команда: «Марш!». Я, не отрываясь, смотрел вниз, и, когда шеренга двинулась, Юла незаметно посмотрел наверх. Через мгновение ворота тюрьмы захлопнулись. Это были последние минуты Фучика в Панкраце».

* * *

21 мая 1943 г. судебный следователь нацистского «народного» суда в Праге вынес решение о предании Юлека суду. Оно гласило:

«Редактор Юлиус Фучик, родившийся 23.2.1903 г. в Праге, женатый, без вероисповедания, последнее место жительства в Праге XIX, Летецка II, подданный протектората, в настоящее время находится под полицейским арестом, подлежит предварительному тюремному заключению.

Он обвиняется в том, что, будучи подданным протектората, в годы 1941 и 1942, активно действуя совместно с доугими лицами, подготавливал государственную измену, имевшую целью насильственное отторжение части имперской территории, причем его деятельность была направлена также на сохранение организационного единства и на оказание влияния на массы путем подготовки и издания сочинений антигосударственного характера.

Преступление предусмотрено § 80, абзац 1, 83, пункт II и III, номер 1а, 3, 47, 73 государственного свода законов.

Обвиняемый вызывает большое подозрение в совершении инкриминируемого действия.

Поэтому его преступление должно быть предметом судебного разбирательства.

Келлрунг, судебный следователь, советник юстиции».

В тот же день, когда Келлрунг известил Фучика, что дело его передается в суд, Юлек получил разрешение написать письмо сестрам. 21 мая 1943 г. он писал:

«Милые Либа и Вера! Благодарю вас за прекрасное письмецо. Оно меня очень порадовало. Порадую теперь и я вас: приходите ко мне на свидание, но на этот раз в другое место – напротив дворца Печека, Бредауер-штрассе, 21, 2-й этаж, судебный следователь «народного» суда.

Приходите в субботу 29 мая 1943 г. пораньше – между 9 и 12 часами.

Сердечный всем привет, обнимаю, целую и до свидания.

Ваш Юла».

22 мая, на следующий день после вызова к нацистскому судебному следователю, Юлек в камере тюрьмы Панкрац тайно продолжал работу над «Репортажем с петлей на шее». Дежурил в то время стражник Гора.

«Окончено и подписано. Следствие по моему делу вчера завершено. Все идет быстрее, чем я предполагал. Видимо, в данном случае они торопятся. Вместе со мной обвиняются Лида Плаха и Мирек. Не помогло ему и предательство.

Следователь так корректен, что от него веет холодом.

В гестапо еще чувствовалась какая-то жизнь, страшная, но все-таки жизнь. Там была хоть страсть – страсть борцов на одной стороне и страсть преследователей, хищников или просто грабителей – на другой. Кое у кого на вражеской стороне было даже нечто вроде убеждений. Здесь, у следователя, была лишь канцелярия. Большие бляхи со свастикой на обшлагах мундира декларируют убеждения, которых нет. Эти бляхи – лишь вывеска, за ней прячется жалкий чинуша, которому надо как-нибудь просуществовать эти годы. С обвиняемым он ни добр, ни зол, не смеется и не нахмурится. Он при исполнении служебных обязанностей. В жилах у него не кровь, а нечто вроде жидкой похлебки.

«Дело» составили и подписали, все подвели под параграфы. Чуть ли не шесть раз государственная измена, заговор против Германской империи, подготовка вооруженного восстания и еще неведомо что. Каждого пункта в отдельности хватило бы с избытком.

Тринадцать месяцев я боролся за жизнь товарищей и за свою. И смелостью и хитростью. Мои враги вписали в свою программу «нордическую хитрость». Думаю, что и я кое-что понимаю в хитрости. Я проигрываю только потому, что у них кроме хитрости еще и топор в руках.

Итак, конец единоборству. Теперь осталось только ждать. Пока составят обвинительный акт, пройдет две-три недели, потом меня повезут в Германию, суд, приговор, а затем 100 дней ожидания казни. Такова перспектива. Итак, у меня в запасе четыре, может быть, пять месяцев. За это время может измениться многое. Может измениться все. Может… Сидя здесь, предсказать трудно. Но ускорение развязки за стенами тюрьмы может ускорить и наш конец. Так что шансы уравниваются.

Надежда состязается с войной, смерть состязается со смертью. Что придет скорее – смерть фашизма или моя смерть? Не передо мной одним встает этот вопрос. Его задают десятки тысяч узников, миллионы солдат, десятки миллионов людей в Европе и во всем мире. У одного надежды больше, у другого меньше. Но это только кажется. Разлагающийся капитализм заполнил весь мир ужасами, и эти ужасы угрожают каждому смертельной бедой. Сотни тысяч людей – и каких людей! – погибнут прежде, чем оставшиеся в живых смогут сказать себе: мы пережили фашизм.

Решают уже месяцы, скоро будут решать только дни. И как раз они и будут самыми трудными. Не раз я думал, как досадно быть последней жертвой войны, солдатом, в сердце которого в последний миг попадает последняя пуля. Но кто-то должен быть последним! И если бы я знал, что после меня не будет больше жертв, я бы немедля пошел на смерть».

27 мая 1943 г. генеральный имперский прокурор в Берлине потребовал от главного государственного прокурора при германском краевом суде в Праге справку о прежней судимости обвиняемого Фучика.

29 мая 1943 г. состоялось свидание Фучика с его сестрами. Об этом они рассказали мне уже после освобождения.

Когда Либа получила письмо от Юлека и прочитала немецкие слова: Ermittlungsrichter des Volksgerichtshofs[56]56
  Судебный следователь. – Прим. ред.


[Закрыть], то не поняла их, потому что совершенно не знала немецкого языка. Либа попросила дочку, которая изучала немецкий в школе, перевести. Насколько та знала немецкий язык, видно из перевода. Она заявила, что Юлек будет, вероятно, каким-то переводчиком в лесном ведомстве. Либа обрадовалась. Она тут же побежала к младшей сестре Вере: «Посмотри, Юльча в лесном ведомстве. Это хорошо, что он наконец выбрался из дворца Печека». Вера усомнилась, но промолчала, чтобы не огорчать Либу.

Обе стали собираться в Прагу. Радуясь предстоящей встрече с братом, сестры достали какие только возможно продукты и повезли Юлеку в Прагу.

На Бредовской улице отыскали дом 21. Либа по-прежнему думала, что здесь помещается лесное ведомство. Лишь когда Юлека привел конвойный в форме и поставил его по другую сторону стола, как бы отделив перегородкой, а судебный следователь не позволил даже пожать руку брата, Либа поняла свою ошибку. Она еле сдержала слезы. Юлек же улыбнулся сестрам. Это их приободрило, и они принялись торопливо распаковывать свертки с продуктами и сигаретами, разложив все на столе. Юлек на все это молча смотрел и вдруг, словно в шутку, заметил: «Столько деликатесов для меня, даже жалко». Либа расплакалась. Еще не понимая истинного смысла этих слов, она почувствовала что-то недоброе.

Юлек из-за стола посмотрел на плачущую сестру и твердо сказал: «Не плачь, Либа. Идет война, миллионы гибнут на фронтах, хоть они и не желали войны. Я ее тоже не хотел и, вероятно, погибну. Жизнь человечества – словно муравейник. Если затопчешь одного муравья или даже сотню, этим их дело не погубишь».

Он сам был одним из тех в человеческом муравейнике, которые погибнут, но их дело останется жить. Именно это Юлек и хотел сказать на прощание.

Следователь прервал свидание. Юлек просил передать привет матери и отцу. Брату и сестрам было разрешено попрощаться. Под бдительным оком фашистов Юлек обнял и расцеловал сестер – это было слишком коротким прощанием перед такой дальней дорогой, – и конвойный увел его. Сестры, словно во сне, спустились со второго этажа в коридор и вышли на улицу. Перед домом они остановились, надеясь еще раз увидеть брата. Действительно, вскоре из двери вышел конвоир с Юлеком. Проходя мимо, Юлек улыбнулся сестрам. А они, словно окаменелые, смотрели ему вслед, как он переходит улицу, неся в руке сетку, в которую они торопливо положили продукты. Посреди дороги Юлек вдруг повернулся и побежал обратно к сестрам. Конвоир – за ним. Юлек успел лишь пожать руку одной Вере и сказать: «Вера, прощай!».

9 июня 1943 г. Юлек в тюрьме Панкрац тайно заканчивает свой «Репортаж»: «За дверью перед моей камерой висит пояс. Мой пояс, значит, меня отправляют. Ночью меня повезут в Германию судить и… и так далее. От ломтя моей жизни время жадно откусывает последние куски. Четыреста одиннадцать дней в Панкраце промелькнули непостижимо быстро. Сколько еще осталось? Где и как я их проведу?..»

10 июня ранним утром гестапо отправляет Юлека из Праги через Дрезден в предварительное заключение в

Баутцен. Транспорт, в котором везли Фучика, прибыл в Дрезден в тот же день.

Товарищ Майнер из Пльзеня вспоминает об этом:

«В пересыльной камере дрезденской тюрьмы было примерно двадцать мужчин. 10 июня, около трех часов после полудня, привели еще человек шесть. Среди них выделялся один с черной бородой, тогда как другие были выбриты. Этот с бородкой, остановился посреди камеры, на его красивом лице появилась широкая улыбка, и он громко спросил: «Есть тут чехи?». Я отозвался.

– Откуда ты? – спросил он меня.

– Из Пльзеня.

– Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, – сказал он.

– Я тебя тоже не знаю, – ответил я.

– Фучик, – представился он.

Так мы познакомились. И вот мы уже мысленно в Пльзене. Во время беседы Юлек снял пиджак и сел на скамейку. Он привез с собой какие-то продукты. Когда коридорные в Панкраце узнали, что он едет с транспортом, они принесли ему все, что имели. Закуска была рассована по карманам пиджака и брюк. Теперь он извлекал эту снедь и раздавал заключенным».

В дрезденской тюрьме Юлек переночевал. Рано утром 11 июня его перевезли в Баутцен, Лессингова, 7. По записи в канцелярии предварительного заключения, его доставили в 8 часов 10 минут и зарегистрировали в книге заключенных под номером 203/43.

11 июня 1943 г. чешская протекторатная государственная прокуратура в Праге, за подписью д-ра Лесака, послала государственной прокуратуре немецкого суда в Праге нижеследующую выписку из картотеки судимости Юлека:

«1. Краевой суд в Праге 2.4.1931. ТК II 1987/30, § 15 закона от 19.3. 1923, № 50 сб. з. и Н. 4 месяца тюрьмы и 1000 крон штрафа;

2. Краевой суд Млада Болеслав 29.3. 1932. ТК 487/31, § 15 закона от 19.3.1923, № 50 сб. з. и Н.-14 суток ареста…

3. Краевой суд в Праге 23.10.1931. ТК XI 763/31, §§ 3, 15, 18/1 закона от 19.3.1923 сб. 3 и Н. 4 месяца тюрьмы и 1000 крон денежного штрафа».

Какой парадокс! Немецкий нацистский суд потребовал выписку из чехословацкой картотеки судимости за политические действия, которые Юлек совершил против закона об охране Чехословацкой Республики. Причем Юлек по всем приговорам судов был амнистирован в 1938 г. Но это не помешало чешской государственной прокуратура в Праге передать нацистам справку о судимости Фучика. Фашистский суд охотно использовал эти «данные», отметив в обвинительном акте, что Юлек много раз привлекался к судебной ответственности.

Через три дня после того, как его заточили в баутценскую тюрьму, Юлек получил разрешение написать домой. 14 июня 1943 г. он писал:

«Милая мама, папа, Либа, Вера и вообще все!

Как видите, я сменил место жительства и очутился в предварительном заключении в Баутцене. По дороге с вокзала я обратил внимание, что это тихий, чистый и приятный городок; такова и его тюрьма (если, конечно, тюрьмы вообще могут быть приятными для заключенных). Весьма приличное обхождение, сносная пища, работа (делаю пуговицы). Только тишины здесь, пожалуй, слишком много после шумного дворца Печека; почти каждый заключенный – в одиночке. Но в работе время проходит быстро. Кроме того, как видите из прилагаемой официальной памятки, могу даже читать периодические издания, так что на скуку не жалуюсь. Впрочем, скуку каждый создает себе сам. Есть люди, которые скучают там, где другим живется прекрасно. Мне жизнь представляется интересной всюду, где найдешь что-нибудь полезное для будущего, если, разумеется, оно у тебя есть.

Я уезжал из Праги с надеждой, что с Густиной все, может быть, обойдется благополучно. Мой комиссар снова обещал, что освободит ее. Надеюсь, что он не только хотел потешить меня перед дорогой, поэтому возможно, что это письмо Густа будет читать вместе с вами. Если же нет, то выхлопочите свидание и обнимите ее за меня. Это человек внутренне до того прекрасный и сильный, что заслуживает наибольшего счастья. Не покидайте ее никогда, помогайте ей обрести его, если бы даже я случайно при том не мог быть.

Пишите мне скорей, что у вас нового. Руководствуйтесь прилагаемой официальной памяткой, не посылайте никаких передач, в крайнем случае пришлите немного денег. Адрес указан наверху вместе с моим именем. Еще раз заверяю вас, что чувствую себя совсем неплохо и что никакого страха вы не должны испытывать.

А теперь от души приветствую всех вас, целую, обнимаю и надеюсь на встречу.

Ваш Юлек».

Глава I. Двадцать четыре часа

Да, я не хочу, чтобы были забыты

Товарищи, которые погибли,

Честно и мужественно сражаясь на воле

Или в тюрьме. И не хочу также,

Чтобы позабыли тех из оставшихся в живых,

Кто столь же честно и мужественно

Помогал нам в самые тяжелые часы.

Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.

Я тороплюсь, насколько это возможно для почтенного, прихрамывающего господина, которого я изображаю, – тороплюсь, чтобы поспеть к Елинекам до того, как запрут подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъютант» Мирек. Я знаю, что на этот раз он не сообщит мне ничего важного, мне тоже нечего ему сказать, но не прийти на условленное свидание – значит вызвать переполох, а главное, мне не хочется доставлять напрасное беспокойство двум добрым душам, хозяевам квартиры.

Мне радушно предлагают чашку чаю. Мирек давно пришел, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторожность.

– Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех сразу. Это прямая дорога в тюрьму и на смерть. Или соблюдайте правила конспирации, или бросайте работу, иначе вы подвергаете опасности себя и других. Поняли?

– Поняли.

– Что вы мне принесли?

– Майский номер «Руде право».

– Отлично. У тебя что, Мирек?

– Да ничего нового. Работа идет хорошо…

– Ладно. Все. Увидимся после Первого мая. Я дам знать. И до свиданья!

– Еще чашечку чаю?

– Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком много.

– Ну одну чашечку, прошу вас!

Из чашки с горячим чаем поднимается пар Кто-то звонит.

Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть? Гости не из терпеливых. Колотят в дверь:

– Откройте! Полиция!

– К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я прикрою ваше бегство.

Поздно! Подокнами гестаповцы, они целятся из револьверов в комнаты. Через сорванную с петель входную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату. Один, два, три… девять человек. Они не видят меня, я стою в углу за распахнутой дверью, у них за спиной. Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но девять револьверов наведено на двух женщин и трех безоружных мужчин. Если я выстрелю, погибнут прежде всего они. Если застрелиться самому, они все равно станут жертвой поднявшейся стрельбы. Если я не буду стрелять, они посидят полгода или год до восстания, которое их освободит. Только Миреку и мне не спастись, нас будут мучить… От меня ничего не добьются, а от Мирека? Человек, который сражался в Испании, два года пробыл в концентрационном лагере во Франции и во время войны нелегально пробрался оттуда в Прагу, – нет, такой не подведет. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?

Мой выстрел ничем не поможет, я лишь избавлюсь от пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех товарищей. Так? Да. Решено.

Я выхожу из укрытия.

– А-а, еще один!

Удар по лицу. Таким ударом можно уложить на месте.

– Hande auf![57]57
  Руки вверх! (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть]

Второй удар. Третий.

Так я себе это и представлял.

Образцово прибранная квартира превращается в груду перевернутой мебели и осколков. Снова бьют кулаками.

– Марш!

Вталкивают в машину. На меня все время направлены револьверы. Дорогой начинается допрос:

– Ты кто такой?

– Учитель Горак.

– Врешь!

Я пожимаю плечами. Сиди смирно или застрелю!

– Стреляйте!

Вместо выстрела – удар кулаком.

Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется, что вагон разукрашен белыми гирляндами. Свадебный трамвай сейчас, ночью? Должно быть, у меня начинается бред.

Дворец Печека. Я думал, что живым туда никогда не войду. А тут почти бегом на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел II-А-1 по борьбе с коммунизмом. Пожалуй, это даже любопытно.

Долговязый, тощий гестаповец, руководящий налетом, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой кабинет. Угощает сигаретой.

– Ты кто?

– Учитель Горак.

– Врешь!

Часы на его руке показывают одиннадцать.

– Обыскать!

Начинается обыск. С меня срывают одежду.

– У него есть удостоверение личности.

– На чье имя?

– Учителя Горака.

– Проверить! Телефонный звонок.

– Ну конечно, не прописан! Удостоверение фальшивое. Кто тебе выдал его?

– Полицейское управление.

Удар палкой. Другой. Третий… Вести счет? Едва ли тебе, дружище, когда-нибудь понадобится эта статистика.

Фамилия? Говори! Адрес? Говори. С кем встречался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Сотрем в порошок!

Сколько примерно ударов может выдержать здоровый человек?

По радио сигнал полуночи. Кафе закрываются, последние посетители расходятся по домам, влюбленные медлят у ворот и никак не могут расстаться. Долговязый, тощий гестаповец, весело улыбаясь, входит в помещение.

– Все в порядке… господин редактор!

Кто им сказал? Елинеки? Фриды? Но ведь они даже не знают моей фамилии.

– Видишь, нам все известно. Говори! Будь благоразумен.

Оригинальный словарь. Быть благоразумным – значит предать.

Я неблагоразумен.

– Связать его! И покажите ему!

Час. Тащатся последние трамваи, улицы опустели, радио желает спокойной ночи своим самым усердным слушателям.

– Кто еще, кроме тебя, в Центральном Комитете? Где ваши радиопередатчики? Типографии? Говори! Говори!

Теперь я могу более хладнокровно считать удары. Болят только искусанные губы, больше ничего я уже не ощущаю., – Разуть его!

В ступнях боль еще не притупилась. Это я чувствую.

Пять, шесть, семь… Кажется, что палка проникает до самого мозга.

Два часа. Прага спит, разве только где-нибудь во сне заплачет ребенок и муж приласкает жену. – Говори! Говори!

Провожу языком по деснам, пытаюсь сосчитать, сколько зубов выбито. Никак не удается. Двенадцать, пятнадцать, семнадцать? Нет, это меня «допрашивают» столько гестаповцев. Некоторые, очевидно, уже устали. А смерть все еще медлит.

Три часа. С окраин в город пробирается утро. Зеленщики тянутся на рынки, дворники выходят подметать улицы. Видно, мне суждено прожить еще один день.

Приводят мою жену.

– Вы его знаете?

Глотаю кровь, чтобы она не видела… Собственно, это бесполезно, потому что кровь всюду, течет по лицу, каплет даже с кончиков пальцев.

– Вы его знаете?

– Нет, не знаю!

Сказала и даже взглядом не выдала ужаса. Милая! Сдержала слово – ни при каких обстоятельствах не узнавать меня, хотя теперь уже в этом мало смысла. Кто же все-таки выдал меня?

Ее увели. Я простился с ней самым веселым взглядом, на какой только был способен. Вероятно, он был вовсе не весел. Не знаю.

Четыре часа. Светает? Или еще нет? Затемненные окна не дают ответа. А смерть все еще не приходит. Ускорить ее? Но как?

Я кого-то ударил и свалился на пол. На меня набрасываются. Пинают ногами. Топчут мое тело. Да, так теперь все кончится быстро. Черный гестаповец хватает меня за бороду и самодовольно усмехается, показывая клок вырванных волос. Это действительно смешно. И боли я уже не чувствую никакой.

Пять часов, шесть, семь, десять, полдень. Рабочие идут на работу и с работы, дети идут в школу и из школы, в магазинах торгуют, дома готовят обед, вероятно, мама сейчас вспомнила обо мне, товарищи, наверно, уже знают о моем аресте и принимают меры предосторожности… на случай, если я заговорю… Нет, не бойтесь, не выдам, поверьте! И конец ведь уже близок. Все как во сне, в тяжелом, лихорадочном сне. Сыплются удары, потом на меня льется вода, потом снова удары, и снова: «Говори, говори, говори!» А я все еще никак не могу умереть. Отец, мать, зачем вы родили меня таким сильным?

День кончается. Пять часов. Все уже устали. Бьют теперь изредка, с длинными паузами, больше по инерции.

И вдруг издалека, из какой-то бесконечной дали, звучит тихий, ласкающий голос:

– Ег hat schon genug![58]58
  Уже готов! (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть]

И вот я сижу. Мне кажется, что стол передо мной раскачивается, кто-то дает мне пить, кто-то предлагает сигарету, которую я не в силах удержать, кто-то пробует натянуть мне на ноги башмаки и говорит, что они не налезают, потом меня наполовину ведут, наполовину несут по лестнице вниз, к автомобилю. Мы едем, кто-то опять наводит на меня револьвер, мне смешно, мы опять проезжаем мимо трамвая, мимо свадебного трамвая, увитого гирляндами белых цветов, но, вероятно, все это только сон, только лихорадочный бред, агония или, может быть, сама смерть. Ведь умирать все-таки тяжело, а я уже не чувствую никакой тяжести, вообще ничего; такая легкость, как у одуванчика, еще один вздох – и конец.

Конец? Нет, еще не конец, все еще нет. Я снова стою, да, да, стою один, без посторонней помощи, и прямо передо мной грязная желтая стена, обрызганная – чем? – кажется, кровью… Да, это кровь. Я поднимаю руку, пробую размазать кровь пальцем… получается… ну да, кровь, свежая, моя.

Кто-то бьет меня сзади по голове и приказывает поднять руки и приседать; на третьем приседании я падаю…

Долговязый эсэсовец стоит надо мной и старается поднять меня пинками; напрасный труд; какая-то женщина подает мне лекарство и спрашивает, что у меня болит, и тут мне кажется, что вся боль у меня в сердце.

– У тебя нет сердца, – говорит долговязый эсэсовец.

– Ну пока еще есть! – отвечаю я и чувствую внезапную гордость оттого, что у меня еще достаточно сил, чтобы заступиться за свое сердце.

И снова все исчезает: и стена, и женщина с лекарством, и долговязый эсэсовец…

Теперь передо мной открытая дверь в камеру. Толстый эсэсовец волочит меня внутрь, стаскивает с меня лохмотья рубашки, кладет на соломенный тюфяк, ощупывает мое опухшее тело и приказывает приложить компрессы.

– Посмотри-ка, – говорит он другому и качает головой, – ну и мастера отделывать!

И снова издалека, из какой-то бесконечной дали, я слышу тихий, ласкающий голос, несущий мне облегчение:

– До утра не доживет.

Без пяти минут десять. Чудесный теплый весенний вечер 25 апреля 1942 года.