Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

– Я ему не желаю ничего плохого, но скажите, где он?

Мне стало немного легче.

– Я действительно не знаю, – повторила я. – Пойду посмотрю, может быть, он, пока мы здесь беседовали, вернулся.

Вышла в кухню. Кратко и быстро рассказала Юлеку о разговоре с жандармом. Юлек закурил, сделал глубокую затяжку. Наступила гнетущая тишина. Только с улицы долетали голоса детей. Фучик несколько мгновений думал, а потом решительно сказал:

– Густина, я иду к нему!

Мама и я сели на старый диван у стены, за которой Юлек говорил с жандармом. Затаив дыхание, мы прислушивались: не проникнет ли сквозь стену хоть слово? Ничего. Это продолжалось целую вечность. Наконец Юлек открыл дверь в кухню, и я услышала его голос. Он звучал несколько тише обычного:

– Я должен буду уехать, но теперь к нему иди ты, Густина. Хочет с тобой поговорить.

Только легонькое подрагивание уголков губ выдавало волнение Фучика.

Когда я вошла в комнату, жандарм уже по-дружески сказал мне:

– А теперь вы дайте мне честное слово, что никто, кроме вас, не узнает, о чем я говорил с вашим мужем. Я рискую головой. У меня ордер от гестапо на арест Фучика. Ваш муж должен немедленно отсюда исчезнуть!

Я подала ему руку в подтверждение, что никому ничего не скажу. Он сделался общительным:

– В отделении нам начальник зачитал приказ гестапо немедленно арестовать вашего мужа – коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда приказ был оглашен, начальник спросил – нас в отделении четыре жандарма, – кто произведет арест? Все друг на друга испытующе смотрели и выжидали. Тогда я заявил, что выполню приказ. Мне дали инструкцию: арестовать Фучика и привести в отделение. А вместо этого я иду докладывать, что не застал его дома.

Я проводила жандарма до калитки.

Юлек потом рассказывал, что едва зашел в комнату, как жандарм сказал, что он, Юлек, арестован. Фучик спросил:

– Вы чех?

– Как будто да.

– И вы бы не постыдились арестовать чеха для немецкого гестапо?

Жандарм ответил, что ему больше ничего не остается делать, ведь у него приказ гестапо.

– Мы основательно побеседовали, – продолжал Юлек, – и наконец договорились: я уеду, а он отрапортует, что меня не застал. Жандарм этот – хороший человек. Зовут его Йозеф Говорка.

Глава XIII. Переход на нелегальное положение

Юлек готовился к дороге в неизвестное. Он уложил в портфель материалы о Сабине и немного белья. Из квартиры уже никуда не выходил. С мамой и со мной говорил в неизменно шутливом тоне, пытаясь рассеять наши невеселые мысли. Я тоже старалась держаться героиней и не выдать свою тревогу и тоску. Однако, судя по тому, что Юлек курил чаще обычного, можно было догадаться – о-л серьезно озабочен.

Вечером к нам зашел повседневный гость, наш друг Войтех Тихота. Юлек сказал, что завтра рано утром он поедет с ним в Пльзень. Тихота без расспросов понял, что это будет необычная поездка. Посещение жандарма не осталось для него тайной. Тихота посоветовал Юлеку одеться в его форму железнодорожника.

Но Юлек отказался. Он не хотел на кого бы то ни было накликать беду.

Тихота ушел.

– Как долго все это еще будет продолжаться? Уже нет сил выдержать! – жаловалась мама.

Юлек ответил:

– Дело в том, что мы не боролись осенью тридцать восьмого года. Поэтому наша страна сегодня оккупирована, и мы вынуждены бороться в более худших условиях.

– Но как долго это продлится? – вздохнула мама.

– Теперь протянется дольше, потому что Гитлер располагает гораздо большей силой, чем раньше. Но Гитлера мы все равно отсюда выбросим!

Я ушла с Юлеком в комнату. Мама в кухне готовила завтрак. Ведь в половине третьего нужно вставать.

Фучик стоял у открытого окна и глядел на звездное небо. Он прощался с краем, который больше года был для него прибежищем. Стояла короткая летняя ночь. Нигде не видно ни огонька, всюду строгое затемнение. Но зато ярко светилось небо. В садах стрекотали кузнечики, где-то в деревне залаяла собака, на ветке ближайшего дерева зашелестел лист, тихо, тихо, однако Фучик услыхал его шепот– так напряжен был слух. За железнодорожной линией медленно текла Зубржина, вдалеке холмы сливались с горизонтом.

– До свидания, Густина, – прошептал Юлек.

– Юлек мой! Ничего плохого не должно случиться, – тихо ответила я и обняла его. – Как ты сообщишь нам, что счастливо добрался до Праги?

Он ответил, что по приезде выяснит обстановку в нашей квартире и тут же напишет шифровкой. Абзац в письме, начинающийся перечеркнутым словом, и будет содержать сообщение. Если слово будет перечеркнуто одной линией, то это означает, что надо читать только первую букву в каждом последующем слове. А если начальное слово в абзаце будет перечеркнуто двумя линиями, то следует читать только вторую букву следующих слов. Собранные таким образом буквы образуют слова, из которых будет ясен смысл. Если же я получу художественную открытку с поздравлением, то в течение недели мне нужно будет приехать в Прагу. В клубе работников искусств я получу указание, куда мне следует идти.

– Не грусти! – заключил Юлек.

Я была очень взволнована. А что, если «они» вдруг заявятся ночью? Как Юлек от них ускользнет? А он между тем лег в постель и заснул крепким сном. Набирался сил на предстоящий тяжелый день.

Половина третьего утра 30 июля 1940 г. Звезды начали гаснуть, наступал момент, когда все вокруг на какое-то время как бы впадает в дремоту. Но мы трое – мама, Юлек и я – были уже на ногах. Юлек с нами еще позавтракает! Никто из нас тогда не допускал и мысли, что это его последняя трапеза за одним столом с матерью. Он шутил, спрашивал, как мы выспались, говорил, что нам следует снова всхрапнуть, что он бы и сам поступил точно так же, но не беда – выспится в поезде.

Мы сошли по лестнице. Мама светила фонариком. Еще вечером я с Юлеком договорилась, что провожу его на вокзал. Из дверей первого этажа вышел Тихота, за ним – его жена. Юлек, прощаясь с матерью, обнял ее.

– До свидания, мама!

– До свидания, мой Юлечек, храни тебя бог.

Пошли. Зашагала рядом с мужчинами и я.

– Куда вы, молодая пани? – спросил Тихота.

– С вами. Провожать. До Осврачина.

– Не делайте этого. А что, если железнодорожное полотно охраняется, и мы наткнемся на патруль?

– Пан Тихота прав, – поддержал Юлек, – останься дома. Не тревожьтесь за меня, будьте спокойны и до свидания! Присмотрите за Йерыком, как бы не выбежал за нами.

«Он ушел во тьму, чтобы помочь принести людям свет», – подумала я.

«Ничто с ним не должно случиться! Ничто с ним не должно случиться!» – мысленно говорила я. И вдруг поймала себя на том, что считаю чашки в буфете, приговаривая: «Да, нет, да, нет, доедет, не доедет, доедет…» Это было смешно, что поделаешь? Когда же Юлек напишет? – спрашивала я себя. Только бы он в Праге осторожно узнал, как обстоит дело с нашей квартирой. Вспомнила также, что у него нет ни кроны денег в кармане. Ведь мы кое-как наскребли ему на железнодорожный билет. Как он там будет жить? Ничто с ним не должно случиться! Ничто с ним не должно случиться!

К обеду приехала Либа с детьми:

– Что случилось? Где Юльча? – были первые ее слова.

В полдень я ушла в лес за черникой, взяв с собой пятилитровый горшок. Я сказала себе, что если наберу полную посудину, то Юлек благополучно доедет до Праги. Рвала ягоды и гадала: доедет, не доедет, доедет… К этому времени он должен был уже прибыть в Прагу. Еще вчера мы вдвоем бродили по лесу. Как за несколько часов все изменилось! Еще вчера он имел крышу над головой, а сегодня…

Начал накрапывать дождь. Я решила: домой не пойду, хотя и понимала, что связывать судьбу Юлека с черникой – сумасбродство. Как мне хотелось увидеть, подобно дальновидящему в сказке, что с Юлеком!

Из леса я возвратилась под вечер. Промокла до нитки, зато горшок был наполнен черникой. Мама отругала меня, говоря, что я спятила с ума. Я и впрямь походила на водяного. Когда я объяснила, в чем дело, все мы – мама, Либа и я – посмеялись, потешаясь над моим видом. После того как мы поделились друг с другом своими тревогами, у нас вдруг стало легче на душе.

С великим нетерпением ждали возвращения Тихоты. Каждую минуту я поглядывала на черные «шварцвальдки». Маятник равномерно качался туда – сюда, туда – сюда, а стрелки, казалось, стояли на одном месте. Наконец Тихота пришел с работы. Я сбежала вниз, на первый этаж. Тихота успел лишь положить на стул свою сумку. Увидев меня, он улыбнулся и сказал:

– Все в порядке. Передаю вам от него привет!

У меня словно камень свалился с сердца. Эту опаснейшую часть дороги Юлек счастливо преодолел. Мы с Тихотой поднялись к нам.

– Все в порядке! – были его первые слова, заменившие приветствие.

И тут же он стал рассказывать:

– Выйдя отсюда, мы направились вдоль полотка. Впереди шел я, в нескольких шагах за мной – он. В случае необходимости я мог подать ему сигнал. Перед Осврачином пошли рядом. Я внимательно осмотрел станцию – нигде ничего подозрительного. Вскоре подошел поезд. Мы вошли в последний вагон. Пришел проводник, мой старый знакомый, ведь я по этому маршруту езжу уже десятки лет. Поздоровались, и я ему говорю, показывая на Фучика: «Это мой хороший знакомый. Едет в Прагу. Сделай так, чтобы он доехал туда без помех».

Проводник обещал: «Все сделаю, не беспокойся». Я распрощался с Фучиком. «Передайте привет Густине и всем дома. Все будет хорошо», – сказал он на прощание.

Мы пожали друг другу руки, и я ушел.

Четверг 1 августа 1940 г. Каждый день, кроме воскресенья, в Хотимерж приходит письмоносец. Он приносит нам газету «Лидове новины». Сегодня он принес письмо. Светло-серый конверт с неумело написанным адресом:

«Уважаемая барышня Либушка Нахтигалова, Хотимерж, п/о Осврачин, у господина Фучика».

Я отдала это письмо Либушке маленькой. Она открыла конверт, начала читать и говорит Либе старшей:

– Мама, это чужое письмо, я никакой Мани в Праге не знаю!

– Покажи, Либушка, – попросила я.

Адрес на конверте был написан детской рукой. Двуязычный штемпель: по-немецки и по-чешски – «Прага 25, 30. VII – 40–22». Письмо было отослано из Праги в 22 часа.

Я прочитала:

«Милая подруга!

Прости, что я тебе так долго не писала, но я была очень занята. Ведь это – мои наилучшие каникулы, я так много видела интересного. Мы побывали даже в долине Бабушки. Нам хотелось поехать и дальше, но это не удалось».

Затем следовал абзац, первое слово которого было зачеркнуто одной линией.

«Аня рассказывала Еве современные театральные уморительные юморески. Такие наклонности Ани широко и хорошо рисуют ее дальновидность, а кроме того, откровенность. Растрогала она всех.

Завтра приедем в Прагу, чему я очень рада. Хотя и здесь хорошо, но тут страшная дороговизна. Обед без супа стоит 15 крон, правда, дают еще и черный кофе, но он не такой, какой варила тетенька, куда там!

Однако чувствуем себя хорошо, только бы погода не портилась. Ты, надеюсь, также чувствуешь себя хорошо. Я заранее радуюсь тому, как после каникул мы будем друг дружке рассказывать о своих впечатлениях. Передай от меня привет маленькой Ганночке и маменьке.

Привет тебе самый сердечный. До свидания.

Твоя подруга Маня».

Это письмо было от Юлека. По виду невинное и сумбурное, оно, однако, содержало очень важное известие. Второй абзац начинался перечеркнутым одной линией словом. Это значило, что мне следует читать первую букву в каждом следующем слове данного абзаца. Так я прочитала: «Арестуют наших редакторов». Именно в этом заключался скрытый смысл этого абзаца.

Вспомнила я друзей Юлека из редакций «Руде право», «Творбы», «Галло-новин» – Уркса, Курга Конрада, Яна Крейчи, Вацлава Синкуле, Франтишка Кржижека, Вацлава Кржена, Станислава Брунцлика. Вашек Синкуле нас однажды навестил в Хотимерже. Было это летом 1939 г. Встретили мы его случайно в деревне. Шел на вокзал, налегке, с сумкой через плечо. Затащили мы его к себе. Либа пекла пирог и, когда мы вошли, как раз вынимала его из печи. Чтобы скорее угостить Вашека, пирог решили остудить за окном. А пока разговорились о Клостермане[37]37
  Карел Клостерман (1848–1923) – чешский беллетрист. – Прим. ред.


[Закрыть], о том, как проникновенно он описывает суровую шумавскую природу. Сидели в коридоре на лестнице и не заметили, что небо заволокло тучами, хлынул проливной дождь. Он прогнал нашего отца с рыбалки. Папаша примчался весь промокший. Пошел проверить, хорошо ли закрыты окна, и тут обнаружил кулинарное изделие Либуши. Пирог совершенно размок под дождем! Об этом курьезном случае Вашек Синкула вспомнил, когда мы весной 1940 г. встретили его в Праге у Национального театра.

Коммунисты-редакторы… Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов, которые с энтузиазмом работали в коммунистической печати. Наши газеты находились в значительно худшем положении, чем буржуазные, потому что коммунистические издания должны были посылаться в пробных оттисках на цензуру. Редакции и машины в типографиях вынуждены были час, а то и два ждать, пока цензура просмотрит оттиски. Буржуазные же газеты, послав в цензуру свои первые экземпляры, не ждали ни минуты и немедленно приступали к печатанию тиража. Выходя раньше, они поэтому имели преимущество перед коммунистической прессой. И все же информация наших газет была во многих случаях более оперативной. Наши редакторы находились в гуще народных масс, люди сами приходили к нам, в редакции. Сколько рабочих бывало ежедневно в редакционных маленьких комнатах в Карлине, на Краловском проспекте! Приходили с жалобами на фабрикантов, на подрядчиков-строителей, на помещиков, приносили письма. Все это были материалы, которые буржуазные газеты утаивали, не печатали. В них шла речь о вспыхнувших из-за низкой зарплаты забастовках, о локаутах, говорилось о несчастных случаях на шахтах из-за отсутствия надлежащей техники безопасности и охраны труда, рассказывалось об обвале на строительстве, в результате которого погиб рабочий. Наши газеты помещали также материалы об антивоенных демонстрациях, о народных выступлениях против дороговизны, о манифестациях в честь Октябрьской революции и многие другие.

Все это привлекало внимание читателей к коммунистической прессе.

* * *

Мама уехала в Пльзень. Необходимо было бывать у отца в больнице. В Хотимерже остались я и Либа с детьми. Мы часто говорили о Юлеке. Либа рассказала мне, как в годы первой мировой войны она с братом ходила на вокзал в надежде немного заработать. Приезжающим в Пльзень юные носильщики предлагали свои услуги – поднести чемодан, узел или мешок. Но на них не обращали внимания, ведь они были еще детьми – Юлеку исполнилось двенадцать, а Либе девять лет. Придумал всю эту затею Юлек. Только раз какая-то женщина позволила поднести сверток, а потом дала им за это по копейке.

Однажды вечером, часов около девяти, когда Либа уложила детей спать, а я на кухне мыла посуду, раздался звонок. «Ну, это, вероятно, кто-нибудь к соседям», – подумала я.

Но пришли к нам. Говорка. На этот раз он был в штатском.

– Хотел бы поговорить с вами, пани Фучик, с глазу на глаз, – сказал он вполголоса.

Либа вышла за дверь. Раньше, чем прикрыть ее, сестра Юлека посмотрела на меня глазами, полными страха. Я осталась наедине с жандармом.

– Молодой господин Фучик в самом деле уехал? – спросил он меня по-дружески.

– Точно уехал, в ту же ночь. Почему вы спрашиваете?

– Мне поручено произвести у вас обыск. Так я не буду его делать. Главное, что он уехал.

– Нет, вы все-таки произведите обыск. Убедитесь, что моего мужа здесь нет, а соседи будут знать, что вы выполнили приказ. Топайте сильнее, чтобы слышно было внизу, – сказала я ему.

– Ну, разве что для виду, – согласился Говорка.

Он начал громко топать, хлопал дверями, посветил фонариком в холле, прошел, тяжело ступая, в квартиру Либы, заглянул под кровати, на которых спали дети, шумно ступал по лестнице, ведущей на чердак. Я и Либа ходили за ним. Либа была расстроена. Я успокаивала ее, но не смела сказать, что это лишь видимость обыска. Я обязана была молчать, чтобы не подвести Говорку.

Снизу поспешили к нам Тихоты. Они были убеждены, что на нас кто-то напал. Но и им я не могла сказать правду. Теперь жандарм мог смело заявить, что он сделал обыск, но Юлека не нашел. Мы все с облегчением вздохнули, что Юлека в самом деле нет в Хотимерже. Когда я провожала жандарма до калитки, он шепотом сказал мне, что дорога из Хотимержа в Осврачин уже несколько дней патрулируется.

Каждый день я с нетерпением ожидала почтальона. 3 августа, через несколько дней после исчезновения Юлека, письмоносец принес белый конверт, адресованный Тихоте от фирмы «Пчеловодство».

Инстинктивно я угадала, что это мне. Я вскрыла конверт и вынула напечатанное на машинке письмо, в котором сообщалось о наличии на складе книг по пчеловодству. Хотя письмо было подписано вымышленным именем, я узнала почерк Юлека.

Письмо было адресовано страстному пчеловоду Тихоте. В саду, неподалеку, стояли его десять ульев. Но я себе не представляю, как бы он реагировал на письмо, в котором шла речь о «смешении отборных пчел на складах».

Мне же все было ясно. Первое слово начального абзаца было перечеркнуто двумя линиями. Это означало, что нужно сгруппировать вторые буквы каждого последующего слова. В результате расшифровала следующий текст: «В квартире засада. Будь осторожна. Жду письма от вас. Домой тебе заходить нельзя. Надеюсь, что все обойдется хорошо».

Нашу квартиру в Праге заняло гестапо! Но Юлек всегда был оптимистом. Даже сейчас, когда уже не оставалось надежды на его возвращение в Хотимерж и в нашу пражскую квартиру, он был убежден, что «все обойдется хорошо».

Глава XIV. Западня захлопнулась впустую

Воскресенье 4 августа. Ослепительное летнее солнце! На дворе перед домом играли дети. Их смех и веселые крики проникали к нам в холл. Мама в кухне готовила обед, Либа ей помогала. Я сидела в холле у стола и трудилась над шифрованным письмом Юлеку – Гиргалу о повторном визите к нам жандарма. Вдруг услышала мужской голос, монотонно повторявший по-немецки: «Гестапо», «Гестапо».

В последние дни я столько думала о гестапо, что мне могло почудиться. Я подняла голову и взглянула в ту сторону, откуда доносился голос. На террасу входили двое мужчин. Один высокий, он все время повторял: «Гестапо». Другой – меньше ростом. Оба черноволосые. Сердце мое сильно забилось. В одно мгновение шпики пересекли холл, они были похожи на хищных зверей во время охоты. Высокий, взяв из библиотечки книгу, раскрыл ее, полистал и вдруг по-немецки спросил меня начальническим тоном:

– Госпожа Фучик, почему вы здесь не прописались?

Низенький гестаповец переводил.

– Я прописана.

– Нет, не прописаны! – вскрикнул нацист.

– Я прописана, спросите в общине, – повторила я снова.

Прописалась, правда, только после отъезда Юлека, но этого я им, конечно, не сказала.

– Где получаете продовольственные карточки?

– В Праге.

Я стояла у стола, прикрыв руками шифрованное письмо Юлеку. О, как я хотела, чтобы они это письмо не заметили.

– Где ваш муж? – внезапно спросил гестаповец и вонзил в меня свои злые глаза. Я посмотрела прямо в эти глаза и твердо сказала:

– В Праге.

– Когда он отсюда уехал?

Несколько секунд я молчала, словно вспоминала, между тем лихорадочно думала, что сказать. Потом решилась:

– С месяц тому назад.

Фашисты разбросали по полу книги, которые Юлек так заботливо классифицировал. Долговязый гестаповец открыл в столе выдвижной ящик отца, в который никто из нас не смел заглядывать. Теперь полицейский бесцеремонно переворошил содержимое ящика.

– Кто вашему мужу сюда писал? – продолжал свой допрос гестаповец.

– Никто, – ответила я.

Фашисты открыли пианино, заглянули даже под его верхнюю крышку. Тот, высокий, снова спросил:

– Где ваш муж?

– В Праге.

– Где в Праге?

Я назвала адрес нашей квартиры: Прага XIX, Летецка 11. Нацист злобно швырнул книгу на пол и заорал:

– Не говорите глупостей!

– Разве его там нет? – удивилась я.

Мое удивление и вытаращенные глаза поставили гитлеровца в тупик. Он пронизывал меня взглядом, но я выдержала. Затем гестаповец начал вслух размышлять о том, следует ли меня арестовать и отправить в концентрационный лагерь или оставить пока… Конечно, он вполне мог бы выполнить свою угрозу. Но почему-то не сделал этого.

На столе все еще лежало письмо Юлека. Только теперь высокий гестаповец заметил его. Он взял письмо в руки, просмотрел и подал другому, чешскому гестаповцу.

Спустя два года я с этими типами вновь встретилась. Было это во дворце Печека[38]38
  Здесь размещалось гестапо. – Прим. ред.


[Закрыть] в гестапо. Там я узнала, что высокий гестаповец – это пресловутый Фридрих. У него оказалась хорошая память. Увидев меня, он осклабился и изрек:

– А, госпожа Фучик, все пути ведут в гестапо!

Второй, низкорослый, прихвостень Фридриха, как говорили заключенные, был чех Нергр, такой же жестокий, как и Фридрих.

– Как же это вы держите письмо, которое вам не при» надлежит? – спросил Нергр.

– Принес письмо сосед и попросил, чтобы я напечатала ответ на машинке.

Сердце мое забилось еще сильнее: что, если они спустятся вниз к Тихоте и начнут его допрашивать? Но мой ответ гестаповцев, очевидно, удовлетворил. Нергр положил письмо на пианино, присовокупив его к нескольким письмам из издательства «Чин».

В холл вошла Либа. Красивая, рослая, с волосами цвета зрелой пшеницы, с приветливой улыбкой, словно она не знала, кто такие эти два субъекта. Фридрих стоял у стола и просматривал немецкую книгу «История Южной Америки» Э. Самгабера, которую я переводила. Когда вошла Либа, он вскинул на нее глаза. Она сказала что-то по-чешски. Я быстро посмотрела на нее, потом перевела взгляд на пианино, затем снова на нее и опять на пианино, где лежало письмо Юлека. Глазами я просила Либу, чтобы она забрала письмо с пианино. Я не была уверена, что она поняла меня, а если и поняла, то отважится ли. Нергр также бросил взгляд на Либу, но тут же стал снова просматривать книги. Либа накладывала в фартук луковицы. Я подошла к Нергру и вполголоса спросила:

– Почему ищут моего мужа?

– Не знаю, – холодно ответил он мне.

Тем временем Либа, набрав лук, направилась обратно в кухню. Проходя мимо пианино, она быстрым движением смахнула письмо к себе в фартук и с улыбкой скрылась за дверью. Фридрих пристально смотрел на ее белокурые волосы, которые излучали сияние, но ничего не заметил. Взяв в руки следующее письмо от Юлека – Франты, он просмотрел его и хотел было приобщить к тому, которое несколько минут назад Нергр положил на пианино. Однако не нашел его. Они поискали письмо на полу, на столе, но его нигде не было. Тем не менее у них не возникло даже тени подозрения. Так благодаря Либе письмо сохранилось.

Гестаповцы вышли из холла для осмотра дома. Они протопали по лестнице на чердак, я – за ними. Фридрих спросил меня:

– Чем вы занимаетесь?

– Перевожу.

На чердаке они переворошили рухлядь, но, конечно, ничего не нашли. Во дворе осмотрели все закоулки – и папину маленькую мастерскую, и сад. Если бы они знали, что в саду Юлек зарыл два папиных ружья! Отец смазал их толстым слоем жира и запаковал в непромокаемое полотно, чтобы ружья не заржавели и их можно было бы использовать, когда придет время.

Как жаль, что Юлек не мог видеть гестаповцев! С каким удовольствием он потирал бы руки, видя их кислые физиономии, когда они уходили не солоно хлебавши, с ми-зерной добычей – двумя-тремя не имеющими никакого значения письмами и несколькими книгами.

Фридрих перед уходом сказал мне:

– Если вы что-нибудь узнаете о своем муже либо получите от него письмо, обязаны немедленно сообщить в гестапо!

Я промолчала. Он угрожающе спросил:

– Поняла?

– Поняла, – ответила я.

Ушли. Полицейская западня, угрожающая Юлеку, в третий раз захлопнулась впустую.

* * *

Через несколько недель после визита пражского гестапо в Хотимерж я получила из Праги письмо от жены Прокопа:

«Прага, 22 августа 1940 г.

Уважаемая г-жа!

Я принимаю ваше предложение об издании книжки старых анекдотов под названием «Юмор наших прадедов». Прошу вас безотлагательно приступить к работе и выписать все анекдоты из журналов, имеющихся у вас под рукой, вплоть до 1848 г. Обработайте каждый журнал в отдельности, поставив рядом с каждым анекдотом номер журнала, опубликовавшего его. Пишите без копии, на бумаге того формата, на которой вы мне прислали Сабину, дабы можно было при случае разрезать и перегруппировать материал по мере надобности. Думаю, что это в самом деле будет хорошая книжка.

Вместе с тем прошу вас возвратить одолженные книги, которые, вероятно, вам уже не нужны. В особенности мне необходимы: третья часть «Чешской литературы XIX столетия», в которой есть статья о Сабине; книга Сабины «Духовный к.» (коммунизм. – Г. Ф.). Не напоминала бы вам, если бы обе эти книги не были раскуплены. Остальные книги – не к спеху, потому что они мне сейчас не нужны, а если и понадобятся, то смогу их одолжить.

Благодарю вас и надеюсь на дальнейшее сотрудничество.

Ваша Ярмила Прокопова».

Я сразу поняла, что это письмо – дело рук Юлека. Он со мной говорил о старых анекдотах еще давно, до того, как гестапо начало его разыскивать. Ему нужны: третий том «Чешской литературы» и работа Сабины «Духовный коммунизм». Но где Юлек находится, как живет, об этом письмо ничего не говорило. И все же на душе стало легче.

«Духовный коммунизм» Сабины послать Фучику я не смогла. Эту книгу забрало гестапо при обыске.

Юлек, заканчивая работу над Сабиной, столкнулся с большими трудностями. Это видно из письма, которое он написал товарищу Прокоповой 20 августа 1940 г.

«Уважаемая г-жа!

Так как я нынче изрядно хвор и не могу, хотя стоит прекрасная погода, выходить из дому, я вынужден послать вам окончание перевода Сабины с несколькими пробелами, которые, однако, легко восполнить даже при однократном посещении музейной библиотеки.

Болезнь меня очень мучает, и я работаю в неутомимом единоборстве с ней, так как опасаюсь, как бы она не захватила меня целиком раньше, чем я буду готов и выполню хотя бы это свое обязательство. Теперь уже есть полный перевод. К нему приобщены и рефераты из «Чешске вчелы» 1846 г., которые будут помещены после специального титульного листа. Осталось лишь докончить примечания и введение. Над примечаниями я как раз работаю, но для введения у меня недостаточно материала. Поэтому у меня большая просьба. Мне необходимы:

1. Якубец «История чешской литературы», II том (изд. Лайхтер);

2. «История чешской литературы XIX в.», II том (того же издания) или одну из частей III тома, в которой имеется глава о Сабине;

3. В. К. Благник: «Карел Сабина» (брошюрка, которую можно купить у А. Срдце, стоит, кажется, 2–3 к.);

4. Сабина: «Морана»;

5. Сабина: «Сынове светла».

Что касается последних трех названий, то вам не трудно будет послать их мне, но с первыми двумя сложнее. А именно они мне очень нужны – хотя бы одолжить дней на 14. У меня были эти книги, но я одолжил их и теперь не могу получить обратно. Буду очень благодарен, если вы сообщите, можете ли выслать нужные книги и как скоро. От этого зависит темп всей работы.

Если врач мне позволит выйти в скором времени, то я бы дополнил театральную подборку из Сабины еще несколькими его этюдами из критического приложения «Народной газеты» и рефератом из «Лумира». Тогда было бы все полностью. Таким образом, книга будет представлять собой законченное целое, и, если это окажется моей последней работой, я, вероятно, не должен буду стыдиться за нее. То, что я сегодня посылаю, составляет примерно семь печатных листов. Прошу вас выплатить подателю сего обусловленный гонорар. Корректуру и все остальное выполнит потом моя сотрудница, с ней в настоящее время я не имею контакта, потому что она находится в отпуске.

Сердечно вас приветствует и надеется на свидание с вами

Ваш Тихота».

Юлек писал эти строки, скрываясь в Праге, в Вршовицах, на Булгарской улице, в доме номер 3, у Ветенглов. Письмо отнес адресату Геня Ветенгл, юноша лет шестнадцати.

В письме говорится о болезни. Но Юлек тогда был вполне здоров. Под «болезнью» подразумевалось нелегальное положение.

Следующее письмо Геня принес товарищу Прокоповой 21-го или 22 августа 1940 г. Их, собственно, было два. Первое адресовано ей:

«Уважаемая госпожа!

Сердечное спасибо за книги. Я очень сожалею, что обременил вас этим Якубцем. Предполагал, что вы можете его где-нибудь одолжить. У меня самого есть эта книга, но она находится слишком далеко и в недоступном для меня месте. Мой недуг оказался более серьезного характера, чем вначале казалось. О визите к вам пока и думать нельзя. Но на Якубца я найду покупателя, так что все будет в порядке.

Очень огорчен тем, что не смог выдержать обусловленного срока, но я в самом деле в этом не повинен. Теперь, получив Якубца, я сумею закончить примечания послезавтра к утру, так что через пару дней вы их получите в окончательном варианте. Над введением тоже работаю. Я, конечно, согласен на то, чтобы оно было подписано. Более того, рад этому вашему желанию. Особых затруднений, думаю, не будет. Работаю усердно, но при недостатке материала дело все же подвигается сравнительно медленно. Связь прошу поддерживать только таким способом. Для всех иных вы обо мне ничего не знаете, за что я вам буду очень благодарен. Кроме того, прошу вас переписать и послать Густе (прямо на ее адрес: Г. Ф., Хотимерж, п/о Осврачин) следующее письмо:» (Письмо я уже цитировала. Товарищ Прокопова подписала его своим именем и 22 августа 1940 г. мне его отослала. – Г. Ф.).

В конце письма к Прокоповой Юлек приписал: «Ярмила, отбросим обращение «Уважаемая г-жа», прошу тебя, перешли это письмо Густе, потому что: 1. Книги мне все же будут нужны. 2. Я хотел бы, чтобы Г. имела пока работу. Эту книжку согласны издать в «Орбисе».

Твой Ю.».

Более половины примечаний к «Театру и драме» Сабины Юлек подготовил еще в Хотимерже. Остальное он должен был дописать, когда уже скрывался. Не имея возможности свободно передвигаться, Фучик не смог включить в книгу очерк Сабины из критического приложения газеты «Народни листы» и его рефераты из журнала «Лумир».

Юлек поначалу думал в качестве вводной статьи к нашему переводу поместить исследование о Сабине. Но жизнь в условиях подполья сделала для него недосягаемыми необходимые материалы. Фучик не мог появляться на улице, в библиотеке, а также в иных общественных местах, не рискуя быть арестованным. Поэтому к обусловленному сроку он подготовил лишь часть своего исследования – одну главу, которую решил дать не как введение, а поместить в конце книги. Но Фучик не остановился на этом и продолжал писать о Сабине даже после того, как книга «Театр и драма в Чехии до начала XIX века» вышла из печати. Однако Юлек своей работы не закончил. Этот труд Фучика после его ареста был уничтожен.

30 сентября 1940 г. в типографии набрали примечания и главу Фучика об измене Сабины и отправили все это в государственную цензуру в Праге. Материал получил некий А. Файгл, который закончил цензуру 3 октября 1940 г. Небезынтересно, что этот Файгл своим цензорским карандашом вычеркнул девиз Сабины из «Оживленных могил»: «Я, человек свободы, оцениваю добродетель иной мерой и иду своей дорогой».