Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

100 000 килограммов под водой[83]83
  Перевод Н Николаевой.


[Закрыть]

«Творба», 25 августа 1932 г.

Умный человек, у которого голова находится в добром согласии и контакте с органами пищеварения и который, следовательно, больше всего стремится к спокойствию, выразил бы сейчас свою точку зрения где-нибудь. в примечаниях или просто бы промолчал. Даже припертый к стене, он нашел бы, вероятно, себе лазейку. рассказав сказку, в которой гиены и волки выглядят барашками, несущими на своих четырех ногах бесконечные грехи человека. Но где найдешь в мире зверей такой звериный строй, в каком живем мы?

«У Подмокльской пристани было потоплено 100 000 килограммов зерна, которое испортилось от долгого лежания».

Такое газетное сообщение появилось на прошлой неделе. 100 000 килограммов хлеба выброшено в Лабу (Эльбу). Что касается количества, то это, конечно, ничтожная часть того, о чем сообщали телеграфные агентства Соединенных Штатов, Канады или Бразилии, где были сожжены миллионы тонн пшеницы, уничтожены в топках паровых котлов сотни тысяч тонн кофе, где миллионы тонн зерна были потоплены в море, на другом берегу которого умирают миллионы китайских крестьян и рабочих. Как неизмеримо ничтожны, по сравнению с этими миллионами, 100 000 килограммов зерна! Но слишком большие цифры, вероятно, скорее сокрушают, чем что-либо доказывают. Вероятно, они не так доступны для понимания и не всегда передают всю величину преступления. Вероятно, голодные глаза, в которые мы сами смотрим, говорят нам больше, чем громкие крики умирающего где-то вдалеке.

Атлантика далеко. Воды Лабы мы видим собственными глазами. До американских берегов от нас несколько дней пути. До Подмокльской пристани всего два часа езды. Страшно слышать далекие слова о голодной смерти. Но еще страшнее слушать, как урчит в голодном желудке твоего собеседника. Ты можешь не понять рассказов. Но ты не можешь не понять, если видишь сам, если ты сам, своими руками, взвешиваешь факты, если являешься их непосредственным свидетелем.

Здесь рассказываются факты одного дня – обрывки разговоров, собранные во время поездки по Праге в тот день, когда газеты сообщили о 100 000 килограммах зерна, выброшенных в Лабу.

По узкому руслу реки плывет баржа через границу к Гамбургу. Она опустошила свои трюмы, и течение реки рассевает теперь зерно, которое она везла, по дну Лабы. Зерно, которое никогда не взойдет. Потопленный клад, который никогда не будет выловлен

На одной из центральных пражских улиц стоит женщина с тремя детьми, один из них – у нее на руках. Есть какая-то жестокая ирония в том, что она стоит и просит милостыню под рекламой, извещающей, что в таком-то и таком-то ресторане можно получить дешевые и вкусные обеды от десяти крон и выше. Ни у нее, ни у мужа, ни у сестры нет работы. Муж получает «вспоможение» – десять крон в неделю.

По постановлению «социалистического» министра юстиции попрошайничество безработных сейчас официально разрешено, потому что тюрьмы не могут вме-стить всех голодающих, которых «сознательные» полицейские задерживали за «бродяжничество» и «попрошайничество».

«Добрые» люди на дверях своих квартир повесили таблицы: «Помогаем только местным нищим», как вешают обычно объявления: «Осторожно, злая собака!» Недавно эти люди твердили, что быть нищим – доходная профессия. Сейчас Прага переполнена людьми, которые просят на хлеб, на ночлег (или хотя бы просто окурок). Просят словами, руками, а более всего– глазами. Но кто посмотрит в глаза, которые так быстро опускаются вниз от стыда и погружаются в беспросветное отчаяние?

Просит глазами женщина с тремя детьми, один из них – у нее на руках. И нескольких монет, в десять геллеров каждая, которые она положит дома на ящик (стол уже продан), не хватит даже на то, чтобы накормить детей. Сегодня утром, когда она брела по пражским улицам на свое место, взгляд ее упал на продавца газет, и она заметила газетный заголовок: «100 000 килограммов зерна брошено в Лабу». Все время она думает об этом. Не может забыть. Сто тысяч килограммов под водой! Иметь бы хоть одну тысячную, хотя бы одну десятитысячную! Она не пошла бы сегодня утром сюда, к вывеске, предлагающей вкусные обеды, не раздражала бы сытых своим изможденным видом, не просила бы милостыню – вероятно, нашла бы где-нибудь кусок угля, – и на день, на два, на три вернулось бы время, когда муж работал, а она крутилась у плиты, полная заботливого внимания и торопливой ласки к детям, как твоя мать, читатель, о которой я считаю нужным напомнить тебе, если твое равнодушие к чужому горю сильнее горя десяти тысяч таких же женщин, у которых в водах Лабы погибло три дня жизни.

«Марженка, – наклоняется она к ребенку, – я испекла бы тебе…»

И плачет.

Всего лишь в нескольких шагах от нее ресторан дешевых и вкусных обедов от десяти крон и выше. Мужчина, который сейчас там сидит и доедает хорошо поджаренный rostbeaf ge sance Tartare, возмущен. Точка зрения его выражается кратко:

«Чего хотят эти люди? – удивленно спрашивает он, изобразив на лице страдальческую гримасу. – Выходит, они хотят, чтобы мы ели испорченную муку? Сгорело зерно, что же с ним делать? Выбросили его в Лабу. Правильно. Можно даже удивляться, что у людей осталось еще столько честности; и вот тебе раз – находятся газеты, которые недовольны. Видите ли, уничтожают продукты, а люди голодают! Что же, нужно было это зерно отдать безработным? А потом не оберешься крику: «Кормят безработных испорченным зерном!» Разве возможно им угодить? Всегда найдут какой-нибудь повод для возбуждения граждан. Но что же спит цензура? Разве не ясно, что ни в чем мы так не нуждаемся в эти тяжелые времена, как в спокойствии?..»

Можете вы что-нибудь противопоставить этой точке зрения? И может ли этот мужчина, который воплощает в себе обеспокоенную общественность и ест со смаком свой роскошный ростбиф, представить себе, что его чревоугодие непосредственно связано с потоплением зерна? И может ли он примириться с тем, что существуют газеты, которым разрешено публично сопоставлять такие факты, как уничтожение продуктов и нищета населения?

Два человека, которых мы об этом спрашиваем, смотрят на нас испуганно, – не то мы хотим пошутить, не то хотим оскорбить их. Мы нашли их на рынке среди помойных ям. Они быстро вскочили и все время держатся так, будто вот-вот бросятся бежать.

Это муж и жена. Восемнадцать лет работал он на одном и том же заводе. Пять месяцев тому назад его оттуда выгнали. Она работала прислугой у инженера. Инженера уволили, теперь у него недостает денег и вполне хватает времени, чтобы самому для себя стать и прачкой и горничной.

Муж и жена по утрам выходят из дома. Пока они были прилично одеты, они заходили в открытые буфеты, находящиеся в центре города. Караулили. Дама, которая лакомилась салатом из крабов, пренебрегая булкой, на которую он был положен, или господин, который в спешке не доел кончика остывающей сосиски, – какие это были благодетели! Муж и жена набрасывались на остатки и ревниво оглядывались на таких же голодных конкурентов.

Но теперь платье пообтрепалось, а полицейские охраняют буфеты от нищих.

Муж и жена обходят мусорные ямы и рынки. Когда на дверях палаток повесят замки, а непроданные товары спрячут под брезентом и перевяжут веревками, они кидаются на кучи испорченных овощей и фруктов и поспешно выгребают яблоко, которое еще может побороться с червем, или абрикос, который, словно убывающий месяц, еще показывает серпик здорового лица. При этом необходимо действовать быстро-быстро, потому что через минуту придут дворники и поливочная машина смоет остатки картофеля, следы неряшливой торговли, а эти остатки, если их хорошенько почистить, – могли бы еще сойти за ужин.

Сто тысяч килограммов зерна было брошено в Лабу.

– Почему?

– Испортилось.

– Мы голодаем.

– Оно совсем сгорело.

– Должны были бы его перебрать… – говорит женщина, – зернышко по зернышку. Наверное, нашли бы и хорошие. Мы бы поели… ах, поесть…

Они стояли, держа в руках завядшие листья салата и капусты, и от голода предавались лихорадочным мечтаниям. А волнение господина из ресторана дешевых и вкусных обедов от десяти крон и выше, вероятно, уже успокоил черный кофе.

Сто тысяч килограммов зерна.

Наше интервью продолжалось около булочной. Там стоял молодой парень, устремив глаза на витрину. Булочная благоухала ароматами. Это невыносимо раздражает аппетит, если ты не обедал. Однако в Праге есть не только люди, которые не обедают, но есть и такие люди, которые к тому же и не завтракают, и не ужинают, люди, которые испытывают постоянный голод, жестокий, бесконечный голод. Я думаю, что полицейское управление, по соображениям общественной безопасности, спокойствия и порядка, запретит аромат булочных и колбасных или обнесет их колючей проволокой, а вход в них разрешит только по предъявлении толстого бумажника. Запах свежего хлеба, который не на что купить, придает слишком много сил рукам, ослабевшим от голода.

Казалось, что под взглядами молодого парня стекло витрины может расплавиться. Его глаза не отрывались от булок и калачей даже тогда, когда он говорил с нами.

Жили-были отец и три сына. Это – начало сказки, которая никого не порадует. В один и тот же месяц трое из них потеряли работу. Остался самый младший – с сорока восемью кронами еженедельного заработка. Один получал деньги, четверо голодали. Парень, который стоит сейчас перед витриной у булочной, убежал из дома. У него уже не хватило совести брать у самого младшего. Приближался момент, в который могла вспыхнуть ненависть между четырьмя людьми, которые когда-то любили друг друга, а теперь хотели только одного – есть. Три недели он уже бродит по Праге. Попрошайничает, продает газеты или фиалки, и желание убить кого-нибудь чередуется с желанием убить себя.

«Долбануть, разбить, взять, понимаете, взять один-единственный калач, – разве я не имею права хорошо питаться, есть то, что мне нравится? Разве я не хочу работать? Кто выбросил меня из общества людей, которые смеют быть сытыми? Я ведь лично ни в чем не виноват. Наше зерно топят в Лабе, отнимают его у нас, предоставляют нам и дальше страдать от голода, – а я хочу есть. Долбануть, разбить, взять один-единственный калач! Ведь они там топят целые вагоны зерна. Разве мы не должны помешать им делать это? Разве не имеем права отнять у них то, что они бросают в Лабу?»

Перед хлебной биржей на Гавличковой площади завершилось наше интервью по поводу зерна, выброшенного в Лабу. Завершилось легкой усмешкой и пожатием плеч.

– Вы читали?

– Да!

– Понимаете это? К чему столько речей из-за нескольких вагонов зерна? Собачье время! Ведь даже если б потопили и целую пристань, все равно не наживешь ни одного геллера на тонне. А здесь они делают сенсацию из-за десятка вагонов! Нет, я брошу свое дело к чертовой матери и пойду в журналисты! Они зарабатывают на десяти вагонах больше, чем наш брат на целом транспорте. Всего сто тонн, господа. Ну стоит ли говорить об этом?!

Сто тонн. Действительно, только сто тонн. Это такая незаметная цифра, чтобы повысить цены на хлебной бирже! Всего лишь сто тонн – для спекулянтов. Ну, а сто тысяч килограммов для людей, которые голодают?!

Сочинители, набившие руку на социальной тематике, писали сентиментальные рассказы о ребенке, который стоял за решеткой ограды, тщетно протягивая маленькие ручонки, чтобы достать упавшее яблоко. Не дотянулся. Яблоко постепенно сгнило.

В настоящее время выдумки сентиментальных рассказов превращаются в самую жестокую действительность. Сотни тысяч людей, которые читали о голоде ребенка, теперь испытывают голод.

Сто тысяч килограммов зерна было потоплено в Подмоклях. А всего лишь за час грохочущий поезд доставит нас к тому месту, где безработные вышли на демонстрацию, потому что у них не было ни грамма хлеба, и по возвращении домой не досчитались своих четырех товарищей, которые были убиты.

Сто тысяч килограммов зерна было выброшено в Лабу всего в нескольких шагах от того места, где от нищеты утопились два молодых парня, утопились потому, что у них не было работы. На мертвых сыпался хлеб, которого они не могли получить, пока были живы.

Сто тысяч килограммов зерна гнило на Подмокльской пристани. Всего в двух часах езды оттуда умирала семья от тифа на почве голода. Сто тысяч килограммов зерна несло течение Лабы. И всего в нескольких километрах оттуда безработные останавливали людей, возвращавшихся с военной службы, и просили хотя бы кусок старого, высохшего казенного хлеба, который тут же жадно съедали или, как святыню, прятали в карманы, чтобы принести его детям.

Таковы примеры, таков урожай, который дали сто тысяч килограммов зерна, брошенного на дно Лабы. С каждой следующей сотней тысяч килограммов, с каждым следующим вагоном уничтоженных товаров ширится круг тех, кто брошен во власть нищеты и голодает перед складами, полными продуктов, которые гниют.

Окрестности Подмоклей или голодная Прага – это мир, уменьшенный до микроскопических размеров. Не сотни тысяч, а миллиарды килограммов уничтожают капиталисты, а их законы в то же время свято охраняют эти же килограммы. Если бы вы взяли хоть один килограмм из того, что предназначено к уничтожению, – законы осудили бы вас. Считалось бы, что вы украли.

Украсть?

Ни сто тысяч, ни миллион килограммов не могут спасти всех голодных.

«Долбануть, разбить, взять…» – сказал безработный парень перед булочной.

Нельзя его не понимать. Глядя на выставленные калачи и булки, он имел в виду не витрину хлебного магазина.

Учителя[84]84
  Перевод О Малевича.


[Закрыть]

«Руде право», 3 сентября 1936 г.

Окружной школьный комитет в Сланом разослал всем подчиненным ему школьным управам и директорам циркуляр следующего содержания:

«Из-за недостатка вакансий не представляется возможным обеспечить работой четырнадцать молодых учителей, которые были заняты в школах нашего округа в минувшем учебном году. В то же время в округе работает семьдесят шесть замужних учительниц. Многие из них материально хорошо обеспечены, некоторые даже очень хорошо, так что живут совсем прилично. А рядом с ними молодое учительское поколение влачит жалкое существование, не имея никакой надежды на кусок хлеба. Представляете ли вы себе весь ужас положения молодых учителей, чувствуете ли всю горечь их жизни и разочарование в тех, кто мог бы им помочь – и не помогает? Поймет ли одна из этих счастливиц, что неписанным, но свойственным сердцу каждого благородного человека законом является помощь ближнему?»

И далее в циркуляре говорилось об «эгоизме, новейшем яде, который разъедает общество», о «заветах правды, добра и красоты», об учителях, как хранителях «вечно прекрасных и неизменных идеалов, за которыми идет человечество», «творцах национального самосознания и совести» и как о «творцах национального и человеческого характера».

Но за всеми этими красивыми словами скрывается тот факт, что Сланский окружной школьный комитет намеревается решать вопрос обеспечения работой молодых учителей путем изгнания из школ замужних учительниц – лишь на том основании, что они замужем. Да разве это решение вопроса? Нам очень хорошо известно, в каком отчаянном положении находятся те молодые учителя, которые после длительной учебы оказываются выброшенными на улицу, без хлеба, без работы и без всякой надежды на нее в течение всего следующего года, а может быть, и многих лет. Мы хотим всеми силами способствовать тому, чтобы они могли учительствовать, а также получали за свою работу достойную плату. Но стремиться делать это так, как делает Гитлер, более чем возмутительно, даже если при этом апеллируют к «социальной совести» замужних учительниц. Может быть, в Чехословакии избыток школ? Нет, их слишком мало. Может быть, излишек учителей? Нет, и их мало, и ни для кого не секрет, как они перегружены. Может быть, чехословацкие дети не нуждаются в большем числе воспитателей? Нуждаются. Почему же их нет, если в одном только округе четырнадцать оказались лишними? Потому что на это нет денег. У кого нет денег?

Окружной школьный комитет обращается к замужним учительницам, получающим около тысячи крон (а большей частью и меньше), потому, дескать, что они живут в полном достатке. Обращалось ли какое-либо налоговое учреждение к господину Прейссу с предложением отказаться хотя бы от одного из пяти миллионов его месячного дохода? И знаете ли вы, что этим миллионом можно было бы оплатить труд не четырнадцати, а тысячи новых учителей, и каждый из них считал бы выпавшую на его долю тысячу крон сказочным жалованием? Знаете ли вы, что господин Прейсс, один только господин Прейсс, получает в месяц в семьдесят раз больше, чем все эти семьдесят шесть замужних учительниц, на социальную совесть которых пытается воздействовать окружной школьный комитет в Сланом?

И это считается в порядке вещей? Между тем учителя и школы в Чехословакии так перегружены, что невозможно сделать их положение хотя бы немного более сносным, не увеличив на одну треть количество классов и число учителей. Ведь есть учителя, у которых по шестьдесят учеников в классе, и им еще не предоставлена возможность вести параллельные группы. Каким после этого может быть воспитание школьной молодежи?!

Такое положение нельзя терпеть, а призывы к социальной совести учительниц изменить его не помогут. Не помогут и обращения к социальной совести Прейсов. Они должны платить, а так как они ничего не дадут добровольно, их нужно принудить к этому. У школьников Чехословакии должно быть достаточно школ, учителей!

Союзники тех, кто убивает детей[85]85
  Перевод Н. Роговой.


[Закрыть]

«Руде право», 12 ноября 1936 г.

Вчера мы опубликовали страшные документы, свидетельствующие о фашистских злодеяниях. Несколько фотографий из тех многочисленных снимков, которые нам прислал наш мадридский корреспондент: фотографии мадридских детей, убитых бомбами фашистских летчиков. Дети играли на стадионе, построенном правительством Народного фронта, в квартале, не имеющем никакого стратегического значения, как раз на том месте, которое еще тридцатого октября штаб мятежников объявил «неприкосновенной зоной». Бомбы сбросили с небольшой высоты, и вокруг не было ничего такого, что по военным соображениям следовало бомбить. Тем определеннее вырисовывается их намерение, тем яснее становится, что фашистские бомбы были специально сброшены на мирное население, на детей мадридских трудящихся для того, чтобы посеять ужас среди народа, открыто выступившего против фашизма.

В школьные классы, еще утром наполненные детским шумом и весельем, внесли шестьдесят один гроб с убитыми детьми. Сердца миллионов людей во всем мире, всех, кто еще колеблется, всех, кто еще раздумывает, должны устремиться к одной цели, проникнуться одним желанием – покарать убийц и не допустить, чтобы преступление повторилось.

Возьмите эти страшные документы, возьмите эти снимки убитых и искалеченных детей мадридских пролетариев и идите с ними от человека к человеку, идите с ними из дома в дом, чтобы людям не пришлось вскоре защищать свои города и деревни от фашистских убийц. Не говорите об этих снимках: «Это ужасно!» – но действуйте, действуйте немедленно, чтобы этот ужас не мог продолжаться в Испании и не мог повториться снова – прямо на ваших глазах.

Потому что у тех, кто убил в Мадриде играющих детей, есть союзники и в Праге, и во всей Чехословакии. Браные, Каганки, Стоупалы, Стршибрные, Генлейны – это те, кто с самого начала фашистского мятежа в Испании действуют под знаменем убийц испанского народа и все с большим рвением призывают людей в ряды «национальных» бандитов, вооруженных Гитлером и Муссолини и проливающих кровь испанского народа. Взгляните хотя бы, как именно сегодня «Последний лист» дюймовыми буквами радостно сообщает о том, что защитники Мадрида потеряли тридцать восемь тысяч убитых и в несколько раз больше раненых. Гиены из «Поледни лист» разделяют радость Франко так бурно, что не замечают, как этим сообщением они опровергают свое собственное вранье о франкистской «народной» армии. Ведь только в Мадриде мертвых и раненых больше, чем воинов во всей армии испанских заговорщиков, а это, конечно, доказывает только то, что весь народ поднялся на борьбу против фашистов; если же он до сих пор не уничтожил их, то лишь потому, что ему приходится бороться не только против Франко и Молле, но также и против Гитлера и Муссолини, против объединенной международной реакции, а единственную фактическую помощь он пока получает лишь из далекой советской страны.

А мы здесь, в Чехословакии, терпим такое положе-ние, терпим, что и другие союзники Франко и Молле, что Браный и Стршибрный помогают убийцам испанского народа, мы разрешаем им ликовать по поводу преступлений испанских фашистов, мы до сих пор терпим, что они открыто проповедуют и готовят у нас такое же кровопролитие, какое организуют Гитлер и Муссолини с помощью Франко в Испании.

Именно тот самый «Поледни лист», который преподнес читателям фотомонтаж с «оскверненными мумиями» и распространял гитлеровскую пропаганду о «красных ужасах в Испании», теперь, глядя на эти страшные фотографии убитых детей, не преминет цинично заявить, что виновато мадридское правительство: дескать, оно должно было отступить перед требованиями фашизма. Но это циничное заявление нельзя расценивать только как одобрение убийства; это – признание, характеризующее его собственную программу: отступите перед нашей чудовищной наглостью, либо мы в союзе с Гитлером и Муссолини будем и здесь творить все, что творит наш Франко в Испании.

Отступить? Мы не смеем отступить ни на шаг! Мы должны идти вперед, идти от дома к дому и пробуждать всех, кто не хочет страдать под диктатурой фашизма, все то огромное большинство народа, которое не хочет влачить жалкое существование и умирать в колонии Третьей империи, – пробуждать для того, чтобы люди объединились и окончательно истребили у нас гнездо гитлеризма, всех помощников испанских убийц, уничтожили бы их во-время, чтобы они не могли повергнуть народы Чехословакии в такой же ужас, в какой повергли испанский народ испанские Браные и Стршибрные.