Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XI. Гестапо напало на след

Солнечное утро 7 июня 1940 г. Уже целый год мы прожили в деревне. В этот день мы с Юлеком были одни дома. Отец лежал в больнице, мать с Верой приезжали по воскресеньям.

По голубому небу изредка проплывали белые барашки. Над полем заливался жаворонок. Перед домом на клумбах пестрели желтые, фиолетовые, белые и синие анютины глазки. На их лепестках радужными красками сверкали капельки утренней росы. А на стебельках травы роса сияла, словно жемчуг. Возле забора цвела сирень. С молниеносной быстротой проносились ласточки, ловя на лету насекомых. Налетавшись, касатки усаживались отдохнуть на провод электрического звонка и громко щебетали. Из труб ближайших изб тянулись прямые струи белесого дыма – признак хорошей погоды.

Внезапно на дворе залаял пес Виктор. К нему присоединилась Бланка. Услышал их в холле Йерык и тоже подключился к собачьему хору. Юлек добродушно спросил: «Чего лаешь без причины?». Через несколько секунд кто-то открыл дверь в кухню, шаги… и дверь в холл резко отворилась. На пороге стоял Мирек – будущий муж нашей Веры. Лицо его было серьезно, глаза испуганные. Будний день, а он, вместо того чтобы быть на работе, приехал в Хотимерж! Привело его наверняка нечто из ряда вон выходящее.

– Не случилось ли чего с папой? – испугался Юлек.

Мирек в ответ выпалил:

– В Пльзене тебя ищет гестапо. Ты должен немедленно уехать, чтобы тебя здесь не схватили!

Сердце мое затрепетало.

– Что произошло? – спросил Юлек.

– У ваших сегодня утром было гестапо! Тебе необходимо скрыться! – нетерпеливо повторил Мирек.

– Когда они были?

– Часов в пять утра.

Юлек посмотрел на стенные часы, они показывали без нескольких минут десять.

– Это значит, что гестапо не знает, где я. Иначе меня уже искали бы тут, – размышлял вслух Юлек. – А до ближайшего поезда почти два часа времени. Кто послал тебя сюда?

– Вера, – ответил Мирек. – Она пришла ко мне на квартиру, но я уже был на работе. Через сынишку хозяйки она передала мне, чтобы я пришел на станцию. Вера попросила поехать и предупредить тебя. На счастье, тут же подошел поезд. Чтобы не бросился в глаза мой приезд сюда в будний день, я через забор перелез в сад и двором прошел в дом.

– Это ты проделал поразительно незаметно, – Юлек еще не утратил чувства юмора.

Он был, однако, рад приезду Мирека и тому, что Вера так находчиво поступила. Почему гестапо искало его именно в Пльзене, он всегда задерживался там лишь на короткое время?

Мирек нервничал. Я тоже была взволнована, опасаясь, что Юлека могут застигнуть в Хотимерже. Фучик стал готовиться в путь, но так, словно он ехал всего лишь в

Пльзень. Взял с собой костюм, непромокаемый плащ, сунул фуражку в карман, положил в сумку часть нашего перевода Сабины. Мы условились о том, как будем поддерживать связь. Писать на пражскую квартиру было рискованно.

– Лучше, если ты станешь писать на имя издателя Гиргала на Смихов, а я тебе буду писать под именем «Гиргал» либо «Франта». Если меня здесь, в Хотимерже, искать не будут, начинай каждое письмо: «Сабину я еще не перевела». Если же гестапо нагрянет сюда, начинай письма фразой: «Сабину я в такой-то день перевела». Как только приеду в Прагу, пошлю тебе телеграмму за подписью «Франта».

Втроем мы вышли из дому, прошли через калитку сада и вдоль железнодорожной линии направились на вокзал в Осврачин. Кругом царил покой. Меня терзала мысль: надолго ли уезжает Юлек? Куда? Как он будет жить, работать? Когда и где мы опять увидимся? Эти вопросы я не задавала. Ведь все равно он не смог бы ответить. Зачем же волновать его?

Мы простились на станции так, словно он и впрямь уезжал всего лишь в Пльзень. Хотелось надеяться, что все обернется хорошо. Ничего плохого не должно случиться с ним!

На обратном пути у меня было тяжело на душе. Но я искала утешение в том, что Юлек спасся от гестапо. Я уверяла себя, что он благополучно доедет до Праги.

На следующий день почтальон принес на художественном бланке телеграмму на имя Марии Фучик, т. е. для мамы. В телеграмме говорилось: «Всего наилучшего желает Франта». В тот день был праздник какой-то Марии, но этот праздник мама никогда не соблюдала. Юлек отправил телеграмму из Праги 7 июня в 19 часов 38 минут.

Мне показалось, что солнце засветило ярче, небо прояснилось, люди глядели веселее и вообще мир был прекрасен, тем более что в Хотимерже Юлека не искали, о нем никто не спрашивал. Я уселась за стол и с легким сердцем стала писать письмо Гиргалу – Юлеку, начинавшееся словами: «Сабину я еще не перевела». Затем сорвала в саду несколько цветочков, вложила в конверт – привет из домажлицкого края. Письмо я отнесла на почту в Осврачин.

Пополудни приехала мама. Она была очень озабочена. Что с Юлеком? Я показала ей телеграмму. Мама успокоилась и рассказала, как было дело в Пльзене. Около пяти часов утра кто-то позвонил и затем громко начал стучать в дверь. Мама и Вера быстро встали, накинули на плечи халаты и поспешили отворить. Женщины предположили, что где-то горит. В дверь вломились двое. Один резко произнес: «Гестапо!» – и тут же к маме: «Где ваш сын?». Второй переводил с немецкого. Мама, хотя была очень удивлена и расстроена, спокойно ответила, что не знает. Гестаповцы перевернули все вверх дном. В спальне они переворошили матрасы и одеяла, а в гостиной сбросили на пол книги с полок. В кухне они открывали все ящики и просматривали их, будто Юлек был булавочной головкой. Фашисты не позволили ни маме, ни Вере одеться. Поминутно нацисты кричали маме (один по-немецки, другой по-чешски): «Где ваш сын?». Она отвечала одно и то же: «Не знаю. Уже давно тут не был. Он вообще навещал нас редко. В последний раз приезжал на рождество в 1938 году». Гестаповец спросил у мамы, где ее муж? «В больнице», – ответила она. Второй нацист обратился к Вере с циничным вопросом: «А что, если бы ваш отец вдруг умер, как бы вы известили об этом брата?» Вера, с полным присутствием духа, указала на радиоприемник: «Мы бы дали объявление по радио». При этом девушка сохранила полное спокойствие и серьезность, так что гестаповцам было невдомек, что она смеется над ними.

Они ушли. Мама и Вера хотя дрожали от возбуждения, но трезво рассудили, что теперь гестаповцы отправятся на улицу имени Суды, к Либе. Только бы Либа не оплошала. Она тоже должна сказать, что видела Юлека в последний раз во время рождественских праздников 1938 г. Помнит ли она об этом уговоре? Вера торопливо надела пальто и побежала к Либе. Но как только вышла из дому, увидела, что за угол сворачивает автомашина. «Это автомобиль гестапо», – подумала Вера, однако идти ей необходимо было в том же направлении. Зайдя за угол, Вера вбежала в булочную и через витрину стала наблюдать. Гестаповцы, видимо, заметили ее, и автомобиль остановился. Вера выскочила из лавки и перебежала в продовольственный магазин. Гестаповцы вышли из машины и отправились за ней. Они заподозрили, что она хочет кого-то предупредить по телефону. Войдя в магазин, полицейские накинулись на торговца:

– Что нужно здесь этой женщине?

Продавец пожал плечами: он ничего не знал. Вера еще не успела подойти к прилавку.

– Врешь! – обрушились сыщики на торговца. Один из них закричал Вере:

– Ты хотела куда-то звонить!

– Нет, я хотела купить морковь, – ответила Вера, но тут же вспомнила, что в кармане нет ни кроны.

Гестаповцы обшарили все углы в поисках телефона, но, к счастью, в магазине его не оказалось.

Вера возвратилась домой.

– Плохо дело! – ужасалась мама. – Они непременно поедут к Либе. Кто знает, что будет дальше. Мы должны предупредить Юлечка в Хотимерже!

Через некоторое время Вера снова вышла из дому: необходимо было переговорить с будущим мужем. Девушка осторожно осмотрелась вокруг: нигде никого. Между тем гестаповцы были у Либы. Но она при допросе отвечала то же, что и мама. Жениха своего Вера уже не застала – ушел на работу. Сынок хозяйки квартиры охотно побежал к нему на завод с поручением от Веры. О дальнейшем мы уже знаем.

Мама и я нетерпеливо ожидали дальнейших известий от Юлека. Через два дня после телеграммы пришло письмо. В нем Гиргал извещал, что получил мою весточку, радовался тому, что я перевожу Сабину: «Мы вместе с вами сделаем хорошую книжку». И при этом заметил: «Я вас никак не тороплю». Я, конечно, поняла: Юлек рад, что в Хотимерже гестапо его не ищет. Все письмо говорило о том, что и в Праге его не беспокоят.

Ответила я на адрес Гиргала и снова начала письмо словами: «Сабину я еще не перевела». Это Юлека настолько успокоило, что он 15 июня написал мне открытое письмо от своего имени:

«Моя любимая, вчера мной овладела такая тоска, что я уже хотел идти на вокзал. Не легче мне и сегодня. А твой прелестный рассказ о цыплятках еще усилил грусть. Что же мне делать? Ведь и впрямь было бы неразумно бросить начатую работу. Эта деревушка, где находишься ты, наше маленькое хозяйство, которое опекаешь, обрели теперь в моих глазах иное значение и окраску, взволновали мое сердце. Ему, очевидно, станет легче лишь тогда, когда я сызнова буду с вами.

Ну; а пока я здесь напряженно работаю, даже усерднее обычного, только бы заглушить свое уныние, иначе я совершенно бессилен и беспомощен перед ним. Что я успел сделать? Прежде всего, хожу в библиотеку, кое-что я уже там обрел. Во-вторых, я написал три обстоятельные «рекламки» для своего работодателя (2 по 100 крон, 1 за 50) и работаю еще над двумя следующими. Это хорошо, потому что компенсирует все издержки бытия. Затем я написал небольшой фельетон для журнала «Светозор». Фельетон был опубликован вчера, посылаю его тебе одновременно с этим письмом (фельетон называется «Сколько лет «Светозору»?» Он был напечатан 14 июня 1940 г. – Г. Ф.). Это должно было быть каким-то стимулом, дабы в редакции решились на историю «Светозора». И впрямь, так именно фельетон и подействовал. Сегодня я уже с ними договорился как следует. Мое предложение их очень устраивает именно в той форме, которую я им предложил. Она и мне лучше всего годится: полстраницы истории, полстраницы цитат плюс иллюстрация. Печаталось бы это с сентября по декабрь, в общем, примерно 16–17 публикаций с продолжениями. Гонорар – около 1500 крон за все. Однако на эту сумму я еще не согласен. Мне этого мало. Правда, с материальной точки зрения и это достаточно выгодно, потому что я получил бы деньги, собственно говоря, за свое личное исследование. Но это, конечно, их не касается, не правда ли? Пусть дают больше…

И еще я договорился о периодическом написании фельетонов для «Светозора», который теперь их помещает на первой странице текста (начав это темой его истории, о котором я пишу выше).

Итак, вот тебе рапорт о проделанной работе за неделю. Ну скажи, бездельничал я?

В «Чине» вышла толстая книга «Вечный Маха»[34]34
  Карел Гинек Маха (1810–1836), чешский поэт-романтик, писатель, основоположник чешского романтизма. – Прим. ред.


[Закрыть]. Внешне она выглядит хорошо. Но меня очень интересует внутреннее ее содержание. В издательстве «Вилимек» вышла «Романета» Арбеса с иллюстрациями Франты Тихого – это превосходная книга. Карасек немного обработал текст, – так читабельнее, а Тихий сделал рисунки. Ну, мадам! На это стоит посмотреть! Книга в самом деле радует глаз…»

Книгу Юлек привез мне в Хотимерж. Она сохранилась до сих пор.

Обращение «мадам» имело свою историю. Однажды мы были в магазине готового платья. Продавец, обслуживавший покупательниц, после каждого второго слова произносил: «Ну, мадам». Юлеку это показалось очень смешным. С тех пор он иногда в шутку говорил мне: «Ну, мадам».

Получив столь бодрое письмо, я была твердо убеждена, что мы можем ожидать скорого возвращения Юлека в Хотимерж. Поэтому больше ему не писала. Однако вместо его приезда пришло письмо от 19 июня на имя Тихоты, подписанное «Франта». В письме Юлек называл меня «Дорогой друг» и просил, чтобы я телеграфировала Ангелу (понимай: Гиргалу на Смихов, по адресу «У Ангела». – Г. Ф.), имеется ли библиотека для продажи. По содержанию ответа Фучик должен был определить, может ли он приехать в Хотимерж.

Я немедленно отправила из Осврачина Гиргалу телеграмму, сообщив, что библиотека для продажи имеется. Однако в тот самый момент, когда я давала телеграмму, Юлек из Праги отправил мне письмо о том, что он не получал от меня никаких известий.

Наконец все выяснилось и наступил день, когда Юлек вернулся. Это произошло между 22 и 28 июня.

Мама и я находились в постоянном напряжении, не зная, когда Юлек приедет. Кто тосковал о нем больше? Для мамы он все еще был Юлечком, самым любимым из ее детей, для меня был дороже всего на свете. Обе мы горячо любили его. Юлиус отвечал матери искренней сыновней любовью. Он уважал ее и как мать, и как мудрую женщину. Его глубокое почтение проявлялось в абсолютном доверии к ней. С детства он поверял ей все свои тайны и неприятности, о которых отец не должен был знать. Однажды, когда Юлек еще ходил в реальное училище, соученик нечаянно ранил его из охотничьего ружья. Случилось это перед самым рождеством, после первой мировой войны. В тот день Юлек первый раз надел новенький пиджак, сшитый из шинельного сукна, которое отец достал с большим трудом. Товарищи отвели раненого Фучика к врачу. Доктор, осмотрев рану на спине, сказал, что обязан заявить о случившемся в полицию. Юлек и его товарищи упросили врача не выдавать их. В противном случае им грозило исключение из школы. Перевязанного Юлека ребята проводили домой.

Он страдал не столько от раны, сколько из-за дырки в пиджаке. Что скажет отец? Но, к счастью, дома была одна мама. Когда Юлек вошел в квартиру, он сказал: «Мама, я убит!» Мать вначале страшно испугалась, но тут же пришла в себя. Как это убит? Правда, он бледен, но разве он мог бы стоять перед ней и разговаривать, если бы был убит? Юлек рассказал матери, что произошло. Он показал ей простреленный пиджак, перевязанную спину и просил ничего не говорить ни отцу, ни родителям Кости, который по несчастью подстрелил товарища. Мать заверила мальчика, что будет молчать, и слово свое сдержала.

Через два дня был сочельник. Юлек сидел за ужином сгорбившись – сильно болела рана. Отец, ничего не зная, шутя шлепнул сына по спине и угодил прямо по больному месту. Юлек вскрикнул и свалился под стол. Мама начала выговаривать отцу. Но вовремя спохватилась и замолчала. В конце концов все обошлось. Только отец недоумевал, что за сын у него, если не может стерпеть даже легкого шлепка.

Мама искусно заштопала пиджак. Со временем зажила и рана на спине у Юлека. Только между лопатками, возле позвоночника, остался рубец размером с большую пуговицу. Отец обо всем узнал, и то по чистой случайности, только через двадцать лет – летом 1939 г. В Хотимерже Юлек загорал на солнце. Отец, увидев на его спине рубец, спросил, где эго он его приобрел? Пришлось все рассказать. Отец никак не мог понять, как все это ускользнуло тогда от его внимания. Ведь Юлек же ходил в починенном пиджачке. Сын объяснил:

– Когда ты, папа, бывал дома, я всегда поворачивался так, чтобы ты моей спины не видел. Или пиджак вовсе снимал.

Уважение Юлека к матери проявлялось, например, и в том, что во время обеда или ужина он не начинал кушать до тех пор, пока за стол не сядет мама. Юлек очень любил слушать, когда мать что-нибудь рассказывала, а она умела рассказывать! Он всегда восторгался и ее кулинарным искусством: «Такие стручки, какие варит мама, никто не умеет приготовить», – часто повторял Фучик. Видя, что мама в Хотимерже каждую свободную минуту посвящает уходу за дорожками и, склонившись к земле, маленьким скребком очищает тропки от травы, Юлек купил ей специальные грабли, которые выдирали из песка любую травку, при этом маме не нужно было наклоняться. Из Советского Союза Юлек привез матери в подарок куклу «бабу рязанскую», лакированную палехскую шкатулку, вышитую скатерть. Он купил маме специальный сервиз для кофе по-турецки. Мама говорила, правда, в отсутствие сына, что не знает, когда ей придется использовать этот сервиз: ни она сама, ни отец не пили кофе по-турецки. Однако мать была рада, что Юлек никогда не забывает ее. Из Бретани он привез фарфоровую художественно раскрашенную тарелку, купил ей стеклянный шлифованный поднос. Все его подарки мама держала в горнице в стеклянном шкафчике, где они красовались на лучших местах между фигурками, горшочками и маленькими скульптурками. Проходя мимо, мама каждый раз с удовольствием бросала взгляд на его содержимое. Ведь там были подарки от Юлека!

Глава XII. Последний приезд в Хотимерж

В один прекрасный день в послеобеденный час Йерык вдруг громко залаял и стремглав бросился к калитке. Через минуту длинными прыжками, визжа и тявкая от восторга, он примчался обратно, словно оповещая нас о том, что идет тот, кого он, Йерык, бесконечно обожает. Собака не могла оставаться на одном месте, секунда – и Йерык снова у калитки. В нее как раз входил железнодорожник Тихота, а за ним – Юлек. Йерык кинулся к нему, Фучик наклонился и потрепал его, а пес лизнул ему лицо.

– Мама! Густина! – восклицал Юлек.

– Юлечек! – без конца повторяла мама.

– Здравствуй, мой дорогой, – взволнованно говорила я.

Мы втроем вошли в кухню. Мама тут же начала хлопотать у печки. Юлек снял плащ, положил портфель. Его взгляд скользил с предмета на предмет – не изменилось ли что в кухне за время его отсутствия?

– Ну-с, как вы тут жили, бабуси? – спросил Юлек. Потом потер руки, весело хлопнул в ладоши и обнял маму, затем закружился со мной по кухне. Юлек возвратился в Хотимерж!

Мы расспрашивали его, где и как он все это время (примерно три недели) жил. Ведь и наша пражская квартира не была для него безопасной.

Жил он в селе Петровице, близ Праги, у пани Чиховой – матери Анички Ирасковой. Аничка Ираскова была снохой писателя Алоиза Ирасека. Мы познакомились с ней в клубе работников искусств. Она и предложила Юлеку приют. У пани Чиховой Юлек жил недели две, остальное время – у своего однокашника по реальному училищу товарища Драбка в Праге, на Панкраце[35]35
  Район Праги, в котором находится тюрьма. – Прим. ред.


[Закрыть].

Аничка Ираскова представила Фучика своей матери как Войтеха Франту. Юлек ездил в Петровицы большей частью только ночевать. Днем он бывал в Праге, где в библиотеке музея изучал материалы о Сабине, и в клубе работников искусств.

По возвращении в Хотимерж Фучик тут же принялся за редактирование моего перевода Сабины. Нужно было спешить, так как часть произведения мы должны были представить «Народной библиотеке» уже в начале июля.

В результате 1 июля 1940 г. он написал издательнице «Народной библиотеки» товарищу Прокоповой:

«Уважаемая госпожа!

Так как уже начало июля, когда мы должны были представить Вам первую треть рукописи Сабины, сообщаю, что моя супруга и сотрудница приедет в Прагу во вторник 9 июля и привезет обещанную треть (ровно 7 листов). Над следующей третью мы будем старательно работать. Так что срок будет соблюден. Мы просим вас кратко известить нас, сумеете ли вы в указанный день принять мою жену. Наш летний адрес: Войтех Тихота, Хотимерж, п/о Осврачин.

С дружеским приветом В. Тихота».

Как видим, Фучик писал осторожно. Коммунистку Прокопову называл «госпожой» и обращался к ней на «Вы». Вместо своего имени воспользовался именем нашего квартиранта и приятеля Войтеха Тихоты, на что последний охотно дал свое согласие.

Фучику хорошо работалось в Хотимерже – в этой захолустной деревушке. Но иногда полушутя-полусерьезно он признавался мне, что чувствует – это благоденствие долго продолжаться не будет. Мне становилось грустно от этих слов, но я бодро говорила: «Не пугай». Однако каждой звонок у калитки тревожил меня.

Мама или Либа приносили днем в холл немного ягод, сырую кольраби, морковь либо черешню, молча клали все это перед нами. Мама в кухне говорила:

– Мы не должны беспокоить детей – они работают.

11 июля 1940 г. рано утром я выехала в Прагу. Юлек остался в Хотимерже. Он торопился со своей работой, словно чувствовал, что время его ограничено. Мне необходимо было найти в библиотеке музея точные тексты некоторых чешских стихов, которые Сабина перевел на немецкий язык. Кроме того, мне предстояло выяснить, в порядке ли наша квартира.

В этот же день, 11 июля, Фучик почтой послал жене Прокопа часть нашего перевода, которую сопроводил письмом:

«Уважаемая госпожа, согласно договоренности, посылаю Вам первую треть (собственно, немного больше – по моим расчетам, свыше 7 листов) перевода книги Сабины о чешском театре. Ввиду того, что я не могу вручить рукопись Вам лично, должен сопроводить посылку этим Обширным письмом. Я представляю себе дело таким образом:

1. Книжка будет иметь три самостоятельные части: а) предисловие о Сабине, б) перевод труда Сабины о зарождении чешского театра, который он издал под псевдонимом Бласс, в) статьи и рефераты Сабины о чешском театре.

Каждая из этих частей будет иметь самостоятельное заглавие.

2. Примечания, начало которых я также Вам посылаю, нужно поместить в конце, после текста, так как они будут составлять единое целое со всей книгой. Ссылок в тексте на примечания не будет, наоборот, примечания будут ссылаться на текст, дабы не отвлекать читателя постоянными пояснениями. Однако он ими всегда может воспользоваться, если захочет читать более основательно.

3. В начале этюда Бласса я предлагаю поместить клише с оригинала обложки и отпечатать так же, как в подлиннике. Это было бы красиво, и вообще я думаю, что за небольшие деньги мы бы, как говорится, имели много музыки.

4. Вероятно, не так уж невозможно в начале книги поместить портрет Сабины.

5. Работа Бласса содержит три главы. Первые две которые я вам посылаю, имеют в оригинале 69 страниц. Последняя, наибольшая, а также интереснейшая глава, занимает страницы: 70—124. Таким образом, основная работа Сабины займет примерно 11 листов из всей книги.

6. На странице 58 рукописи перевода отсутствуют две цитаты из Ломницкого[36]36
  Шимон Ломницкий из Будче (1552–1623) – чешский писатель. – Прим. ред.


[Закрыть]. Хотя я навез в свой укромный деревенский уголок уйму нужного материала, – надеюсь, что это заметно по моей работе, – однако тех несчастных шесть виршей здесь на месте сыскать не могу. Или это удастся сделать моей жене и сотруднице, – она как раз находится в Праге, – или я сам отыщу эти стихи в библиотеке музея в Праге после 1 августа, когда привезу вам следующие семь листов. Тогда можно будет вписать стихи в гранки. Набор материала это не задержит.

7. Наконец у меня еще одна болезнь. Говорил я об этом когда-то с Павлом (Прокопом. – Г. Ф.), он согласился со мной и ответил, что и он намерен это исправить, но осуществить не смог. Я говорю об оформлении абзацев. Думаю, что теперешняя практика, когда нет пробела, очень затрудняет чтение, потому что абзацы сливаются. Это плохо в художественной прозе, а в теоретическом очерке – прямо катастрофично. Поэтому предлагаю хотя бы в работе Сабины завести отступы. Разумеется, это лишь предложение. Если у Вас имеются какие-либо более серьезные причины в пользу сохранения существующего оформления, то я подчиняюсь.

8. На этом заканчиваю свою длинную канитель и прошу вас любезно написать (Войтеху Тихота, Хотимерж, п/о Осврачин), удовлетворены ли Вы тем, что я Вам послал, и какие замечания у Вас имеются.

9. Выполняю также просьбу своей отсутствующей в данное время сотрудницы и шлю Вам от ее имени много приветов, к ним и я сердечно присоединяю свои.

Ваш Ю.

Хотимерж, 11. VII.40».

Я привезла Юлеку «Пражскую вечернюю газету» и «Светы». Оба эти издания сохранились. Кроме того, я нашла в музейной библиотеке материал, который нам нужен был для работы над Сабиной. Благодаря этому Юлек 15 июля 1940 г. смог написать товарищу Прокоповой:

«Уважаемая госпожа. В связи с тем, что моя сотрудница возвратилась из Праги своевременно и привезла из музея точные тексты некоторых цитат, которые мы здесь в деревне не могли найти, посылаю срочно соответствующие поправки и дополнения. Таким образом, теперь у вас имеется полный и окончательный перевод…» Фучик опять подписал: «Тихота».

Еще четырнадцать дней мы усердно и спокойно работали, но потом настал роковой день, понедельник 29 июля 1940 г. Я очень живо помню каждую подробность того солнечного летнего дня. Целый день мы были в холле. Я переводила, Юлек с раннего утра переписывал на машинке свои комментарии. Иногда он прекращал работу и задумывался. Подперев левой рукой подбородок, Фучик смотрел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а через минуту снова выстукивал четырьмя пальцами одну буковку за другой. Иногда я отрывала его, когда искала наиболее подходящее чешское выражение, либо натыкалась на занимательный курьез. Он и сам прерывал работу, если вдруг слышал, как мама брала в руки пустые ведра, чтобы принести воды из колодца. Юлек тут же вскакивал и отбирал ведра. Он не мог видеть, когда мама, Либа или я носили из колодца воду. «Для меня это тренировка, и я люблю физические упражнения, а для вас – каторжная работа», – уверял он.

В полдень, когда солнце покинуло наш холл, Юлек встал, потянулся и сказал: «Густина, а что, если бы мы прошлись в лес?» Ему не пришлось повторять это дважды.

Мы вышли в сад по каменным ступеням, между которыми я, Либа и Вера заботливо выпололи каждую травинку, потому что маме нравилось, когда лестница была чистой, дошли до «рощи Юлиуса» – четырех серебристых елок, – оттуда к низкой калитке, открыли ее и очутились за гумнами. Взялись за руки и направились к неглубокой ложбине мимо молодой березки. Ее мелкие листья постоянно вздрагивали, словно переговаривались с ручейком, протекавшим возле самых ее корней. На полях ровными рядами стояли копны ржаных снопов, колосья трещали, как кофе при жарении. Солнце стояло уже над вершиной горь? Черхов.

– Когда мы туда еще взберемся? – вздохнула я.

– Ну, мы еще там вдвоем не раз потопаем, – уверенно ответил Юлек.

Его слова прогнали злость и огорчение, которые я испытывала при взгляде на места, которые Гитлер у нас украл.

Мы вошли в лес. В нем царил мягкий сумрак и приятный холодок. Отовсюду, куда мы ступали, на нас поглядывала как бы покрытая инеем черника. Юлек заговорил о Сабине. Он хотел бы на примере Сабины показать, что настоящий борец за свободу несет огромную ответственность за каждый свой шаг. Враги подстерегают малейшие его ошибки, чтобы использовать их для дискредитации идей, которые проповедует борец за свободу. Настоящий воин за свободу человечества должен всегда помнить об идее, за которую воюет, и в согласии с ней поступать и в личной жизни. Если Сабина говорит: «Я, человек свободы, оцениваю добродетель иной мерой», то эта мера должна быть на самом деле иной – более строгой, ибо этой строгой мерой меряют также недостатки борца.

Мы гуляли по лесу. Юлек говорил о том, что год назад он не смог бы себе представить жизнь в этом захолустном уголке, вне Праги, без театра и кино. А теперь эта деревушка мила его сердцу. Я тоже полюбила Хотимерж, потому что ее любил Юлек.

Вдруг Фучик увидел на ветвях белку. Зверек, услышав нас, притаился. Застыли и мы. Кто дольше выдержит? Я сделала шаг, и белочка молниеносно исчезла.

Когда мы возвратились из леса, у нашего палисадника на маленькой площадке ребята играли в футбол. Мы остановились посмотреть. Один из футболистов задорно крикнул Юлеку:

– Идите к нам в судьи!

И Юлек пошел. Он бегал вместе с мальчишками и отсчитывал голы.

Затем к нам подошел староста. Юлек оставил ребят, мы поздоровались, поговорили и пошли к калитке. Мама встретила нас словами:

– Я рада, дети, что вы уже дома. Мне здесь одной как-то грустно.

В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец все еще лежал в Пльзеньской больнице, Либа с детьми также отсутствовала, а Вера в это лето в Хотимерж почти не показывалась. В то время она находилась в городе Бланско, в Моравии. Наш покой был неожиданно нарушен звонком у калитки. Мы насторожились. Через минуту с улицы послышались голоса ребятишек:

– Жандарм, жандарм!

Для них появление жандарма было скорее забавным событием. Они уже не боялись его, так как вышли из того возраста, когда мамы пугали их этим словом. В глазах мальчишек он отличался от остальных людей лишь тем, что носил форму. Они точно так же стали бы скандировать, появись в деревне трубочист или письмоносец.

Однако для Юлека и меня слово «жандарм» содержало в себе нечто отвратительное, вызывало чувство недоверия и подозрения. Жандармов и стражников Юлек не любил. Не раз он с ними сталкивался, и воспоминания об этом всегда были неприятными. Жандармы распускали собрания, на которых он выступал, разгоняли демонстрации, стреляли в горняков, охраняли штрейкбрехеров от возмездия бастующих. Слово «жандарм» не потеряло для нас ничего в своем недобром звучании даже и во время оккупации, хотя многие из них проявили себя как чешские патриоты. Особенно зловещим это слово звучало для нас с тех пор, как гестапо искало Юлека в Пльзене. Оно было почти синонимом гестапо.

– Подожди, Юлек, узнаю, к кому он идет, – я быстро вышла в коридор и стала спускаться по лестнице. Сердце бешено колотилось, к горлу подкатывал комок. Один, два, три, четыре шага по ступенькам вниз. Снизу по лестнице тоже слышались шаги. Жандарм поднимался: один, два, три тяжелых шага. Мы встретились на маленькой площадке: я и жандарм. Он был в полной форме, на голове – шлем, на плече – винтовка с примкнутым штыком. Жандарм иногда заходил к отцу, так, по-приятельски: Он служил участковым в Осврачине, фамилия его была Янда. Он был женат на еврейке. В годы оккупации это могло навлечь на него большую беду. Жандарм приходил к нам за утешениями. Теперь в Осврачине был новый участковый. Мы его не знали. И он теперь пришел к нам.

Я преградила ему путь:

– Добрый день. К нам, оказывается, гость. С чем пожаловали? – проговорила я приветливо.

Жандарм серьезно и четко спросил:

– Молодой господин Фучик дома?

– Нет, – не раздумывая, сказала я. – А что вам от него нужно? Я ему передам, когда придет.

– Это не годится, – строго ответил жандарм. – А где он?

– Где-то в лесу.

Мы стояли друг против друга на площадке. Я мучительно думала, что делать? Наш разговор мог слышать Юлек, находясь на несколько ступеней выше, но могли слышать и посторонние люди в обеих квартирах внизу.

– Что же мы стоим тут? – спохватилась я. – Проходите. И повела его наверх в комнату Либы, которая была по соседству с нашей кухней.

– Садитесь, – предложила я жандарму стул. Но он остался стоять. Я закрыла дверь.

– Он родился 23 февраля 1903 года? – спросил жандарм через минуту.

– Да, но я прошу вас, скажите мне, что вам от него нужно?

– Не могу, – резко отрубил посетитель.

Я схватила его за руку.

– Дайте мне честное слово, что вы не желаете ему ничего плохого!

Жандарм колебался. Не зная меня, он не решался мне довериться. Но я в тот момент об этом не подумала. Через минуту он пожал мне руку и заверил: