Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Я обняла ее, гладила по голове и старалась успокоить:

– Ева, тебя не казнят! Ты подписала листок о том, что идешь домой!

– А почему мне тогда не дали прочитать? Почему у меня забрали деньги?

И она вопросительно глядела на нас. Нами овладело ужасное предчувствие, но мы старались сохранить спокойствие. А в коридоре уже началась зловещая возня: шумно хлопали двери камер, слышался топот ног по галереям и лестницам, грубые окрики эсэсовцев.

– Хоть бы мамочку увидеть! – простонала Ева.

Она напоминала потерявшего мать младенца, которому грозит смертельная опасность. Вероятно, это было глупо, но мы старались убедить ее, что они с мамой пойдут домой, снова будут вместе, вдвоем поедут в отпуск. Ева прислушивалась к нашим словам и даже улыбнулась. От беспрерывных волнений мы безумно устали. В горле пересохло, мы с трудом сдерживали рыдания. Ведь Ева еще ребенок. Мы не отваживались сказать ей, как сказали бы взрослому человеку: если тебя расстреляют, товарищи отомстят. Вдруг она пожелала снова сыграть в «волка». Но что это была за игра! Руки Евы дрожали, время от времени она поднимала голову и повторяла жуткие слова: «Меня казнят! Меня казнят!».

– Ева, – успокаивала я ее, – вы с мамой выйдете на свободу гораздо раньше нас. И сегодняшние переживания покажутся тебе кошмарным сном, который никогда больше не повторится. Когда будешь на свободе, зайди к мужу Амалки и передай ему носовой платок со своими инициалами: вышей их красными нитками. Пусть он передаст его Амалке вместе с бельем. Мы будем знать, что ты уже дома.

– Если бы я увидела мамочку, то была бы спокойна, – сказала Ева.

Амалка не могла произнести ни слова – ее душили рыдания Эмилка тоже. Только я заставляла себя говорить, чтобы отвлечь Еву от мучительных дум.

И вот в третий раз открылась дверь камеры и надзи-рательница вызвала Еву. Когда она выходила, по коридору вели несколько женщин. Вот прошла невеста мужчины, задержанного в семье Кирхенбергов, за ней Евина мама. «Мамочка», – прошептала Ева, а та, словно услыхав, повернула голову в нашу сторону. Ева ушла с улыбкой. За ней с грохотом захлопнулась дверь. Еще некоторое время в коридоре раздавались грубые окрики эсэсовцев.

Вышитого платочка от Евы мы не получили…

Меня снова вызвали на допрос. И опять подняли на пятый этаж. «Четырехсотку» переместили в другое помещение. Здесь арестованные, как и прежде, сидели на лавках, стояли у стены. Юлека я не увидела. Мной овладело лихорадочное беспокойство.

Спиной к нам у окна за столом сидел заключенный и рисовал балерину. Легонькая юбочка танцовщицы волновалась от стремительных движений, а в оркестре взмахами палочки дирижер отбивал такт. Вся картинка дышала радостью и беззаботностью, которая в обстановке кровавого ужаса, царившего во дворце Печека, казалась дикой бессмыслицей.

За нашими спинами послышались шаги. Один из гестаповцев– это был Нергр – тащил после допроса мужчину лет тридцати. Нацист поставил узника у стены возле окна, не позволив ему сесть. Лицо заключенного представляло собой сплошной кровоподтек, белки глаз стали красно-лиловыми, а на светло-серых брюках горели огромные кровавые пятна. К нему подошел карауливший нас эсэсовец.

– Сколько приседаний сделаешь добровольно, ты, красный дьявол? – вскричал охранник и ударил истерзанного человека прикладом, тот зашатался.

Несчастный держался на ногах ценой огромного напряжения.

– Пятьдесят, – ответил узник.

Хотя было ясно, что он не сможет сделать и одного приседания.

– Ну, давай, начинай! – скомандовал эсэсовец.

Я видела, как у заключенного подгибаются ноги. У него не хватало сил даже на то, чтобы стоять. Он грохнулся на пол. Эсэсовец подскочил и пинками стал «помогать» ему подняться. Я больше не могла смотреть на эту нечеловеческую пытку и закричала. Это был крик отвращения к фашистам, истязающим и этого незнакомого мужчину, и моего Юлека, и Еву, Аничку Ираскову, Анку Викову. Эсэсовец перестал бить лежащего и, к моему удивлению, не стал доискиваться, кто кричал. Был момент, в нем шевельнулась совесть. Товарищ Зденек Дворжак, рисовавший балерину, оторвался от картинки, повернулся к нам и поднял сжатый кулак. Эсэсовец не заметил этого жеста. Я с трудом взяла себя в руки. Вскоре снова явился Нергр, подошел к лежащему на полу человеку, пнул его ногой и произнес:

– Эй, ты, скажи наконец, где ты скрывался, у кого квартировал?

Человек молчал.

Один из заключенных что-то шепнул своему товарищу. Нергр подскочил к ним и приказал обоим сделать по пятьдесят приседаний.

– Быстрей, быстрей! – покрикивал эсэсовец.

Узники должны были громко вести счет приседаниям. Но охранник то и дело прерывал их:

– Сколько насчитал? Двадцать? Нет, считай сначала: один, два, три!

И так без конца. Несчастные еле держались на ногах. Один из них почему-то улыбался. А его снова и снова заставляли считать. Остальные заключенные хранили гробовое молчание, точно превратились в статуи. Художник продолжал малевать свою балерину…

А меня неотступно терзала мысль: «Где Юлек, жив ли?».

С допроса привели Лидушку Плаху и посадили передо мной. В заключении мы встретились впервые. Ее арестовали на месяц позже меня. Я наклонилась вперед и прошептала: «Мы не знакомы!». Лида только передернула плечами. Вероятно, она уже призналась, что мы знакомы, подумала я разочарованно.

Появился Бем, оглядел всех и кивнул мне. Я пошла за ним. Перед дверью своей канцелярии он вдруг сказал:

– Пани Фучик, завтра в девять утра вас казнят!

Я поглядела на него, его лицо напоминало мертвеца.

– Ну что ж. Я готова.

Голос мой прозвучал спокойно, но я почувствовала, как у меня задрожали руки.

В канцелярии Бема я увидела Юлека! Он улыбнулся мне.

Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами, резко повернулся к Юлеку.

– Одно село мы уже сровняли с землей. Если натолкнемся на дальнейшее сопротивление чехов, сровняем с землей весь протекторат! Мы можем это позволить себе! Мы победим! Кстати, наши войска заняли Севастополь! Захватили Тобрук! Никакого сопротивления не потерпим!

Юлек отвечал Бему не спеша, спокойно. Смысл его ответа был примерно таков: можете сровнять с землей хоть весь протекторат, возможно, что для этого у вас и хватит сил. Советская Армия, быть может, пока и отступает, но это долго продолжаться не может. Знайте, что еще ни один полководец, вторгавшийся в Россию, не мог победить ее. Вспомните Наполеона. Он добрался даже до Москвы, но известно, чем это кончилось. А ведь он имел дело не с Советской Армией, которая наряду с первоклассным вооружением имеет еще более сильное оружие – непобедимую коммунистическую идеологию.

Выслушав Юлека, Бем иронически засмеялся:

– Фучик, ты неисправимый упрямец!

Бем смеялся с чувством превосходства, как человек, принадлежащий к касте завоевателей. Он свысока смотрел на представителя покоренного, как ему казалось, народа. Юлек тоже улыбался, мило, по-человечески, но с большим достоинством. Я видела, что он не покорился и не желал молчать, хотя и находился в руках опаснейших врагов, способных убить его в любую минуту.

Улыбка Бема как-то скисла. Слова Юлека явно задели его за живое. Он вдруг стал расспрашивать Фучика о женщине, которая якобы приходила к нам. Юлек ответил: «Господин комиссар, я в самом деле ту женщину не знаю». Он произнес это с забавной серьезностью. Тогда Бем обратился ко мне. Я в свою очередь стала уверять его, что назвала бы имя женщины, если бы знала его. Гестаповец приказал привести Лидушку, видимо надеясь на ее показания. Но и тут ничего не добился. На меня Лидушка смотрела, как на чужую, и Бем, видимо, не догадывался о нашем знакомстве. «Значит, мои подозрения в отношении Лидушки были необоснованны», – с облегчением подумала я. Пусть гестаповец ищет вчерашний день как можно усерднее, пусть допрашивает товарищей, которых арестовали задолго до нас. Ему ничего не добиться!

Когда меня вечером привезли обратно в Панкрац, я застала в камере Амалку, готовившуюся к уходу. Она была в костюме. Щеки ее порозовели, глаза светились каким-то особенным блеском. Я успела лишь спросить: «Амалка, куда ты?». Она ответила торжествующе: «На Карлак»[45]45
  Тюрьма на Карловой площади. – Прим. ред.


[Закрыть]. Среди узников, не известно почему, ходил слух, что заключенного, переведенного в тюрьму на Карлову площадь, вскоре выпустят на волю.

Едва мы успели обменяться с Амалкой короткими фразами, как надзирательница стала ее выталкивать. Я даже не смогла обнять подругу, только слегка коснулась ее руки. Больше я Амалку не видела. Позже, уже находясь в тюрьме на Карловой площади, я узнала от коридорных, что Амалку туда не привозили. Через несколько месяцев товарищ Рых из Страшнице рассказал мне в «четырехсотке» о казни Амалки.

Дня через три после описываемых событий в камеру воцша надзирательница и приказала мне собрать пожитки. Меня охватило беспокойство. В коридоре надзирательница поставила меня лицом к стене рядом с другими заключенными. Затем нас посадили в автомашину и куда-то повезли. Когда машина остановилась, мы увидели, что находимся во дворе тюрьмы на Карловой площади.

Глава XXI. Форпост антифашистской борьбы в гестаповском гнезде

Осадное положение формально было отменено в июле 1942 г., но нацистские «осадные» военно-полевые суды продолжали действовать.

Меня ежедневно возили во дворец Печека. Гестапо добивалось сведений о советском торговом представительстве в Праге, где я до 1936 г. служила корреспонденткой. Об этом нацисты узнали из картотеки, переданной им чешской полицией. Сведения о советском торгпредстве нужны были руководителю антикоммунистического отделения Лаймеру. Вскоре, однако, его отозвали. Меня еще долгое время продолжали по инерции возить в «четырехсотку», но уже без определенной цели. Там я долго просиживала над листом чистой бумаги, пока Юлек не подсказал мне, что делать. Я стала излагать содержание советских кинокартин, демонстрировавшихся в Чехословакии. Когда по вечерам меня увозили в Панкрац, я прятала свою работу в стол надзирателя «четырехсотки» Залуского. Никто из гестаповцев ни разу не проверял, что я писала, никто из них не интересовался, чем я занимаюсь эти долгие часы.

В «четырехсотке», справа от меня, сидел товарищ Гонзл, механик, чинивший пишущие машинки. Возле него – Вацлав Резек, дальше – Зденек Дворжак, Бервида, Элбл и Высушил. Гестапо так и не узнало, что Юлек хорошо знаком с Высушилом и даже скрывался у него на квартире. Высушила арестовали за нелегальные листовки

«В бой», которые издавал УВОД[46]46
  Центральный комитет внутренней борьбы. – Прим. ред.


[Закрыть]. Йозефа схватили три дня спустя, после того как гестапо ворвалось в квартиру Елинеков. Вместе с ним забрали и товарищей Суханковых, живших в том же доме. Все, кто распространял листовки «В бой», поддерживали связь с семьей Свободы. После освобождения Чехословакии выяснилось, что Свобода – директор пражского отделения швейцарской акционерной компании «Циба», производившей медикаменты, был агентом СД – фашистской службы безопасности. Перед чрезвычайным народным судом Свобода признался, что выдал нацистам 78 человек, в том числе семью Суханковых и товарища Высушила.

Слева от меня сидел товарищ Арношт Лоренц, далее Ренек Терингл, доктор Мила Недвед и Юлек. Постепенно, по сантиметрам в день, Фучик подвигал свой стул и в конце концов очутился между столом надзирателя Залуского и скамейками заключенных. За ними на стене висело большое зеркало и находились четыре умывальника. Сюда часто приходили коридорные с кружками. При этом они иногда передавали заключенным, что следует говорить на допросе, информировали о сообщениях заграничного радио, о которых узнавали от вновь прибывших арестованных либо от чешских надзирателей. Большей частью это делалось при посредстве Юлека.

В «четырехсотку» ежедневно привозили подследственных по так называемым «тяжелым случаям» – такими в 1942 г. были дела Юлека или Милы Недведа. Их держали поблизости, чтобы гестаповцам не приходилось посылать за ними каждый раз на Панкрац либо спускаться с пятого этажа во внутреннюю тюрьму на первом этаже. Кроме того, в «четырехсотку» каждый день приводили заключенных-коридорных, командируемых для работы во дворце Печека. Они раздавали арестованным обед, чинили пишущие машинки, помогали при уборке. Во время массовых арестов им даже поручали оформлять ордера на арест. Коридорные работали и в буфете для эсэсовцев, в библиотеке, переводили на немецкий язык попавшие в гестапо нелегальные газеты и журналы, а также записи из картотеки чешской полиции. Припоминаю, как Ренек Теригл, Вашек Резек и Арношт Лоренц уничтожили большое количество материалов из чешской полицейской картотеки.

В «четырехсотое» сложился монолитный, на редкость солидарный коллектив, который, даже выполняя возложенные на него нацистами обязанности, умел обратить их на пользу узникам гестапо, во вред фашистам.

Если заключенных караулили надзиратели-чехи Залуский, либо Лаштовичка, или Лайбнер, заключенные могли потихоньку разговаривать между собой или передать поручение товарищу, арестованному по тому же делу, но сидящему в другой камере. Это была бесценная помощь. Благодаря ей подследственные на допросах могли давать сходные показания, избегая мучительных пыток, не поддаваться на провокации гитлеровцев, стремившихся получить сведения о наших товарищах, оставшихся на свободе.

Лаштовичка за свою повседневную помощь заключенным поплатился жизнью. В конце 1943 г. во дворце Печека он стал свидетелем того, как агент гестапо Ярослав Фиала предает товарищей из подпольного Центрального Комитета коммунистической партии. Фиала много лет работал в партии и пользовался доверием товарищей. В годы оккупации он был непосредственно связан с руководящими партийными работниками, которые не подозревали в нем изменника и доносчика. Лаштовичка печатными буквами написал предупреждение и передал его товарищам из «Вчелы – Братрстви» *, с которыми был связан, попросив довести его до сведения членов ЦК партии. Эта записка, к сожалению, попала в руки Фиалы, и он принес ее в гестапо. Фашисты предприняли строжайшее расследование. Установив по почерку, что автором письма являлся Лаштовичка, гестаповцы в декабре 1943 г. арестовали его и вскоре повесили в тюрьме Панкрац.

Нередко в «четырехсотку» засылали провокатора. О его присутствии узники обычно быстро узнавали. Как только такого типа уводили на допрос, в «четырехсотку» являлся гестаповец. Он уже знал, кто из заключенных переговаривался. Этих товарищей тут же жестоко избивали, а затем отправляли в Панкрац, где заставляли трое суток стоять в коридоре лицом к стене. Еды им, разумеется, не давали.

Когда в «четырехсотые» появлялся провокатор, заключенные сидели не шевелясь, молча, словно воды в рот набрали. Среди доносчиков был и Мирек – Клецан. Отведя его на допрос, Залуский обычно прижимал палец к губам и шептал нам: «Внимание, Клецан там докладывает, о чем вы здесь договариваетесь!».

Во время осадного положения среди охранников появился молодой эсэсовец из города Лодзи.

Он относился к заключенным очень сурово. Юлек, Ренек, Резек, Мила Недвед попытались завязать с ним разговор, но эсэсовец грубо оборвал их. Однако товарищи все же добились того, что он постепенно развязал язык и высказал свои сокровенные мечты. Он ждал победы на востоке, после чего надеялся получить на Украине имение, в котором будут работать местные жители. Фашисты стремились внушить своим соотечественникам подобные иллюзии, и многие им верили. Наши товарищи опровергали эти бессмысленные и глупые бредни, рассказывали ему о Советском Союзе, о силе Советской Армии, которая уничтожит германский фашизм. Видимо, воодушевление и убежденность наших друзей подействовали на эсэсовца; во всяком случае, он перестал издеваться над заключенными и даже выучил немецкую революционную песню. Вместе с нашими товарищами он напевал ее в «четырехсотые». Позднее лодзинского эсэсовца отправили на Восточный фронт, где он получил возможность на собственной шкуре убедиться в могуществе Советской Армии.

После отмены осадного положения заключенных в «четырехсотке» караулили только чешские надзиратели. Если дежурили Берка, Пошик или Долейши, заключенным было трудно разговаривать. Случалось, что они дежурили втроем. Тогда один из них вытаскивал из кармана колоду карт и начиналась азартная игра. Время от времени Пошик громко кричал на заключенных: «Головы вверх, бараны!» либо: «Чтоб было тихо!» Но постепенно они увлекались игрой и все реже и реже поглядывали на нас. Иногда кто-нибудь из них даже говорил нам: «Предупредите, если кто-либо появится». И если вдруг слышался шепот: «Внимание!», он относился как к заключенным, так и к гестаповцам. Они молниеносно запихивали карты в карманы, словно нашкодившие школьники. Когда в «четырехсотке» становилось слишком шумно, кто-либо из игроков-надзирателей, продолжая тасовать карты, произносил: «Тише!» Правда, столь благоприятные минуты перепадали редко, но товарищи умело использовали их.

Заключенным в «четырехсотке» не разрешалось вставать со своих мест. Только коридорные, особенно Ренек Терингл и Вашек Резек, свободно передвигались по комнате. Делая вид, что занимаются уборкой, они подходили к товарищам, передавая им необходимую информацию, делили и разносили пищу, оставленную в «четырехсотке» теми заключенными, кто имел разрешение на свидание с родственниками. Уносить передачу в тюрьму строжайше запрещалось. Конечно, при дележе каждому доставалась лишь ничтожная кроха, не утолявшая голода. Но такая помощь имела огромное значение. Она укрепляла в человеке уверенность в том, что он признанный член коллектива и товарищи его не забывают. В «четырехсотке» можно было и покурить. Во время свиданий с родными заключенным позволяли курить. Однако брать сигареты в камеру не разрешалось. Поэтому заключенные, когда их увозили в тюрьму, оставляли сигареты коридорным. А те давали возможность каждому курильщику тайком сделать несколько затяжек. При этом Залуский делал вид, что не замечает, как сигарета переходит от одного к другому. Если же в комнату входил гестаповец, то по сигналу бдительного «дневального» сигарету моментально гасили. А дым? Это не беда! Ведь сюда приходили гестаповцы с сигаретами в зубах. Многие из них даже табачный дым превращали в орудие издевательства над заключенными.

Может показаться, что в «четырехсотке» были сносные условия, но это, разумеется, далеко не так. То и дело сюда являлись немецкие и чешские гестаповцы, уводившие заключенных на допрос. Многих через несколько часов притаскивали истерзанными, окровавленными, до полусмерти избитыми. Мы старались в меру своих сил и возможностей помочь измученному товарищу. На лавке у стены, возле которой его ставили, всегда оказывалось свободное место, чтобы узник мог хотя бы на минутку присесть и отдохнуть. Ренек, Резек или Мила Недвед приносили ему что-нибудь поесть, подсовывали сигарету. Врач Мила Недвед всегда имел при себе болеутоляющий порошок. А коридорные старались расспросить пострадавшего, что и кому необходимо срочно передать. Так каждый чувствовал поддержку коллектива, которая придавала человеку новые силы, но вместе с тем обязывала его проявить в свою очередь заботу о других.

Юлек и в «четырехсотке» непрестанно вел работу. Он тихонько перешептывался с товарищами, наблюдая в то же время, чтобы гестаповцы не застали их врасплох. Каждый из заключенных старался посоветоваться с Фучиком, какие показания давать на следствии, узнать, что нового на свете, получить моральную поддержку. Заключенные в «четырехсотке» знали, что Юлека, как коммунистического редактора, который в печати и на собраниях смело выступал против фашизма, против Гитлера, ожидает тяжелейшая участь. Все узники доверяли Юлеку. Некоторые знали его со времени буржуазной республики, другие познакомились с ним в фашистском застенке. Люди открывали Фучику сердца, поверяли ему свои заботы, а он поднимал их духовные силы, укреплял волю, давал совет. Юлек стремился помочь не только коммунистам, но и всем, решительно всем, кто в этом нуждался.

Самыми удобными для общения были минуты, когда нас везли в темном автобусе, куда не проникало бдительное око гестаповцев, а шум мотора заглушал тихие голоса заключенных. В гестапо было так много узников, что возить на допрос каждого в отдельности было невозможно. А полицейские следователи понятия не имели, сколько заключенных тюремная администрация ежедневно перевозит в единственном автобусе.

Меня полгода таскали во дворец Печека. Возили большей частью через Панкрац, поэтому я ежедневно видела Юлека, а иногда, в дежурство Залуского, когда нас выстраивали на обед, он ухитрялся даже поцеловать меня. Довольно часто я разговаривала с ним, но бывало и так, что не удавалось перекинуться даже словом.

Как-то Юлек шепнул мне, что, стремясь затянуть и запутать следствие, он заявил Бему, будто дважды в месяц ходил на конспиративные свидания в один из трактирчиков в районе Браник. Бем несколько раз возил туда

Фучика и ждал, не подойдет ли кто-нибудь к нему, но так и не дождался.

Однажды Юлек сказал: «Густина, я знаю, что иду на смерть. Только чудо может спасти меня, однако чудес на свете не бывает. Но верь мне, о смерти я совсем не думаю». Да, он не думал о смерти, поэтому сохранил внутреннюю стойкость, духовные силы и несокрушимость, не поддался отчаянию. Я спросила как-то: «Юлек, а ты мог бы убежать?» Он, в иные времена склонный к приключениям, покачал головой и ответил: «Если бы даже такое и было возможно, я не сделал бы этого. Подумай, сколькими жизнями пришлось бы заплатить за мой побег!»

Конспиративная работа Фучика в «четырехсотке» разрасталась. Его неустрашимость импонировала даже некоторым надзирателям-чехам. Одним из них был Вацлавик. Он служил на пятом этаже дворца Печека. В «четырехсотке» ему делать было нечего, но он все же заходил туда. Поначалу раз в два-три дня, затем – ежедневно и, наконец, по нескольку раз в день. Появлялся на минуту, иногда задерживался на полчаса, а то и на час. Вацлавик был высокий, стройный, всегда элегантно одетый блондин с аккуратно подстриженными, слегка вьющимися волосами. Прежде он служил в чешской полиции. Во время оккупации его перевели в гестапо. Вацлавик входил легким, почти танцующим шагом и сразу же направлялся к столу, за которым сидел Залуский. Из всех заходивших в «четырехсотку» Вацлавик был единственным, кто здоровался с заключенными. На его лице всегда играла улыбка, словно он входил не в тюрьму, а к друзьям. Вацлавик садился на угол стола Залуского и умными глазами разглядывал заключенных – не появились ли среди них новые лица. Он видел всех, но не все могли видеть его: заключенные сидели спиной к столу. Вацлавик обменивался несколькими словами с Залуским, а затем большую часть времени посвящал беседе с Юлеком и Милошем Недведом. Они сидели справа и слева от Вацлавика. Держался он непринужденно и вносил в «четырехсотку» атмосферу простоты. В его присутствии мы иногда забывали, что являемся заключенными. У Вацлавика был необузданно авантюрный характер, не знавший покоя. Он шел навстречу опасностям, чувствуя себя при этом как рыба в воде.

Вацлавик как-то спросил Юлека, не нужно ли передать что-нибудь на волю. Свои услуги он предложил и Миле Недведу, когда была арестована его жена – доктор Здена Недведова. Юлек вначале не доверял Вацлавику, но все же решил испытать его. Он попросил передать сестре Вере, что не надеется вырваться живым из рук гестапо, и наказывал ей не говорить об этом ни матери, ни отцу, ни Либе. Он надеялся, что Вера мужественно перенесет это печальное известие. Юлек призывал к мужеству и в своем письме из Баутцена от 8 августа 1943 г.: «Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет смертный приговор, постоянно думает об этом и страдает. Я вообще об этом не думаю. Смерть всегда тяжела только для живых, для тех, кто остается. Следовательно, это вам я должен пожелать быть сильными и мужественными».

Фучик послал Вацлавика в пражский район Смихов к издателю Гиргалу с приветом и просьбой, чтобы тот прислал несколько экземпляров книжки «Божена Немцова борющаяся». Вацлавик потом рассказывал, как Гиргал испугался, когда в магазин вошел гестаповец. Но Вацлавик быстро успокоил его, объяснив, что пришел по просьбе Фучика.

Книжку «Божена Немцова борющаяся» Юлек преподнес Вацлавику, Залускому, Лайбнеру, ее даже тайно читали коридорные. Так светлый образ борющейся Вожены вдохновлял нас в фашистском застенке.

В следующий раз Юлек послал Вацлавика к Гиргалу за «Конституцией СССР». Когда Вацлавик принес «Конституцию», Юлек спрятал ее в нижний боковой ящик стола Залуского и, пользуясь каждой удобной минутой, украдкой читал. Фучик много рассказывал Вацлавику о Советском Союзе. Тот громко задавал вопросы, а Юлек так же громко отвечал. Объяснения Фучика, таким образом, слышал не только Вацлавик, но и все заключенные. Это была настоящая политучеба, возможная лишь в часы дежурства Залуского или самого Вацлавика. А тот не скрывал своего восхищения оптимизмом Юлека, которым заражались все заключенные. Вацлавик доверял Фучику.

«Если что-либо треснет, Юлек меня не засыплет», – сказал он как-то на тюремном жаргоне. С таким же доверием относился к Юлеку и другой служащий гестапо – Франтишек Лайбнер. Он приходил в «четырехсотку» с дружелюбной улыбкой, делал вид, что не замечает, как коридорные дают заключенным сигареты. При нем можно было переговариваться друг с другом. Лайбнер никогда не кричал на нас.

Летом 1942 г. он впервые принес Юлеку в «четырехсотку» газеты и с тех пор делал это регулярно. Фучик прятал их в нижний ящик стола Залуского и, склонившись, читал. Если в комнату заходил гестаповец, Юлек моментально задвигал ящик. Юлеку удалось достать и географическую карту Европы, которую он хранил в том же ящике под газетами. На карте Фучик отмечал изменение линии фронта на востоке.

Летние месяцы 1942 г. были, пожалуй, самыми трудными для Советской Армии, героически сражавшейся с фашистскими войсками. А мы ожидали помощи только от нее. Второй фронт на западе пока свелся всего лишь к попытке союзных войск высадиться у Дьепа. Верховное командование немецких вооруженных сил несколько раз в день под звуки фанфар оповещало о захвате все новых и новых советских территорий. И каждый раз гестаповцы на полную мощность включали радиорепродукторы во дворце Печека, в тюрьмах Панкраца и на Карловой площади, чтобы заключенные слышали победные реляции. Гитлеровцы думали, что таким способом они морально сломят не только узников, но и весь чешский народ и убедят в бесполезности борьбы против оккупантов. Конечно, безрадостные вести с Восточного фронта очень огорчали нас, но вера подавляющего большинства узников в окончательную победу Советской Армии была несокрушимой. Если же кто-либо и падал духом, то всегда находились товарищи, готовые поддержать слабеющих.

В «четырехсотке» дежурили и такие гестаповцы-чехи, которые душой и телом были преданы нацистам. Во время их дежурств заключенным приходилось тяжело. Одним из них был некий Смола. Летом и осенью 1942 г. он буквально ошалел от военных успехов фашистов и был убежден в их победе. С саркастической ухмылкой Смола обращался к заключенным: «Итак, господа, Москва пала! Ваша Красная Армия разбита вдребезги!». Однажды он явился с новым известием: «Господа, немцы уже заняли Ленинград!». Подобными «новостями» Смола хотел деморализовать заключенных. Поэтому Юлек каждый раз опровергал сообщения гестаповца и доказывал, что Советский Союз непобедим. Часто между Юлеком и чехами-гестаповцами возникала острая дискуссия. Смола вкупе с Пошиком и Беркой пытались приуменьшить силу советского народа и Советской Армии. Юлек, вооруженный глубоким знанием Страны Советов, энергично и остроумно доказывал, что поражение гитлеровской Германии – историческая неизбежность. А военные успехи третьей империи на востоке носят временный характер. Споры вспыхивали жаркие, и в них, как правило, верх брал Фучик. Гестаповцам не под силу было состязаться с человеком, глубоко убежденным, неустрашимым, который даже в фашистском застенке открыто отстаивал любовь к Советской стране и ее героическому народу.

Конечно, в ходе этих дискуссий Фучик адресовал свои аргументы прежде всего заключенным. О том, какое они оказывали воздействие на слушателей, вспоминает, например, Бларак – товарищ Юлека по заключению:

«…Все присутствовавшие слушали споры с затаенным дыханием. На каждого из нас его (Юлека. – Г. Ф.) слова действовали ободряюще, мы чувствовали себя намного сильнее. Каждый из нас в душе смеялся над преступным убожеством и скудоумием тех, кто, обладая всевозможными средствами тирании, пыток, убийств, не мог уничтожить силу пламенного убеждения таких людей, как Юла».

В спорах Юлек блистал остроумием и юмором. Он просто-напросто затыкал гестаповцев за пояс, как говорили между собой заключенные. Фучик во всех отношениях стоял неизмеримо выше своих палачей. Он служил источником моральной силы для заключенных и, в свою очередь, черпал в них уверенность и силу. Товарищ Вацлав Резек, коридорный «четырехсотки», который месяцами наблюдал за Юлеком, говорил: «Он был не одинок. Он жил вместе с людьми, одной с ними жизнью, постоянно думал о судьбе своих товарищей».

Невольно может возникнуть вопрос: неужели Юлек в гестаповских застенках так смело и открыто говорил? Да, именно таким он был. В гестапо знали, что Юлек коммунист. В картотеке, переданной нацистам чешской полицией, содержалась информация о Фучике на тридцати трех страницах. С помощью Ренека Юлеку удалось ознакомиться с их содержанием. В картотеке значилось, что во времена буржуазной республики Юлек сотрудничал в «Руде право» и был редактором «Творбы», дважды нелегально ездил в Советский Союз, участвовал во множестве собраний, читал доклады и лекции об СССР, был приговорен к многомесячному тюремному заключению. Картотека содержала подробные записи о проведенных Фучиком собраниях, о его высказываниях против чехословацкого буржуазного правительства и гитлеровской Германии.

Для Юлека было совершенно очевидно, что в нацистском застенке его ждет смерть. И он не страшился ее. Гестаповцам не удалось сломить волю Фучика, хотя они и прибегли для этого к изощренным пыткам.

В «четырехсотке» Юлек несколько раз говорил мне, что ведет в гестапо сложную игру. Он называл имена людей, уже давно убитых в гестапо, уводил следствие в сторону, пытался помочь товарищам, находившимся на свободе. Перед каждым допросом Фучик досконально продумывал свои ответы.

Что помогло ему выстоять? Присущее Фучику мужество подкреплялось сознанием непобедимости коммунистических идей и непоколебимым убеждением в правоте своего дела. На вопрос шефа антикоммунистического отделения гестапо: «Ты еще веришь в победу коммуны?» – Фучик, избитый до полусмерти, ответил: «Конечно. Иначе и быть не может!».