Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

В строке, где упоминалось о том, что на похороны Сабины пришло несколько рабочих-социалистов, цензор зачеркнул слово «социалистов». В свидетельстве Йозефа Каньки – рабочего-механика – цензор выбросил: «С ним Сабина работал в тайной рабочей организации как пропагандист и советчик».

Из свидетельства И. В. Фрича цензор изъял слова: «Да, прислал мне целую брошюру для защиты нашего дела и снабжал большими и важными материалами для моей заграничной публицистической деятельности».

Далее цензор вычеркнул следующую фразу в главе Фучика: «Если Сабина навредил так мало, то это скорее «заслуга» австрийской полиции, проявившей нерасторопность, чем достоинство Сабины и его доброй воли, которую могли легко сломить» – и еще: «…выяснилось, что Сабина информировал полицию – хотя очень осторожно – и о заграничных передвижениях своих друзей».

Основательно обкорнанную работу Юлека получил после Файгла другой цензор, фамилию которого на цензорском экземпляре прочесть не удалось. Он хотя и снял запреты Файгла в местах, касающихся давно минувших исторических событий в жизни чешского народа, но подтвердил изъятие текста, говорящего о национальной и социальной свободе нашего народа, о рабочих, объединяющихся во имя грядущей новой организации мира, а также тех мест, где Юлек писал о послушных колесиках машины угнетения и об аппарате врага.

4 октября 1940 г., в 14 часов, владелец типографии Палан получил подписанную цензурой главу о Сабине и примечания. Типограф немедленно приступил к печати.

Глава XV. Свидание с Юлеком в Праге

В начале сентября 1940 г. письмоносец принес в Хотимерж открытку, отправленную из Праги 31 августа на имя племянницы Юлека Либушки Нахтигаловой. Детской рукой на открытке было написано: «Привет из Праги посылает Маня». Это был зов Юлека. Он просил меня приехать.

Я начала жаловаться соседям на зубную боль. Два дня ходила с завязанной щекой. На третий день сообщила, что еду к зубному врачу в Пльзень. Вышла из Хотимержа по тропке, по которой мы с Юлеком столько раз ходили, когда уезжали в Пльзень либо в Домажлице. Тропка была узкая, для одного пешехода. Юлек всегда шел впереди, а я в двух-трех шагах за ним. Но иногда дорожка расширялась. Тогда, обнявшись, мы шли рядом. Юлек при этом часто пел или насвистывал любимые песенки. Это были прекрасные путешествия.

Теперь я шла одна. На полях, насколько хватало глаз, чернела вспаханная земля. Трава на лугах вдоль Зубржины еще не отросла после недавнего покоса, поэтому вербы и ольхи казались выше, словно выросли.

Заночевала я в Пльзене. Отец несколько дней как возвратился домой из больницы. Ему хотели ампутировать ногу, но он категорически отказался от операции. Старин мечтал о столичной больнице, веря, что там ему могут сохранить ногу.

Ранним утром я вышла из дому и направилась к вокзалу. Временами оглядывалась, но никто за мной не шел. Улицы были безлюдными. В Праге я вышла на Смиховском вокзале. В последний раз я была здесь два месяца назад. Сколько с тех пор произошло событий! Я села в трамвай и проехала несколько остановок. Оставшуюся часть пути до клуба работников искусств прошла пешком. Там, в полуосвещенной искусственным светом передней, служившей также и гардеробной, сидел на диванчике полнотелый господин Митиска, администратор клуба. Он умел ловко выпроваживать посетителей-немцев в тех случаях, когда они ошибались дверью и вместо соседнего кафе «Манес» попадали в клуб. Как только я вошла, Митиска встал и, направившись мне навстречу, опустил два пальца в карманчик жилетки. Он поздоровался со мной, и я почувствовала в своей ладони крохотное письмецо.

– Уже несколько дней жду вас, – сказал Митиска.

Я испытующе поглядела на него: знает ли он, от кого это послание? Впрочем, и я не знала. Но в нем наверняка весточка о Юлеке. Поняв, что я хотела бы остаться одна, Митиска провел меня в кабинет секретаря, где никого не было.

Прежде всего я тщательно осмотрела переданное мне крохотное письмо. Оно было вложено в миниатюрный конвертик, почти такого же размера, как упаковка аптечного порошка. Конвертик был аккуратно заклеен. Я распечатала его. Это было письмо от Юлека. Он писал, что для свидания с ним мне следует идти по адресу: Антонин Ветенгл, Вршовице, Булгарска, 3, первый этаж направо. В эту квартиру я должна была позвонить тремя короткими звонками и тут же три раза постучать в дверь.

Распрощавшись с добрым Митиской, я вышла на улицу. Сначала ехала трамваем, потом шла пешком, затем снова села в трамвай. Это я проделывала для того, чтобы обнаружить сыщика, если бы он увязался за мной.

Я вошла в указанный дом на Булгарской улице и позвонила у двери тремя короткими звонками, тут же три раза постучав. За дверью царила тишина. Не слышно было ни звука, словно все кругом вымерло. Вдруг кто-то быстро, но бесшумно отворил дверь. Я переступила порог и очутилась в темной прихожей. Невидимая рука закрыла дверь, и я в сумраке услыхала шепот:

– Густина!

– Юлек! – выдохнула я.

Теперь я его разглядела. Он почему-то закрывал ладонью нижнюю часть лица.

– Как я тебе нравлюсь? – прошептал он и отнял руку.

Я поразилась: он отрастил бороду! Не нравился он мне таким, но что поделаешь? Я махнула рукой:

– Это ничего. Главное, что встретились.

Мы обнялись. Я зажмурила глаза и представила себе Юлека без бороды! Шутя сказала, что он выглядит, как пугало. С тех пор, приходя к нему на нелегальные квартиры, я называла его «Пугалка», стараясь на людях не называть его настоящим именем.

Юлек провел меня в комнату. Первое, о чем он спросил: «Как себя чувствует папа?» Я сказала, что отец вышел из больницы, хотя нога продолжает беспокоить его, и он рад был бы попасть в пражскую больницу. Однако я скрыла, что врачи настаивают на ампутации ноги. Юлек попросил на обратном пути заехать к доктору Милошу Недведу и поговорить об устройстве отца в Праге в клинику профессора Йрасека. (30 октября 1940 г. отец Фучика был принят в клинику. Ему ампутировали палец. Однако нога продолжала болеть. Врачи уговаривали старика согласиться на операцию, но он отказался. 4 марта 1941 г. его отвезли обратно в Пльзень.)

Комната, в которой мы сидели, была темноватой, хотя на улице сияло солнце. Окно выходило на север. На противоположной стороне улицы возвышался большой жилой дом. Вся квартира Ветенглов производила мрачноватое впечатление. Как себя тут чувствует Юлек, ведь он так любит солнце и свободу?! Это одиночество, серость, отсутствие солнца, жизнь без общения с друзьями! Мне было бы тяжело переносить это! Вероятно, догадавшись, о чем я думала, он улыбнулся и сказал:

– Я себя здесь чувствую отлично. Никогда у меня не было столько времени для работы, как теперь.

В глубине души я не очень-то верила этому, ко и не стала высказывать своих сомнений.

Кем были хозяева квартиры, как Фучик к ним попал? Юлек, выехав из Хотимержа, добирался до Праги длинным, окольным путем. Железнодорожники оберегали его всю дорогу. В Праге Юлек зашел в клуб работников искусств, где наша соседка оставила предупреждение о том, что в нашей квартире в Дейвицах гестапо устроило засаду. Тяжело найти нелегальную квартиру, особенно летом, когда много знакомых выехало из Праги. Одну ночь он провел даже в скирде, а на следующий день случайно столкнулся с приятелем своей тети – маминой сестры – и переночевал у него в Нусле. Третью ночь Фучик провел у артиста Зденека Штепанка. Потом, опять-таки случайно, встретил артистку Светлу Амортову. Она организовала ему ночлег у своей матери. Светла познакомила Фучика с товарищем, который нашел ему жилье в селе Кунратице у учителя Штельцлайна. Юлек его давно знал.

Я беседовала со Светлой Амортовой и с товарищем Матэрна, который устроил Юлека на нелегальную квартиру в Кунратице. Матэрна рассказал:

«В 1939 г. я получил задание организовать тройку. Такие тройки в годы оккупации были основным низовым звеном компартии. В то время я квартировал в Кунратице. Я вовлек в тройку товарищей Штельцлайна и Строубна. Каждый член тройки должен был найти себе еще трех человек, но так, чтобы каждый из них знал лишь организатора тройки. Это необходимо было в условиях строгой конспирации.

В то время я работал слесарем в доме на проспекте Короля Иржи. Мы, рабочие, считали своим долгом бороться против Гитлера. Поэтому я изучал настроение каждого квартиранта, с которым мне приходилось по работе общаться, приглядываясь к тому, как человек относится к Гитлеру, к России. Иногда я наталкивался на непонимание, однако огромное большинство людей было настроено против Гитлера.

В этом доме я повстречался с некой Амортовой. Дочь ее была артисткой, звали ее Светла. И однажды, когда мы ближе познакомились, она сказала: «Я тебе, Иржи, также буду платить партийные взносы». Как-то Светла зашла ко мне и попросила, если у меня найдется минутка свободного времени, зайти к ним. Было это в начале августа 1940 г. Светла прошептала, что ей нужно что-то мне сказать. Я прихватил клещи и ключ, словно иду в квартиру что-то исправить, и отправился к Амортовым. Меня ввели в гостиную, где за столом сидел небритый мужчина. Светла спросила, знаю ли я его. «Вроде как знакомый, но я все же его не узнаю». Тогда она говорит: «Это Юла Фучик». Ну, тут я вскричал: «Да ну? Это же мой любимый журналист!» Дело в том, что я четыре года распространял «Творбу».

Фучик улыбнулся:

– Ты и есть товарищ Матэрна?

– Да, это я.

– Мне от тебя кое-что нужно узнать.

Я стоял перед ним с измазанной кепкой в руках.

– Что тебе нужно?

– Как видишь, живу я без бумажек, а слышал, что ты связан с подпольем. Так вот, мне необходима какая-нибудь квартира.

Я на минутку задумался.

– Что-нибудь найдется, но, может быть, придется спать на чердаке.

– Это все же лучше, чем в гестапо, – с улыбкой ответил он.

Эту улыбку я до сих пор вижу. Потом он меня спросил, когда это выяснится. Я ответил: «Завтра». Он согласился: «Хорошо, Ярдо, завтра ты мне скажешь». А пока Фучик остался у Амортовых.

Вечером, приехав с работы домой в Кунратице, я тут же пошел к Штельцлайну:

– Ольдо, мне нужно с тобой поговорить по серьезному делу. Ты ведь, наверное, знаешь Юлиуса Фучика?

– Знаю, а что случилось с ним?

– Ему нужна квартира.

– Это можно устроить. Моя жинка уехала с детьми на каникулы, так он может пожить у меня. Только есть одна закавыка: надо мной живет жандарм!

Дом, о котором шла речь, был двухквартирный. Ольдо еще добавил, что он тоже уедет дней на пять. Но мы решили, что это не повредит делу.

На другой день, часов в девять, я зашел к Амортовым и сказал Фучику: «Вот, Юла, жилье у тебя есть. Квартира хорошая, будешь там большей частью в одиночестве, но наверху живет жандарм». Юлиус засмеялся: «Это неважно, буду по крайней мере под охраной». После этого мы договорились о переезде в Кунратице. Я наставлял Фучика: «В девять часов идет последний автобус из Качерова. Когда приедешь в Кунратице, то выходи на одну остановку раньше конечной. Там я буду тебя ждать».

На этом автобусе работал водителем Франта Людицкий. Когда я утром приехал из Кунратице на Панкрац, я сказал Людицкому: «Вечером ты должен подождать, поедет с тобой один наш товарищ. Он немного зарос бородой». Водитель спросил: «Кто он?» – «Это Юла Фучик».

Людицкий согласился. Вечером он ждал Юлиуса. Фучик опоздал на пять минут. Пассажиры уже начали злиться на Людицкого за нарушение расписания, но он им ответил: «Не сердитесь, я должен ездить по своим часам». В Кунратице я ждал на одной стороне улицы, а Фучик сошел на противоположной. Автобус ушел, а я Юлиуса на остановке не заметил. Только позднее разглядел, что он идет к лесу. Я пустился за ним. Догнав Фучика, сказал ему: «Иди вон к тому лесу и медленно прогуливайся там. А я устрою, чтобы вы с Ольдой встретились». После этого я нашел Ольду и послал его к Юлиусу.

На другой день Штельцлайн принес письмо от Юлы с просьбой вручить его Светле Амортовой. Письмо Штельцлайн передал моей жене. Божка, моя жена, ничего не зная, распечатала конверт, ну и, конечно, устроила мне разнос: почему она не посвящена в эту историю. А если бы что-нибудь случилось, она невольно могла бы мне навредить! Лучше, чтобы ее о всех подобных делах ставили в известность. Я ей все объяснил, сказал, что мы должны работать в партии и что Фучик – из тех людей, которых мы обязаны поддерживать.

Вскоре Штельцлайн уехал. Юла остался в квартире один. Библиотеку Ольда, правда, имел, но социалистические произведения оттуда были изъяты. Юла все же отыскал подходящие для чтения книги.

Важно было ни у кого не вызвать подозрений, что у Штельцлайна кто-то скрывается. Что касается продовольственной проблемы, то ее успешно решила моя жена. Мы Юлу навещали каждый день. Фучик что-то усиленно писал.

Недели через три Фучика увел из этой квартиры пражский учитель товарищ Гануш. Они ушли вечером пешком через лес по направлению на Панкрац. Юла переночевал у Людицких, а затем Гануш проводил его к Ветенглам в Вршовице».

Так, годы спустя, вспоминает о встрече с Фучиком товарищ Матэрна.

Вместе с Юлеком я осмотрела квартиру Ветенглов. Узкая прихожая вела в маленькую кухню с окном, выходившим на небольшой дворик. Кухня была так заставлена, что негде было повернуться. На невысоком шкафу стояла большая проволочная клетка с деревянным колесом, по которому быстро бегала красно-рыжая белочка. «Все же Юлек здесь весь день не один», – подумала я.

Хозяева Юлека приехали в Чехословакию в двадцать седьмом году из Советского Союза. Жена товарища Ветенгла – русская, преподавала русский язык. Сын Ветенглов Геня учился в техникуме. Товарищ Ветенгл работал на фабрике по производству крема для обуви. Рассказывая все это, Юлек открыл дверку клетки. Белка быстро прыгнула ему на плечо. Они были друзьями. Белочку ввали Бибина.

Под вечер пришла Ветенглова, симпатичная, живая, разговорчивая женщина. Она заполнила квартиру своими разговорами и беспрерывными хлопотами по хозяйству. Юлек говорил с хозяйкой квартиры только по-русски. Она была счастлива, что может поговорить с человеком, знающим ее любимую родину.

Вскоре пришел домой Геня, шестнадцати-семнадцатилетний парень, несколько неуклюжий, словно медвежонок. Геня все время держался возле Юлека. Последним вернулся домой товарищ Ветенгл. В отличие от своей общительной жены он большей частью молчал.

Десять вечеров я провела у Ветенглов в маленькой кухне вместе с Юлеком. Хозяева квартиры тосковали по Советскому Союзу и все время говорили об этой стране. Вечерами мы усаживались на кухне вокруг стола и предавались воспоминаниям. Чаще рассказывал Юлек, потому что хорошо знал Советский Союз, в особенности полюбившуюся ему Среднюю Азию. В такие минуты мы из маленькой кухоньки как бы переносились в Москву, Крым, Ленинград или Ташкент.

– Разве может кто-либо победить Советский Союз? Нет, никогда! – восклицал старший Ветенгл.

<…>

Юлек спал в комнате вместе с Геней. Когда я приехала, Геня великодушно уступил место, и все трое Ветенглов поселились в кухоньке. Они и слышать не хотели о том, чтобы в кухню переселились мы. У Ветенглов последнее слово принадлежало хозяйке. А она решила, что я с Юлеком буду в комнате.

Глава XVI. Об измене Сабины. Против предателей

Утром, когда Ветенглы собирались на работу, Юлек, чтобы не мешать им, принимался за чтение. Выбор книг вначале был небогатый, но постепенно Фучик приобретал все новые и новые издания. Когда в сентябре я приехала, он заканчивал работу о Сабине. В дни моего пребывания у Ветенглов Юлек усердно читал и писал. Соблюдая осторожность, он днем не выходил из квартиры. Только вечером, когда тьма окутывала дома и улицы, мы с Юлеком, а иногда и с Теней через день ходили на прогулку. Примерно во второй половине сентября мы навестили товарища Прокопову. Юлек принес ей законченную главу об измене Сабины. В самое тяжелое для нашего народа время, в условиях позорной оккупации, эта работа Фучика имела большое значение, так как напоминала о твердости и стойкости борцов за свободу, об их верности идеям, которые они провозгласили.

В октябре 1940 г. книга о Сабине вышла в свет. Я уже говорила, что по вечерам мы выходили на прогулку. Ветенгл одалживал Юлеку трость, и он разыгрывал роль пожилого мужчины. Из дому мы выходили на цыпочках, без малейшего шума. На противоположной стороне улицы шли свободным шагом, а возле футбольной площадки, где уже не было ни одной живой души, Юлек обычно подзадоривал Теню: «спорим, что ты меня не догонишь!» – и пускался бежать. Бегал он хорошо. Это были приятные и полезные прогулки, ведь Юлек целые дни отсиживался в квартире. Каждое утро он, правда, занимался гимнастикой и с наслаждением принимал холодный душ.

Когда Ветенглы уходили на работу, мы с Юлеком обычно пили чай. Я, как всегда, намного раньше управлялась с едой, а Юлек заканчивал завтрак один, читая газеты, которые ему ежедневно приносил Геня. Иногда днем Фучик открывал дверцу клетки. Белочка моментально прекращала свой стремительный бег по колесу, быстрыми глазками оглядывала отверстие, прыжок – и зверек уже на плече у Юлека. Он уносил белку в комнату. Как только Юлек садился, Бибина спрыгивала на стол, куда Фучик клал кусочек сахару. Белочка грациозно брала его передними лапками, усаживалась, красиво изогнув пушистый хвост, и быстро уничтожала лакомство. Затем Бибина вновь устраивалась у Фучика на плече. Пока она вела себя не слишком шаловливо, он ее не прогонял, но когда белочка затевала своеобразную тренировку, безостановочно прыгая с плеча на стол и обратно, при этом разбрасывая бумаги, Юлек говорил: «Милая Бибина, раз ты не умеешь себя прилично вести, отправляйся-ка обратно в свой дом» – и относил ее в клетку. Белочка тут же взбиралась на свое колесо и начинала быстро вращать его. Возможно, что Бибина гневалась.

С приближением осени в комнате становилось холодно. Начинали стыть ноги и руки. Юлек временами отрывался от работы и махал руками, чтобы согреться. В этой невеселой комнате я поняла истинное значение его жизненного правила: нигде не чувствовать себя одиноким. Куда бы Фучик ни попадал, он умел создавать необходимую ему обстановку, в отличие от меня, которая скорее подчинялась ей.

Тогда, осенью, Фучика необычайно возмутило известие о том, что нацистский министр пропаганды Геббельс пригласил чешскую интеллигенцию на службу третьей империи. В сентябре 1940 г. Геббельс вызвал в Берлин несколько десятков чешских журналистов, художников, композиторов, принял их и сделал предложение, которое затем было опубликовано. Юлек не мог молча пройти мимо такой подлости. Он передал через Светлу Амортову, которая приходила на квартиру Ветенглов к Юлеку в качестве связной от товарища Уркса – члена первого подпольного ЦК партии, что напишет ответ от имени патриотической чешской интеллигенции. Фучик был настолько разгневан, что после знакомства с речью Геббельса начал тут же писать ему ответ: «Мы, чешские музыканты, артисты, писатели, инженеры, мы, чьи уста насильно сомкнула ваша цензура, чьи руки скованы вашим террором, мы, чьи товарищи испытывают нечеловеческие страдания в ваших тюрьмах и концентрационных лагерях, мы, чешская интеллигенция, отвечаем вам, министр Геббельс! Никогда – слышите вы? – никогда мы не изменим революционной борьбе чешского народа, никогда не пойдем к вам на службу, никогда не будем служить силам мрака и порабощения!»

Вся статья была страстной защитой абсолютного большинства чешской интеллигенции, которая осталась со своим народом, была верна ему и выступала против оккупантов.

Юлек писал, а я читала. Как я любила эти минуты! Временами он поднимал голову от рукописи и говорил: «Густина!» При этом глядел на меня так, словно извинялся за та, что уделяет своей работе больше внимания, чем мне, приехавшей в гости. Иногда он говорил: «Я хотел бы тебе прочитать отрывок». Я внимательно слушала. Впервые за время его журналистской деятельности он мог писать совершенно откровенно, не опасаясь, что в его работу вторгнется цензура и исказит ее. Он хотел бы видеть физиономии гестаповцев, когда к ним в руки попадет его статья, направленная против третьей империи. Фучик писал свой ответ Геббельсу с необычайным подъемом:

«Полтора года вы стараетесь террором поставить нас на колени перед фашистской свастикой. И после полутора лет такого беснования даже вы, изолгавшийся министр нацистской пропаганды, должны признать, что вам это не удалось, что мы все еще сопротивляемся. Да, с этим мы согласны, и мы гордимся этим. Но если вы, жалкий лжец, воображаете, что у нас, чешской интеллигенции, меньше гордости и характера, чем у чешского народа, из которого мы вырастаем, если вы полагаете, что мы позволим вам запугать или сманить себя, что мы отречемся от народа и пойдем вместе с вашим гестапо против народа, то вот вам наш ответ: «Нет, нет, никогда!»»

Статья была напечатана нелегально.

* * *

Настал день нашей разлуки. Я составила перечень книг, которые должна была изъять из нашей библиотеки и отнести Гиргалу. Насколько я помню, речь шла главным образом’ о произведениях Неруды. Юлек начинал делать наброски к задуманному очерку о Неруде. Мне предстояло также передать Юлеку известие о положении нашей квартиры в Дейвицах и выполнить много других поручений: переслать Юлеку теплое пальто, находившееся в Хотимерже; достать без продовольственных карточек хоть немного мяса и сала для Ветенглов. Наконец, и это самое важное, договориться о нашем будущем свидании. Мы решили, что Юлек пошлет в Хотимерж поздравление. После чего я приеду в Прагу и через Гиргала узнаю, куда идти.

Я распрощалась с Ветенглами. Путь к ним мне уже был заказан, хотя в Праге я собиралась пробыть еще несколько дней. Юлек опять остался наедине со своими книгами и с белкой;

Дорога моя лежала в Дейвице, в нашу квартиру. Боковые улицы в эти дополуденные часы были почти безлюдными. Но менее чем через полчаса я очутилась на оживленной Вацлавской площади, откуда уже могла ехать в Дейвице на трамвае.

Я поднялась на лифте на седьмой этаж, едва успела сделать несколько шагов, как вдруг приоткрылась дверь соседней квартиры. Ярмила Гола выглянула и молча кивнула мне. Я вошла, она тихонько притворила дверь. За время оккупации многое изменилось. Раньше, приходя к соседке, я свободно звонила, она отворяла дверь и громко отвечала на мое приветствие. Теперь все выглядело иначе.

– Вы знаете, что у вас 14 суток находились гестаповцы? – спросила меня Гола, когда мы вошли в комнату, где нас никто не мог слышать.

– Как же они попали в квартиру, когда у них не было ключа? Единственный ключ был у вас, для уборщицы, – притворилась я удивленной, словно ничего не знала.

– Вот именно, – сказала Гола. – Пришел ко мне дворник с двумя гестаповцами в штатском и попросил ключ от вашей квартиры. Пришлось отдать. Ведь дворник предлагал гестаповцам в крайнем случае взломать дверь. Когда шпики вошли к вам в квартиру, я мигом собралась и поехала в клуб работников искусств, где оставила для Юлы записку, предупреждавшую о случившемся. Дворник носил гестаповцам еду из ресторана. Они ждали и надеялись, что Юла придет. Допытывались у меня, где он, а я отвечала, что мало знаю Фучика. Ведь не могла же я им сказать, что предупредила его об опасности! А вы, Густа, не говорите дворникам, что знаете о посещении гестапо. А где Юла?

– Не знаю, – пожала плечами я.

Мы распрощались. Я на цыпочках вышла на площадку и открыла дверь нашей квартиры: паркет в обеих комнатах был затоптан, словно по нему прошел целый полк солдат. Покрывало на диване загрязнено, будто на нем спали, не снимая сапог. Многие книги в шкафах стояли не на своих местах.

Я отправилась к дворнику узнать, что произошло в нашей квартире? Дворничиха мне сказала: «Разве вы не знаете, что у вас ночевало гестапо?» Я спросила: «Где они взяли ключ?» – «У Голых», – ответила дворничиха. «Как же они узнали, что наш ключ у Голых?» – «Узнал мой муж от пани, что у вас убирает». Пришел дворник. На мой вопрос, почему он рассказал о нашем ключе, дворник возмутился: «Что же вы думаете, из-за вашего ключа я подведу себя под арест?» Я попросила вернуть мне ключ, но он ответил: «Господа из гестапо забрали его и приказали вам прийти за ним в гестапо». Я ответила, что господа из гестапо не знают, где я нахожусь. «А еще поручили вам передать, – добавил дворник, – что если вы и впредь будете брать продовольственные карточки на вашего мужа, то вам не поздоровится!»

Я отправилась в чешскую полицию в районе Дейвице и заявила, что не знаю, где находится мой муж, которого ищет гестапо. Затем спросила, должна ли я выписать его из домовой книги? «Зачем выписывать? – сказал чешский стражник. – Ведь вы не уверены в том, что он не вернется. Потеряться он не мог». Я сняла Юлека с учета получающих продовольственные карточки, однако прописка осталась в силе до самого его ареста.

Тайно, чтобы об этом никто не знал, я поставила на двери новый замок. Потом отвезла Гиргалу для Юлека книги из нашей библиотеки и на Смихове, в Динзенгоферовом саду, встретилась с Теней Ветенглом. Проходя мимо юноши, я как бы случайно обронила скомканную бумажку с информацией для Юлека о нашей квартире. Геня подобрал брошенный мной листок.

После этого я уехала в Хотимерж. Наш квартирант железнодорожник Тихота, которому мы полностью доверяли, охотно отвез к Гиргалу в Прагу зимнее пальто Юлека и чемоданчик, в который я уложила около трех килограммов мяса и два кило сала.

В Хотимерже я начала работать над переводом очередной книги для издательства «Чин» – «Сельская шляхта». Автор ее – немецкий писатель Э. Бусс.