Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XXII. Конец «Четырехсотки»

Осенью 1942 г. чех Нергр – садист и подручный гестаповца Фридриха – принес в «четырехсотку» перехваченное тайное письмо, написанное химическим карандашом на лоскутке материи, величиной с носовой платок. Нергр оставил письмо на столе у Ренека, поручив ему перевести на немецкий язык.

Как только Нергр вышел, Ренек высоко поднял кусок холста, якобы для того, чтобы лучше видеть текст. Он хотел привлечь внимание заключенного, которому было адресовано письмо. В «четырехсотке» в это время вместе с Залуским дежурил еще один надзиратель, в присутствии которого Ренек не смел разговаривать.

Однако никто из узников не проявил особого интереса к письму. Значит, адресата среди них нет. Ренек положил кусок полотна на стол так, чтобы написанное могли прочесть Мила Недвед и Юлек. Затем он переложил его на другой конец стола, ближе к Арношту Лоренцу. Письмо писала какая-то девушка, она ругала гестапо.

В обеденный перерыв это событие обсуждали коридорные. Они, как я уже упоминала, находились в закрытом закутке в коридоре, где могли довольно свободно разговаривать. Обменявшись мнениями, коридорные пришли к выводу, что письмо, вероятно, было послано с бельем в тюрьму Панкрац. Там его обнаружили эсэсовцы и передали в гестапо.

Несмотря на все усилия коридорных, ни в «четырехсотке», ни в тюрьме на Панкраце установить адресата не удалось.

Шли дни, и, казалось, гестапо оставило это дело без последствий. Но через две недели Фридрих принес в «четырехсотку» для перевода новое письмо. Оно было написано тем же лицом. И опять адресат не пожелал назвать себя. Не удалось установить и личности Мани – автора писем. Вскоре в «четырехсотку» привели юношу лет двадцати. Он нес зимнее пальто с отпоротыми рукавами и отодранной подкладкой, словно явился в мастерскую по ремонту одежды. Заключенные с интересом уставились на пришельца, и каждый, вероятно, подумал: «Эх, парень, если тебе удастся в камере соединить все эти куски, ты будешь кудесником. Почему они это сделали?»

Молодой человек растерянно улыбался. Пальто принес во дворец Печека кто-то из родных юноши. Полицейские распороли пальто, ища в нем записку. Проходя мимо стола Ренека, парень увидел письмо, которое принес Фридрих. Едва Нергр исчез за дверью, юноша прошептал что-то Юлеку. Вскоре мы знали: эти письма пишет ему Маня – его возлюбленная.

Перед обедом в «четырехсотку» зашел Вацлавик. Юлек попросил его предупредить девушку. Дня через два Вацлавик сообщил – девушка вне опасности. Все с облегчением вздохнули, порадовавшись, что на этот раз удалось провести гестапо.

Но прошло еще две недели, и в «четырехсотку» принесли новое письмо от Мани. Мы были в отчаянии. Как ее заставить замолчать?

В последующие дни разыгрались драматические события: схватили девушку – автора подметных писем, арестовали молодоженов – хозяев дома, в котором она скрывалась. И еще страшное. Замкнулось роковое кольцо вокруг Вацлавика. Выдал его старый «приятель» гестаповец чех Долейши.

10 декабря 1942 г. в «четырехсотку» вошел гестаповец щеголь Смола. Остановившись посреди комнаты и громко, смакуя каждое слово, произнес:

– Итак, Лоренц, мы идем арестовывать твою сестру!

Лоренц даже глазом не моргнул. В «четырехсотке» воцарилась мертвая тишина. Смола подошел к Арношту:

– Ну, что ты на это скажешь, Лоренц?

Арношт внешне спокойно пожал плечами. Только чуть покрасневшие щеки выдавали его волнение. Что он мог сказать? У гестаповцев были все козыри в руках. Помешать им было не в наших силах. Если бы еще пришел Вацлавик, можно было что-нибудь предпринять, но он не появлялся. Гестаповцы могли схватить сестру Лоренца в любое время. Смола, уходя, по привычке громко хлопнул дверью.

Я прошептала Арношту: «Не могут ли они чего-нибудь найти у нее?» Арношт задумчиво покачал головой. А я вспомнила о шифрованных письмах, переписанных мной и посланных его сестре.

Всю первую половину дня мы находились в напряженном ожидании. Вдруг в «четырехсотку» вбежал гестаповец и увел на допрос Юлека. В полдень его привели обратно. Я вопросительно поглядела на него. Юлек на секунду прикрыл глаза – все в порядке, будь спокойна. Но я не поверила. Чувствовалось, что приближается катастрофа.

Когда на следующий день меня привели в «четырехсотку», я сразу поняла – творится что-то ужасное. В комнате стояла мертвая тишина. Юлека не было. Заключенных охраняли несколько гестаповцев. Они пристально следили за каждым движением узников. Появились новые арестованные: красивая женщина, готовящаяся стать матерью, и темноволосый мужчина – оба евреи. (Позже я узнала, что это те самые молодожены, у которых нелегально проживала девушка Маня – автор писем. Супружеская пара погибла в Освенциме.)

Лоренц сидел на своем месте. Я осторожно коснулась его руки: «Что происходит?». Он еле заметно повернул голову и прошептал:

– Вацлавик арестован!

– Когда? – тихо спросила я.

– Вчера.

– Говорит?

Арношт чуть-чуть приподнял плечи. Этот жест мог означать все что угодно. Ведь мы не знали, как Вацлавик поведет себя на допросах.

– Где Юлек?

– На допросе.

– А Мила Недвед?

– Тоже.

В этот момент вызвали на допрос и Лоренца.

Я сидела как на иголках. Мне казалось, что другие заключенные вели себя так, словно ничего не произошло. Зденек Дворжак малевал какой-то пейзажик, Гонзл кисточкой спокойно чистил шрифт пишущей машинки, Резек тихонько постукивал по клавишам своей машинки…

Каждую минуту я осторожно оглядывалась на дверь: не введут ли Юлека? Наконец в сопровождении Нергра появился Мила Недвед. Его лицо было покрыто красными пятнами. Мила нервно поправлял очки. Нергр отвел доктора на место и молча удалился. Снова опустилась зловещая тишина.

Прошло немало времени, пока привели Юлека. Проходя мимо меня, он успокаивающе прикоснулся к моим волосам. Я вопросительно взглянула на Юлека. Он на какой-то миг прикрыл глаза, как бы говоря: «Все в порядке!».

Наступил полдень. Когда мы строились на обед, Мила Недвед, улучив минутку, шепнул мне: «Передай Ольге, она не должна говорить о письмах и доценте. Пусть признается только в трех пакетиках. Долейши утопил Вацлавика и ее». Я молча кивнула. Стало быть, Ольга арестована! Теперь мне надо не упустить подходящий момент. Нужно стать последней в шеренге женщин – поближе к Юлеку. К сожалению, сделать этого не удалось.

Внизу, в отделении для женщин, я увидела Маню – автора тайных писем. Это была девушка лет восемнадцати. Она молча показала мне свои ноги: они сплошь были в кровоподтеках и синяках – следы побоев на допросах.

Сердце мое тревожно билось, в висках стучала кровь. Меня терзала беспокойная мысль: удалось ли гестаповцам узнать, что и как делалось в «четырехсотке» для заключенных?

Позже я узнала, что 10 декабря, после обеда, арестовали Вацлавика. Юлеку об этом в тот же вечер сообщил Залуский. Никто из заключенных еще не знал об аресте Вацлавика. Гестаповцы не приводили его ни в «четырехсотку», ни в «кино». Юлеку необходимо было известить об этом Милу Недведа и Лоренца, но встретиться в тот день с ними не удалось – они были на допросе. Через Ренека Юлек передал на первый этаж коридорному Шпринглу, работавшему в библиотеке гестапо, что ему необходимо с ним переговорить. Для этого нужно было попасть в последний тюремный автобус.

Шпрингл на минуту задумался, а затем пошел к своему начальнику, заявив, что ему необходимо закончить работу. Он попросил разрешения остаться в библиотеке до последнего рейса тюремного автобуса. Гестаповец разрешил.

Юлек и Шпрингл надеялись, что во время переезда из дворца Печека на Панкрац им удастся поговорить. Однако последним рейсом отправляли всего-навсего четырех узников под охраной двух эсэсовцев. В такой обстановке нечего было и думать о разговоре. В тюрьме Панкрац при выходе из машины Юлеку удалось сказать Шпринглу: «Мне необходимо с тобой поговорить сегодня же!».

Ночью должен был дежурить Гефер.

Каждый заключенный, привезенный с допроса, стремглав бежал к своей камере и, стоя у двери, дожидался, когда эсэсовец его обыщет и впустит в камеру. Шпрингл после обычной процедуры у ворот стремительно помчался на первый этаж тюрьмы. Он хотел убедиться, действительно ли дежурит Гефер. К счастью, дежурил именно он. Тщательно и долго Гефер обыскивал Шпрингла. Прежде чем войти в камеру, Шпрингл шепнул ему: «Мне крайне необходимо переговорить с Фучиком». Поколебавшись, Гефер согласился помочь: «Когда немного утихнет, я зайду к тебе».

Это было очень рискованно. Тщательно все обдумав, надзиратель отправился в угол коридора, куда сваливали черепки разбитой посуды, коробки от белья и другую рухлядь. Пошарив, он нашел старый сапог. Коридоры были уже пусты, камеры заперты. В тюрьме стояла тишина. Схватив сапог и убедившись, что поблизости нет никого, Гефер неслышно – ночью эсэсовцы обходили тюремные коридоры в мягких туфлях – подошел к камере Шпрингла, тихонько открыл ее. Войдя, надзиратель подал Шпринглу разбитый сапог. Если бы их кто-нибудь застал, Гефер мог сказать, что Шпрингл, дескать, выносит на свалку изодранную обувь. Оба, как тени, выскользнули в коридор, и тихонько направились к камере 267, где сидел Юлек. Подойдя к ней, Гефер проворно открыл дверь, и Шпрингл проскользнул внутрь. Надзиратель тотчас запер замок и отошел.

Товарищ Шпрингл рассказывал мне о событиях той тревожной ночи. Юлек просил его известить обо всем Недведа и Лоренца, чтобы они были подготовлены ко всяким неожиданностям. Шпринглу удалось вовремя предупредить обоих. 11 декабря утром они уезжали во дворец Печека, будучи еще коридорными, а во второй половине дня, после Допроса, их отправили в «кино» – под охрану гестаповца Менцла и других.

Гестаповцы чехи неистовствовали. Им здорово досталось от немецких комиссаров, которые считали, что в «четырехсотке» недостаточно строгий режим. «Пострадавшие» отыгрывались на заключенных.

Я думала о том, как выполнить поручение Недведа. Ольгу в «четырехсотку» не приводили. Она, очевидно, была на допросе, откуда ее, вероятнее всего, должны были отправить в Панкрацкую тюрьму, я же находилась в тюрьме на Карловой площади. Как быть?

После шести часов вечера нас отвели вниз, где эсэсовец Менцл устроил перекличку, коверкая фамилии заключенных и награждая их подзатыльниками и пинками. Затем погнали в закрытый автобус, где помимо общей камеры имелось маленькое отделение с отдельной дверью. Туда меня и втолкнул эсэсовец. До этой минуты я еще надеялась переговорить в автобусе с Ольгой.

В машину вталкивали все новых заключенных. Вдруг отворилась дверь моей тесной каморки и ко мне втиснули женщину. Это была Ольга!

Эсэсовцы заперли передвижную тюрьму, и машина выехала на улицу. Я передала Ольге поручение Милы и посоветовала ей в тюрьме о своем деле ни с кем не говорить: в камеры подсаживают провокаторов. Ольга рассказала, как гестаповцы явились за ней в Виноградскую больницу. Узнав, что в больнице работают две сестры Волдржиховы, они для верности арестовали обеих.

13 декабря едва меня привезли в «четырехсотку», как за мной прибежал Бем – он вечно торопился. «Не пронюхали ли они о шифрованных письмах Лоренца?» Сердце сжималось от нехорошего предчувствия. Мы миновали дверь его кабинета, прошли мимо канцелярии Фридриха. Куда он меня ведет? Наконец, Бем открыл одну из дверей, и мы вошли в комнату. За столом, развалившись, сидел комиссар Вилке. Перед ним лежало несколько розог. Видно было, что некоторыми из них уже основательно «поработали». Вилке оглядел меня с головы до ног и скривил рот. Эта гримаса меньше всего походила на улыбку. С минуту он разглядывал меня, потом изрек:

– Госпожа Фучик, вам не следует бояться. Нам нужно лишь кое о чем порасспросить вас. Но говорить вы должны правду.

Я стояла перед ним настороженная. Куда он метит? Что знает? Перевела взгляд на Бема, потом опять на Вилке, с наигранным спокойствием пообещала:

– Господин комиссар, я буду говорить только правду.

Он кивнул и продолжал:

– На вас ссылается Лоренц. Своими показаниями вы могли бы ему очень помочь.

«Это определенно в связи с письмами», – подумала я.

Вдруг Вилке изменил тон и резко спросил:

– Вы знаете Вацлавика?

Мне стало страшно.

– Вацлавика? – повторила я и замолчала, как бы вспоминая это имя. – Нет, Вацлавика я не знаю!

– Врете! – вскричал Вилке.

– Я не лгу. Никакого Вацлавика не знаю.

– Вы не знаете Вацлавика? Так мы вам его покажем!

Толстый Вилке оказался необыкновенно подвижным.

Он проворно выскочил из-за стола, исчез за дверью и мгновение спустя втащил в кабинет Вацлавика. Я тайком от гестаповцев бросила на него взгляд, полный горячего участия, но уже через секунду смотрела без всякого интереса, как на совершенно незнакомого человека, до которого мне нет никакого дела. Он очень изменился за эти несколько дней: глаза глубоко ввалились, щеки пожелтели, всегда аккуратно причесанные волосы свалялись. Вслед за Вацлавиком ввели избитого Лоренца.

Увидев Лоренца, Вацлавик с руганью набросился на него. Он готов был избить Арношта. Оказалось, что тот, стремясь спасти другого человека, показал, будто оба письма к его сестре вынес на волю Вацлавик. Последний, не будучи предупрежден об этом, все отрицал на допросе, и ему основательно намяли бока. Позднее Ренек шепнул Вацлавику, что письма вынес он. Ренек был уверен – Вацлавик скажет об этом на допросе. Но Вацлавик, когда его привели к комиссару, вдруг заявил, что выносил письма он. Гестапо без труда установило: письма Вацлавик вынести не мог, так как в то время находился за пределами Праги. Его снова избили, но Вацлавик стоял на своем.

Гестаповцы с трудом оторвали Вацлавика от Лоренца и вывели обоих в коридор.

– Так вы не знаете Вацлавика? – снова спросил Вилке,

– Этого господина я видела, но не знала, что его фамилия Вацлавик.

– Не лгите! – заорал Вилке. – Ведь этот фрукт в «четырехсотку» дневал и ночевал.

– Я этого не знаю. Видела его там раза два, может быть, три. Я ни за кем не наблюдаю, и ничто меня не интересует. Господин комиссар может подтвердить! – обратилась я к Бему, как к заслуживающему доверия свидетелю.

Бем молчал. Вилке нервно побарабанил пальцами по столу, затем вдруг произнес:

– На вас ссылается Лоренц. Он хочет, чтобы вы подтвердили следующее: в присутствии Вацлавика Лоренц говорил о большевистской газетенке, которую должен был переводить, что она представила бы интерес для общественности, этим вы можете помочь Лоренцу и себе.

– Господин комиссар, – ответила я, приложив руку к сердцу, – если бы я это слышала, то сказала бы. Но я действительно ничего такого не слыхала. Не знаю, почему именно на меня ссылается Лоренц.

– Вы боитесь! – вскричал Вилке.

– Не боюсь, господин комиссар. Говорю лишь правду. – Конечно, я боялась, но когда почувствовала, что Вилке зашел в тупик со своими вопросами, мне стало немного легче. Я поняла, что Арношт Лоренц им ничего не сказал, и они обо мне ничего не знают. На допрос меня вызвали потому, что в «четырехсотке» я сидела возле Лоренца.

Вилке сердито махнул рукой и гаркнул:

– Вон!

Бем отвел меня в «четырехсотку».

В связи с арестом Вацлавика, сестер Волдржиховых, сестры Лоренца, Мани и хозяев ее конспиративного жилья в «четырехсотке» создалась крайне напряженная атмосфера. Как на грех, именно в те дни нам предстояло свидание с сестрами Юлека. Мы всячески старались избежать его, так как боялись, что гестаповские изуверы, разрешив свидание, могли тут же задержать сестер Фучика с целью шантажировать его. Тем более что Юлик, несмотря на бесконечные истязания, отрицал свое участие в пересылке писем Лоренца. 14 декабря 1942 г. он написал Либе письмо, о котором знал лишь надзиратель Залуский. «Дорогие Либа и Вера! – писал Юлек. – Обещанное свидание перед рождественскими святками состояться не может, поэтому в Прагу не приезжайте. Увидимся после рождества. О точной дате я вам напишу. Пока не получите от меня либо от Густы письма, на свидание не приезжайте. Но вы можете послать нам – Густине на Карлову площадь, а мне на Панкрац – посылочку с продуктами: кусок рождественского пирога, немного баранок и т. п., всего примерно до 2-х килограммов. Заранее благодарим. Желаем вам прекрасно провести рождественские праздники, большой привет от Густы и вашего Юлы».

В середине декабря 1942 г. существование «четырехсотки» оказалось под угрозой. Мы ясно почувствовали, что над организацией, столь полезной для заключенных, нависла смертельная опасность. Легкомыслие молодой девушки, которая не в состоянии была даже понять, какое несчастье навлекла она на узников, обрекло «четырехсотку» на гибель.

Лишь благодаря самопожертвованию и бесстрашию товарищей, их находчивости и умелой тактике гестаповцы, разгромив «четырехсотку», почти ничего не узнали о той огромной роли, которую сыграла она в судьбах заключенных.

В этой связи нельзя не рассказать еще об одной стороне деятельности Фучика.

В гестапо ежедневно заполнялись бланки-вызовы на заключенных, которых следовало привезти для допроса, и на коридорных. Вызовы на допрос оформляли сами гестаповцы, а бланки на коридорных – Юлек. Эту работу ему поручил Залуский летом 1942 г. Фучик охотно взялся за нее. И вот на бланках-вызовах наряду с фамилиями коридорных стали появляться имена других заключенных. Одним нужно было подсказать, как вести себя на допросах; другие нуждались в консультации врача – Милы Недведа (осмотр, разумеется, носил поверхностный характер и зачастую происходил в туалете, а единственным лекарством был порошок); третьи долгое время находились в заточении, изголодались, их нужно было подкормить. Юлек, конечно, очень рисковал, но, правда, ни разу не попался. О своем решении вызвать того или иного заключенного он сообщал только коридорным и иногда Залускому.

Фучик оказывал товарищам и еще одну неоценимую помощь. Все повестки – вызовы заключенных на допрос оформлялись комиссарами гестапо и проходили через

Залуского. Ежедневно перед отправкой в тюрьму на Панкрац Юлек знакомился с повестками, которые лежали на столе Залуского, и предупреждал заинтересованных товарищей. Это помогало согласовать показания, благодаря чему удалось спасти от ареста немало патриотов.

Вообще, вовремя сказанное слово многое значило в нацистском застенке. Оно позволяло правильно ориентировать заключенных, часто определяло характер показаний, помогало скрывать при допросах важные сведения.

Заключенные умело использовали даже процедуру бритья.

О бритье в Панкраце можно было бы написать целую главу.

Как правило, заключенных брили два раза в неделю: во вторник и пятницу. Тех же, кого таскали на допросы, и коридорных – ежедневно. «Цирюльня» помещалась в продольной нише в конце одного из коридоров на втором этаже. У стен ниши стояли деревянные лавки. На одну из них поставили лохань с водой, другая предназначалась для «клиентов». Надзиратели выводили из камер партию узников, примерно человек пятнадцать. Каждый обязан был в мгновение ока намочить помазок и намылить щеки. При этом следовало экономить воду.

Затем раздавалась команда, и заключенный с разбега плюхался на лавку перед брадобреем. Обычно работали два-три парикмахера-заключенные. И вот тупыми лезвиями безопасной бритвы скоблили щеки мужчин, не успевших даже как следует намылить бороду. Вся церемония длилась несколько секунд.

Если во время бритья дежурили надзиратель Колинский, Гефер, Гора, Юлек часто просил их привести в «парикмахерскую» того или иного заключенного. Остальное зависело уже от изобретательности и темперамента надзирателя. Гефер, например, превращал бритье в своеобразную инсценировку. Он ставил Юлека у стены, и тот долго намыливался. Тем временем Гефер переставлял заключенных с места на место, ставя возле Юлека тех, с кем следовало переговорить. Все это Гефер сопровождал громкими окриками, отвлекая бдительность эсэсовцев. Не счесть, сколько узников сменялось возле Фучика при каждом бритье!

И в тюремном автобусе Юлек старался привлечь внимание стражи к себе, давал остальным узникам возможность обменяться несколькими словами. Однако ему не всегда удавалось втянуть охранников в разговор. Часто они отвечали грубой бранью, но это Юлека не обескураживало.

Итак, «четырехсотка» доживала последние дни и продолжала действовать даже в условиях усиленного гестаповского надзора.

Мы вынуждены были теперь сидеть неподвижно, вперив взор в серую стену, точно так же как на первом этаже в «кино». Надзиратели уже не отваживались играть в карты, опасаясь, что кто-нибудь из их же братии донесет начальству. И все же заключенные стремились использовать малейшее ослабление бдительности гестаповцев. Стоило стражникам на секунду отвлечься, и узники уже налаживали контакты. «Виновных», конечно, нередко наказывали, их ставили лицом к стене. А если при этом присутствовал немецкий комиссар, то наказания были посерьезнее.

Случалось, что в «четырехсотке» одновременно дежурили надзиратели, хорошо относившиеся к заключенным: Залуский, Лайбнер и Лаштовичка. Тогда, казалось, возвращались старые времена, «четырехсотка» оживала и превращалась в «конференц-зал». К сожалению, такие минуты бывали редки и мимолетны. Узники очень дорожили ими и стремились не только согласовать свои показания, но и узнать о положении на фронтах. В ту пору начали поступать радостные вести об окружении гитлеровских войск на Волге. От сознания, что близится день расплаты, день нашего праздника, даже легче стало переносить побои на допросах.

Наступило рождество 1942 г. Я получила от Юлека подарок: сложенный вдвое листок белой бумаги, на одной половине которого он нарисовал миниатюрную зеленую елочку, а под ней – красный цветок, книжку, коробочку сигарет и голову обезьянки. На другой половине было изображено зарешеченное окно, под ним надпись: «Веселое рождество и счастливый год 1943. Юла». На оборотной стороне листка Юлек оттиснул красный штемпель, который дал ему Залуский, поставил дату «24.12.1942» и свою неразборчивую подпись. На меня нахлынули воспоминания. Фучик в сочельник обычно заканчивал рождественский номер газеты «Руде право». Какая при этом была суматоха, и сколько выкуривалось сигарет и выпивалось черного кофе! Фучик не уходил из типографии, не получив свежий номер газеты, внимательно не просмотрев его. А как радовался он удачному номеру! Мы бежали на вокзал, к поезду на Пльзень, по дороге покупали подарки, и в их числе обязательно книги, маме, отцу, сестрам. Вот и теперь он «положил» мне под елочку «книгу». Его подарок я, конечно, унесла с собой в камеру. А когда через несколько месяцев меня отправили из Праги, переслала его Либе. И сейчас, спустя столько лет, я с большим волнением беру маленькую тетрадочку, как сувенир, которого касался и на который смотрел Юлек.

«Четырехсотка», этот форпост борцов против оккупантов в логове врага, героически продержалась еще с месяц. Потом ее ликвидировали.

Гестапо свирепо расправилось с узниками «четырехсотки»: Милош Недвед, Зденек Дворжак, Йозеф Высушил вскоре погибли в Освенциме; их участь разделили товарищи Лоренц, Гонзл и многие другие. Казнили Юлиуса Фучика.

Закончилась героическая глава «четырехсотки», ее писали борцы против нацизма с 1940 г.

В феврале 1943 г. Юлек нелегально отправил письмо товарищу Станиславу Шпринглу, освобожденному 9 января 1943 г. Письмо вынес из тюрьмы и вручил Шпринглу надзиратель Ян Гефер. Фучик писал:

«Дорогой товарищ!

Твой дымящий привет весьма порадовал мое сердце и ублажил тело. Я только сожалел о том, что ты не мог вместе со мной покурить (конечно, лишь одну минуту) и немного поговорить, дружище. Надежды на то, что мы еще когда-нибудь побеседуем, все меньше и меньше. Схватили еще нескольких человек, которые ухудшили мое положение, хотя и не по злой воле, а по глупости. Мой комиссар относится ко мне весьма порядочно, но я вижу, что положение мое существенно ухудшилось, насколько это вообще еще возможно. Короче, все очень затянулось, в этом все дело, и, трезво размышляя, я пришел к выводу, что развязка наступит гораздо раньше, чем кончится война.

О том, что «четырехсотка» совсем ликвидирована, ты, вероятно, слышал, и что я уже не «хаусарбайтер», ты, наверное, также знаешь. Ну, а как все выглядит, когда постоянно сидишь в камере, я думаю, тебе объяснять не нужно. Все же настроение у меня превосходное, как и вообще у всех здесь.

Был бы очень признателен, друг мой, если бы ты время от времени смог посылать мне обзорную информацию о положении и перспективах. Только прошу тебя, абсолютно трезвую, никаких пустых утешений. Было бы хорошо, если бы ты сумел сделать это обстоятельно. Это необходимо для окружающих, поскольку мне теперь выход наружу закрыт (во дворец Печека. – Г. Ф.). Об осторожности просить тебя, кажется, не должен, так же как и уверять в моей осмотрительности.

А теперь, милый, живи как можно счастливее и, несмотря ни на что, до свидания!

Твой Ю».