Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Товарищи в «четырехсотке» изо всех сил старались облегчить страдания Дражила – давали ему болеутоляющие порошки, подсовывали сигарету, кусок хлеба. Все, что попадало в «четырехсотку», хранилось для товарища Дражила. Мы были поражены его изумительным мужеством. Когда его приводили с допроса, он высоко держал голову и сжимал кулаки, показывая тем самым, что он тверд и непреклонен. Однако с каждым днем лицо его все больше покрывалось бледностью, глаза тускнели и вваливались. И вот однажды этот несгибаемый человек, не вынеся нечеловеческих мук, покончил жизнь самоубийством.

* * *

Летом 1942 г. гестапо по чистой случайности арестовало на улице одного нашего товарища. При обыске у него нашли списки примерно двухсот пражских вожатых и кондукторов трамваев и автобусов. Против каждой фамилии были проставлены суммы уплаченных членских взносов, а также взносов на нелегальную печать и на поддержку репрессированных чешских патриотов.

Гестапо предприняло массовые облавы. Арестами ру-ководил Бем. «Четырехсотка» стала заполняться служащими городского транспорта в серо-черной форме. Было арестовано множество людей. Это напоминало «историю Кубишей» после покушения на Гейдриха, когда гестапо, выяснив имена его участников, по всей Чехии и Моравии хватало каждого, носившего фамилию Кубиш. Тюрьмы заполнились Кубишевыми, среди арестованных оказался даже четырехмесячный младенец. Гестапо задалось целью стереть с лица земли людей, носивших фамилию Кубиш! Большинство Кубишей совершенно не знали друг друга и понятия не имели о виновниках покушения. Они были немало удивлены, узнав, какое их великое множество.

Юлек узнал о списках вожатых и кондукторов непосредственно от арестованного товарища. Глубоко переживая арест каждого антифашиста и считая своим долгом помочь товарищам, Фучик поручил Милошу Недведу, Ренеку Теринглу, Лоренцу и другим научить арестованных трамвайщиков говорить на следствии, что деньги они давали для помощи бедным, безработным, старикам и ни о какой подпольной деятельности ничего не знают.

Ордера на арестованных оформлялись коридорными уже после того, как жертвы гестапо попадали в «четырехсотку». Их даже не успевали подвергнуть предварительному допросу. Мы воспользовались этим отклонением от обычной процедуры. Человек, на которого оформлялся ордер, должен был стоять перед писарем. Остальные арестованные сидели на скамейках либо стояли у стены, ожидая своей очереди. Каждый коридорный, заполнявший бланк, громко задавал вопросы заключенному, иногда по нескольку раз переспрашивая, и, улучив момент, шепотом наставлял его.

Тем временем Юлек давал советы сидящим впереди. А Мила Недвед, стоя у умывальника, загораживал его от взоров гестаповцев. Так удалось проинструктировать многих в «четырехсотке», в тюремной машине, в тюрьме Панкрац, где помогли тамошние коридорные. В результате из двухсот арестованных транспортников сразу освободили около ста пятидесяти человек. Юлек удовлетворенно поглаживал бороду и радостно щурил глаза.

Вскоре один из гестаповцев принес в «четырехсотку» письмо для перевода. Ренек, прочитав письмо, громко спросил охранника: «Господин Залуский, не помните ли вы некоего Машека?» Залуский отрицательно покачал головой. Тогда Ренек повернулся к заключенным и громко повторил вопрос. Кто-то поднял руку, словно в школе, и сказал: «Я знаю этого трамвайщика, он живет на Панкраце». А другой добавил: «Машек был тоже арестован, но его освободили». – «Как он выглядел, не помните?» – продолжал Ренек. «Низенький, пожилой, седоватый, одет был в серый костюм с темной полоской». Многие заключенные сразу же припомнили его. В письме Машек сообщал гестапо, что он выполняет обещание, данное при освобождении, и сообщает имена пражских трамвайщиков-коммунистов, которые подстрекают против империи. О предательстве Машека мы, конечно, информировали каждого транспортника, выходящего затем на волю.

Немецко-фашистские армии продолжали наступление на востоке. В начале сентября Гитлер громогласно объявил даже о падении Сталинграда. Гестаповцы были опьянены близкой победой. Нас же поддерживала непреклонная вера в лучшие времена, когда Советская Армия нанесет нацистам сокрушительный удар. Юлек с неослабевающим интересом и волнением следил за героической обороной твердыни на Волге. Он жадно ловил каждую весточку. Информацию Юлек получал из разных источников: от вновь арестованных людей, от Вацлавика, Залуского и даже от своих мучителей-гестаповцев. В напряженный период битвы на Волге фашисты вновь на полную мощность включали громкоговорители во дворце Печека и в тюрьмах.

В ту пору любой наш с Юлеком разговор всегда сводился к героическому Сталинграду. О нем думали, за него переживали тысячи и тысячи узников. Они чувствовали и верили, что для них этот город – ключ к свободе. Юлек никогда не сомневался в победе советского народа в битве на Волге и поддерживал эту уверенность в других заключенных.

Осенью, по истечении четырех с лишним месяцев тюремного заключения, гестапо впервые разрешило Юлеку послать домой письмо. 4 сентября 1942 г. он писал своим родным:

«Мои дорогие, приветствую и обнимаю вас всех вместе. Благодарю сердечно за белье и костюм, которому я очень рад. Ведь была явная опасность, что из старых черных брюк покажется некая часть моей персоны. Однако более темный костюм был бы практичнее. Буду признателен, если мой старый черный костюм вы отдадите в мастерскую.

Мы оба, Густина и я, здоровы. За нас не беспокойтесь. Напишите нам, как чувствуют себя папа и мама, как живется моим именитым сестрам и их семьям, что поделывают синицы и ласточки там, у нас. Мой адрес: Юлиус Фучик, тайная государственная полиция, Прага II, Бредовская, 20, канцелярия 424.

В канцелярии можете также при случае попросить у г. комиссара разрешение на свидание. Писать можете и в том случае, если ответ получите не сразу. Итак, еще раз вас горячо приветствую и целую. До свидания, ваш Юла».

Гестапо очень заботилось о том, чтобы на свободу не проникли сведения о зверствах, которые творились в нацистском застенке. Получив разрешение писать, узник обязан был придерживаться рамок циклографированной шпаргалки. Поэтому все письма заключенных из дворца Печека походили одно на другое. Юлек не хотел огорчать родителей и сестер, а потому написал письмо в несколько шутливом тоне. Но тем не менее оно вызвало дома тревогу и слезы.

14 сентября 1942 г. вся семья ответила Юлеку.

Начинала мама:

«Любимый сын! Письмо, которое мы получили, нас очень обрадовало. Мы все, слава богу, здоровы. Синицы в этом году изменили нам, хотя их кругом предостаточно. Ласточки садятся на крышу дома, на провод звонка и щебечут. Ты знаешь, мы живем воспоминаниями. Этим летом стояли прекрасные дни, и нам тут так нравилось! Работы у нас всегда хватает, поэтому дни текут, как вода. Йерык все такой же: ни одна мышка от него не убежит. Ну вот видишь, теперь ты о всех наших столь важных делах вполне осведомлен. Пиши нам поскорее опять. Папа тоже хочет черкнуть. Поэтому я должна ему оставить место. Крепко тебя обнимает и целует твоя мама».

Отец писал:

«Дорогой Юльча! Вспоминаю о тебе, когда поймаю какую-нибудь рыбешку. Хожу хоть и хорошо, но походка неуверенная. Это и не удивительно, если нет ноги. Нового – ничего. Все по-старому. Искренне тебя приветствует отец».

Сестра Либа:

«Родной Юлка. Невыразимо рада, что ты нам написал, хотя и очень кратко. Я перечитывала письмо много раз подряд и уже почти знаю его наизусть. Очень рада, что посланный костюм тебе подходит, а тот темный мы приведем в порядок. Я приготовила тебе теплые чулки, но не послала – все время было так тепло. Прошу тебя, напиши, что тебе нужно, может быть, теплые рейтузы и домашние туфли? Или спортивный костюм и какой-нибудь свитер? У меня много вопросов, не правда ли? Могу ли я послать тебе фотокарточку моих детей? Ты бы их уже, наверно, не узнал. Ну, а я все такая же, да еще учусь ездить на велосипеде. Сказала себе, что выучусь, но ведь ты знаешь, какая я неуклюжая: изрядно досталось и велосипеду, и мне самой, и всей родне. Но все-таки уже езжу самостоятельно. Об этом можно было бы написать целую историю. Очень хорошо с твоей стороны, что ты вспомнил о синичках. Итак, всего тебе хорошего. Целую тебя крепко, крепко и надеюсь, что ты скоро опять напишешь. Твоя Либка».

Написала и другая сестра Юлека – Вера:

«Дорогой Юлка! Пишу тебе, должно быть, первое письмо со дня моего рождения, хотя и прожила уже четверть века. Ох, бежит же время! Ведь пролетели уже два года моего замужества, правда, пока без потомства. Хотя я была бы рада качать младенца в колыбели. Приходится ждать, пока наступят лучшие времена. Но зато я, пигалица, получила ангажемент в городской театр. Буду выступать в драме и оперетте, конечно, под своей уже известной девичьей фамилией. С нетерпением ждем опять хотя бы несколько строк от тебя. Все мы тебя много, много раз обнимаем и целуем. Вскоре кто-нибудь из нас навестит тебя. Твоя Вера».

Конечно, эти письма ни в коей мере не отражают того волнения, с каким члены семьи Фучика писали их. Они вынуждены были говорить не о том, что их в действительности заботило – как живет и чувствует себя Юлек.

В сентябре комиссар Бем разрешил Юлеку свидание с сестрами. Меня это больше обеспокоило, чем обрадовало. Боялась, как бы сестры не сказали чего-нибудь лишнего; того и гляди, сами еще попадут в тюрьму.

Когда гестаповец Пошик привел Юлека и меня в кабинет Бема, Либа и Вера нас уже ждали. Они не видели Юлека два года. В ту пору он был загорелым и безбород дым, а теперь его бледное лицо обрамляла черная борода. Два года назад он легко ходил и бегал, а теперь сильно прихрамывал – все еще давали о себе знать раны, результат истязаний.

Юлек был очень рад свиданию. Хотя за каждым нашим движением, каждым словом наблюдал Бем, Юлек держался непринужденно, словно мы находились в нашей квартире в Праге, уже первой фразой, произнесенной весело и беззаботно, он сумел несколько развеять трагичность ситуации: «Так, девчата, что вы нам принесли?». И, игнорируя Бема, предложил им сесть. Сестры удивленно глядели на него, сдерживая рыдания. Слова Юлека несколько приободрили жизнерадостную Либу. Она, правда, больше обычного говорила, чтобы не расплакаться, в то время как Вера молчала: она не могла произнести ни слова. Либа рассказывала о своих детях, о Хотимерже, о собаке Йерыке, принесла шницель, который Юлек съел с аппетитом, и сигареты. Юлек расспрашивал о матери, ухаживает ли она по-прежнему за дорожками в Хотимерже; интересовался, ходит ли отец на рыбалку. Разговор и впрямь был непринужденным. Но вдруг в него вмешался Бем:

– Когда вы виделись с братом в последний раз? – спросил он по-чешски своим резким голосом.

– В рождество тридцать восьмого года, – без долгого раздумья ответила Либа и продолжала:

– Юльча, ты хотел бы вареников со сливами? Ведь ты их так любишь!

– Да, очень!

– Можно ли их принести сюда, господин?

Бем кивнул головой в знак согласия. Мы были крайне удивлены. А Либа тут же начала излагать свой план: вареники она привезет из Пльзеня. Рано утром состряпает, положит в кастрюльку, завернет в белье, чтобы вареники не остыли.

Бем сказал, что она может приехать недели через две.

Быстро промелькнули пятнадцать минут, и Бем объявил, что свидание окончено. На прощание мы обнялись и расцеловались под пристальным взглядом гестаповца. Еду и сигареты мы принесли в «четырехсотку» и разделили между заключенными.

Нам разрешали свидания еще дважды. Осенью 1942 г. я последний раз виделась с Либой и Верой в тюрьме. Юлек же встречался с ними еще весной 1943 г. у судебного следователя, в здании, расположенном напротив дворца Печека, где он находился перед отправкой в Германию, в тюрьму Баутцен.

* * *

Осенью 1942 г. Юлек, как-то вернувшись с допроса в «четырехсотку», шепнул мне: «Густина, тебя, может быть, освободят».

Мне это показалось невероятным.

– Чего ради? Да и куда я пойду?

А Юлек продолжал:

– Если они это все же сделают, ты должна соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на кого-нибудь беду.

Я ничего не понимала. Но он объяснил:

– Они хотят использовать тебя в качестве приманки.

Я почувствовала приступ тошноты.

– Юлек, я не хочу освобождаться. Я хочу быть рядом с тобой!

Он пытался успокоить меня:

– Разумеется, ты не станешь приманкой. Я сказал тебе об этом на тот случай, если бы такое предложение сделал Бем. Я посоветуюсь с Милою Недведом, какую болезнь тебе следует симулировать, чтобы иметь возможность не приходить в гестапо.

И Юлек, согнувшись, пробрался на свое место. Мною овладело тяжкое раздумье. Быть приманкой – это значит встречаться с товарищами на свободе, а затем во время свиданий с Юлеком рассказывать в присутствии нацистов, с кем и о чем я разговаривала. Таким образом гестапо получило бы возможность арестовать наших товарищей!

На следующий день в «четырехсотку» явился Бем и вызвал на допрос Юлека и меня. Приведя нас в свой кабинет, он предложил мне стул. Какая учтивость! Затем, раскрыв портсигар, протянул его мне. Я отказалась, понимая, куда он клонит. Гестаповец уселся против меня (Юлек стоял поодаль) и спросил по-чешски:

– Госпожа Фучик, чем бы вы занялись, если бы мы вас освободили?

Глядя прямо ему в глаза, я ответила:

– Стала бы работать.

– Гм. Вы могли бы, пожалуй, каждый день или, скажем, через день навещать мужа, рассказывать ему о себе: что делаете, куда ходите, с кем встречаетесь…

– Господин комиссар, – прервала я Бема, – отпустите лучше моего мужа, а меня оставьте здесь!

Бем рассмеялся так, словно услышал удачную остроту. Мои слова рассмешили и Юлека. Между тем я говорила вполне серьезно.

Нас отвели в «четырехсотку», где Юлек принялся расспрашивать Милу Недведа, какую болезнь симулировать на случай моего освобождения. Перспектива моего освобождения из гестаповского ада очень обрадовала Фучика. Я, напротив, страшилась этого. Доктор Мила Недвед, поразмыслив, отдал предпочтение нервному расстройству.

Однако Бем больше не возвращался к этому разговору, хотя не раз уверял Юлека, что освободит меня. В письме домой из тюрьмы предварительного заключения в Баутцене Юлек писал 14 июня 1943 г.: «Я уезжал из Праги с надеждой, что с Густиной все, может быть, обойдется благополучно. Мой комиссар снова обещал, что освободит ее. Надеюсь, что он не только хотел потешить меня перед дорогой, поэтому возможно, что это письмо Густа будет читать вместе с вами. Если же нет, то выхлопочите свидание и обнимите ее за меня…» Этими строчками Юлек как бы напоминал гестаповцу о его подлости.

Арношт Лоренц сидел у стола, расположенного между двумя окнами, так, чтобы заключенный ничего не мог в них видеть. Мне же было отведено место, на котором до казни сидела товарищ Викова. Однажды утром я и Арношт обнаружили на стене между окнами термометр. Неужели гестаповцы прониклись такой трогательной заботой о нашем здоровье? Нет, тут что-то не так! У нас возникло подозрение, что к стене прикрепили звукозаписывающее устройство. С этого дня мы только тихо перешептывались и при этом прикрывали ладонью рот.

Хотя Арношт сидел спиной к заключенным, от его внимания ничто не ускользало. Он все знал о каждом. Лоренц всегда выполнял любые поручения товарищей, никогда не терял присутствия духа. Юлек передавал ему газеты, которые приносил охранник – чех Лайбнер. Он тайком читал их, прикрывая листом чистой бумаги.

Арношт оказался необычайно деятельным человеком. Из «четырехсотки», из тюремной камеры, он передавал конспиративную информацию оставшимся на свободе товарищам и своей группе, направлял их борьбу против оккупантов. Свои записки он зашифровывал: вместо слов проставлял цифры. Чтобы автора не нашли по почерку, я их переписывала. Арношт посылал письма из камеры Панкраца, искусно пряча клочок бумажки в белье. Иногда их выносил Ренек Терингл и в подвале дворца Печека передавал шоферу – чеху Киянеку, а тот опускал на улице в почтовый ящик. Бывало и так, что записку Арношта и других заключенных Юлек всовывал в карман Вацлавику, который и отсылал их по назначению. Адресатом была сестра Арношта, девушка лет двадцати. Она время от времени приходила в гестапо просить о свидании с братом.

* * *

Приближалось 7 ноября 1942 г. – 25-я годовщина образования Советского государства. Я уже не раз отмечала, что подавляющее большинство заключенных жило надеждой на Страну Советов. Мы твердо верили, что Советский Союз принесет национальную свободу Чехословакии и личную нам – узникам гестапо. Это убеждение было непоколебимым. Мы понимали: в этой грандиозной борьбе против фашизма судьба нашей страны, всего народа, каждого из нас тесно связана с судьбой Советского Союза.

Мы не верили в возможность освобождения с запада. Еще год назад Черчилль обещал открыть второй фронт. А его все не было. Одни только обещания, которые не в состоянии никого спасти. Помочь нам могли лишь активные действия Советской Армии.

Наконец настал день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Погода стояла пасмурная. Но для заключенных в «четырехсотке» это был исключительный день. Когда утром Пошик привел меня в «четырехсотку», Юлек уже сидел на своем месте у умывальника. Пошик отправился за другими заключенными. С нами остался один Залуский. Юлек повернулся ко мне, наши взгляды встретились. Он поднял руку, сжатую в кулак, и улыбнулся. Это был праздничный салют. Спустя минуту я вновь посмотрела на Юлека. Он задумчиво глядел сквозь зарешеченное окно, и мысли его были далеко, вероятно, в Москве, на Красной площади, где сотни тысяч советских людей демонстрировали свою решимость разгромить фашизм.

Когда все заключенные заняли свои места, Юлек что-то шепнул рядом сидящему товарищу, тот наклонился к соседу, который в свою очередь передал эстафету дальше. По цепочке из уст в уста передавались только три слова: «Годовщина Октябрьской революции!» Но они оказывали магическое действие на заключенных. «Да, мы, быть может, умрем, но до конца останемся верны идеям социализма!»– говорили их глаза. Казалось, в «четырехсотке» – этом преддверии гестаповского ада – стало светлее.

Юлек прошептал несколько слов Залускому. И тот в торжественной тишине скомандовал: «Встать!». Все сразу поняли, что это значит. Надо было видеть, как дружно поднялись заключенные и стали «смирно!». Мысленно, про себя, мы пели «Интернационал». Так узники фашистской тюрьмы приветствовали великую Советскую страну, ее армию, ее народ, так мы отпраздновали 25-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

* * *

Каждый день в течение многих часов Юлек сидел в «четырехсотке», ничего не делая. Очевидно, это раздражало гестаповцев, приходивших сюда за заключенными. И вот одного из них осенила «гениальная» идея: поручить Фучику складывать туалетную бумагу. Поскольку бумажные листы оказались большими и одному человеку управиться с ними было трудновато, Юлек призвал на помощь заключенного, сидевшего напротив. Для того чтобы относить листы к столу Залуского и складывать их там, был привлечен еще один товарищ. Заключенные охотно соглашались работать с Юлеком, так как при этом могли без всякого риска поговорить с ним. Таким образом, резко возросла возможность контактов между ними. А в условиях «четырехсотки» это было очень важно. Используя создавшиеся возможности, Фучик помог многим узникам. Он оказывал посредничество в передаче поручений, содействовал пересылке писем на волю. Но это продолжалось недолго. Через несколько дней Бем заметил, что Юлек выполняет какую-то работу. А нужно сказать, что гестаповцы очень болезненно реагировали, если коллеги вмешивались в их следственные дела. Юлек был подследственным Бема.

– Кто тебе приказал это делать? – спросил он.

Юлек с невинным видом ответил:

– Господин Сауервайн.

Бем тут же вышел, не сказав больше ни слова. Вскоре влетел Сауервайн и молча забрал у Юлека «работу». Видимо, двое гестаповцев не на шутку схватились между собой.

Так примерно через неделю окончилась «карьера» Юлека. В душе он сожалел об этом. Да и остальные заключенные тоже.

И еще один случай произошел зимой. Как-то в «четырехсотку» зашли Фридрих и Вилке и приказали всем заключенным выйти. Мы недоумевали: что это значит? Но вскоре выяснилось: гестаповцы переезжали в другие кабинеты, и мы должны были перетаскивать мебель. В коридоре нас разделили на три группы и погнали в разные канцелярии. При этом Фридрих позаботился, чтобы я не оказалась в одной группе с Юлеком. Я попала в канцелярию самого Фридриха. Когда мы сдвинули шкаф, на наши головы посыпались сломанные палки и розги. Без этих орудий истязания Фридрих не обходился, и на каждом из них была кровь заключенных.

Юлек работал с другой группой. Они, так же как и мы, перетаскивали столы и шкафы. Работали не спеша, часто отдыхали, используя это время для разговоров. Когда обо всем было договорено, Юлек попросил вызвать Бема и сообщил ему, что «его» подследственные таскают мебель для других комиссаров! Бем поначалу был озадачен смелостью Фучика. Потом, взглянув на работающих, скомандовал:

– Построиться! Марш! – и увел всех обратно в «четырехсотку».