Текст книги "Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью"

Глава XXIII. В тюрьме на Карловой площади

Трудно передать словами радость, царившую в камерах, когда в феврале 1943 г. мы узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур по случаю катастрофического поражения на Волге.

Я тогда работала истопницей в тюрьме на Карловой площади. Выбирая золу из печей, которые топились из коридора, я через открытые топки передавала узницам, прильнувшим в камере к печке, новость об огромной победе Советской Армии. Вдруг я услыхала над собой голос надзирательницы. Это была та самая тюремщица, которая первой принимала меня на Панкраце. Она велела следовать за ней. Недалеко от канцелярии надзирательница остановилась, взглянула на меня и с откровенностью, которой трудно было от нее ожидать, сказала:

– Проиграли мы битву на Волге. Теперь я знаю – мы проиграли всю войну!

Из четырех надзирательниц в тюрьме на Карловой площади трое были из Судет, а одна – из Германии. Она ни слова не понимала по-чешски. И хотя не била заключенных, однако не позволяла давать истерзанным узницам лекарство, отказывалась вызвать тюремного врача к заключенной Новаковой, спокойно наблюдая за ее страданиями. Какая разница, рассуждала тюремщица, околеет ли узница сегодня или через два месяца. Я сидела в камере со средней дочерью Новаковой, шестнадцатилетней Славкой. Обе – мать и дочь – находились в одной тюрьме. Надзирательницы не выпускали Новакову из камеры даже на утреннюю «физминутку», чтобы мать не встретилась на тюремном дворе с дочерью. Славочка болезненно скучала по матери. Ни одна из узниц – а было нас тогда в небольшой камере семнадцать – не отваживалась сказать Славе, что у ее мамы сильное нервное расстройство. Вопреки запрету нам удалось пронести в камеру карандаш и бумагу. Славушка тайно написала матери, напомнив ей, что она ни разу в жизни не имела отпуска, никогда не была на даче. Пусть же теперь мама вообразит, что она в отпуске и живет в маленькой дешевой комнатушке – у них ведь всегда не хватало денег. Правда, мама не может выходить, но пусть она думает, что на улице скверная погода. Славка прочла нам это письмо. В нем была удивительная твердость духа и много мудрости.

Славка рассказала нам о своей семье. Родители и дети знали, что четырнадцатилетняя Барушка отвезла участнику покушения на Гейдриха велосипед и чистую сорочку. Так как гестапо лихорадочно разыскивало тех, кто помогал террористам, мама ходила сама не своя: о чем-то напряженно думала и всего боялась. Отец, рассказывала далее Славка, принес домой ампулки с ядом. Каждый член семьи, включая и троих детей, получил ампулу и должен был проглотить ее в случае ареста. Когда же их арестовали, Славка всю ночь отрицала какую бы то ни было причастность семьи к террористическому акту, хотя сама рассказывала об этом у портнихи, где училась шить. К утру с допроса привели младшую сестру, и она в присутствии гестаповца сказала: «Славочка, я обо всем рассказала, признайся и ты». Славка поведала нам, как потом, во дворце Печека, она уговаривала маму выбросить ампулку с ядом, так как все должно обойтись хорошо, и мать послушала ее.

Я вспомнила, как во время осадного положения всех женщин в тюрьме Панкрац согнали в коридор, где на прилавке лежала фотография. На ней были запечатлены дамский велосипед, легкий плащ, какие носили тысячи мужчин, и самый заурядный портфель. Мы должны были своими подписями клятвенно подтвердить, что не знаем, кому принадлежат сфотографированные вещи.

В конце августа 1942 г. Новакову опять отвезли вместе со мной и другими женщинами во дворец Печека. Здесь нас заперли в женском отделении за «кинематографом». Мы сидели в ожидании вызова на лавках вдоль стен. Вдруг Новакова сорвалась со своего места, подбежала к какой-то девушке и громко стала спрашивать: «Как моя фамилия? Как моя фамилия?». Девушка растерялась и не знала, что ответить. Я подскочила к Новаковой и прошептала: «Новакова ваша фамилия, Новакова». Несчастная рассмеялась, уставилась на меня помутневшими глазами и начала выкрикивать: «Новакова! Новакова!». Я пыталась успокоить ее: «Тише, пани Новакова, иначе будут неприятности». Но больная, казалось, не слышала и продолжала кричать: «Новакова! Новакова!».

Менцл услыхал ее крик. Он внезапно появился в дверях, подскочил к Новаковой и с размаху влепил ей пощечину. Бедная женщина зашаталась. Затем этот изверг схватил ее за воротник и пинком вытолкнул в «кинематограф».

Вскоре после этого Новакова была отправлена в Маутхаузен, где погибла в газовой камере. Вместе с ней были удушены две ее дочери, сын и муж.

В тюрьме на Карловой площади узницам два раза в неделю давали к обеду водянистый суп, вареную картошку с жиденькой подливкой и несколькими нитками мяса. Иногда – заплесневелые сушеные овощи либо крупу, а к ужину один раз в неделю тоненький кусочек плавленого сыра. Еще хуже кормили евреек. Ежедневно в обед и ужин они получали лишь бурду, в которой плавали кусочки картошки.

Мы, коридорные, старались облегчить их участь. Надзирательница, судетская немка Сапарова, молча кивала головой, когда мы просили разрешения отнести немного пищи в еврейскую камеру. Бывало, лишь скажет по-чешски: «Ладно, только живо!» Мы быстро и бесшумно ставили на порог камеры ведерце с едой, а Сапарова молниеносно захлопывала дверь, боясь, как бы не заметил Далгауз – уродливый эсэсовский надзиратель. Он с упоением мучил заключенных, особенно коммунистов и евреев.

Утренняя физзарядка мужчин во время дежурства Далгауза превращалась в пытку. У выхода во двор становились два охранника с нагайками в руках. Пробегавших мимо оголенных до пояса узников тюремщики осыпали градом ударов. На тюремном дворе под окнами камер на крюке всегда сушился оттянутый книзу тяжелой брусчаткой бычий хвост – заготовка для новой плетки.

Во дворе заключенные образовывали круг, в центр которого становился Далгауз. Пропитым голосом он отдавал команду:

– Бегом марш!

Все – старые и молодые, здоровые и больные – начинали бег. Надзиратель подгонял людей; они бежали все быстрее и быстрее до тех пор, пока не начинали задыхаться. Тогда раздавалась команда:

– На землю!

Заключенные ложились, а Далгауз, обходя ряды заключенных, словно рабовладелец, хлестал плетью по голым спинам. Если ему казалось, что узник недостаточно глубоко зарылся лицом в грязь, он подкованным сапогом бил его по голове до тех пор, пока узник не терял сознание. Тогда Далгауз приказывал двум заключенным отнести полумертвого человека к воротам. Утренняя «пятнадцатиминутна» под началом Далгауза продолжалась иногда час. Во дворе слышались удары арапника, сопровождаемые грубой бранью. Ежедневно из тюрьмы вывозили трупы.

Одно из окон тюремного коридора выходило в глухой тупик, упиравшийся в Лазарскую улицу, полную движения и жизни. Узницы ухитрялись посылать записки своим находящимся на свободе мужьям, родителям, детям, приглашая их на Лазарскую улицу. Когда в тюрьме мыли окна, то у окна, выходящего в тупик, всегда была давка. Женщины надеялись увидеть своих дорогих и близких, послать им воздушный поцелуй, помахать рукой. Но при этих «свиданиях» родственники должны были вести себя осмотрительно. У окна этажом ниже всегда торчали надзиратели. Нередко в женское отделение прибегал обозленный Далгауз, которому в каждом движении проходящих по улице людей мерещились таинственные знаки, посылаемые заключенным.

Три раза в день узницы «ведерничали» – выносили из камер параши, проходя при этом мимо заветного окна. Они не смели останавливаться, но открытое окно притягивало их словно магнит. Заключенные замедляли шаг, стараясь взглянуть на кусочек незарешеченного мира. Надзирательницы-нацистки Гертлова и Кунертова загораживали окно своими тучными фигурами и прогоняли узниц грубым окриком: «Марш, марш!» Я никогда не видела в глазах людей такой тоски по свободе, как у заключенных в эти минуты. Во время дежурства Сапаровой многим женщинам удавалось на несколько минут задержаться у окна и увидеть родных, стоявших на улице, на расстоянии пятидесяти метров, и ждавших этого момента долгие часы. Я видела радостно сияющие лица женщин, которым посчастливилось увидеть своего ребенка. Стоявшие на улице часто прижимали платочки к глазам; что же касается заключенных, то они никогда не плакали при «свиданиях». Нет, конечно, их сердца были не из камня, но они сдерживались, не желая обострять страдания близких.

Мы стремились облегчить участь товарищей, находившихся в особенно тяжелых условиях. В одной из камер сидела коммунистка еврейка Ирина Пикова – преподавательница средней школы. Во время оккупации ей разрешали работать только в начальных классах еврейской школы. Ирина была связана с движением Сопротивления. В январе 1943 г. ее схватили и упрятали за решетку. При этом избили так, что ноги превратились в сплошной черный кровоподтек. Возник опасный воспалительный процесс. Мы, коридорные, старались облегчить ее страдания с помощью ихтиоловой мази, которую тайно покупали при посредстве чешских надзирателей. У Пиковой была еще и открытая форма туберкулеза легких. Когда дежурила надзирательница Роттерова, нам удавалось уговорить ее выпустить Ирину из камеры под тем предлогом, что она будет помогать нам в уборке. Мы уводили Ирину в камеру коридорных и там подкармливали.

Ирина Пикова была несгибаемой и мужественной ком-мунисткой. При обыске у нее нашли револьверы. Бем жестоко мучил женщину, пытаясь дознаться, как они попали к ней, но убедившись, что это не приведет к желаемому результату, пытался воздействовать на Ирину уговорами. Но так ничего от нее и не добился. Пикова умела терпеливо переносить физические страдания, никогда и никому не жаловалась. Ее казнили в Освенциме.

Среди коридорных была еврейка Аничка Поллертова. Ей не разрешалось жить в одной камере с другими коридорными. Поэтому, вопреки общему правилу, согласно которому коридорные должны быть изолированы от остальных заключенных, Аничка сидела в общей камере. Заключенным это приносило большую пользу: Аничка тайком приносила газеты, пищу и строжайшим образом запрещенные карандаши и бумагу. Она же выносила письма, передавая их чешскому надзирателю для отсылки.

Текучесть в тюрьме была большая. Как только камеры оказывались перенаселенными, тюремщики отправляли заключенных в Терезинскую крепость, в концентрационные лагеря. Потом камеры вновь загружались до предела, и так без конца.

Наступило рождество 1942 г. Нацисты, между прочим, позаботились о придании празднику определенной внешней формы. Они распорядились поставить в тюремных коридорах рождественские елки. Правда, тюремщикам ничего не стоило около них до смерти забить человека, но все же елки стояли.

В сочельник ночью в тюрьме на Карловой площади дежурила Роттерова. Она приказала коридорным зажечь свечки на елке. Потом обошла камеры, созывая женщин в коридор к елке. В тот день многие узницы были глубоко опечалены и еле сдерживали слезы. Поэтому некоторые даже не хотели выходить к рождественской елке. Через двери камер и печные отверстия мы потихоньку уговаривали своих подруг, доказывая, что на душе полегчает, когда соберемся все вместе. Но они так и остались в камерах, горько плача.

Все же большинство собралось вокруг елки. Роттерова вывела из камеры и евреек. Поначалу надзирательница не хотела этого делать, но мы уговорили ее, объяснив, что Христос был еврей, а потому и узницы-еврейки также могут быть у рождественской елки. Собрав нас у елки, тюремщица предложила нам спеть. Мы затянули стародавнюю рождественскую: «Христос родился, возвеселимся и возрадуемся!» Надзирательница потребовала спеть то же и по-немецки. Мы отвечали, что не умеем, а коммунистки запели свою песню:

 
Сидим мы в мрачных норах,
Руки и ноги в тягостных оковах,
Но верны свободе мы и презираем страх,
Пока головы еще целы на плечах.
Переносим муки мы, не ноя,
И поем песню нашу стоя!
 

К коммунисткам присоединились десятки других заключенных, и мы спели песню Восковца и Вериха, правда, тихо, ибо не знали, как на это прореагирует надзирательница. Но она в какой-то молитвенной позе смиренно стояла под елкой. Тогда мы осмелели и грянули:

 
Нас не согнут
Ни кандалы, ни кнут!
Сорвем мы все оковы
И обретем свободу снова.
Пока голова еще цела,
Бороться должен ты всегда.
Свободу цепью не скрутить.
Ярмо фашизма должны мы сбить!
 

От этих песен на лицах узниц появились улыбки, глаза засияли. С помощью песен удалось рассеять гнетущее чувство тоски и подавленности. Мы сумели превратить тюремный сочельник в вечер, насыщенный призывом к борьбе против угнетателей.

В разгар праздника из мужского отделения пришел эсэсовец Ресслер. Мы не оборвали песню, допели до конца, поскольку знали, что он по-чешски все равно не понимает. Слова песни не вызвали подозрения и у надзирательницы. Она хоть и понимала по-чешски, но была глупа как пробка. Ресслер прислушался. Мелодия показалась ему не совсем «сочельниковской». Тогда заинтересовалась и Роттерова. «Что это за песня?» – спросила она. «Народная», – ответила я.

Потом мы запели «Где родина моя». Ресслер стал подтягивать, напевая лишь мелодию, которую знал неплохо: ведь он был родом из города Яблонеца.

Когда мы допели, Ресслер заявил, что он где-то слышал эту песню. Роттерова призналась, что тоже слышала ее. Невероятно, но факт: эти бывшие граждане буржуазной Чехословацкой Республики не знали, что мы исполнили чешский национальный гимн.

Тот вечер временами казался мне сном. На елке горело несколько тоненьких свечек, в их мерцании на тюремных стенах мелькали призрачные фигуры, то невероятно высокие и тонкие, как в сказке о Длинном, то какие-то сплюснутые с длиннющими руками либо с неестественно большими ногами.

Я наблюдала за тюремщиками. Роттерова, забыв, что должна нас караулить, ела глазами Ресслера. Время от времени, спохватившись, она во все горло шепелявым и каркающим голосом кричала по-чешски: «Не разговаривайте там! Иначе доложу о вас!». Но узницы, стоявшие вначале послушно и смирно, под конец осмелели, начали передвигаться с места на место, отыскивали знакомых и, пока одни пели, другие договаривались о согласованных показаниях на допросах.

Когда свечки догорели, Роттерова загнала нас в камеры. Так прошел сочельник. Но теперь мы уже не печалились, вспоминая рождественские сочельники на свободе. Мы узнали о поражении нацистского вермахта на Волге. И это было лучшим рождественским подарком для нас, политических узников.

* * *

В декабре 1942 г. Мила Недвед во время поездки в тюремной автомашине попросил меня передать Ольге Волдржиховой, чтобы та на допросе призналась, что Мила через Вацлавика послал ей три письма, где интересовался здоровьем своей дочурки Ганочки, так как узнал о ее болезни, и чтобы Ольга не упоминала никого из соратников Милы, которые были еще на свободе.

В то время «четырехсотка» доживала уже свои последние дни. Ольгу на допрос не привозили. Затем «четырехсотка» была ликвидирована, и я не смогла передать Ольге поручение Милы. Я сидела в тюрьме на Карловой площади, а Ольга томилась за решеткой на Панкраце. Я расспрашивала узниц, но никто не знал Ольгу.

23 февраля 1943 г., в день сорокалетия Юлека, меня опять вызвали на допрос. Этот день был знаменателен еще и тем. что был 25-й годовщиной героической Советской Армии, которая вписала замечательную страницу в историю человечества, наголову разгромив нацистскую армию на Волге.

Ехала я во дворец Печека обеспокоенная. Чего они хотят? Зачем вызывают?

Во дворце Печека эсэсовец привел меня в «туннель» – длинный узкий коридор на первом этаже, в котором я сидела в первую ночь своего ареста и где теперь, после ликвидации «четырехсотки», находились заключенные коммунисты в ожидании допросов. Эсэсовец указал мне место на длинной скамейке возле двери. У противоположной стены стояла такая же скамья, сплошь занятая заключенными. Всматриваясь в лица узников, я вдруг почти в самом конце коридора увидела Юлека. Он еле заметно улыбнулся мне, удовлетворенно поглаживая бороду. Но все это Юлек проделывал лишь тогда, когда дежурный эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы превосходно друг друга понимали, радовались замечательной победе Советской Армии. Я могла бы вот так сидеть и смотреть на Юлека целые дни, месяцы, годы. Но это было наше последнее свидание. Я, конечно, тогда еще этого не знала.

В тот день я встретилась также и с Ольгой Волдржиховой. Она сидела напротив меня. Когда эсэсовец повернулся к нам спиной, я жестами показала, что мне необходимо с ней поговорить. А когда эсэсовец подошел ко мне, я встала и скороговоркой попросила разрешения пройти в туалет. Может быть, Ольга догадается и попросит о том же. Ну а что если охранник скажет «сейчас» и оставит нас ждать несколько часов так, как они это обычно и делали? Но он не отказал. Более того, он даже спросил: «Кто еще хочет?» Поднялась Ольга. Конвоир довел нас до туалета, однако не вошел внутрь, как делали другие, а остался ждать у двери. Когда мы возвратились в туннель, Юлека там уже не было.

Меня на допрос так и не вызвали. В туннеле я просидела до обеда. Потом узниц увели в темную комнату возле «кино». Вскоре после этого Ольгу повели на допрос. Когда же она возвратилась, то прошептала: «Иду домой!». На ней были надеты два свитера. Ольга сняла их и тут же подарила двум узницам. Пусть-де отогреваются, пока не получат передачу из дому. Некоторое время спустя Ольгу увели.

Примерно через неделю в тюрьму на Карлову площадь под вечер привезли партию заключенных-женщин из тюрьмы Панкрац. Среди них была… Ольга! Я широко раскрыла глаза: «Как же так? Ведь ее обещали освободить!» Поговорить с Ольгой не удалось, ибо нас караулила надзирательница Гертлова. Во время ее дежурства коридорные должны были сами записывать в тюремные книги имена вновь прибывших, потому что она не умела как следует писать. Гертлова лишь обыскивала узниц. Вновь прибывшие женщины раздевались, надзирательница брала в руки каждую вещь из женского туалета и тщательно просматривала ее на свету, прощупывала швы и потом бросала на пол. Узницы должны были потом собирать свои вещи.

Ольга очутилась в камере, находившейся в самом конце коридора.

Ночью в нашу камеру вошла Гертлова, разбудила нас и объявила коридорной Анежке Филипповой, что ее отправляют с эшелоном. Заспанная и встревоженная Анежка быстро собирала свои немудреные пожитки. Через несколько минут она была уже готова. Женщина не знала, куда ее повезут. На прощание мы подали друг другу руки и обнялись.

Утром на дежурство заступила надзирательница Кунертова. Я сказала ей, что осталась одна в камере. Она спросила, не знаю ли кого-нибудь из заключенных, кто годился бы в коридорные.

Я тут же подумала об Ольге. Но побоялась сразу предложить ее. Это могло вызвать подозрение. Поэтому я лишь сказала, что вчера, под вечер, привезли партию женщин. Среди них одна, пожалуй, могла бы справиться с работой коридорной. «А в какой она камере?» – поинтересовалась Кунертова. «Не знаю», – ответила я, хотя прекрасно знала, куда поместили Ольгу. «А как ее фамилия?» – допытывалась надзирательница. Я пожала плечами. «Ну тогда ступай за мной», – приказала тюремщица. Ее могучая фигура поплыла впереди. Через глазок мы заглядывали в каждую камеру, разыскивая кандидата в коридорные. Так мы дошли до крайней камеры, в которой и отыскали Ольгу. Кунертова осведомилась, как ее фамилия.

– Волдржихова, – бойко отрапортовала Ольга.

– Волдржихова, вы хотели бы работать в коридоре? – официальным тоном спросила надзирательница.

Из-за ее спины я кивнула Ольге, и она ответила:

– Да.

– Ладно, – бросила Кунертова и заперла камеру.

Я не понимала, почему она медлит. Нужно было мыть коридор, убирать канцелярию, к тому же приближался обед.

– Кто мне поможет?

– Я должна спросить у Сопла, – пояснила надзирательница и отвела меня в камеру.

Затем Кунертова отправилась звонить по телефону на Панкрац начальнику тюрьмы. Вскоре она возвратилась и сказала, что Соппа не разрешил, так как у Волдриховой – она коверкала ее фамилию – «тяжелое дело», и Соппа предложил другую женщину. Тогда почему Соппа направил Волдржихову на Карлову площадь? В этой тюрьме не содержали узников с «тяжелыми делами». Надзирательница приняла наивность моего вопроса за чистую монету и ответила: «Не знаю!». По тюремной книге мы нашли номер камеры, в которой сидела та, которую рекомендовал в коридорные Соппа.

Кунертова пошла поглядеть на нее. Когда надзирательница назвала фамилию, вперед выступила семнадцатилетняя девушка. Кунертова спросила у нее, хотела бы та работать в коридоре. Девушка молчала. Она не понимала по-немецки. Тогда я перевела ей вопрос надзирательницы. Девушка фамильярным тоном ответила, что и не подумает работать, поскольку через два дня уходит домой. Когда я перевела ее ответ, Кунертова рассвирепела и скомандовала: «Марш!». Надзирательница увела девушку и меня в камеру коридорных и заперла дверь.

Осмотревшись по сторонам, девушка присела на топчан и спокойно положила руки на колени.

– За что тебя посадили в тюрьму? – поинтересовалась я.

– А за то, что я не хотела работать, – смеясь ответила она. – Мне сказали, что послезавтра меня освободят. Так чего ради я буду надрываться в коридорах!

– Ты права. Это было бы глупо, – согласилась я. Девушка недоверчиво посмотрела на меня. А я совершенно серьезно добавила: – Надзирательница все равно ничего не сможет сделать, если бы даже и пожаловалась. Им не следовало бы говорить, что тебя освободят. Стать коридорной на два дня бессмысленно. За такое короткое время ты даже оглядеться как следует не успела бы.

Девушка продолжала сидеть на койке, а я тем временем мыла посуду. Вскоре пришла надзирательница и стала кричать на девушку. Затем, указав ей на дверь, скомандовала: «Марш!».

Девушка спокойно поднялась и медленно вышла. Надзирательница увела ее в прежнюю камеру. На следующий день девушку и впрямь освободили. Вернувшись, надзирательница решительно заявила: «Возьму в коридорные Волдрихову». Кунертова могла себе это позволить даже вопреки запрету начальника тюрьмы. Ее муж служил в гестапо во дворце Печека, а это кое-что значило. Вскоре она привела Ольгу.

Оставшись одни, мы бросились друг другу в объятия. Я засыпала Ольгу вопросами: почему она здесь, а не на свободе, выполнила ли поручение Милы?

И Ольга рассказала. После нашего разговора в туалете во дворце Печека ее вызвали на допрос на пятый этаж, к комиссару Вилке, который спросил: «Так вы мне действительно все сказали, вам нечего добавить?» – «Господин комиссар, я вам сказала не всю правду», – смиренно ответила Ольга.

Вилке насторожился: «Как так?». И Ольга начала рассказывать, как в камере ее терзала мысль о том, что во время допроса она утаила одно важное обстоятельство, и сегодня собиралась дополнить свои показания.

Вилке внимательно слушал ее «признания». Когда она на минуту умолкала, он вежливо просил ее продолжать. Ольга покаялась в том, что умолчала о письмах, полученных от Недведа. «Сколько?» – с интересом спросил Вилке. Она задумалась, будто вспоминая, а потом ответила: «Три». Вилке был удовлетворен ответом. Это совпадало с тем, что показывал Вацлавик. «О чем говорилось в этих письмах?» – задал новый вопрос Вилке. И Ольга опять в соответствии с указанием Милы рассказала, что Недвед писал в них о своей дочери Ганочке, которая в это время была тяжело больна. Отец, мол, ее очень любит и был страшно обеспокоен, узнав о ее болезни. Поэтому в письмах он все время спрашивал о состоянии здоровья Ганочки, о том, как протекает болезнь, и просил Ольгу, чтобы она позаботилась о девочке.

Вилке, по-видимому, поверил.

И вот она ждет освобождения. Но почему ее перевезли в другую тюрьму, вместо того чтобы отпустить домой?

Ольга стала ценнейшим человеком в тюрьме на Карловой площади. Как медичка, она доставала такие лекарства заключенным, каких тюремный врач никогда не прописал бы.

Коридорной в тюрьме на Карловой площади она пробыла недели три. Ольга – жизнерадостный человек. Ее темные искрящиеся глаза излучали внутреннюю силу и оптимизм. Ей повезло: ее не били, не пытали: ведь она во всем «призналась».

Утром 18 марта 1943 г. надзирательница принесла в камеру коридорных красное казенное письмо и потребовала, чтобы Ольга расписалась в том, что прочитала его. Год назад я тоже получила такое письмо. Но в ту пору мне не позволили его даже прочитать. Когда я сказала, что должна все же прочитать то, под чем подписываюсь, надзирательница влепила мне две пощечины, и я подписала бумагу, не ведая, что в ней написано. Теперь было иное время: Советская Армия одержала победу на Волге, и поведение тюремщиков стало иным. Поэтому мы прочитали казенное письмо для Ольги. Когда я перевела ей содержание с немецкого на чешский язык, Ольга помрачнела. Ее берут под превентивный арест, как «выдающуюся функционерку нелегальной коммунистической партии».

Я, как могла, утешала Ольгу, ведь она все равно будет освобождена. Не раз бывало так, что заключенный сегодня подписывал подобное извещение, а на другой день его отпускали. В действительности я не знала ни одного такого случая и даже ничего подобного не слышала, но чего не придумаешь, желая утешить друга!

На следующий день Ольгу вызвали на допрос.

– Тебе определенно объявят, что ты свободна! – уверяла я. – Либо отправят в концентрационный лагерь.

– А может, они пронюхали обо мне что-нибудь еще? – предположила Ольга.

Было известно, что существуют концентрационные лагеря в Терезине, Равенсбрюке, Освенциме, но все, что там творилось, казалось нереальным. Весть о том, что делается в Освенциме, впервые принесла заключенная, которую привезли из тюрьмы Панкрац. Женщина рассказывала, что в феврале к ним в камеру поместили узницу из Освенцима. Последняя поведала, что нацисты в Освенциме отравляют людей газом. Во время рассказа заключенные, стоявшие за ее спиной, показывали знаками, что она, вероятно, «тронутая» и верить ей нельзя. Мы тогда действительно не подозревали, что даже тех женщин, которых увезли в конце января 1943 г. из тюрьмы на Карловой площади в Освенцим, нацисты уже удушили в газовых камерах.

Итак, Ольгу увели от меня. Минуло утро, прошел час обеда, а она все не возвращалась. Что с ней?

Наконец Ольга появилась.

– Я свободна! – сообщила она радостно.

– Зачем же ты пришла сюда, как тебя пропустили?

– Я им наговорила, что у меня здесь остались вещи. Но пришла лишь за тем, чтобы рассказать тебе об этом.

Мы распрощались. Ольга заверила, что не забудет меня. И действительно, на протяжении всего моего заточения в концентрационном лагере она каждый месяц присылала мне продовольственную посылочку.

Ольга вышла на свободу. Ей посчастливилось вырваться из лап гестапо. А Мила Недвед так никогда и не узнал, что именно его инструктаж спас Ольгу.

В камеру поместили новую коридорную, и тюремная жизнь потекла своим чередом.