Текст книги "Исповедь фаворитки"

XXVII

Решившись быть смиренной до конца, я не стала нанимать карету, а отправилась на Флит-стрит пешком через Пэлл-Мэлл и Стренд[222]222
  Пэлл-Мэлл – старинная улица в центре Лондона (впервые отмечена на карте в 1658 г.); расположена к западу от Стренда, в направлении к Грин-парку; своим названием обязана старинной игре, напоминающей крокет.


[Закрыть].

Сэр Чарлз не ошибался: мне стоило лишь спросить, где дом сэра Уильяма Гамильтона, и мне тотчас его показали.

На пороге особняка я почувствовала, что мои колени слабеют, и прислонилась к стене, стараясь собраться с силами.

Его милость был у себя.

Лакей, встретивший меня у входа, осведомился, кто я, чтобы доложить своему господину о моем приходе. Но я боялась, что при одном этом имени двери передо мной закроются, и потому отвечала так:

– Просто скажите сэру Уильяму, что молодая дама просит принять ее.

Хотя мне шел уже двадцать пятый год, я выглядела такой юной, что лакей, не желая признать меня молодой дамой, возвестил о приходе какой-то девушки. Потом до меня донесся голос сэра Уильяма:

– Просите.

Я прижала руку к сердцу, стараясь унять его мучительное биение и чувствуя, что мне не хватает воздуха.

Лакей возвратился, распахнул дверь и пригласил меня войти.

Сэр Уильям сидел за столом, правя корректуру своего труда под названием «Заметки о Везувии».

Я остановилась в дверях, ожидая, когда он поднимет голову.

Заметив меня, он на мгновение замер в неподвижности, глядя мне в лицо, потом поднялся и сделал шаг навстречу.

– Что вам угодно, прелестное дитя? – спросил он.

Голос изменил мне, я смогла только шагнуть к нему и, почти лишаясь чувств, упала на ковер.

Видя мою бледность и то, как меня колотит дрожь, он позвонил, призывая на помощь. Вошел лакей.

– Ей плохо! – закричал сэр Уильям. – Вы же видите, ей совсем плохо! Идите сюда, помогите мне!

Вдвоем они перенесли меня на канапе. При этом моя шляпа упала, и из-под нее хлынула волна волос.

Если бы я подстроила это нарочно из кокетства, и тогда не могло бы получиться лучше: у меня были несравненные волосы.

– Соль! Принесите нюхательную соль! – приказал сэр Уильям.

Лакей принес флакон, и лорд, присев возле меня и прислонив мою голову к своему плечу, поднес его к моему лицу.

Я открыла глаза, которые до последней минуты оставляла закрытыми не столько от слабости, сколько от страха.

– Ах, милорд, вы так добры! – прошептала я и соскользнула к его ногам.

Он смотрел на меня с возрастающим изумлением.

– Должно быть, мисс, вы собираетесь просить меня о чем-то неисполнимом, – сказал он, – если вы настолько сомневаетесь в моем согласии.

Я закрыла лицо руками и разрыдалась.

– О милорд, милорд, – проговорила я, не поднимая головы, – если бы вы только знали, кто перед вами!

– Так кто же вы?

– Та, что ненавистна вам более, чем кто-либо другой в этом мире, милорд.

– Я ни к кому не питаю ненависти, мисс, – возразил сэр Уильям.

– В таком случае я та, кого вы считаете самой презренной.

Он положил руку мне на голову и приподнял ее.

– Эмма Лайонна, – пробормотала я.

– Но это невозможно! – воскликнул он, отшатываясь. – Невозможно!

– Почему же, милорд?

– Немыслимо, чтобы это лицо было лицо падшей женщины!

– Ваш племянник, человек со столь благородным сердцем, никогда не сделал бы своей избранницей падшую женщину.

– Но как быть со всем тем, что я слышал о вас? Правда это или сплошные хитросплетения лжи?

– А что именно говорили вашей милости? Я готова со всей искренностью ответить на любые вопросы. Для того, кто оказался в моем положении, искренность – первейшая из добродетелей.

– Мне говорили, что ваша мать была служанкой на ферме, а вы сами пасли овец…

– Это правда, милорд.

– Потом вы стали прислугой в маленьком провинциальном городке…

– И это правда.

– Еще я слышал, что, приехав в Лондон, вы нашли приют в доме одного славного доктора, мистера Хоардена, который устроил вас на работу в ювелирный магазин, но ваши дурные наклонности вскоре побудили вас отказаться от этой скромной судьбы.

– Это также правда.

– Но дальше, конечно, начинается клевета: мне говорили, будто вы сделались любовницей сэра Джона Пейна, потом сэра Гарри Фезерсона…

Ни слова не говоря, я кивнула, признаваясь в истинности всего, что было им сказано.

– Потом вы продолжали опускаться все ниже: стали сообщницей шарлатана Грехема, любовницей Ромни и, наконец, сошлись с моим племянником, которому, как меня уверяли, вы согласились уступить только с условием, что он женится на вас, притом вынудили подписать брачное обещание и таким образом держите моего племянника теперь в рабстве наперекор его воле.

– Я прошу вашу милость дать мне десять минут, чтобы оправдаться, – отвечала я.

И поднявшись, бросилась вон из комнаты.

– Куда вы? – закричал сэр Уильям. – Подождите!

– Я вернусь, милорд.

Как на крыльях, я сбежала по лестнице и, вскочив в проходивший мимо фиакр, крикнула:

– На Кавендиш-сквер!

Пять минут спустя я уже вбегала к Ромни. Мне посчастливилось: он был дома.

– Брачное обещание лорда Гринвилла! – закричала я. – Дорогой Ромни, отдайте мне его!

– Да что с вами такое, милая Эмма? Вы вне себя.

– Не важно… Это обещание, оно мне нужно… Умоляю, скорее! Скорее!

Ромни бросился к шкафу, открыл уже известный мне ящичек и достал бумагу, подписанную лордом Гринвиллом.

– Возьмите, – сказал он. – Но может быть, вы все же посоветуетесь со мной, прежде чем что-то предпринимать?

– В том, что касается столь тонких материй, милый Ромни, советоваться можно только с собственной совестью. Благодарю вас.

Выбежав из комнаты, я поспешила к фиакру и велела отвезти меня на Флит-стрит. Поднявшись по лестнице с той же быстротой, с какою только что спустилась, я увидела сэра Уильяма; в раздумье он прохаживался по комнате большими шагами.

Не давая лорду времени на расспросы, я протянула ему брачное обещание сэра Чарлза.

– Что это такое? – спросил он.

– Пусть ваша милость соблаговолит прочесть.

И сэр Уильям прочел:

«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.

Лорд Гринвилл.

1 мая 1783 года».

– Ну и что же? – сказал он. – Я и так знал, что это обещание существует.

– Вы ошибаетесь, милорд, – возразила я, – его больше нет.

И, подойдя к камину, я бросила бумагу в огонь, который тотчас пожрал ее.

– Что вы сделали? – спросил сэр Уильям.

– Ничто больше не связывает вашего племянника, милорд, – отвечала я. – Он свободен, теперь вам остается только убедить его меня покинуть.

И не сказав более ни слова, я вышла из комнаты, не оглянулась, хотя он звал меня, и отправилась домой. Сэр Чарлз ждал меня в крайней тревоге.

– Ну скажите же, – спросил он, как только я вошла с разгоревшимся от быстрой ходьбы и перенесенных волнений лицом, – что там произошло?

Я во всех подробностях описала ему свою встречу с его дядюшкой.

– Стало быть, вы сожгли мое брачное обещание?

– Да, сэр Чарлз, теперь вы свободны.

– Это только значит, дорогая Эмма, что мой долг перед вами, прежде записанный, стал по отношению к вам долгом чести. Вот и вся разница.

– Послушайте, сэр Чарлз, – сказала я, – здесь есть над чем поразмыслить. Сейчас наступил самый решающий миг, от него зависит ваша судьба. Если сейчас вы расстанетесь со мной, не только свет одобрит вас, но будущность ваша тотчас окажется обеспечена, вы вступите во владение своим состоянием, тогда как, напротив, если вы станете упорствовать и не покинете меня, общество вас осудит, а дядюшка лишит наследства. Если исходить из денежных соображений, вы никак не можете со мной остаться, я же в материальном отношении могу без вас обойтись. Разбогатев, вы вернете мне десять тысяч фунтов, которые мы растратили вместе, и сможете добиться от дядюшки, чтобы он обеспечил наших детей, таким образом, мы все сможем жить в достатке. Если же вы останетесь бедняком, мои дети и я тоже будем бедны, и неизбежно наступит день, когда вы раскаетесь в своем самопожертвовании, а наши дети станут меня упрекать, что по моей вине они остались ни с чем.

– Довольно, Эмма, довольно! – вскричал сэр Чарлз, прижимая меня к себе, словно боялся, что меня вырвут из его объятий. – Пусть будет все что Господу угодно, но никакая человеческая власть не в силах разлучить нас!

Вдруг он вскрикнул. Я оставила дверь открытой, и его дядюшка, который вошел не замеченный нами, запретив слуге объявить о своем визите, стоял на пороге. Итак, он слышал все только что сказанное между нами.

– Дядюшка! – воскликнул сэр Чарлз, отступая в смущении.

Я же обратилась к лорду Гамильтону:

– Как видите, милорд, я сделала все, что от меня зависело. Не моя вина, если я не преуспела.

– Оставьте-ка меня наедине с этой молодой женщиной, сударь, – сказал сэр Уильям сэру Чарлзу.

Сэр Чарлз отвесил почтительный поклон и удалился.

Сэр Уильям Гамильтон подошел ко мне и протянул руку:

– Я вами доволен, мисс, и надеюсь, что вы будете и далее проявлять настойчивость в своих попытках вразумить его.

– Прошу прощения, милорд, – возразила я, – но, как видите, я не нуждаюсь в том, чтобы вы поддерживали меня вашими советами. Надеюсь, что мне хватит советов моей собственной совести.

– Отлично! Но, как вы только что говорили этому молодому безумцу, у вас ведь есть дети.

– Это другое дело, и мой материнский долг напомнить, что они нуждаются в вашем внимании.

– Насколько я понял, мой племянник задолжал вам десять тысяч фунтов стерлингов.

– Возможно, милорд, но это касается только его и меня.

– Если мой племянник согласится покинуть вас, я готов утроить эту сумму.

– Я не отдаю в рост ни мои деньги, ни мою любовь.

– Но что вы будете делать с двумя или тремя сотнями фунтов ренты?

– Попробую использовать мои таланты.

– Будете давать уроки?

– Почему бы и нет?

– Уроки чего?

– Французского или итальянского языка.

– Вы говорите по-французски и по-итальянски?

– Да.

Тогда сэр Уильям обратился ко мне со словами сначала на одном, потом на другом из названных языков. Я отвечала достаточно правильно, так как он, видимо, был удовлетворен.

– Вы еще и музыкантша, не так ли? Я вижу здесь фортепьяно и арфу.

– Да, я играю на этих инструментах.

– Вы не сочтете нескромным, если я попрошу вас что-нибудь сыграть?

– Вы вправе приказывать, милорд.

– А если, вместо того чтобы приказывать, я попрошу вас об этом?

– В таком случае вы, может быть, будете снисходительны, если я вам спою одну вещь, очень близкую моему нынешнему душевному состоянию.

– Пойте что вам угодно; каков бы ни был ваш выбор, я послушаю с удовольствием.

Должна признаться, что в ту минуту я уже была не совсем чужда ухищрений кокетства. Поскольку я не могла угадать побуждений, заставивших сэра Уильяма задавать мне все эти вопросы, то не увидела в них ничего, кроме бесчувственности и эгоизма, и была возмущена жестокостью обращенной ко мне просьбы – не мог же он не понимать, каково мне петь, находясь в подобной ситуации! И уж если нельзя было отказаться, я хотела, по крайней мере, извлечь из этой своей вынужденной покорности как можно больше пользы для нашей любви.

Призвав на помощь всю ту редкостную мимическую выразительность, какой одарила меня природа, я присела перед арфой, прислонившись к ней лбом, мои распущенные волосы разметались по плечам, пальцы, пробежав по струнам, извлекли из них несколько скорбных аккордов, и я, словно Дездемона, поникнув под бременем безутешной тоски, запела душераздирающую балладу об иве:

 
Несчастная крошка в слезах под кустом
Сидела одна у обрыва.
Затянемте ивушку, иву споем,
Ох, ива, зеленая ива[223]223
  «Отелло», IV, 3. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].
 

На званых вечерах у сэра Гарри и у Ромни мне не однажды случалось исполнять эту балладу, полную поэтической жалобы, и всегда она имела громадный успех, но на этот раз я пела как никогда выразительно, ведь и моя душа была истерзана печалью.

Сделав паузу между первым и вторым куплетом, я прислушалась, но не уловила даже дыхания сэра Уильяма: вся его душа была прикована к словам моей песни.

Я продолжала:

 
У ног сиротинки плескался ручей.
Ох, ива, зеленая ива.
И камни смягчались от жалости к ней.
 

Тут я остановилась, как бы давая понять, что сэр Уильям уже получил достаточное доказательство моих способностей к мимической игре, пению и музицированию. Но он взмолился:

– О, заклинаю вас, продолжайте!

И я вновь запела:

 
Обиды его помяну я добром.
Ох, ива, зеленая ива.
Сама виновата, терплю поделом.
Ох, ива, зеленая ива.
Не плачь, говорит он, не порть красоты.
Ох, ива, зеленая ива.
Я к женщинам шляюсь, шатайся и ты.
Ох, ива, зеленая ива.
 

И заставив струны арфы издать пронзительный жалобный вскрик, медленно угасший, словно последний вздох умирающей, я умолкла, взволнованная, тяжело дыша, обессиленно склонив голову к плечу, в ожидании нашего спасения или нашего осуждения.

– Сударыня, – произнес сэр Уильям, – теперь я понял, почему мой племянник обожает вас. Скажите ему, что я его прошу посетить меня завтра, нам есть о чем поговорить.

И он удалился, почтительно поклонившись мне.

Едва лишь дверь за ним закрылась, как сэр Чарлз (из спальни ему было и слышно, и видно все, что здесь происходило) вбежал в салон и, сжав меня в объятиях, с сияющими от радости глазами, вскричал:

– Ты спасешь нас, я был в этом уверен!

XXVIII

Можно понять, какие чувства оставил во мне этот день. Сэр Чарлз питал радужные надежды, а я почему-то не могла их разделять.

Мне казалось, что в этой моей мнимой победе над сэром Уильямом кроется что-то непонятное. В ответ на все, что мне говорил лорд Гринвилл, на все планы, которые он строил, я повторяла:

– Завтра посмотрим.

И вот завтра настало.

Сэр Уильям Гамильтон не назначил часа встречи, и сэр Чарлз собрался к нему в девять утра.

Я осталась дома. Время ожидания показалось мне столетием, хотя то был всего лишь час.

Когда он истек, сэр Чарлз возвратился. При одном взгляде на него я тотчас поняла, что ни одна из его надежд не исполнилась. Он был бледен и выглядел совершенно уничтоженным.

– Ну что? – спросила я, заранее трепеща.

– Неумолим! – отвечал он, вытаскивая из кармана какое-то письмо. – Он настаивает на нашем немедленном разрыве.

– Что я вам говорила?

– В случае нашего согласия, – продолжал сэр Чарлз, – он предлагает ренту в пятьсот фунтов стерлингов каждому из наших детей, причем в случае смерти одного из них его доля достанется другому; я буду продолжать получать тысячу пятьсот фунтов ренты, а вам будут возвращены десять тысяч, истраченные нами совместно.

– И что же вы ответили?

– Я отказался.

– Что это за письмо?

– Оно адресовано вам.

– От вашего дядюшки?

– От моего дядюшки.

– Так давайте прочитаем.

– Оно именно вам, и я дал слово, что вы прочтете его одна.

– Дайте его мне,

– Хотите, я вам что-то скажу? – продолжал сэр Чарлз, печально глядя на меня.

– Что именно?

– Мой дядя влюблен в вас.

Я содрогнулась.

– Вы с ума сошли, сэр Чарлз!

– Клянусь вам, что это так.

Моя голова склонилась на грудь.

Догадка, сверкнув как молния, озарила мое сознание.

Я вспомнила всю вчерашнюю сцену, вспомнила полные восхищения взгляды сэра Уильяма, его голос, исполненный нежности.

С письмом в руке я подошла к камину. Я собиралась бросить его в огонь.

Сэр Чарлз остановил меня.

– Эмма, – твердым голосом произнес он, – вчера вы подбадривали меня, убеждая быть мужчиной, а я противился вашим доводам, которые касались и интересов наших детей, и интересов, касающихся лично меня. Сегодня я говорю вам: Эмма, прочтите это письмо и подумайте о тех предложениях, что в нем содержатся, ибо я уверен – там есть предложения. Настал час окончательного решения, и если вчера я считал себя вправе распоряжаться своей участью и судьбой моих детей, то сегодня я не могу выбирать за вас и стать препятствием на вашем пути к будущему счастью и благоденствию.

Я с изумлением смотрела на него, но, зная благородство Чарлза, ни на минуту не усомнилась в чистоте побуждений, заставивших его так говорить со мной.

– Я обещал моему дяде, – продолжал он, – что дам вам возможность, не чиня никаких препятствий, прочесть его письмо. Читайте же, милая Эмма, и если это ультиматум сэра Уильяма Гамильтона, а я уверен, что так оно и есть, предоставляю вам решить нашу судьбу.

Со слезами на глазах он обнял меня и удалился в спальню, оставив меня в салоне одну.

Я стояла, застыв в неподвижности; на лбу у меня выступил пот, я вся дрожала. Потом, зашатавшись, упала в кресло. Я понимала, что и в самом деле держу в руках судьбу всех нас. Распечатав письмо, я не сразу смогла прочесть его: туман застилал мне глаза. Мало-помалу буквы стали более различимыми, мой взгляд прояснился, и я прочла:

«Сударыня, со вчерашнего дня я много думал, думал со всем тем спокойствием и хладнокровием, какие только возможно сохранить, увидев Вас даже в мои лета.

Страсть моего племянника стала мне понятна: ее объясняют Ваши качества, Ваши достоинства, наконец, очарование Вашей натуры. Мне стало ясно, что Вы не просто любимы – Вы любимы вечной любовью.

Но в жизни есть роковые силы, против которых бороться бессмысленно: в столкновении с ними победить невозможно, можно лишь разбиться насмерть. Не далее как вчера мы с Вами оба имели перед глазами пример действия этих роковых сил: он содержится в Вашей истории, в признаниях, которые Вы мне сделали с такой искренностью.

Подумайте сами и скажите мне, возможно ли, чтобы в том самом городе, который видел Вас любовницей сначала сэра Джона Пейна, затем сэра Гарри Фезерсона, а также пособницей Грехема и натурщицей Ромни, Вы вдруг стали женой сэра Чарлза Гринвилла, рискуя на каждом шагу, который Вы сделаете на улицах Лондона, встретиться с памятью о прошлом, которого не смоешь никаким раскаянием, так что даже всемогущество Господне было бы не в силах избавить Вас от него.

Ваш брак с моим племянником, даже если допустить, что я бы на него согласился и позаботился о Вашем благосостоянии, сулит невзгоды и Вам, и Вашим детям.

Вам двадцать пять лет, – это Вы мне сказали, что таков Ваш возраст, ибо я сам не дал бы Вам больше восемнадцати, – итак, Вам двадцать пять, а моему племяннику только двадцать четыре, стало быть, он на год моложе Вас. Он еще только вступает в возраст страстей. Как бы Вы ни были прекрасны, соблазнительны, совершенны, не исключено, что настанет день, когда он к Вам охладеет, и тогда Вы услышите из его уст слова сожаления о той жертве, которую, как ему покажется, он принес Вам.

Ныне, если Вы возьмете в мужья его, человека, лишенного средств и видов на будущее, это будет самопожертвованием с Вашей стороны, и я первый готов заявить об этом но в глазах света все-таки жертву принесет он.

Я же предлагаю Вам следующее: вместо того чтобы стать моей племянницей, будьте мне дочерью.

Бездетный вдовец, я одинок в этом мире; племянник, выросший вдали от меня, чужд моему сердцу; моя привязанность к нему – лишь отражение той любви, что я питал к его матери, моей сестре, непосредственно к нему у меня нет никаких чувств; да он и сам, не отдавая себе в том отчета, измеряет свое расположение ко мне лишь мерой того добра, что я могу для него сделать.

Если Вы согласитесь стать моей приемной дочерью, все непреодолимые преграды, мешающие Вам спокойно и счастливо жить в Англии, растают сами собой, как исчезает след судна, перешедшего из одного моря в другое. Я увезу Вас в Неаполь, где Вас никто не знает, не видел, где Вас не будут звать ни Эммой Лайонной, ни мисс Харт, где Вы не будете прежней любовницей Пейна и Фезерсона, сообщницей Грехема, натурщицей Ромни. Вы будете носить другое имя: Вы выберете его сами и станете моей названой дочерью, моей возлюбленной дочерью.

Не стану говорить Вам о моем богатстве. У меня семь-восемь тысяч фунтов стерлингов ренты, не считая жалованья посла, что составляет пять тысяч в год; я разделю это состояние на три части: одна достанется Вам, другая – моему племяннику, третья Вашим детям.

Но нет, я буду говорить Вам только о тех услугах, какие можете мне оказать Вы. Мне пятьдесят восемь лет; я нуждаюсь в заботе, в дружбе – за неимением любви; мне нужно, чтобы меня любили, как можно любить старика. Сколько мне еще осталось жить? Шесть, восемь, может быть, десять лет. Рассудите, как быстро протекут эти годы в Вашем возрасте; итак, в худшем случае проиграв ставку в десять лет, Вы окажетесь в итоге свободной, богатой тридцатипятилетней женщиной в полном расцвете сил и красоты, к тому же – позвольте мне прибавить эти слова, не вкладывая в них никакого язвительного намека, – женщиной, очистившейся ценой своей самоотверженной преданности.

Разрешите прибавить еще, что я живу в Неаполе, одном из прекраснейших городов мира, причем имею все основания рассчитывать, что проживу там до конца моих дней; что я друг короля и королевы; что я там окружен обществом, на которое Вы тотчас приобретете огромное влияние благодаря Вашей красоте, Вашим дарованиям, Вашей необычайности, наконец; что это общество состоит из выдающихся умов и талантов, аристократии всякого рода, будь то аристократия крови или духа; что Вы, рабыня прошлого, станете там царицей будущего.

Теперь я все сказал. Подумайте. Я жду Вашего ответа с большим нетерпением, чем влюбленный юноша: жду, как старый эгоист.

Впрочем, каким бы ни оказалось Ваше решение, оно ничего не изменит в чувствах, что я к Вам питаю, и среди них уважение занимает первое место.

Уильям Гамильтон».

Признаться, это письмо, такое простое, благородное и полное достоинства, глубоко тронуло меня. Мои руки безвольно повисли вдоль тела, я уронила голову на грудь и погрузилась в мечтательное раздумье.

Когда я подняла голову, передо мной стоял сэр Чарлз. По его меланхолической улыбке легко было понять, что он догадывался обо всем, что творилось в моей душе.

Я протянула ему письмо:

– Прочтите.

Но когда он опустил взгляд на исписанную страницу, я с живостью воскликнула:

– Нет! Только не при мне! Прочтите его один, так же как я его читала. Как бы то ни было, у вашего дяди благородное сердце.

Сэр Чарлз отправился в свою комнату, а я снова осталась одна в салоне.

Одна? О нет… Письмо сэра Уильяма населило его множеством незнакомых видений. Похоже, что рок, случай, судьба, Провидение в который раз готовились распорядиться мной, невзирая на мои собственные намерения, не оставляя мне возможности выбирать. Я не могла оспаривать правоту и разумность соображений сэра Уильяма Гамильтона по поводу моего брака с его племянником. Все эти доводы не раз приходили в голову и мне самой, и чем более близкой оказывалась эта цель, поставленная передо мною моим честолюбием, тем менее желанной она становилась в моих глазах.

Зато горизонты, которые только что открылись передо мной, когда я читала письмо сэра Уильяма, были так заманчиво озарены солнцем Средиземноморья, прежде светившим мне разве что сквозь строфы Тассо[224]224
  Тассо, Торквато (1544–1595) – итальянский поэт, автор героической поэмы «Освобожденный Иерусалим» (1580), одного из известнейших произведений мировой литературы.


[Закрыть] и Ариосто[225]225
  Ариосто, Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт и драматург, автор героической рыцарской поэмы «Неистовый Роланд» (1516).


[Закрыть]! Мое пагубное воображение, всегда готовое увлечь меня в вольную страну фантазии, уже принялось развертывать передо мной свои ослепительные миражи. Я вновь стану королевой салона; эта роль, утраченная мной после отъезда сэра Джона, утраты сэра Гарри, разорения сэра Чарлза, возвратится ко мне в новом, еще не виданном мною блеске: эту роль я завоюю благодаря положению, которое в дипломатическом мире занимает сэр Уильям Гамильтон.

Посол – это ведь если и не сам король, то представитель королевской власти; самое взыскательное женское честолюбие не может не удовлетвориться рангом супруги посла. Правда, последовав за сэром Уильямом, я буду не супругой, но всего лишь приемной дочерью посла, а это далеко не одно и то же, ведь скука, каприз или взбалмошный нрав старика в любой момент могут привести к тому, что меня выставят за дверь, возвратив к состоянию Эммы Лайонны, а то и мисс Харт. Приемная дочь – положение очень уязвимое, тут нет никаких гарантий.

Что ж, значит, сэру Уильяму следовало предложить мне стать не его приемной дочерью, а женой. При этой мысли слепящий туман поплыл перед моими глазами.

Однако что здесь уж такого невероятного? Разве лорд Гринвилл не принадлежит к более родовитому семейству, чем лорд Гамильтон? Разве он не потомок Уорвиков или, по крайней мере, не отпрыск одной из боковых ветвей этого прославленного рода, берущего свое начало от самого легендарного графа Ричарда Невилла, которого прозвали «делателем королей»[226]226
  Ричард Невилл граф Уорвик (1428–1471) играл выдающуюся роль во время т. н. войны Алой и Белой розы (1455–1485) – борьбы за престол двух ветвей английского королевского дома: Ланкастеров (в гербе их была алая роза) и Йорков (в гербе – белая роза); переходя с одной стороны на другую, способствовал возведению на царство нескольких представителей враждующих династий, за что был прозван «делателем королей»; погиб в бою.


[Закрыть]? А сэр Уильям принадлежит к хорошему шотландскому роду, только и всего. Итак, если Гринвилл, то есть, иначе говоря, Уорвик, соблаговолил дать мне брачное обещание, почему бы сэру Уильяму Гамильтону, правда богачу, правда занимающему высокое положение, но зато лишенному того обаяния молодости и аристократизма, какое есть у его племянника, – почему бы сэру Уильяму не сделать леди Гамильтон ту, которой довольно сказать только слово, чтобы стать леди Гринвилл?

Останавливалась ли я когда-нибудь в своем пути наверх? Или, иначе говоря, как случалось, что мои падения всегда имели, так сказать, провиденциальное значение, благодаря чему каждое из них возносило меня выше, чем я находилась до того, как пала?

Разве стать леди Гамильтон после того, как я была почти что леди Гринвилл, не значит возвыситься настолько же, насколько взмыла вверх любовница Ромни, превратившись в леди Гринвилл?

Итак, решено: я стану леди – Гринвилл или Гамильтон, будет видно.