Текст книги "Исповедь фаворитки"

LXXI

Не знаю, как спалось королеве, но мои сны были кошмарны. Лишь под утро, когда видения, теснившиеся в моем мозгу, рассеялись, на меня снизошел недолгий покой.

Первой, кого я увидела, пробудившись, была королева. Она стояла у окна моей комнаты, дыша на стекло, и пальцем на его запотевшей от ее дыхания поверхности рисовала что-то вроде Голгофы, увенчанной тремя крестами[919]919
  Голгофа – холм близ Иерусалима, на котором совершались казни и где, по евангельскому мифу, был распят Христос.


[Закрыть].

Услышав, что я шевельнулась на своей постели, она быстро достала платок и вытерла стекло.

– Какая скука! – сказала она. – Я рано встала в надежде, что мы отправимся прогуляться, но пошел этот мелкий дождь, и он, пожалуй, заставит нас весь день просидеть дома.

Ей хотелось рассеяться, а это не получалось.

– Ваше величество давно здесь? – спросила я.

– Мое величество здесь целый час, так как моему величеству плохо спалось. Ну, вставай же, займемся чем-нибудь.

Я встала.

– Ах, – произнесла королева, разглядывая меня, – я раз в жизни испытаю удовлетворение, видя вас не столь вызывающе прекрасной, как обычно! Вы бледны, и глаза у вас сегодня утром что-то покраснели, учтите это, моя дорогая подруга.

– Увы, государыня! – отвечала я. – Боюсь, что к вечеру я стану еще бледнее, а мои глаза – еще краснее!

Она притворилась, будто не услышала.

– Что же вы не пригласили сэра Уильяма поехать в Казерту вместе с нами?

– Я это сделала, государыня. Но обязанности посла удерживают его в Неаполе. Он присоединится к нам сегодня вечером или завтра утром.

– А! Тем лучше! – произнесла королева, делая над собой видимое усилие. – Он расскажет нам новости.

Стоит ли говорить, что на этом наш разговор оборвался?

Каролина вернулась в свою комнату. Я оделась.

Около двух дождь прекратился. Слугам было приказано запрягать, как только первый луч солнца покажется из-за облаков. И вот нам объявили, что экипаж готов.

Мы сели в него и отправились на прогулку в парк.

По мере того как час приближался, королева все больше впадала в лихорадочное возбуждение. Она завела речь о пленении, страданиях и гибели своей сестры Марии Антуанетты, казненной 16-го числа того же месяца, в который мы вступили. Поскольку ни одна ее мысль не могла укрыться от меня, я поняла, что она ищет облегчения терзающих ее укоров совести в воспоминаниях о том, что французы сделали с ее сестрой – женщиной, чей сан должен был бы защитить ее от насилия.

Небо снова нахмурилось, и кучер решил, что пора возвращаться во дворец. Карета повернула, и королева не сделала никакого замечания по этому поводу. Вскоре экипаж остановился у большой парадной лестницы.

– Эта лестница в самом деле очень красива, – сказала Каролина, внезапно меняя тему разговора. – Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли[920]920
  Ванвителли, Луиджи (1700–1773) – известный итальянский архитектор, строитель Казерты.


[Закрыть].

И она принялась демонстрировать мне одну за другой красоты этого сооружения.

Так мы дошли до ее комнаты. Каролина пребывала во власти того крайнего нервного напряжения, какое у нее обыкновенно разрешалось истерикой. Она шла очень быстрым шагом, словно хотела согласовать свои движения с той бурей, что бушевала в ее сердце, и тем поневоле выдавала свое истинное душевное состояние.

Войдя в комнату, она вдруг застыла, неподвижно устремив свой взгляд на каминные часы.

Они показывали четыре.

В тот же миг она услышала некий звук, что-то вроде шипения, обычно предшествующего бою часов. Время приподняло свою косу, словно готовясь нанести удар, и колокольчик четырежды вздрогнул под ударами стального молоточка.

Предосторожность, принятая королевой накануне, когда она остановила часы, теперь уже стала бесполезной, но – странное дело – именно в то мгновение, когда королева вошла к себе, часы пробили тот самый роковой час, который она попыталась отсрочить.

А дело было просто в том, что, когда Каролина вышла из комнаты, чтобы вместе со мной сесть в карету, лакей, заглянув в покои, увидел, что часы стоят, завел их и поставил на нужное время. Вот и все чудо.

Однако, прежде чем королева успела объяснить все это себе, она была так потрясена, что, если бы я не успела поддержать ее, думаю, она бы рухнула на ковер.

Я хотела позвонить, но она меня удержала.

– О нет, – произнесла она, – у меня могут быть минуты слабости, но никому не следует знать об этом. Однако, поскольку маловероятно, чтобы Господь нашел забавным сотворить чудо ради этой троицы жалких якобинцев, я хочу понять, что за странность произошла с часами. Помоги мне лечь, а потом справься об этом.

Я довела королеву до кровати; не раздевшись, она бросилась на нее, а я отправилась расспросить слуг.

Тут-то лакей и рассказал мне, как он увидел, что часы остановились; решив, что это произошло случайно, он счел своим долгом завести их и поставить на точное время.

Тотчас возвратившись к королеве, я поделилась с ней этим объяснением.

Ее лицо прояснилось, она отерла пот со лба и попыталась улыбнуться. Но лицевые мускулы застыли в напряжении и отказывались принять более мягкое выражение.

– В конце концов, – сказала она, глядя на часы, показывавшие теперь половину пятого, – теперь со всем этим, должно быть, покончено. Неаполь нуждался в суровом уроке, и он его получил.

Я молчала.

– Ты со мной не согласна? – спросила она.

– Увы, государыня, – отвечала я, – позвольте мне не иметь собственного суждения об этих ужасных вещах, где речь идет о жизни и смерти. Я рождена слишком далеко от тех, кому Господь дал право распоряжаться судьбами других, чтобы вникать в столь трудные вопросы. Я всего лишь женщина, следовательно, существо слабое и сострадательное, и должна признаться, мне бы очень хотелось, чтобы эти часы показывали не время казни, а время помилования.

– Но, – нервически воскликнула Каролина, – если часы показывают время их казни, эти юноши сами же в этом виноваты! Разве ты сама не побудила меня сделать все возможное для их спасения? Даже вчера, после нанесенного мне оскорбления, разве я не прождала в Неаполе весь день, не придет ли кто-нибудь из их родных, отец, мать, брат или сестра, чтобы умолять меня за них? И что же, я ждала напрасно с одиннадцати утра до десяти вечера, я вздрагивала от надежды всякий раз, когда слышала шаги у моей двери. Чего же тебе еще? Они презрели мою милость, они счастливы умереть за святое дело свободы, они воображают, что наступит день, когда в Неаполе воздвигнут статуи в их честь, и в предвидении этого идут на эшафот как мученики… Статуи в Неаполе! (Она залилась резким притворным смехом.) Пусть они на это не рассчитывают!.. Народ умеет лишь разрушать, а не возводить. Возможно, что он и опрокинет статуи королей, но уж не затем, чтобы на их место поставить монументы якобинцам.

Она снова впала в молчание.

Я остереглась нарушить его. Прислонившись щекой к ее руке, я машинально считала пульс, лихорадочно бившийся в ее венах. Вдруг раздался шум кареты, проезжающей через дворцовую арку.

Услышав его, Каролина села на кровати.

– Кто это там? – спросила она.

– Вероятно, сэр Уильям Гамильтон, – отвечала я. – Ведь он обещал присоединиться к нам.

– Зови его сюда, если это он! – вскричала королева. – Мне не терпится узнать, что там произошло.

Это был действительно сэр Уильям. И вести, привезенные им, были столь неожиданными, что он не захотел медлить ни минуты и поспешил сюда, чтобы сообщить их нам. Благодаря своим великолепным лошадям он смог добраться сюда всего за час с четвертью.

Вот что произошло, и вот что он видел собственными глазами с балкона банкира Ли.

Как обычно, bianchi отправились в Викариа за приговоренными, которые вышли оттуда пешком в сопровождении двух рот пехоты и кавалерийского отряда.

Первую остановку они сделали у кафедрального собора и затем продолжили свой путь, поднявшись вверх до улицы Толедо и вышли на нее, обогнув дворец Маддалоне.

На улице Толедо солдатам пришлось силой прокладывать путь печальной процессии, настолько улица была запружена народом. Каждый из молодых людей шел между двумя кающимися, но отказавшись опираться на их плечи; шествовали три священника и, по временам оборачиваясь, давали осужденным целовать распятие, причем юноши исполняли эту церемонию с благочестивым рвением. Они шли твердым шагом, приветствуя знакомых, когда замечали их в толпе, скопившейся по сторонам улиц, или домов – там также виднелось множество людей. Знакомые в свою очередь откликались, махали платками, раздавались крики:

– Прощайте! Прощайте!

Без четверти четыре процессия вышла на угол церкви Святого Фердинанда и, миновав театр Сан Карло, вышла на площадь Кастелло, посреди которой был сооружен эшафот, увенчанный тремя виселицами в форме заглавной буквы «Н», поперечину которой подняли как можно выше.

Витальяни, старший из троих, шедший впереди, воскликнул:

– Друзья! А вот и орудие пытки.

– В добрый час! – отвечал Эммануэле Де Део. – Мученичество ведет к Господу.

– А смерть – к свободе! – прибавил Гальяни, самый юный из троих.

Эти слова были услышаны, и те, чьих ушей они достигли, стали их повторять, так что вскоре они были подхвачены всей толпой.

А народу там скопилось столько, что за час до казни четырем сотням пехотинцев насилу удалось пробиться на площадь, чтобы расчистить у подножия эшафота свободное пространство в виде большого квадрата.

Потом у всех на виду эти четыре сотни по команде своих офицеров зарядили ружья.

В то же время стало видно, как артиллеристы Кастель Нуово развернули жерла своих пушек в сторону площади Кастелло и, встав сзади них с зажженными фитилями, приготовились выстрелить, если кто-нибудь попытается спасти приговоренных.

Далее к этим воинским подразделениям прибавились те, что сопровождали осужденных.

Итак, около восьми сотен солдат окружили эшафот.

В тот же миг, когда юноши вступили в роковой круг, за железную стену штыков, отделившую их от мира живых, раздалась приглушенная дробь дюжины барабанов, возвещавших близкое начало мрачной драмы.

Гальяни, поскольку был самым младшим из троих – как я уже говорила, ему едва исполнилось девятнадцать, – первым поднялся на возвышение.

Когда над толпой поднялось юное лицо, эта полудетская обреченная на казнь голова, толпу охватила дрожь, раздались крики: «Пощады! Пощады!»

– Пощады для нас? – откликнулся Гальяни, возвысив голос. – Нам предлагали ее ценой бесчестия, и мы от нее отказались.

Палач уже ждал, оседлав поперечину виселицы, его подручные подтолкнули Гальяни к приставной лестнице, и он, поднимаясь, одолел пять или шесть перекладин, медленно переступая с одной на другую… И вот уже ему на шею набросили петлю.

Он еще успел крикнуть:

– Да здравствует свобода!

Но тут подручный палача ударом ноги выбил лестницу, тело закачалось в пустоте, палач соскользнул по веревке вниз на плечи осужденного, подручный повис у него на ногах, и присутствующие замерли на несколько мгновений, с ужасом уставившись на этот бесформенный ком людских тел, сотрясаемый судорогами агонии повешенного. Потом палач соскочил на землю, подручный метнулся в сторону, и труп первого мученика с переломанными шейными позвонками неподвижно повис в петле.

Настал черед Эммануэле Де Део.

Быстрыми шагами он взбежал по ступеням эшафота и огляделся, отыскивая кого-то взглядом в толпе. Тогда среди всеобщего безмолвия раздался крик, полный невыразимой боли:

– Ты меня ищешь? Я здесь, дитя мое!

И все увидели старого отца Эммануэле Де Део: поднявшись на цыпочки среди обступившей его толпы, с залитым слезами лицом, он махал платком. По-видимому, он выполнял последнее обещание, данное сыну, – прийти проститься с ним.

– Прощай, отец! – крикнул в свою очередь молодой человек. – Прощай! Я умираю за родину! Пусть же родина не забудет моей смерти и отомстит за нее!

И без посторонней помощи он стремительно поднялся на лестницу, дал набросить себе на шею роковую петлю, и начался второй акт ужасной драмы.

Но в то мгновение, когда палач повис на плечах казнимого, а помощник вцепился в его ноги, горестные крики отца, призывавшего своего сына и в отчаянии ломавшего себе руки, потонули в едином оглушительном вопле толпы, в котором смешались сострадание и гнев. Люди невольно подались вперед, послышалась команда: «Ружья наизготовку!» – она сопровождалась железным лязгом, свидетельствующим о готовности солдат без промедления повиноваться приказу. Одновременно с вершины одной из башен поднялось облако дыма и раздался гром пушки, выстрелившей холостым зарядом.

Тотчас же тысячи глоток издали единый крик: «Fuga! Fuga!» – это неаполитанское «Спасайся кто может!». Тотчас ряды солдат были смяты, но не защитниками обреченного, а теми, кто спешил убежать. Что до заплечных дел мастера, то, опасаясь, как бы в этой неразберихе у него не отняли последнюю жертву, таким образом лишив его десяти дукатов, выплачиваемых муниципалитетом за каждую казнь, палач бросился на Витальяни с ножом в руке и нанес ему удар в сердце.

Витальяни упал, смертельно раненный.

И пока толпа, обезумев от лязга ружейных затворов и грома пушек, разбегалась во все стороны по множеству улочек, выходящих на площадь Кастелло, палач с подручными втащили умирающего Витальяни на помост, где он испустил дух; но усердные исполнители приговора не придумали ничего лучше, как засунуть бездыханное тело в ту самую петлю, где должен был задохнуться живой человек!

Вот что произошло, и вот о чем поведал нам со всей обстоятельностью искушенного дипломата сэр Уильям, очевидец всех подробностей этой ужасной драмы.

LXXII

Мария Каролина выслушала этот рассказ от начала до конца без каких бы то ни было признаков волнения и, только когда лорд Гамильтон закончил, потребовала стакан воды.

Я сама пошла за ним – он стоял на ее туалетном столике, – но когда она брала его из моих рук, ее пальцы дрожали, а едва она поднесла стакан к губам, я отчетливо услышала, что ее зубы стучат о его край.

– Вы больны, государыня? – спросила я.

– В самом деле, – отвечала она, – кажется, меня немного лихорадит.

Странный ужас выразился на ее лице, и, сжав мне руку, она шепнула:

– Ты ведь проведешь эту ночь подле меня, не правда ли?

– Боже меня сохрани хоть на минуту покинуть вас, государыня! Но надо послать за врачом.

– Зачем?

– Затем, что я боюсь, как бы вы не заболели всерьез. Ведь, может быть, какого-нибудь успокоительного средства окажется достаточно, чтобы предотвратить серьезный недуг.

Приподнявшись на локте, королева подумала немного, потом снова уронила голову на подушку.

– Мне действительно нехорошо, – сказала она. – Шум в ушах, и перед глазами красные пятна. Пошлите курьера в Неаполь, напишите Доменико Чирилло, чтобы он завтра утром, по возможности раньше, пришел посмотреть меня.

– Не позволит ли ваше величество, чтобы я пощупал вам пульс? – спросил сэр Уильям. – Я ведь немножко врач.

– Щупайте, – согласилась королева, протягивая руку.

Сэр Уильям снял перчатку, извлек из жилетного кармана часы и, держа их в одной руке, положил пальцы другой на запястье королевы.

Он насчитал восемьдесят два удара в минуту.

– Государыня, настоятельно необходимо, чтобы врач пришел не завтра утром, а сегодня же вечером. А так как мне надо возвратиться в Неаполь, чтобы заняться своей завтрашней корреспонденцией, я и буду вашим курьером. Если Чирилло не окажется дома, я пришлю вам Котуньо…

– Присылайте кого угодно, милорд, лишь бы это не был английский врач. Терпеть не могу этих ваших любителей каломели[921]921
  Каломель (хлорид ртути) – желчегонное и противомикробное медицинское средство.


[Закрыть], они только ее и прописывают от всех болезней, можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея[922]922
  Панацея – средство, которое может помочь во всех случаях; первоначально – изобретавшееся алхимиками универсальное лекарство от всех болезней.


[Закрыть].

Сэр Уильям простился с нами. Уходя, он умолял королеву, если она почувствует себя хуже, не обращаться к какому-нибудь деревенскому лекарю, чье искусство заранее казалось подозрительным его скептическому уму, а подождать того, кого он пришлет из города.

Сэр Уильям не ошибся: лихорадка быстро усиливалась, и через два часа после его отъезда королева уже металась в горячке. В болезненном бреду ей казалось, будто она присутствует при казни трех юношей, и она повторяла подробности этого зрелища, только что пересказанные сэром Уильямом.

Около полуночи под арку дворца с грохотом вкатилась карета. Прислуга знала, что прибудет врач из Неаполя, и бодрствовала в ожидании, чтобы он мог без промедления явиться к больной.

Я кинулась ему навстречу вниз по лестнице. Это был доктор Котуньо. Его сопровождал секретарь сэра Уильяма, передавший мне письмо от мужа.

Доменико Чирилло отказался поехать, заявив, что в пять вечера он отослал во дворец прошение об отставке, отказавшись от места придворного врача.

Это произошло через час после казни; таким образом, намерения доктора были ясны и определенны, причина его отставки не нуждалась в объяснениях.

Сэр Уильям, зная патриотические настроения Чирилло, не был удивлен его отказом и обратился к Котуньо.

Когда я привела этого врача к королеве, ее лицо было воспалено, речь отрывиста, глаза лихорадочно сверкали. Скорость биения пульса еще возросла, достигнув девяноста ударов в минуту.

Котуньо с присущей ему решительностью поставил диагноз мгновенно – ему хватило одного-единственного взгляда на больную.

– Вот случай, – заявил он, – когда душевное состояние губительно влияет на телесное. Теперь задача в том, чтобы посредством физического воздействия повлиять на состояние духа.

Он достал футляр с набором инструментов, затем обратился ко мне:

– Сударыня, вы сможете помочь мне сделать ее величеству кровопускание или лучше позвать кого-нибудь из прислуги?

– То, в чем вам требуется моя помощь, не слишком сложное дело? – спросила я.

– Ах, Боже мой, вовсе нет! Речь только о том, чтобы вы не лишились чувств. Вы уверены, что этого не случится?

– Да, сударь, у меня хватит смелости.

– Иногда бывает, что смелости хватает, чтобы не испугаться за себя, но не за другого. Впрочем, речь лишь о том, чтобы подержать тазик.

– Можете рассчитывать на меня.

– Что ж, тогда не будем терять время.

И вот доктор перетянул бинтом руку королевы, с моей помощью – больше никто ему не помогал, – сделал надрез, и кровь обильно хлынула из вены.

То был первый раз, когда я видела, как льется кровь, а здесь к тому же текла на моих глазах драгоценная кровь моей коронованной подруги, так что впечатление было весьма глубоким.

Я стояла на коленях перед кроватью королевы, держа тазик, куда стекала эта кровь, притом в таком количестве, какое меня просто ужасало. В ту пору я еще не знала того, что мне впоследствии объяснил сэр Уильям: в человеческом теле содержится шестнадцать-семнадцать фунтов крови. Поэтому я чувствовала, что, по мере того как кровь лилась, у меня все заметнее темнеет в глазах и холодный пот выступает на лбу. Тем не менее я твердо держалась до той минуты, когда врач сказал:

– Можете поставить тазик на пол, сударыня, – мы закончили.

Можно было подумать, будто я действительно истощила все свои силы, а главное, всю волю, оказывая доктору помощь. Едва лишь я, пользуясь его позволением, поставила таз на пол, как сознание мое помутилось и я уронила голову на край кровати.

– Говорил же я вам! – сказал Котуньо.

– Ничего, доктор, это пустяки, – отвечала я, – но она потеряла столько крови!

– Пять-шесть унций, не более[923]923
  Унция – единица массы, применявшаяся в аптекарской практике (британская унция – 31,103 г).


[Закрыть]. Надо было справиться с мозговой горячкой. Она перенесла потрясение, теперь важно восстановить равновесие. Если лихорадка, болезненный румянец и особенно бред будут продолжаться, пусть ее величество опустит ноги в горячую воду, самую горячую, какую она сможет стерпеть, и в эту воду вам надобно всыпать три-четыре унции горчичного порошка. Если и этого окажется недостаточно, сделайте ей из горчичников нечто вроде сапожек. Совершенно необходимо, чтобы кровь, сейчас приливающая к мозгу, отхлынула к конечностям.

– Запишите мне все это, – попросила я. – Но почему вы сами не хотите остаться подле ее величества?

– Хорошее дело! А мои больные? Кто заменит меня в госпитале, кто им поможет? Нет, прекрасная дама, об этом и разговора не может быть, это немыслимо!.. Я заеду сюда в два пополудни, а вы скажите ее величеству, чтобы она набралась терпения. По всей вероятности, температура скоро спадет и наша августейшая больная окажется на пути к выздоровлению… Вот, посмотрите, она уже засыпает.

В это мгновение раздался звон часов. При первом звоне колокольчика королева открыла глаза и, казалось, стала прислушиваться с обеспокоенным видом.

Я тоже прислушалась с почти такою же тревогой, ибо угадывала причину внимания, с каким она очнулась на этот звук.

Часы прозвонили трижды.

– Что ж! – произнесла Каролина. – Еще целый час!

И голова ее снова упала на подушку.

– Надо сделать так, чтобы эти часы замолчали, – сказал доктор. – И особенно важно не дать им пробить через час.

Котуньо произнес эти слова так просто, что невозможно было понять, вкладывает ли он в них иной смысл, кроме намерения остановить часы.

Я подошла к камину и остановила маятник.

Котуньо пощупал пульс королевы: число ударов в минуту уменьшилось на добрую дюжину.

– Все идет хорошо, – заметил врач. – Если не случится ничего нового, через три дня ее величество будет здорова.

Затем он с чрезвычайной тщательностью обтер свой ланцет, подержал его над пламенем свечи, пока лезвие не потемнело от сажи, спрятал инструмент обратно в футляр, а футляр – в карман, распорядился сохранить кровь, чтобы можно было исследовать ее состав, и ушел, посоветовав мне немного отдохнуть.

Я очень в этом нуждалась: уже три ночи я не спала или почти не спала. Сон королевы, если не считать того, что она иногда вздрагивала, был довольно спокоен. Я пододвинула кресло к ее кровати, взяла ее за руку, чтобы при малейшем движении она меня разбудила, и сама погрузилась в сон.

Сколько времени он продолжался, сказать не могу, но, когда я открыла глаза, потревоженная шумом, раздавшимся в соседней комнате, был уже белый день.

Кто-то горячо твердил:

– Мне нужно видеть королеву! Говорю вам, мне совершенно необходимо ее видеть!

Я вскочила с кресла и бросилась туда. Там я обнаружила величавую женщину лет тридцати – тридцати пяти с лицом, отмеченным печатью скорби.

– О сударыня! – вскричала она, увидев меня. – Помогите мне увидеться с королевой, умоляю вас!

Она схватила меня за руки и пошатнулась, клонясь к земле, словно готовая броситься к моим ногам.

– Это невозможно, сударыня! – сказала я. – Королева очень больна, этой ночью ей отворяли кровь, и врач запретил пускать к ней кого бы то ни было.

– О, но я… я совсем не то, что кто-нибудь другой, – вскричала дама, – я же… я… я подруга королевы!

– Простите меня, сударыня, но я никогда не встречала вас при дворе.

– Зачем мне там появляться? Мне нечего делать при дворе. Но, послушайте, вам ведь известен почерк ее величества?

И она вытащила из кармана несколько писем.

– Смотрите, сударыня, смотрите!.. «Дорогая княгиня»! Это ее почерк, не правда ли?

– Да, но, – ошеломленная, пробормотала я, – кто же вы?

– Я…

Она колебалась.

– Я княгиня Караманико.

– Супруга того, кого?…

Я осеклась.

– Да, я супруга того, кого она так любила!.. Так вот, я пришла сказать ей, что она не может допустить, чтобы он умер.

– Допустить, чтобы он умер? Но кто? – раздался голос сзади нас.

Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.

Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:

– Идем, Эмма, идем!

Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.