Текст книги "Исповедь фаворитки"

XLVIII

Приближенные дамы королевы, те самые, что слыли ее подругами, хотя были лишь поверенными ее секретов, маркиза Сан Марко и баронесса Сан Клементе, явились в парадных туалетах, составлявших весьма резкий контраст с нашими нарядами. Их прически были напудрены и украшены цветами, на щеках – румяна и мушки, негнущиеся талии затянуты в железные корсеты. Тогда я в первый раз заметила смешную сторону их светских туалетов. Несчастные женщины походили на кукол.

И все же обе были хороши собой, особенно маркиза Сан Марко; но это была красота, лишенная грации, гибкости, очарования.

Королева, напротив, хоть уже слегка отяжелела в свои тридцать семь лет, была прелестна. Казалось, в предчувствии нависшей над нею ужасной вести, которой она еще не знала, но неминуемо должна была узнать завтра, она спешила украсть несколько счастливых часов у времени, у исторических событий и политических дел.

Она была любезна со своими дамами, но совершенно обворожительна со мной; она меня усадила с собою рядом и в продолжение всего ужина сама за мной ухаживала.

Привыкнув пить только воду, лишь слегка окрашенную подмешанным к ней французским вином, теперь я, уступая настояниям королевы, была вынуждена испробовать все опьяняющие сицилийские и венгерские вина; казалось, они превратили в пламя кровь, струящуюся в моих жилах.

Перед концом обеда, а точнее говоря, ужина, нам объявили, что несколько гостей, которых королева приказала принять, явились и ждут в салоне.

Королева велела распахнуть двери, поднялась и, опираясь на мою руку, направилась туда.

Я уже говорила, что в тот вечер она была прекраснее, чем всегда. Она казалась счастливой, ее лицо было спокойно, на губах, обычно сведенных презрительной гримасой, играла благосклонная улыбка.

При ее появлении поднялся восхищенный шепот, потом раздались рукоплескания.

Она протянула Роккаромана и Молитерно руку для поцелуя.

Роккаромана, начавший свою жизнь с приключений, которые сделали из него неаполитанского Ришельё[594]594
  Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696–1788) – французский военачальник, маршал Франции; внучатый племянник кардинала Ришелье; был известен своими галантными похождениями; автор интересных мемуаров; во время Семилетней войны (1756–1763) руководил захватом у англичан острова Минорки (1756).


[Закрыть], был еще молодым человеком, с виду почти мальчиком, и вполне соответствовал своей репутации, то есть был замечательно хорош собой и весьма изыскан.

В нем чувствовался человек, рожденный в безупречно аристократическом семействе и созданный для придворной жизни.

Молитерно был постарше и не столь красив, его черты были более мужественными и суровыми, а несколько лет спустя, в 1796 году, в Тироле, ему предстояло получить сабельный удар в лицо, который, лишив его одного глаза, придаст ему еще более мрачный вид.

Что касается доктора Гатти, то о нем я, помнится, уже рассказывала. Этот придворный угодник с гибким хребтом, благодаря своему положению врача, был вхож повсюду, но использовал эту возможность не ради занятий медициной, а чтобы без конца интриговать. Королева питала к нему не слишком теплые чувства, но, тем не менее, позволяла ему пользоваться известным влиянием.

Князь Пиньятелли, впоследствии заслуживший немалую известность как главный наместник королевства, когда королевское семейство, покинув Неаполь, бежало на Сицилию, был тогда человек лет тридцати двух – тридцати четырех, лишенный каких бы то ни было примечательных черт, будь то в характере или в наружности; просто один из тех безотказных, послушных министров, каких злой гений народов в дни революций часто приближает к монархам, чтобы приказы последних, на их беду, исполнялись слишком усердно.

Видя королеву в столь превосходном расположении духа, присутствующие тотчас придали своим лицам такое же сияющее выражение.

Королева представила мне одного за другим семерых или восьмерых приближенных королевского семейства, прибывших по ее приглашению. Главных из них я назвала.

Как все немцы, Каролина очень любила музыку; поэтому в салоне было множество всевозможных музыкальных инструментов, среди которых мое внимание привлекли клавесин и арфа. Королева спросила, владею ли я каким-либо из них; я играла на обоих.

Я села за арфу. Было очевидно, что предстоящий дебют будет самым торжественным из всех, какие когда-либо бывали в моей жизни.

Несколькими месяцами ранее при раскопках в Геркулануме был найден манускрипт, содержащий стихи Сапфо.

Эти стихи были переведены на итальянский маркизом ди Гаргалло, потом Чимароза положил их на музыку[595]595
  Гаргалло, Томазо, маркиз Кастеллентини (1761–1842) – итальянский поэт, прозаик и переводчик; писал также и на латинском языке; оставил интересную переписку; в 1811 г. недолгое время был военным министром Фердинанда IV.


[Закрыть].

Я распустила волосы и, тряхнув головой, заставила их рассыпаться по плечам; они были пышными, очень длинными и, поскольку я никогда их не пудрила, тонкими и легкими; они упали роскошной волной ниже пояса. Я постаралась – а, как известно, я великолепно владела мимическим искусством, – итак, я постаралась придать моим чертам вдохновение, достойное античной поэзии, и после вступления, во время которого уже раздались аплодисменты, запела, сопровождая стихи бесхитростными аккордами:

 
О дочь Юпитера, прекрасная Венера,
Над целым миром твой, лучась, вознесся трон,
Не дай душе сгореть в страданиях без меры,
Пеннорожденная, чей сладостен закон!
О, не питай ко мне враждебности незрячей!
Я жалобы любви несу на твой алтарь
И верю, моего ты не отринешь плача,
Владычица сердец, услышь меня, как встарь!
С лазурной высоты на воробьиных крыльях
Легчайшая меж всех небесных колесниц
Да спустится ко мне в жестокий час бессилья,
Дай вновь узреть тебя, царица из цариц!
Твоих бессмертных уст улыбка молодая
Мгновенно осушит потоки горьких слез,
Как солнце на заре, лучом траву лаская,
Стирает капельки ночных прозрачных рос.
«Зачем меня зовешь? – раздастся голос нежный. —
Чья смертная краса несет тебе напасть?
Чье сердце черствое холодностью небрежной
Ответствует тебе на пламенную страсть?
Бесчувственной души жестокую гордыню,
Клянусь тебе, Сапфо, сумею покарать,
И кто твои дары так презирает ныне,
Придет тебя о них смиренно умолять».
Не медли ж более, богиня упованья,
Великая, кому подвластны глубь и высь!
От мук меня спаси, уйми мои терзанья,
Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!»
 

Надобно ли здесь напоминать читателю, каких высоких степеней совершенства достигла я в представлениях подобного рода, наполовину песенных, наполовину мимических. С первых же строк я полностью слилась со своим персонажем и тем самым тотчас завоевала души зрителей. Если рукоплескания не прерывали меня на каждой строфе, то лишь потому, что присутствующие боялись упустить хотя бы единый звук моего голоса и струн арфы. Но когда на последнем стихе последнего четверостишия я, пав на колени и возведя взор к небесам, исступленно воззвала к богине:

 
Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!» —
 

из уст слушателей вырвался единый возглас, в котором изумления было не меньше, чем восторга.

Стало очевидно, что на сей раз я вызвала у публики чувство, прежде не изведанное ею, впечатление совершенно новое, неожиданное.

Королева, подняв, обняла меня и поцеловала.

– О, бис! Бис! – восклицала она. – Еще раз, Эмма, умоляю тебя! Но я покачала головой.

– Государыня, – возразила я, – своим успехом я обязана неожиданности. Когда не останется неожиданности, не будет и успеха. Никогда не требуйте от меня повторения; но я могу попробовать показать что-нибудь другое, если вам угодно.

– Все что пожелаешь, только скорее, скорее, скорее! Нам не терпится снова рукоплескать тебе. Вы когда-нибудь видели что-либо подобное, Гатти? А вы, Роккаромана?

Как легко догадаться, ответ был единодушен.

Разумеется, все присоединились к королеве и просили меня сыграть что-нибудь еще.

Я была уверена, что произведу эффект в сцене безумия Офелии. Поэтому я попросила у королевы тюлевую вуаль и цветы.

– Ступай в мою комнату и выбери среди моих вуалей такую, какая тебе больше подойдет, – сказала она. – Что до цветов, то спустись в сад, там ты их найдешь во множестве.

Мы обе отправились в королевскую спальню. Там я выбрала простую вуаль из тюля, и мы, королева и я, пошли в сад. Предоставив себя в мое полное распоряжение, королева говорила:

– Хочешь герань? А вот ветка апельсинового дерева, она не подойдет? Может быть, возьмешь этот цветок олеандра?

Но все это было совсем не то, что требовалось мне. Эти аристократические, изнеженные цветы цивилизованных садов не имели к безумной Офелии никакого отношения. В стихах Шекспира говорилось о маках, васильках, овсюге, розмарине, руте – откуда я их возьму? Цветы, которые мне предлагали, годились для королевского венца, они были к лицу дочери Марии Терезии, но не дочери Полония. Однако со временем я стала сговорчивее и уже соглашалась на бриллианты и жемчуг, если не находилось ничего другого.

Королева пожелала было остаться и помочь мне переодеться, но, поскольку мне более всего хотелось поразить именно ее, я безжалостно отослала ее из комнаты. Впрочем, благодаря моей ловкости в подобного рода преображениях, Каролина едва успела войти в салон и занять свое кресло, как дверь спальни распахнулась и я показалась в проеме, бледная, с блуждающим взором и сведенным гримасой безумия ртом.

Если мои зрители, потомки древних афинян[596]596
  То есть потомки греческих колонистов, основавших Неаполь.


[Закрыть], были малознакомы с поэзией музы Лесбоса, тем с большими основаниями был им чужд поэт из Стратфорда-на-Эйвоне[597]597
  Город Стратфорд-на-Эйвоне – родина Шекспира; расположен в 44 км к юго-востоку от Бирмингема.


[Закрыть]; к тому же ни один из присутствовавших не знал английского настолько, чтобы понимать Шекспира. Таким образом, для них это оказалась просто пантомимическая сцена.

Но для меня это не имело значения, ведь именно в пантомиме я была особенно блистательна.

Должна сказать, что, кажется, никогда, даже в минуты самого всепоглощающего вдохновения я не поднималась до таких высот выразительности, как в тот вечер. О, я и в самом деле была простодушной гамлетовой Валентиной, отчаявшейся дочерью Полония, утратившей рассудок сестрой Лаэрта[598]598
  Валентина – здесь: возлюбленная; так называет себя Офелия в честь святого Валентина.


[Закрыть]. Мне не хватало реплик, но я восполнила все; уверенность, что никто не заметит никаких пробелов, поддерживала и даже, может быть, еще более воодушевляла меня. Я была поэтом и актрисой в одном лице, где мне не хватало слов, я импровизировала – право, сам Шекспир остался бы мною доволен.

Не в моих силах описать изумление зрителей: по всей вероятности, перед этим сообществом впервые предстала поэзия Севера, бледная, с развевающимися волосами, лепечущая свои странные жалобы. Только одна королева почувствовала во всем этом нечто близкое поэтам своей туманной родины.

Я удалилась, сопровождаемая криками, что вырывались из каждой груди порой вместе с рыданиями, и шумом рукоплесканий, которые преследовали меня до самой двери моей комнаты.

Королева вбежала туда вслед за мной и заключила меня в свои объятия.

Потом, услышав шаги, приблизившиеся к дверям комнаты, она окликнула:

– Кто это?

Назойливая особа, не то Сан Марко, не то Сан Клементе, вошла, а вернее, остановилась на пороге, не решаясь сделать ни шагу вперед.

Королева призадумалась на мгновение, потом вдруг приказала:

– Оставайся здесь, не возвращайся в салон.

Я была совершенно разбита и ничего лучшего даже пожелать не могла.

Упав в кресло, я услышала, как королева, выйдя за дверь, сказала:

– Наша англичанка во славу своего поэта, а также ради нашего вящего развлечения не щадила сил, и она заслуживает поощрения. Всего наилучшего, господа, и доброй ночи!

– Но, по крайней мере, можно рукоплескать ей? – спросил Роккаромана.

– О, это сколько угодно, – отвечала королева, – и сколько бы вы ни аплодировали, все будет мало. Признайтесь, что это волшебно!

Послышался шум похвал и рукоплесканий, потом голоса и аплодисменты мало-помалу стали затихать, королева поблагодарила своих придворных дам за любезные услуги и заперла за ними дверь.

Обернувшись, она увидела меня в ту минуту, когда я приподняла шелковую портьеру у входа в салон.

– Ну, входи же, сирена! Иди сюда, Цирцея! Армида, войди[599]599
  Цирцея (Кирка) – в древнегреческой мифологии и в «Одиссее» Гомера волшебница, владычица острова Эя на Крайнем Западе земли; держала у себя в плену целый год Одиссея (рим. Улисса), а его спутников ударом жезла превратила в свиней. В переносном смысле – коварная обольстительница.
  Армида – одно из действующих лиц поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», владелица роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.


[Закрыть]! И, обняв меня за плечи, увлекла на канапе.

Обнявшись, мы упали возле оставленной там арфы.

– Знаешь, – заметила королева, – ты пела строфы Сапфо, которые начинались со слов:

 
О дочь Юпитера, прекрасная Венера! —
 

а надо было бы спеть для меня другие, те, что начинаются так:

 
Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом…
 

– Я не могла их спеть, дорогая королева, – возразила я. – Они мне неизвестны.

– Что ж, зато я их знаю, – призналась она, – и я их тебе спою.

Она опустилась на одно колено и, склонившись на ковер у моих ног, с лихорадочно сверкающими глазами, будто в опьянении терзая струны арфы, запела чарующим контральто такие стихи:

 
Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом,
Кто нежный голос твой, как песню, слушать мог,
Кого дарила ты улыбкой или взглядом,
Тот знал восторг любви, тот счастлив был, как бог!
Я, увидав тебя, не в силах молвить слово:
Немеет мой язык, пересыхает рот,
А сердце и грустить и ликовать готово,
И в лихорадке чувств мне душу ревность жжет.
Так Пламенного Льва дыхание смертельно
Для слабого цветка на выжженном лугу[600]600
  Лев – символ солнца.


[Закрыть].
Бледнею, и дрожу, и мучусь беспредельно,
От страсти и любви я умереть могу![601]601
  Перевод Ю. Денисова.


[Закрыть]
 

В то самое мгновение, когда последний стих замер на ее губах, а последний звук арфы угас в воздухе, в дверь осторожно постучались.

– Это еще кто? – нетерпеливо спросила королева, приподнимаясь на одном колене.

– Люди госпожи Гамильтон и ее экипаж, – отвечал голос.

– Пусть возвращаются в посольский особняк, они здесь не нужны.

Леди Гамильтон останется у меня.

Потом, увлекая, почти на руках неся меня в ванную, она сказала:

– Пойдем же, ну пойдем! Сэр Уильям Гамильтон в Казерте, он вернется только завтра!

XLIX

Новость, которая со вчерашнего дня, подобно дамоклову мечу, висела над головой королевы[602]602
  Дамокл – любимец сиракузского тирана Дионисия Старшего (ок. 430–368 до н. э.), завидовавший богатству, власти и счастью своего повелителя. По преданию, чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий во время пира посадил Дамокла на свое место, но при этом велел повесить над его головой на конском волосе меч. Увидев его, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана. Выражение «дамоклов меч» в переносном смысле – близкая и грозная опасность, нависшая над видимым благополучием.


[Закрыть], была не чем иным, как известием о взятии Бастилии.

Разумеется, ничто не могло погрузить Каролину в более глубокое и тягостное недоумение. Ведь это было все равно, как если бы ей сообщили, что неаполитанцы захватили замок Сант'Эльмо[603]603
  Замок Сант'Эльмо был заложен в XIII в. на носящем то же название холме (неаполитанский район Вомеро); перестроен в XVI в.; в описываемое в романе время служил тюрьмой.


[Закрыть].

Хотя не было известно, чтобы из Франции прибыл какой-либо иной посланец, а этого единственного гонца тотчас заперли во дворце, тем не менее новость распространилась по Неаполю и вызвала чрезвычайное возбуждение.

Когда несколькими годами ранее франкмасоны во Франции, иллюминаты в Германии, последователи Сведенборга в Швеции начали организовывать тайные общества, в Италии, особенно в ее южных областях, тоже появились франкмасоны. Укоренение в Неаполе масонства совпало с той порой, когда у Марии Каролины начинался роман с князем Караманико, и королева, поглощенная выискиванием поводов для встреч со своим возлюбленным, побудила его вступить в ложу, что он и сделал без колебаний, причем и она сама, используя закон, позволяющий основывать женские ложи, объявила себя венераблем ложи, куда вошли несколько неаполитанских дам[604]604
  Венерабль – председатель масонской ложи.


[Закрыть]. Что касается короля, то он так и не пожелал присоединиться к масонам, поскольку это требовало ряда физических и моральных испытаний, которым ему не хотелось подвергаться из опасения, что он не сумеет выйти из них с честью.

Затем мало-помалу королева начала чувствовать себя свободнее, после смерти министра Тануччи любовники стали видеться сколько им было угодно, и масонские ложи, предоставленные самим себе, спокойно продолжали заниматься своим делом. А это дело, следует вспомнить, состояло в подготовке обширного заговора против королевской власти.

В ту эпоху в Италии появилось немало выдающихся людей, пользовавшихся признанием.

Это были последователи Вико[605]605
  Вико, Джамбаттиста (1668–1744) – итальянский философ, создатель историософской теории, согласно которой история движется по определенным циклам и ее законы предопределены.


[Закрыть], Дженовези[606]606
  Дженовези, Антонио (1712–1769) – неаполитанский ученый (математик, философ, экономист), священник и профессор университета; приобрел большую известность своими лекциями по политической экономии, которые вопреки обычаю читал на итальянском, а не на латинском языке.


[Закрыть], Беккариа[607]607
  Беккариа, Чезаре (1738–1794) – итальянский просветитель, юрист, один из создателей теории уголовного права.


[Закрыть], Филанджери[608]608
  Филанджери, Гаэтано (1752–1788) – знаменитый адвокат, правовед и публицист, последователь Руссо; с 1787 г. – министр финансов при Фердинанде IV; автор капитального труда «Наука законодательства».


[Закрыть], Пагано[609]609
  Пагано, Франческо Марио (1748–1799) – философ, литератор, адвокат, профессор юриспруденции Неаполитанского университета, главный судья Адмиралтейства; в 1796 г., обвиненный в распространении революционных идей, был арестован и находился в заключении более двух лет; после освобождения (июль 1798 г.) уехал в Рим, где за несколько месяцев до этого была провозглашена республика, и выступил с курсом лекций по истории гражданского права; в 1799 г. принял деятельное участие в неаполитанской революции, был членом первого Временного правительства и президентом Законодательной комиссии; ему принадлежит один из проектов республиканской конституции; казнен 29 октября 1799 г.


[Закрыть], Чирилло[610]610
  Чирилло, Доменико Леоне (1739–1799) – потомственный врач, ботаник, профессор Неаполитанского университета, автор многочисленных научных работ, высоко ценившихся многими известными европейскими учеными; до начала революции 1799 г. не участвовал в политической жизни Неаполя, хотя всегда сочувствовал республиканцам; после вступления в Неаполь французских войск отклонил предложение Шампионне войти в состав Временного правительства, заявив о своем желании заняться организацией помощи бедным согражданам. Однако после роспуска Временного правительства, осуществленного в марте 1799 г., Чирилло возглавил Законодательную комиссию; был казнен 29 октября 1799 г.


[Закрыть], Конфорти[611]611
  Конфорти, Джан Франческо (1743–1799) – неаполитанский республиканец, член Законодательной комиссии.


[Закрыть], наконец, все те, кто желал торжества тех же принципов, то есть прогресса, шествующего по миру при свете той философии, которая только что вспыхнула во Франции так ослепительно, что все вокруг занялось огнем.

Все те, кто в Южной Италии с надеждой обращал взоры в сторону Франции, зная заранее, что именно из Парижа придет прогресс, затрепетали от радости при известии о падении Бастилии.

Разумеется, при неаполитанском дворе царило совершенно противоположное настроение.

Бастилия взята, притом без осады, в один день, всего за три часа, взята народом, который накануне был безоружен, а сегодня уже располагает тридцатью тысячами ружей; белая кокарда, символ королевской лилии, сменилась трехцветной – эмблемой Революции; Людовик XVI признал эту эмблему и даже прикрепил ее на свою шляпу; все это было нечто неслыханное, неожиданное, невероятное, что должно было потрясти и в самом деле потрясло, оглушило неаполитанский двор.

Политические связи между двумя королевствами из-за ненависти министра Актона к Франции и влияния, которым он пользовался в Государственном совете, давно стали холодными и стесненными, однако родственные отношения Марии Каролины и ее сестры всегда оставались самыми нежными, и, как правило, не проходило двух недель без обмена письмами: в них две эрц-герцогини делились своими радостями, горестями и в особенности супружескими разочарованиями.

То ли министр Актон своим обостренным ненавистью чутьем угадывал, какие события вскоре произойдут во Франции, то ли просто поддавался мстительному чувству, переполнявшему его сердце, – как бы там ни было, он не успокаивал, а растравлял опасения короля Фердинанда, внушая ему, что следует предвидеть вооруженное вторжение, в котором Неаполю уготована некая немаловажная роль или даже особая миссия.

В этом смысле он обрел неоценимую опору в лице сэра Уильяма Гамильтона, доходившего до фанатизма в любви к своему молочному брату королю Георгу и к Англии, своей отчизне.

Что до меня, далекой от политических интересов, да и весьма невежественной во всех вопросах, касающихся прав народа и, естественно, могущества королей, то я могла лишь слепо подчиняться влияниям, оказываемым на меня извне, особенно если эти влияния исходили от такого человека, как сэр Уильям, чей выдающийся ум был общепризнан, и от такой женщины, как Мария Каролина, что с первого дня, когда я ее увидела, приобрела надо мной большую власть.

Итак, с этой поры я оказалась под влиянием гнева и пристрастий, овладевших моим окружением, не подвергая суду разума ни этого гнева, ни этих пристрастий, – они поселились в моей душе скорее в виде инстинктов, чем как следствие каких-либо осознанных принципов или расчетов.

Впрочем, понятно, что все эти политические страсти развивались не во мне самой, а в тех, чьим отражением я была вначале и чьим орудием, увы, сделалась впоследствии.

Известия из Франции не закончились взятием Бастилии и сменой кокард; потом нам пришлось узнать и о беспорядках, случившихся на банкете гвардейцев королевской охраны[612]612
  Здесь имеется в виду банкет 1 октября 1789 г., данный офицерами гвардии в честь привилегированного Фландрского полка, который прибыл в Версаль для укрепления сил контрреволюции. Это празднество превратилось в вызывающую роялистскую демонстрацию и стало одной из причин похода на Версаль 5–6 октября.


[Закрыть], где национальную кокарду топтали ногами, а вместо нее нацепили черные кокарды[613]613
  Кокарда – значок установленного образца (металлический, матерчатый или бумажный), который крепится на военном форменном головном уборе; появился в Средние века. Во Франции белая (по цвету королевского знамени) бумажная кокарда была введена в нач. XVIII в. В первые же дни Революции, после взятия Бастилии, она была заменена кокардами т. н. национальных цветов: к белому королевскому цвету были добавлены цвета революционного Парижа – синий и красный. Тогда же новая кокарда стала подвергаться оскорблениям со стороны роялистов. На банкете Фландрского полка офицеры демонстративно срывали трехцветные кокарды, топтали их ногами и надевали черные кокарды, то есть кокарды австрийской армии: это был знак преданности королеве Марии Антуанетте, принцессе австрийского дома Габсбургов.


[Закрыть]; дошли до нас и известия о событиях 5–6 октября[614]614
  5 октября 1789 г. многотысячная толпа парижан, главным образом женщин, доведенная до отчаяния тяжелым положением с продовольствием в городе, двинулась на Версаль, требуя хлеба. 6 октября народ ворвался во дворец и заставил короля с семьей переехать в Париж.


[Закрыть], когда королевские покои дворца в Версале подверглись вторжению, двое караульных гвардейцев были убиты, а короля и королеву насильно увезли в Париж.

Эта последняя новость весьма опечалила королеву Марию Каролину; она показала мне письмо своей сестры Марии Антуанетты, где та рассказывала о планах, целью которых было или бегство из Франции, или восстановление во всей полноте власти, потерянной царствующим домом начиная с июля.

Исполнение этих планов должно было ввергнуть Европу в огонь, но тем самым они особенно привлекали Марию Каролину: вступив в борьбу против революции, она оказалась бы в своей истинной стихии.

Вот каков был этот проект (по тому, что я объясню в двух словах, читатель увидит, что здесь уже была заложена основа будущего вареннского бегства)[615]615
  Варенн-ан-Аргонн – городок под Верденом, где 22 июня 1791 г. был задержан Людовик XVI, пытавшийся бежать из Франции и возглавить контрреволюционную коалицию.


[Закрыть].

Предполагалось созвать и собрать в окрестностях Версаля девять тысяч человек сторонников королевского дома; из этих девяти тысяч две трети принадлежали к знати и тем самым заслуживали доверия.

Затем было задумано захватить Монтаржи, городок, расположенный приблизительно в двадцати льё от Парижа[616]616
  Монтаржи находится к югу от Парижа, примерно в 100 км.


[Закрыть]; там всем управлял барон де Вьомениль[617]617
  Вьомениль, Антуан Шарль барон де (1738–1792) – офицер, преданный королевской семье; умер от ранения, полученного при обороне Тюильри 10 августа 1792 г.


[Закрыть]: некогда он был в Америке товарищем по оружию Лафайета, но из зависти к нему, ставшему конституционалистом, примкнул к контрреволюционерам.

Восемнадцать отборных полков, составленных из карабинеров[618]618
  Карабинеры – в западноевропейских армиях XV–XIX вв. отборные солдаты в пехоте и кавалерии, вооруженные лучшим огнестрельным оружием; с кон. XVII в. стали составлять отдельные части. Карабинерные конные полки были близки к тяжелой кавалерии, которая, как правило, комплектовалась из людей крупного телосложения.


[Закрыть] и драгунов[619]619
  Драгуны – род кавалерии в европейских армиях в XVII – нач. XX в., предназначенный для действия как в конном, так и пешем строю. Название получили от изображения дракона (лат. draco) на их знаменах и шлемах, а по другим предположениям – от коротких мушкетов (фр. dracon), которыми они были вооружены.


[Закрыть], то есть из наиболее роялистски настроенных армейских частей, должны были перекрыть все дороги, ведущие в Париж, и не пропускать туда продовольственные обозы.

Между тем король и королева, обосновавшись в Монтаржи, должны были оттуда наблюдать за происходящим: предполагалось, что Париж, изголодавшись, будет вынужден уступить и принять их условия.

В денежных средствах недостатка не предвиделось: кроме того, что королю удалось бы захватить с собой из Парижа, рассчитывали на добровольные пожертвования – один только верховный попечитель бенедиктинской общины предложил сто тысяч экю[620]620
  Вероятно, имеется в виду глава местного отделения ордена бенедиктинцев.
  Бенедиктинцы – старейший из католических монашеских орденов, основанный ок. 530 г. святым Бенедиктом Нурсийским в монастыре Монтекассино в Италии; этот орден сыграл большую роль в создании католического богословия.


[Закрыть].

Услышав об этом, Мария Каролина воскликнула:

– Я дам миллион, даже если придется продать мои бриллианты!

Вслед за этим королевским даром я от имени сэра Уильяма и от себя смиренно пожертвовала пятьдесят тысяч франков, которые были приняты.

Однако события 5 и 6 октября сделали этот план неисполнимым.

Все эти новости будоражили неаполитанскую королеву; она предчувствовала, что настанет день, когда и она попадет в обстоятельства, сходные с теми, в каких находилась ее сестра, и будет вынуждена или спасаться бегством, или склонить голову перед волей народа.

Она считала, что настал час укрепить семейные связи с австрийским королевским домом, чтобы этим сближением обеспечить своей сестре Марии Антуанетте, уже отчаявшейся побороть нелюбовь французов, единственную точку опоры в борьбе против своего народа – могущественную, сплотившуюся семью.

Королева проявляла ко мне такое доверие, что не только дружески делилась со мной всеми известиями – впрочем, я и так знала их от сэра Уильяма, – но и советовалась со мной по любому поводу.

Две ее дочери вступили в брачный возраст; между неаполитанским и австрийским двором было условлено, что они выйдут замуж за эрцгерцогов Франца и Фердинанда[621]621
  Фердинанд III в 1799 г. был вынужден бежать от французов в Австрию; в 1801 г. отказался от прав на Тоскану и получил в компенсацию владения в Германии; после падения Наполеона в 1814 г. был восстановлен на тосканском престоле.


[Закрыть], а Франческо, наследный принц Неаполя, герцог Калабрийский, достигнув брачных лет (ему тогда едва исполнилось тринадцать), женится на эрц-герцогине Марии Клементине, которая была на два года младше его[622]622
  Франческо I Бурбон (1777–1830) – король Обеих Сицилий с 1825 г.; второй сын Фердинанда IV и Марии Каролины; получил титул наследного принца и герцога Калабрийского в 1778 г. после смерти старшего брата; более образованный и воспитанный, чем отец, Франческо не обладал его энергией и настойчивостью; спокойный и мягкий характер часто мешал ему принимать самостоятельные решения, противостоять воле родителей; его образованность не сочеталась с большими способностями: в течение всей жизни он сохранял любовь к античной литературе, но этот интерес проявлялся главным образом в цитировании общеизвестных отрывков; в 1797 г. женился на Марии Клементине Австрийской (ум. в 1801 г.), дочери императора Леопольда II, но вскоре овдовел и в 1802 г. вторым браком женился на испанской инфанте Изабелле.


[Закрыть].

Со своей стороны, Мария Антуанетта вела оживленную переписку со своим братом Иосифом II при посредничестве своих советников, которые, к несчастью, все были австрийцами. Этими советниками являлись аббат Вермон[623]623
  Вермон, Матьё Жак де (1735–1798) – французский религиозный деятель; в 1769 г. был отправлен в Вену для обучения Марии Антуанетты французскому языку; после прибытия во Францию находился при ней в качестве наставника; с конца 70-х гг. приобрел большое влияние на королеву и стал принимать активное участие в государственных делах; вскоре после начала Революции эмигрировал.


[Закрыть] и граф де Бретёйль[624]624
  Бретёйль, Луи Огюст Ле Тоннелье, барон де (1730–1807) – французский министр, затем – дипломат, посол Людовика XV и Людовика XVI во многих европейских столицах; некоторое время был послом в Неаполе; вскоре после начала Революции эмигрировал и затем практически отошел от дел.


[Закрыть]. Посол Австрии в Париже, граф де Мерси-Аржанто, получал письма из Вены[625]625
  Мерси д’Аржанто, Флоримон Клод, граф де (1727–1794) – австрийский дипломат, по происхождению бельгиец; с 1766 г. по 1790 гг. посол в Париже, сторонник франко-австрийского союза; способствовал браку Марии Антуанетты и будущего короля Людовика XVI; по поручению Марии Терезии негласный наставник ее дочери.


[Закрыть] и отсылал туда корреспонденцию из Парижа.

Двадцатого февраля 1790 года германский император Иосиф II умер, и несколькими днями позже эта весть, впрочем давно ожидаемая, дошла до королевы. Император скончался от чахотки, в отчаянии от того, что его царствование прошло бесславно, в отличие от предыдущего блистательного царствования Марии Терезии; на смертном одре он предвидел грядущие опасности, угрожающие его семье.

На престол взошел Леопольд, великий герцог Тосканский, имевший репутацию глубокого мыслителя и великого реформатора. Королева Мария Каролина опасалась, как бы философия не довела ее брата до того, что он без сопротивления позволит совершиться в своем государстве событиям, подобным происходившим во Франции.

Эти соображения побудили ее отправиться в Вену вместе супругом. Показной целью этого путешествия были переговоры с новым императором, очень любившим свою сестру Марию Каролину, относительно задуманных внутрисемейных браков; целью реальной являлось обсуждение спасения Марии Антуанетты, будь то организация ее бегства, контрреволюционного переворота во Франции или же коалиции, которая могла бы решить дело путем военного вторжения.

Королева не могла решиться покинуть меня; она твердила, что во всем Неаполе ей жаль расстаться только со мной. Она взяла с меня слово писать ей три раза в неделю.

Я предложила ей сопровождать ее, и она с благодарностью приняла это предложение, однако мое присутствие при Венском дворе в качестве супруги английского посла, когда при этом самом дворе затевалась коалиция против Франции, показалось сэру Уильяму чересчур многозначительным. Он поделился своими соображениями с королевой, та нашла их справедливыми и первая сказала, что мне придется остаться.

Покидая меня, она была в настоящем отчаянии, тем более что прошло всего несколько дней после кончины ее брата. Она заставила меня поклясться, что в ее отсутствие я не стану видеться ни с кем, кроме моего старого обожателя графа Бристольского, кому она меня поручила со словами, что просит сохранить ее сокровище; она приказала написать для нее мой портрет, а мне подарила свой и как доказательство высшего доверия попросила меня хранить ее заветный ларец.

И вот наконец она уехала.

Всюду, где они останавливались в пути, она находила средство написать мне, и во все время ее пребывания в Вене я каждую неделю получала от нее послание. Она описывала мне торжества в честь коронации, на которых она присутствовала как в Вене, так и в Пеште[626]626
  Пешт – город в Венгрии на левом берегу Дуная; известен с XIII в.; с нач. XVIII в. вошел в состав монархии Габсбургов; в 1872 г. объединен в один город Будапешт с древней столицей венгерского королевства Будой, лежащей напротив Пешта на правом берегу Дуная.


[Закрыть], ибо, являясь еще и королем Венгерским, император должен был возложить на себя не только императорскую корону в Вене, но и королевский венец в Пеште. Что до политических дел, то есть мер, принимаемых для спасения Марии Антуанетты или создания коалиции европейских держав против Франции, на них намекала единственная строчка в постскриптуме, где было лишь три слова: «Все идет хорошо».

Именно тогда Каролина вместе со своим братом подготовила бегство Людовика и Марии Антуанетты в Варенн, причем было решено, что армия будет наготове, чтобы поддержать короля и королеву Франции, как только они перейдут границу.

Вернувшись в Неаполь, король Фердинанд привел свою армию в боевую готовность, чтобы она могла вступить в действие вместе с воинскими силами Австрии.

Наконец в последних числах апреля я получила от королевы письмо, где сообщалось о ее возвращении; правда, она, вынужденная улаживать какие-то политические дела с Пием VI, должна была, проезжая через Рим, задержаться там на неделю; однако она обещала, как только прибудет туда, послать мне весточку.

И действительно, добравшись до Рима, она тотчас написала мне. Если несколькими годами ранее отношения Ватикана с неаполитанским двором стали немного натянутыми (из-за отказа короля Фердинанда, а точнее, старого министра Тануччи, от дани иноходцем[627]627
  Дань иноходцем – специфичный для Неаполя род вассальной повинности: согласно обычаю и в знак преданности папскому престолу, король Неаполя ежегодно присылал папе дань в виде белого иноходца.


[Закрыть]), то перед лицом общей опасности вся эта прежняя холодность исчезла. Между королем и папой было заключено соглашение, упраздняющее дань иноходцем, но предполагающее, что отныне каждый неаполитанский монарх, всходя на трон, в знак почтения к апостолам Петру и Павлу будет вносить в казну папы значительную денежную сумму[628]628
  Святой апостол Петр – по церковному преданию, первый епископ римский в 33–64/67 гг. (именно эта должность впоследствии превратилась в папский сан).
  Савл из Тарса, неистовый гонитель христиан, на которого по дороге в Дамаск снизошло откровение: его поразил чудесный свет, воссиявший с небес, ион на время потерял зрение; исцеленный одним из учеников Иисуса, он прозрел и духовно, сделавшись страстным проповедником христианского учения и при крещении взяв себе новое имя Павел (Деяния, 22: 11).


[Закрыть].

В письме, где королева сообщала о дне и часе своего прибытия в Казерту, она приглашала меня явиться туда прежде нее и ждать, чтобы мы могли свидеться как можно раньше, и главное, без посторонних глаз.

О ее возвращении была оповещена одна я; ни придворные дамы королевы, ни даже ее дети не должны были узнать об этом ранее следующего дня.

Король же собирался, оставив супругу в Казерте, без задержек проследовать прямо в Неаполь, чтобы держать совет с кавалером Актоном и сэром Уильямом, от кого неаполитанский двор секретов не имел.

Желая со своей стороны доказать, что жажду встречи с нетерпением, равным тому, что было проявлено по отношению ко мне, я приехала в Казерту задолго до прибытия королевы и, когда ее карета показалась на капуанской дороге, могла издали помахать ей платком. Королева увидела меня и замахала своим в ответ. Тотчас форейтор королевы помчался во весь опор, так что я, едва успев спуститься по парадной лестнице, тут же приняла ее величество в свои объятия.

Как и было условлено, король продолжал свой путь, а мы остались в Казерте вдвоем – королева и я.