Текст книги "Исповедь фаворитки"

XCVI

Между тем два флота двигались навстречу друг другу. В эти торжественные мгновения, предшествующие одной из самых свирепых схваток, какие когда-либо потрясали море, каждый главнокомандующий отдавал свои последние наставления.

Французский адмирал сказал своим капитанам:

– Не ждите адмиральских сигналов, их может быть не видно в сумятице битвы. Пусть каждый прислушивается к голосу собственной чести и спешит туда, где всего опаснее. Всякий капитан окажется на своем месте, если это место будет в самом огне.

На стороне англичан все взгляды были прикованы к флагманскому судну в ожидании напутственного слова, которое объединенный флот уже получил. И вот на верхушку грот-мачты «Виктории» взвилось полотнище со следующим лаконичным обращением:

«England expects every man will do his duty!» («Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг!»)

А маленькая вещая птица, добрый гений Нельсона, так и не появилась.

Ну а теперь пусть Господь даст мне силы изложить то, что еще осталось рассказать.

Был час пополудни и эскадра находилась напротив мыса Трафальгар, когда бой начался.

Нельсон был в голубом мундире, его грудь украшали орден Бани, орден Фердинанда «За заслуги», орден Иоахима, Мальтийский орден и, наконец, оттоманский Полумесяц[1388]1388
  Оттоманский Полумесяц – орден, учрежденный Селимом III в 1799 г.; первым его кавалером стал Нельсон.


[Закрыть]. Естественно, что все эти пышные украшения превращали его в великолепную мишень. Капитан Харди пытался уговорить его переодеться.

– Поздно, – сказал Нельсон. – Я уже всем показался в этом виде.

Битва была ужасна. Четыре корабля были расстреляны в упор:

«Виктория», «Грозный», «Буцентавр» и «Дерзкий».

Первым, кто бездыханным рухнул на палубу «Виктории», был секретарь Нельсона: ядро разорвало его надвое в ту минуту, когда он разговаривал с капитаном Харди. Нельсон очень любил этого юношу, и Харди тотчас приказал убрать мертвое тело, чтобы его вид не огорчал адмирала.

Почти в ту же минуту от попадания двух ядер, соединенных цепью, на палубу упало разом восемь человек, буквально перерезанных пополам.

– О-о! – воскликнул Нельсон. – Вот это огонь! Ну, такое долго продолжаться не может…

Едва он успел произнести эти слова, как пушечное ядро просвистело у самого его рта так, что у него перехватило дыхание, он чуть не задохнулся. Зашатавшись, адмирал уцепился за руку одного из своих лейтенантов и с минуту не мог прийти в себя, едва держался на ногах и тяжело дышал. Потом вымолвил:

– Ничего… это ничего!

Этот огонь продолжался минут двадцать, когда Нельсон упал на палубу как пораженный громом. Это произошло точно в четверть второго.

Пуля, отскочившая от марса фок-мачты[1389]1389
  Марс – площадка на верхней оконечности мачты и ее продолжения – стеньги; служит для крепления вант и работ при подъеме и уборке парусов; в парусном военном флоте на марсы во время боя посылались стрелки, а иногда ставились небольшие пушки.


[Закрыть] «Грозного», прошила его сверху донизу; угодив в левое плечо, она легко вошла в тело, чему не помешал эполет, и раздробила позвоночный столб. Нельсон стоял на том самом месте, где был убит его секретарь, и, упав, рухнул лицом прямо в лужу его крови.

Он еще пытался приподняться на одно колено, опираясь на свою левую руку.

Харди, стоявший в двух шагах от адмирала, бросился к нему и с помощью двух матросов и сержанта Сикера поставил его на ноги.

– Надеюсь, милорд, что ваша рана несерьезна, – сказал он.

Но Нельсон ответил:

– Ну, Харди, на этот раз они со мной покончили.

– Нет, – вскричал капитан, – я надеюсь, что нет!

– И однако все так, – сказал Нельсон. – По сотрясению всего тела я сразу почувствовал, что задет позвоночник.

Харди тотчас приказал отнести адмирала в госпитальную каюту.

Когда моряки несли его туда, он заметил, что канаты, с помощью которых приводился в движение румпель[1390]1390
  Румпель – рычаг для поворачивания руля судна.


[Закрыть], перебиты картечью; он указал на это капитану Харди и велел гардемарину заменить их новыми.

Отдав это распоряжение, он вынул из кармана платок и прикрыл себе лицо и свои награды на груди, чтобы моряки не узнали его и не поняли, что адмирал ранен.

Когда его принесли на нижнюю палубу, корабельный хирург мистер Битти кинулся к нему, спеша оказать помощь.

– Ох, мой дорогой Битти, – сказал Нельсон, – каково бы ни было ваше искусство, вы ничего не сможете для меня сделать. У меня перебит позвоночник.

– Я уповаю, что ранение не столь серьезно, как полагает ваша милость, – сказал хирург.

В это мгновение к милорду приблизился преподобный мистер Скотт, капеллан «Виктории». При виде его Нельсон закричал голосом, прерывающимся от боли, но все еще полным властной силы:

– Ваше преподобие, сообщите обо всем леди Гамильтон, Горации, всем моим друзьям, скажите им, что я составил завещание, что поручил моей родине заботу о леди Гамильтон и моей дочери Горации… Запомните все, что я говорю вам сейчас, не забывайте этого никогда!..

Нельсона отнесли и уложили в его кровать, с огромными предосторожностями раздели и укрыли простыней. Когда все это проделывали с ним, он сказал капеллану:

– Отец мой, я погиб! Отец мой, я уже мертвец!

Мистер Битти осмотрел рану; он уверил Нельсона, что сумеет исследовать ее зондом, не причиняя ему сильной боли, и он действительно исполнил все это и убедился, что пуля, пронзив грудь, остановилась у самого позвоночного столба.

– Я уверен, – проговорил Нельсон, в то время как врач исследовал рану, – что мое тело продырявлено насквозь.

Доктор осмотрел спину: она была невредима.

– Вы ошибаетесь, милорд, – сказал он. – Однако постарайтесь объяснить мне, что вы чувствуете.

– Похоже, будто при каждом вздохе кровавая волна подступает к горлу, – произнес раненый. – Нижняя часть моего туловища словно омертвела… Дышать трудно, и, хоть вы утверждаете противное, я уверен, что позвоночник у меня перебит.

Последние слова раненого окончательно убедили хирурга, что следует оставить всякую надежду. Но о том, насколько серьезно положение адмирала, пока еще не знал никто на борту, кроме самого хирурга, двух его помощников, капитана Харди и капеллана.

Слезы застилают мне глаза, мешая продолжать повествование. За девять лет, что протекли с тех пор, мне часто доводилось во всех подробностях рассказывать об этой славной кончине, но пишу я об этом впервые.

Я продолжу рассказ, когда силы возвратятся ко мне.

* * *

… Ну вот, попробую довести дело до конца.

Экипаж «Виктории» испускал радостное «Ура!», когда какое-либо из французских судов спускало флаг. И всякий раз, услышав этот взрыв криков, Нельсон забывал о своем ранении и спрашивал с беспокойством:

– Что там такое?

И когда ему объясняли причину шума, раненый неизменно испытывал глубокое удовлетворение.

Его мучила жгучая жажда, он часто просил пить и выражал желание, чтобы его обмахивали бумажным веером.

Питая нежную дружескую привязанность к капитану Харди, он все время проявлял признаки опасения за жизнь этого офицера.

Капеллан и мистер Битти успокаивали или, вернее, пытались успокоить его на этот счет; они отправляли к капитану Харди посланца за посланцем, передавая ему, что адмирал хочет его видеть, и так как он все не шел, раненый вскричал с нетерпением:

– Вы не хотите позвать ко мне Харди… я уверен, что его уже нет в живых!

Наконец, через час и десять минут после того как Нельсон был ранен, капитан Харди спустился на нижнюю палубу; при виде его раненый вскрикнул от радости, горячо пожал ему руку и сказал:

– Ну что, Харди, как идет сражение? День благоприятен для нас?

– Весьма! Весьма благоприятен, милорд! – отвечал капитан. – Мы уже захватили двенадцать кораблей.

– Надеюсь, из наших ни один не спустил флага?

– Нет, милорд, ни один!

Потом, успокоившись насчет исхода битвы, Нельсон вспомнил о своем положении и, вздохнув, сказал:

– Я оставляю этот мир, Харди, и смерть вовсе не думает медлить. Скоро для меня все будет кончено. Подойдите сюда, мой друг.

Понизив голос, он продолжал:

– У меня есть просьба к вам, Харди. Когда я умру, срежьте мои волосы для моей дорогой леди Гамильтон. И отдайте ей все вещи, что мне принадлежали…

– Я только что говорил с хирургом, – перебил Харди, – он положительно надеется сохранить вам жизнь.

– Нет, Харди, нет, – возразил Нельсон. – Не пытайтесь меня обмануть, я знаю, что спина у меня перебита.

Долг призывал Харди возвратиться на верхнюю палубу, и он отправился туда, еще раз пожав раненому руку.

Нельсон снова потребовал к себе хирурга. Тот был как раз занят лейтенантом Уильямом Риверсом, которому ядром оторвало ногу, тем не менее он прибежал, сказав своим помощникам, что им остается только закончить перевязку.

– Я лишь хотел узнать, как дела у моих товарищей по несчастью, – сказал ему Нельсон. – Что касается меня, то мне вы больше не нужны, доктор. Ступайте же, ступайте! Я ведь сказал вам, что у меня нижняя половина тела совершенно утратила чувствительность. А вы прекрасно знаете, что при таких ранениях все кончается быстро.

Слова, которые я выделила, как нельзя лучше дали хирургу понять, что имел в виду Нельсон: он намекал на случай с одним беднягой, несколько месяцев назад получившим на борту «Виктории» весьма похожую рану. Он тогда с таким вниманием наблюдал, как смерть постепенно расправляется с несчастным, словно некая догадка осенила его, что и его ждет подобный конец.

– Милорд, – сказал хирург в ответ Нельсону, – позвольте мне проверить.

И он потрогал нижние конечности: действительно, они уже совершенно ничего не чувствовали и были как мертвые.

– О, бросьте, я знаю, что говорю! – заметил Нельсон. – Скотт и Бэрк уже щупали меня так же, как вы, и я ничего не ощущал как тогда, так и теперь. Я умираю, Битти, умираю!

– Милорд, – признался хирург, – к несчастью, я уже ничем не могу вам помочь!

И, сделав это окончательное заявление, он отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Знаю, – отвечал Нельсон. – Я чувствую, как что-то вспухает у меня здесь, – он показал рукой, – здесь, в груди.

Помолчав, он пробормотал:

– Благодарение Богу, я исполнил свой долг!

Не имея возможности ничем более облегчить страдания адмирала, врач отправился к другим раненым, но почти тотчас к Нельсону вернулся капитан Харди, который, прежде чем вторично покинуть верхнюю палубу, послал лейтенанта Хиллса к адмиралу Коллингвуду, чтобы сообщить ему страшную весть.

Харди поздравил Нельсона с тем, что он, хоть уже пребывал в когтях смерти, одержал полную и решительную победу, и объявил, что, насколько можно судить, в настоящую минуту пятнадцать французских кораблей находятся в руках англичан.

– Я бы держал пари на двадцать! – произнес Нельсон. Потом вдруг, прикинув направление ветра и вспомнив о предвестиях надвигающегося шторма, замеченных на море, он неожиданно воскликнул:

– Отдайте якоря, Харди! Вставайте на якорь!

– Я полагал, – отвечал капитан флагманского судна, – что командование флотом теперь примет адмирал Коллингвуд.

– Ну нет, по крайней мере пока я жив! – сказал раненый и приподнялся, опираясь на локоть. – Харди, я вам сказал, чтобы суда встали на якорь! Я так хочу!

– Я пойду и отдам распоряжение, милорд.

– Ради всего святого, сделайте это, и не позже чем через пять минут.

Потом тихо и, казалось стыдясь своей слабости, прибавил:

– Харди, не бросайте мое тело в море, прошу вас!

– О, разумеется, нет, вы можете быть спокойны насчет этого, милорд, – рыдая, отвечал ему Харди.

– Позаботьтесь о бедной леди Гамильтон, – слабеющим голосом прошептал Нельсон, – о моей дорогой леди Гамильтон… Поцелуйте меня, Харди!

Капитан, плача, поцеловал его в щеку.

– Я умираю удовлетворенным, – сказал Нельсон, – Англия спасена!

Капитан Харди в молчаливом созерцании постоял с минуту у изголовья умирающего, затем, преклонив колени, коснулся губами его лба.

– Кто меня целует? – спросил Нельсон, чей взгляд уже застилала смертная мгла.

Капитан отвечал:

– Это я, Харди.

– Благослови вас Господь, мой друг! – произнес умирающий.

Харди поднялся на верхнюю палубу.

Нельсон, узнав подошедшего к нему капеллана, сказал:

– Ах, отец мой, я никогда не был таким уж закоренелым грешником!

Потом, помолчав, прошептал:

– Отец мой, запомните, прошу вас, что я завещал моей родине и королю заботу о леди Гамильтон и о моей дочери Горации Нельсон… Не забудьте: о Горации…

Его жажда все усиливалась. Он громко застонал:

– Пить!.. Воды!.. Веер сюда!.. Дайте воздуха!.. Разотрите меня!..

Последняя просьба была обращена к капеллану мистеру Скотту, который доставлял раненому некоторое облегчение тем, что растирал ему грудь рукой. Но эти слова он выговорил прерывающимся голосом; чувствовалось, что его страдания становятся нестерпимыми: ему было уже так тяжко, что потребовалось собрать все свои силы, чтобы в последний раз произнести:

– Благодарение Богу, я выполнил свой долг!

И только после этого Нельсон умолк.

Слабость ли была тому причиной? Или его сознание уже совсем мутилось? Как бы то ни было, капеллан и мистер Бэрк приподняли его, подложили ему под спину подушки и поддерживали в этой позе, наименее мучительной для него. При этом, уважая его предсмертное безмолвие, они и сами перестали разговаривать, дабы не тревожить умирающего в его последние минуты.

Хирург вернулся: камердинер Нельсона зашел к нему предупредить, что его господин отходит. Мистер Битти взял руку умирающего – она была холодна, пощупал пульс – он был неразличим; тогда он притронулся ко лбу – Нельсон открыл свой единственный глаз и тотчас его закрыл.

Хирург оставил его и собрался уйти к другим раненым, которым его заботы могли принести пользу, но не успел он сделать и нескольких шагов, как камердинер опять его позвал.

– Его милость умер! – сказал он.

Мистер Битти подбежал. Да, Нельсон только что испустил свой последний вздох. Было двадцать минут пятого. После своего ранения он прожил еще три часа и тридцать две минуты.

Потеряв Нельсона, я потеряла все!

XCVII

Нечего и говорить, что известие о кончине Нельсона погрузило весь английский флот в глубокий траур. Оно почти что заставило всех забыть об одержанной победе.

Первой заботой Харди было сообщить хирургу о выраженном Нельсоном желании, чтобы его тело не бросали в море, а отправили на родину.

Наутро после сражения, как только обстоятельства позволили уделить должное внимание бренным останкам Нельсона, стали искать способа предотвратить разложение; разумеется, для этого надо было ограничиться средствами, имеющимися на борту «Виктории». Достаточного количества свинца, чтобы изготовить гроб, на судне не было; тогда взяли самую большую бочку, какую удалось отыскать, положили тело туда и залили водкой.

Вечером того же дня, когда эта печальная необходимость была исполнена, разразилась ужасная буря, как и предвидел Нельсон. Она налетела с юго-запада и продолжалась всю ночь, ни на минуту не затихая; наступил день, но шторм продолжал с прежней яростью бушевать до самого вечера. В продолжение этих суток тело Нельсона находилось на нижней палубе под охраной часового; но вдруг крышка бочки разлетелась со звуком, напоминающим ружейный выстрел. Это произошло под давлением газов, выходивших из тела и распиравших бочку. Ее снова закупорили, но на этот раз оставили отверстие в крышке, чтобы такое больше не повторилось. Когда вошли в Гибралтар, водку заменили спиртом.

Третьего ноября, когда день начинал клониться к вечеру, «Виктория», подняв якорь, вышла из Гибралтарской бухты, прошла пролив и у Кадиса встретилась с эскадрой под командованием адмирала Коллингвуда.

В тот же вечер траурное судно продолжило свой путь к Англии; оно прибыло в Спитхед после пятинедельного плавания[1391]1391
  Спитхед – морской рейд на юге Англии: пролив, расположенный между Портсмутом и островом Уайт.


[Закрыть], но о победоносном сражении и о гибели Нельсона в Лондоне стало известно уже 7 ноября. Я узнала об этом лишь из письма брата Нельсона, вероятно слишком занятого соображениями о том, что после этой смерти он становится графом и пэром, чтобы найти время самому явиться ко мне с этим известием.

Я находилась в своем лондонском доме, когда оно меня настигло. Доктор Нельсон не сообщил, из каких источников получил его, так что я еще сомневалась. Я схватила Горацию, приказала заложить карету и помчалась в Адмиралтейство; но у меня даже не было нужды входить туда, чтобы убедиться, что весть была правдой: все уже знали и о победе, и о той цене, какою она была оплачена.

Четвертого декабря, накануне дня, на который было назначено благодарственное молебствие, «Виктория» подошла к Сент-Хеленсу[1392]1392
  Сент-Хеленс – бухта и селение в восточной части острова Уайт, рядом со Спитхедом.


[Закрыть] и в знак траура приспустила флаг Нельсона до середины мачты; тотчас же все суда Спитхеда последовали ее примеру.

В тот же день славный капитан Харди, верный исполнитель поручений Нельсона, послал ко мне курьера, и тот передал мне письма умершего, адресованные мне и Горации.

Кроме того, капитан написал мне и сам, сообщив, что ему нужно многое мне сказать, а также передать много ценных вещей, но он не может покинуть свой корабль. Поэтому он предлагал мне нанять почтовую карету и прибыть в Сент-Хеленс, где он сможет переговорить со мной.

Я выехала тотчас и добралась до места утром пятого. Тогда этот замечательный друг сошел на берег и провел подле меня целый день. Потом, так как я выразила желание повидаться с капелланом мистером Скоттом и хирургом мистером Битти, он послал за ними, и я жадно выслушала во всех подробностях скорбный рассказ о кончине Нельсона.

На следующий день капитан Харди дал мне добрый совет незамедлительно убрать все принадлежавшие Нельсону вещи, что он завещал мне, в надежное место, не то ими завладеет семейство, а тогда все кончится скандальным процессом. Последовав этому совету, я сняла здесь же, в Спитхеде, маленькую квартиру и приказала отвезти туда все, что принадлежало моему герою. Три дня протекли в этих благоговейных заботах, и они принесли мне немалую пользу, потому что ежеминутно при виде все новых доказательств любви Нельсона слезы, душившие меня, начинали ручьями струиться из глаз, доставляя единственное облегчение, какое еще было для меня возможно.

В субботу 15-го тело Нельсона положили в гроб, подаренный ему капитаном Беном Хэллоуэллом (если читатель помнит, он был изготовлен из мачты французского корабля «Восток»); затем на гроб накинули покров, сделанный из полотнищ флагов. Мистер Тайсон, бывший секретарь адмирала, мистер Нейлер, мистер Йорк-Геральд и мистер Уилби явились от имени Адмиралтейства, присланные затем, чтобы принять тело, перенести с «Виктории» на яхту и отправить в Гринвичский госпиталь[1393]1393
  Гринвичский госпиталь – дворец, возведенный в 1669 г. в пригороде Лондона и вскоре преобразованный в Дом призрения для моряков-инвалидов, где несколько залов были отданы под музей морской славы.


[Закрыть].

Погребение назначили на 6 января. Было решено, что гроб установят в соборе Святого Павла, призванном стать усыпальницей героев и государственных мужей[1394]1394
  Собор Святого Павла – построен в 1675–1702 гг. архитектором Кристофером Реном (1632–1723) в центре лондонского Сити; с кон. XVIII в. служит одной из усыпальниц знаменитых англичан.


[Закрыть]: упокоившись здесь, Нельсон как бы положил начало созданию английского Пантеона.

Да будет мне позволено не останавливаться особенно подробно на описании моего несчастья. Сначала я думала, что оно повлечет за собою вечную скорбь. Я заказала траурные одеяния и дала себе слово, что никогда более не надену иных. Одну из комнат Мертона я превратила в хранилище священных реликвий, которыми была обязана благочестивой дружеской верности капитана Харди. Я провела там год вдали от света, наедине с Горацией.

Но, строя такие планы на будущее, я не учла человеческой слабости и забыла о женском непостоянстве.

Остаток моей жизни оказался лишь чередой ошибок, заблуждений и безумных трат, что привели меня туда, где я ныне нахожусь. Но с той минуты, когда я перестала быть супругой лорда Гамильтона и возлюбленной Нельсона, или даже с той, когда утратила звание подруги королевы Каролины, я вновь стала просто Эммой Лайонной, разбогатевшей куртизанкой, которая если и может претендовать на уважение, то лишь на то, какое внушает богатство, и только до тех пор, пока она сумеет это богатство сохранить.

Осознать меру моего падения мне помог отказ Англии и короля признать завещание Нельсона. Он поручил заботу обо мне своему монарху и своей родине: если бы тот и другая отнеслись со вниманием к предсмертной воле героя, только что сложившего за них голову, это подняло бы меня в моих собственных глазах.

По крайней мере, пусть бы, отвергнув меня, они почтили уважением и признанием мою бедную Горацию, тогда б и я, видя, что дитя великого человека окружено вниманием, достойным ее отца, сочла бы себя обязанной охранить и собственное достоинство; ведь в конце концов, как мне кажется, если иметь такую мать, как я, – несчастье, то быть дочерью Нельсона, величайшего из мореплавателей своего века, а может быть, и всех времен, – честь, так что одно должно было бы искупать другое.

Но все вышло по-иному. Нас обеих обливали презрением – и меня, и мою дочь. Чувствуя, как все презирают меня, я сама стала достойной этого.

Однако, отдавшись к концу своей жизни безрассудному существованию, полному заблуждений и расточительности, которые были свойственны ее началу, я удалила от себя Горацию, чтобы ни один из моих пороков не запятнал ее души; я надежным образом поместила на ее имя четыре тысячи фунтов стерлингов, завещанные ей Нельсоном, и эта рента в пять тысяч франков тратилась на ее содержание и воспитание.

Подробное описание обстоятельств, что привели меня от блеска к нищете, от богатства к бедности, было бы слишком длинным и не представляло бы собой никакого интереса. Я уже рассказывала о вечерах в Палермо и обуявшей меня страсти к игре. Эта страсть со временем все увеличивалась. Привыкнув к мотовству, я не умела соизмерять свои расходы с доходами и два года спустя после смерти Нельсона оказалась в столь стесненных обстоятельствах, что была принуждена оставить Мертон, и он был продан с торгов.

К счастью, престарелый герцог Куинсбери, о котором я уже упоминала, остался мне другом. Он поселил меня в одном из своих меблированных домов в Ричмонде[1395]1395
  Ричмонд – юго-западный пригород Лондона.


[Закрыть] и взамен моих проданных лошадей и карет дал мне другой экипаж. Благодаря его щедрости я жила на широкую ногу до самой его смерти, наступившей в конце 1810 года.

Его доброта пережила его самого, ибо по завещанию он оставил мне сумму в тысячу фунтов стерлингов, назначенную к единовременной выплате, и ренту – пятьсот фунтов годовых.

Одна беда: его милость считал себя куда более богатым, чем был на самом деле, и размер завещанных им сумм намного превосходил его состояние; вследствие этого суд объявил завещание недействительным, и я таким образом не смогла воспользоваться благими намерениями моего старого друга.

Разочарование было тем горше, что в ожидании этого наследства я успела пуститься в расходы, которые должна была теперь оплатить. Кое-какие друзья, что у меня еще оставались, обращались тогда к Ллойду[1396]1396
  Ллойд – ныне самое крупное в мире страховое общество; образовано в кон. XVII в.; своим именем обязано Эдварду Ллойду (ум. в 1712 г.), владельцу кафе, которое располагалось недалеко от Тауэра и которое часто посещали судовладельцы.


[Закрыть] в надежде добиться от него того, чего невозможно было получить от правительства из уважения к моим заслугам перед государством, однако ни их демарши, ни мои прошения успеха не имели, и я впала в такую нищету, что пришлось продать всю мебель, все мои драгоценные сувениры, хранимые в память о Нельсоне, на которых еще мерцал отблеск дней былых, подчас утешавший меня в печалях моего убогого настоящего. Было продано все, вплоть до драгоценного ларца с патентом почетного гражданина Оксфорда[1397]1397
  Оксфорд – старинный университетский город в 90 км к северо-западу от Лондона, административный центр графства Оксфордшир.


[Закрыть], некогда врученным герою Абукира. Но, поскольку денег, вырученных от всех этих продаж, далеко не хватало на то, чтобы удовлетворить моих кредиторов, наиболее жестокие из них добились моего ареста и заточения в тюрьму при Кингс-Бенч[1398]1398
  Кингс-Бенч – отделение королевского суда, рассматривавшее первоначально только уголовные дела, а впоследствии и гражданские иски.


[Закрыть], где я оказалась вместе с бедной моей Горацией, вовлеченной мною если не в разорение – ее четыре тысячи фунтов, которые я не могла потратить, по-прежнему принадлежали ей, – то, по меньшей мере, в бездну моего несчастья.

В этой тюрьме мы провели больше года, испытав все виды лишений и стыда, ибо тот человек, кому я имела безрассудство довериться и в чьи руки передала все свои бумаги, от моего имени опубликовал всю мою переписку с Нельсоном и еще несколько писем, оказавшихся в его распоряжении. Что я могла сделать, находясь за решеткой? Протестовать? Я так и поступила, но то ли мой голос не был услышан, то ли моему негодованию не придали веры.

В конце концов один славный, превосходный человек, олдермен лондонского Сити, сжалился надо мной, видя, как жестоко я наказана за мои заблуждения: он договорился с моими кредиторами, что-то им заплатил и добился для меня полного освобождения от всех обязательств.

Я тотчас решила покинуть Англию и отправиться на континент. Мой покровитель поддержал меня в этом намерении и оказал некоторую помощь. Мы добрались до Кале и между этим городом и Булонью, близ небольшого портового городка Амблетёз, нашли маленький одинокий домик, где я решила в безвестности провести остаток жизни.

Впрочем, этот остаток моей жизни – сущий пустяк!.. Печали, превратности, тревоги, испытанные за последние десять лет, состарили меня раньше срока. Врач, что из милости пришел проведать меня, отозвал Горацию в сторону, и, когда она вернулась, я увидела, что глаза у бедного ребенка покраснели от слез.

Вот тогда-то, ощутив приближение смерти, я оглянулась на прожитую жизнь и мои деяния предстали передо мной в истинном свете.

Я задрожала, меня объял трепет, мои ночи наполнились призраками, а дни – угрызениями, и я почувствовала, что умереть так для меня будет значить умереть в отчаянии.

Но во мрак, обступивший меня, проник луч света, на душу мою снизошло божественное озарение.

Я сказала себе: «Есть же религия добра и милосердия, к которой меня всегда неодолимо влекло, религия, основатель которой простил и блудницу, и неверную жену, и убийцу, умирающего на кресте. Я пошлю за служителем этой веры и отдам в его руки мою душу, отягощенную беззакониями».

И вот я послала за священником. Я жду его.

Боже мой! Боже мой! Смилуйся над кающейся грешницей!

* * *

На этом кончается исповедь Эммы Лайонны.

Читатель помнит, что случилось после: он видел, как в начале этого повествования к умирающей явился священник, как вода святого крещения увлажнила бледный лоб грешницы, как ее голова упала на подушку и в чертах вместе с мукой раскаяния отразилась отрада прощения.

Пять минут спустя леди Гамильтон упокоилась в лоне божественного милосердия.

Теперь нам остается прибавить несколько слов о том, что произошло после ее кончины.

Супруга английского посла, возлюбленная Нельсона, подруга королевы Неаполя была заколочена в убогий гроб, и 16 января 1815 года ее собирались сбросить в общую могилу, когда некий английский торговец, житель Кале, подумал, что для его соотечественников будет позором покинуть тело этой женщины после смерти так же, как при жизни была всеми оставлена она сама. Он приобрел для нее почетное место на кладбище, ее останки проводили в последний путь пятьдесят англичан, и на ее надгробии были выгравированы слова Христа:

Кто сам без греха, пусть первым бросит на нее камень[1399]1399
  Слегка измененная евангельская фраза.
  Здесь имеется в виду и евангельский рассказ о прощении Иисусом неверной жены, которую по закону Моисееву следовало побить камнями. Христос обратился к обвинителям: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». А когда они устыдились и разошлись, он сказал женщине: «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Иоанн, 8:7, 11).


[Закрыть]!

Четырнадцатилетняя Горация, во время болезни своей матери ухаживавшая за ней самым благоговейным и трогательным образом, после ее смерти тотчас возвратилась в Англию, два года жила в семье мистера Метчема, затем – в доме мистера Болтона, свояка лорда Нельсона.

Наконец, в 1822 году она стала женой преподобного Филиппа Уорда, викария из Тентердена[1400]1400
  Тентерден – городок в графстве Кент.


[Закрыть], и в счастливом союзе с ним произвела на свет восьмерых детей.