Текст книги "Исповедь фаворитки"

XXXIX

В следующий понедельник, 20 марта 1789 года, в день моего представления ко двору, я не позировала Ромни: весь день был посвящен подготовке к этой великой церемонии, и в особенности заботам о моем туалете.

После моего представления должен был состояться большой придворный бал.

Король при моем появлении тотчас подошел ко мне, с неотразимой галантностью предложил мне руку и проводил меня на мое место, не переставая любезно со мной беседовать вплоть до того момента, когда заговорил с сэром Уильямом.

Едва его величество покинул меня, как ему на смену пришел принц Уэльский. Увидев его, я поневоле оказалась вся во власти воспоминаний: вот я в своем простеньком одеянии компаньонки стою на террасе дома мисс Арабеллы в тот вечер, когда она принимала у себя принца Уэльского; вот я вижу их вдвоем у окна; вот они удаляются вглубь ослепительно освещенных покоев во всем блеске молодости и страсти.

Не помню, что принц говорил мне, не знаю, что я ему отвечала, – нити воспоминаний тянули меня из настоящего вспять, в прошлое.

Наверное, принцу показалось, что я глупа.

Тот вечер был для меня исполнен двух чувств – самолюбивого торжества и страдания. Гордость моя ликовала, ведь я достигла цели – я официально принята при английском дворе как супруга лорда Уильяма Гамильтона; никакой другой двор не сможет отказать мне в приеме, и я в качестве супруги посла великой державы занимаю в обществе место рядом с принцессами крови, всего одной ступенькой ниже! И тем не менее меня мучила каждая улыбка, каждый пристальный взгляд, каждое слово, вполголоса произнесенное на ухо – всюду мне мерещилось оскорбление, прячущееся, как змея в траве, но готовое поднять голову, едва лишь за мной закроется дверь.

Сэр Уильям был бесподобен в своем спокойствии и удовлетворении: если бы, чтобы стать его женой, я вышла бы из монастыря с самым строгим уставом, с самыми неприступными стенами и запорами, он и тогда не мог бы больше гордиться мною на глазах у света.

И все же вечер показался мне долгим; хотя мы ушли с бала еще до часу ночи, я вернулась домой совершенно разбитой.

На следующий день мне никак не захотелось пропустить очередной сеанс у Ромни: я спешила увидеть лицо друга, чувствуя, что вчера передо мной теснились лишь маски.

Когда я пришла, мне сказали, что он отлучился по неотложному делу, а меня просил простить его и дождаться.

Сэр Уильям, у которого на это утро были назначены еще дела, сел в карету, а меня оставил у Ромни.

Я ждала с крайним нетерпением: у меня были новости, чтобы рассказать их другу, и я полагала, что ему тоже есть о чем мне поведать.

Поэтому, когда я услышала его шаги, когда узнала его голос в комнате рядом с мастерской, наконец, когда увидела, что дверь открывается, я бросилась к нему и засыпала вопросами.

– Что? Как? Говорите же!

Вероятно, и в его душе происходило нечто подобное тому, что волновало меня: как ни маловразумительны были мои восклицания, он ответил именно на те вопросы, которыми была занята моя голова.

– Что ж, – сказал он, – вы вчера имели бешеный успех! Я сегодня утром объехал весь город, собирая новости насчет вас, и всюду встречал разъяренных женщин. Похоже, вы были просто волшебно-хороши! Мне рассказывали, что три герцогини от зависти даже занемогли, другие, видя, как король подводит вас к креслу, а принц Уэльский беседует с вами, кусали себе пальцы от злости и едва не пришли в исступление. Я только что делал набросок для портрета леди Крейвен, доброй англичанки старого закала, которая совсем недавно развелась с лордом Крейвеном после четырнадцати лет супружества. Она там была и от души смеялась, глядя, какие мины они корчили при виде вас. Я не скрыл от нее, что надеюсь застать вас у себя, и она мне сказала очень просто: «Передайте ей мои поздравления и скажите, что она самое прекрасное создание из всех, что я когда-либо видела».

Я схватила Ромни за руку и сжала ее изо всех сил. Я умирала от желания броситься ему на шею. От его слов все мое существо до самого мозга костей наполнилось божественным чувством удовлетворенной мстительности.

На следующий день во всех газетах появились сообщения о придворном бале. Некоторые из них не щадили меня, но какая разница! Все равно я выиграла у королевы Неаполя.

На седьмой день мой портрет был закончен. Однако, поскольку из-за восточных аксессуаров, которыми окружил меня художник, это более походило на картину, чем на портрет, сэр Уильям, впрочем восхищенный талантом, с каким он был выполнен, попросил Ромни простереть свою любезность до того, чтобы снова взяться за работу и создать еще один портрет, настолько же непритязательный, насколько первый был полон изысков.

Ромни ничего лучшего и не желал; он утверждал, что работать над моими портретами ему так приятно, что он хотел бы никогда не иметь иной модели.

Второй портрет был начат в тот же день, когда Ромни закончил первый. Новый был прост, в настоящей греческой манере.

Я была изображена лицом к зрителю, с непокрытой головой, чуть склоненной к правому плечу; длинные волосы, распущенные и развевающиеся, падали мне на грудь, полуприкрытую муслиновой туникой; на плечи была наброшена накидка из алого кашемира; моим единственным украшением был золотой пояс с чеканкой в арабском духе, в который была вделана камея с изображением сэра Уильяма Гамильтона.

Второй портрет, на мой взгляд, даже превосходивший первый, был закончен за пять дней; это тот самый, что сэр Уильям подарил лорду Нельсону, потом он висел в каюте «Громоносного», а после его смерти был мне возвращен. Ныне, в жалкой хижине, где я пишу эти воспоминания, этот портрет висит рядом с изображением Нельсона. В дни моей бедности мне предлагали до двенадцати тысяч франков за эти два портрета, но я никогда не соглашусь с ними расстаться: они будут приданым моей Горации.

Во время нашего пребывания в Лондоне сэр Уильям дал несколько званых вечеров, куда была приглашена вся столичная знать. Некоторые дамы, сочтя уместным принять стыдливую позу и обходить меня стороной как зачумленную, не пожелали почтить эти вечера своим присутствием, но ни одной молодой красивой аристократки среди них не нашлось. По настоянию сэра Уильяма на двух из этих приемов я продемонстрировала свой артистический талант: в первом случае прочла монолог Джульетты, во втором спела арию Нины[439]439
  Ария Нины – из оперы-буфф Д. Паизиелло «Нина, или Безумная от любви» (1789).


[Закрыть], сопроводив ее мимической игрой[440]440
  Паизиелло, Джованни (1740–1816) – итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы; создал более ста опер, несколько симфоний, многочисленные пьесы для камерного оркестра; был известен и как автор духовной музыки; в 1776–1784 гг. служил капельмейстером при дворе Екатерины II, в начале следующего века жил в Париже и был любимым композитором Наполеона Бонапарта.


[Закрыть].

В тот вечер всеобщий энтузиазм был особенно пылким. В частности, Ромни был прямо вне себя от восторга.

На следующий день он так писал одному из своих друзей:

«В предыдущем письме я, кажется, сообщал тебе, что приглашен на обед к сэру Уильяму и его жене. В тот вечер несколько персон из нашего великосветского общества собрались послушать, как поет леди Гамильтон. В серьезных ролях она так же хороша, как в комических, и вызвала всеобщее восхищение как своим талантом, так и грацией. Но ее Нина превзошла все, что только можно вообразить, и я уверен, что никто бы не смог вложить в эту роль больше огня души. Присутствующие буквально задыхались от избытка чувств, так ее игра была проста, величава, исполнена священного ужаса и возвышенной патетики».

Два моих портрета были чрезвычайно тщательно упакованы, и сэр Уильям, не пожелав расстаться с тем, что он именовал своим сокровищем, устроил так, чтобы они отправились в дорогу вместе с нами.

Мы покинули Лондон 20 апреля. Сэру Уильяму хотелось возвратиться домой через Париж. Англия, которой вскоре предстояло вступить в столь жестокую войну с Францией, была еще в мире с ней, и ничто не препятствовало сэру Уильяму исполнить свою фантазию.

В Париж мы приехали 26-го, как раз вовремя, чтобы увидеть бунт, так что, можно сказать, нас обслужили сверх желаемого. То был бунт Сент-Антуанского предместья[441]441
  Сент-Антуанское предместье – располагавшийся у восточных окраин старого Парижа рабочий район, известный своими революционными традициями.


[Закрыть].

Сэр Уильям приложил все возможные усилия, чтобы успеть к открытию заседания Генеральных штатов, которое должно было состояться 27 апреля. Но по прибытии он узнал, что все перенесено на 4 мая[442]442
  Открытие Генеральных штатов не состоялось 27 апреля 1789 г. из-за волнений в Париже; оно произошло 5 мая 1789 г.


[Закрыть].

Итак, вместо открытия Генеральных штатов мы стали свидетелями поджогов и грабежей складов Ревельона[443]443
  Имеются в виду волнения в Сент-Антуанском предместье в конце апреля 1789 г.: 27 и 28 апреля подверглись разгрому дома фабриканта селитры Анрио и фабриканта бумажных обоев Жана Батиста Ревельона. Оба они активно выступали против старой цеховой организации ремесла и его регламентации, что позволяло им снизить заработную плату рабочим. Такая позиция обоих промышленников вызвала жгучую ненависть к ним среди ремесленников и владельцев мастерских: они начали подстрекать своих работников к бунту. (Рабочие самого Ревельона, несмотря на объявленное им снижение заработной платы, в беспорядках не участвовали.) Этот бунт, получивший в истории название «дела Ревельона», полностью не исследован. Весьма возможно, что выступления ремесленников были спровоцированы правительством, стремившимся отвести от себя ненависть низов, и аристократами-оппозиционерами, желавшими приобрести популярность среди населения Парижа.


[Закрыть].

Как зрителям этого спектакля нам достались лучшие места. Должно быть, еще накануне стало известно, что ожидаются события, так как вечером сэр Уильям сказал мне, что получил разрешение посетить Бастилию[444]444
  Бастилия – государственная тюрьма в Париже; первоначально крепость, построенная в 1370–1383 гг. против англичан; захвачена 14 июля 1789 г. восставшим народом и впоследствии разрушена. Этот день считается началом Великой французской революции.


[Закрыть].

Мы решили воспользоваться им завтра же.

Чем ближе мы подъезжали к Бастилии, тем гуще была уличная толпа. Нам даже показалось, что мы никогда не проберемся с нашим экипажем к воротам крепости.

Наконец нам это все же удалось, хотя пришлось выслушать много свиста и брани. Мне показалось, что французский народ очень изменился с тех пор, как я была здесь в первый раз.

Господин де Лонэ[445]445
  Бернар Рене Журдан, маркиз де Лонэ (1740–1789) – последний комендант Бастилии; зверски растерзан толпой после взятия крепости.


[Закрыть], предупрежденный о том, что английский посол с супругой намерен посетить Бастилию, уже ждал нас, чтобы лично почтить важных гостей в стенах королевской крепости.

Он начал с того, что осведомился, не угодно ли нам поглядеть на узников, по крайней мере на тех из них, кого ему разрешено нам показать. Я в ответ поинтересовалась, допустима ли с моей стороны просьба об освобождении некоторых из этих несчастных. Однако господин де Лонэ отвечал, что он не вправе заходить так далеко в своей любезности.

– В таком случае, – сказала я, – если я не смогу ничего для них сделать, предпочитаю не встречаться с ними вовсе.

– Что же тогда вы хотели бы увидеть?

– Париж с высоты башен.

Это не представляло трудности. Господин де Лонэ предложил нам следовать за ним и, вопреки моим настояниям так и не надев шляпу, с непокрытой головой пошел впереди нас.

Я спрашивала себя, как джентльмен столь учтивый и благовоспитанный может быть до такой степени безжалостным, а точнее, настолько корыстным в отношении к узникам.

Об его алчности рассказывали что-то немыслимое. Все должности в Бастилии вплоть до места поваренка были продажными, и деньги он клал себе в карман. Имея жалованье в шестьдесят тысяч ливров, он, как утверждали, находил средства удвоить эту сумму. Он выгадывал на всем: на дровах, на вине, на провизии. Терраса одного из бастионов была превращена в сад для прогулок заключенных; он получал за этот садик сотню франков ежегодно, сдавая его в аренду садовнику.

Когда мы оказались на высоте башен, нашим взорам представился с одной стороны весь целиком бульвар Тампль[446]446
  Бульвар Тампль – аллея из нескольких рядов деревьев, ограничивавшая старый Париж с северо-восточной стороны; проложенный во второй пол. XVII в. на месте бывших крепостных стен, он служил модным местом прогулок; название получил от находившегося неподалеку монастыря Тампль; во время Революции там были расположены многие театры-балаганы; Бастилия находилась к югу от него.
  Тампль (от фр. temple– «храм») – укрепленный монастырь в Париже, построенный вXII в.; служил резиденцией рыцарей военно-монашеского ордена тамплиеров (храмовников); после восстания 10 августа 1792 г. в Тампль были заключены Людовик XVI и его семья; разрушен в 1811 г.


[Закрыть], с другой – все пространство до Королевского сада[447]447
  Имеется в виду Королевская площадь, в середине которой был большой сад; находилась в восточной части старого Парижа в квартале Маре; спланирована в первые годы XVII в.; окружена тридцатью восемью домами одинаковой архитектуры, в первых этажах с крытыми галереями для прогулок; современное название – площадь Вогезов.


[Закрыть], с востока был виден Венсенский замок[448]448
  Венсенский замок – находится у восточных окраин Парижа; построен в XIV в., ныне вошел в черту города; первоначально был одной из королевских резиденций; с XVII в. стал государственной тюрьмой.


[Закрыть], с запада – Дом инвалидов[449]449
  Дом инвалидов – убежище для увечных воинов, построенное Людовиком XIV в 70-х гг. XVII в.; находится в левобережной части Парижа в Сен-Жерменском предместье.


[Закрыть].

Только теперь мы смогли увидеть, как многолюдна толпа, сквозь которую нам пришлось добираться сюда, чтобы теперь увидеть ее сверху.

Вся эта людская масса стекалась к предместью Сент-Антуан. Она казалась раздраженной, а некоторые, проходя мимо, грозили кулаками Бастилии.

Господина де Лонэ это забавляло.

Я спросила его, чем вызваны весь этот шум и крики.

Он отвечал, что парижское простонародье, у которого голова пошла кругом, поддалось дурным влияниям и утверждает, будто умирает с голоду. И вот фабрикант бумажных обоев Ревельон, один из аристократов от коммерции, – а это худший вид аристократии! – говорят, заявил, что рабочие получают даже слишком много и следовало бы понизить их дневной заработок до пятнадцати су; еще рассказывают, что при дворе его собираются наградить черной лентой Святого Михаила[450]450
  Орден Святого Михаила на черной муаровой ленте через плечо – одна из французских королевских наград; учрежден как военный орден в 1469 г., однако в XVII–XVIII вв. жаловался за заслуги в области дипломатии, науки, промышленности; в годы Революции был упразднен, во время Реставрации восстановлен.


[Закрыть], заручившись таким образом поддержкой влиятельного выборщика-роялиста.

Вся эта толпа двигалась в направлении его складов. Раздавались крики, сулившие смерть обойному фабриканту. К счастью, он успел скрыться: дома его не нашли.

Тогда мгновенно изготовили чучело из вязанки соломы, надели на него старое платье, принесенное старьевщиком, нацепили ему на шею черную ленту, подвесили на шест и стали таскать по улицам Парижа.

Процессия прошла перед Бастилией по направлению к площади Ратуши, где чучело должны были сжечь, но, удаляясь, эти люди кричали, что они завтра вернутся, и обещали спалить тюрьму.

– Если вы хотите увидеть это, – учтиво предложил нам г-н де Лонэ, – жду вас завтра в тот же час. Полагаю, это будет любопытно.

– Однако, – сказала я ему, – раз они высказывают подобные намерения вслух, полиция успеет принять все нужные меры, чтобы им помешать.

– О миледи, – смеясь, возразил г-н де Лонэ, – видно, вам кажется, будто вы все еще в Англии, где констебль[451]451
  Низший полицейский чин в Англии.


[Закрыть], коснувшись своей маленькой дубинкой плеча предводителя мятежников, одним этим движением рассеивает стотысячную толпу! Не заблуждайтесь, миледи: мы во Франции, а у нас, когда народ закусит удила, его такими средствами не остановишь. Окажите мне честь, согласившись завтра позавтракать со мной; я поставлю на каждой башне по часовому, чтобы нас предупредили, когда спектакль начнется, и тогда на десерт я могу вам обещать драматическую сцену, какую увидишь не каждый день.

Я глянула на сэра Уильяма; он прочел в моих глазах жажду не упустить такой возможности и, поскольку он не умел хотеть того, что не было бы желанно мне, сказал:

– Сударь, миледи и я согласны на все, что вы предлагаете, исключая только завтрак.

Господин де Лонэ поклонился.

– Одна беда, сударь, – возразил он, – эти два предложения невозможно отделить одно от другого. Мне представился случай принять за своим столом, быть может, первого в мире ученого и, вне всякого сомнения, самую красивую женщину Англии. Я не упущу подобной удачи!

Я была удивлена и вместе с тем тронута этой тонкой французской учтивостью, которая, как живой цветок, проросла даже сквозь трещины в камнях тюремного замка.

– Что ж, сударь, – сказала я, – от имени моего мужа и от себя самой я отвечаю согласием. Но с одним условием.

– Условие, поставленное вами, миледи, принимается заранее, даже если оно состоит в том, чтобы я передал вам ключи от Бастилии. Итак, что от меня требуется?

– Чтобы нам подали к завтраку то, что обычно подают узникам. Пусть это напомнит нам, что мы завтракаем не где-нибудь, а в тюрьме.

– На этот раз я вполне могу удовлетворить ваше желание, миледи, и обещаю вам обыкновенный завтрак заключенных.

– Честное слово?

– Слово дворянина.

Я протянула руку г-ну де Лонэ:

– Мне известно, что, когда француз говорит так, он предпочтет быть убитым, чем нарушить обещание. До завтра, сударь.

На том мы и простились с галантным комендантом Бастилии.

XL

В ожидании зрелища, обещанного на следующий день, сэр Уильям спросил меня, где бы я желала провести сегодняшний вечер. Нечего и говорить, что я отвечала: «В Комеди Франсез!» Театр всегда был главной моей страстью, и если бы в пору моей бедности Друри-Лейн не сгорел, я, вероятно, дебютировала бы там и стала, может быть, соперницей миссис Сиддонс, а не Аспазии.

Наверное, так было бы лучше для спасения моей души и моя совесть теперь была бы гораздо спокойнее.

Давали «Беренику» Расина[452]452
  Трагедия Ж. Расина «Береника» (1670) посвящена любви иудейской принцессы Береники (28–79) и римского императора Тита (Тит Флавий Веспасиан; 39–81; правил с 79 г.), который не мог жениться на своей возлюбленной, так как римляне не желали иметь императрицу-еврейку, да еще не отличавшуюся высокой нравственностью.


[Закрыть].

Сэр Уильям послал нанять для нас ложу, однако посланный вернулся ни с чем: свободных лож в театре уже не осталось.

В городе мятеж, голод, а в театре нет мест! Невозможно было в это поверить.

Мы спросили о причине такого наплыва публики, и нам объяснили, что молодой трагик, который дебютировал всего два года назад, но уже пользуется огромной и заслуженной известностью, сегодня вечером впервые появится на сцене в роли Тита[453]453
  Тальма (см. след. примеч.) дебютировал в Комеди Франсез в пьесе Вольтера «Магомет».


[Закрыть].

Поинтересовавшись, как зовут этого актера, я узнала, что его имя Франсуа Тальма[454]454
  Тальма, Франсуа Жозеф (1763–1826) – выдающийся французский трагический актер, один из театральных реформаторов и теоретиков предромантизма в сценическом искусстве.
  Дюма издал «Мемуары» Тальма (1850); немало страниц там принадлежит самому романисту.


[Закрыть].

Заметив, что я ужасно разочарована такой неудачей, сэр Уильям тотчас написал своему коллеге, английскому послу при французском дворе, спрашивая, нет ли у него случайно в этом году ложи в Комеди Франсез.

Или его милость не был женат, или его супруга не любила театра, но он отвечал, что, к большому сожалению, не имеет возможности удовлетворить желание сэра Уильяма: он не нанимает ложи.

Я была в таком отчаянии, что стала просить сэра Уильяма поговорить с хозяином нашей гостиницы, расспросить его, не знает ли он каких-нибудь средств все-таки получить ложу или хоть какие-нибудь места на представлении.

– Есть только одно средство, – сказал он нам, – написать самому господину Тальма.

Сэр Уильям сделал протестующий жест.

– Это прекрасно воспитанный молодой человек, – продолжал хозяин, – он вращается в лучшем парижском обществе, он отменный патриот, и, конечно же, если ваша милость соблаговолит назвать себя, Тальма сделает все, что от него зависит, чтобы доставить вам удовольствие посмотреть на его игру.

Сэр Уильям повернулся ко мне в нерешительности, не зная, как поступить. Умоляюще сложив руки, я ответила ему самым красноречивым взглядом.

– Что ж, – вздохнул он, – раз вы этого хотите…

Он взял перо и написал:

«Сэр Уильям Гамильтон, посол Его Величества короля Британии, и леди Гамильтон, его супруга, имеют честь приветствовать господина Тальма и выразить желание сегодня вечером увидеть его в роли Тита. Все наши усилия нанять ложу оказались тщетными, и потому мы вынуждены, рискуя показаться назойливыми, прибегнуть к помощи господина Тальма и просить у него два места в зале, каковы бы они ни были, лишь бы только ими могла воспользоваться леди.

1 апреля 1789 года».

– Вы беретесь отправить это письмо господину Тальма? – спросил сэр Уильям хозяина гостиницы.

– Разумеется! Нет ничего легче.

– А доставить нам ответ?

– Охотно, милорд, – отвечал хозяин. – Чтобы быть уверенным, что поручение выполнено с толком, я отправлюсь туда сам.

И, не ожидая, пока мы выразим свою благодарность, он удалился с письмом.

– Право же, – пробормотал сэр Уильям с некоторым сожалением, – надо признать, что французы очень вежливый народ. Какая досада, что они так легкомысленны!

Лорд Гамильтон был в ту минуту далек от предположения, что весьма скоро французы «исправятся», разом избавившись от того качества, за которое он их хвалил, и от того, в котором он их упрекал.

Через полчаса наш хозяин вбежал, сияя: в руке он держал записку.

– Вы достали ложу? – вскричала я, увидев его.

– Вот она! – отвечал он, помахивая запиской над головой.

Я взяла у него листок; на нем были написаны от руки следующие слова:

«Пропустить в мою ложу.

Тальма».

А ниже стояло:

«Вход для артистов».

Ликуя, я завладела драгоценной бумажкой.

– Погодите! – сказал сэр Уильям. – Это еще не все: Тит оказывает нам честь, ответив на наше послание.

– А, посмотрим!

И я прочла:

«Гражданин Тальма в отчаянии от того, что лишен возможности предоставить знаменитому сэру Уильяму Гамильтону и леди Гамильтон другую ложу, кроме своей собственной, расположенной на сцене. Но, какова бы она ни была, он отдает ее в их распоряжение с чувством глубокой признательности, что вы соблаговолили вспомнить о нем.

27 апреля 1789 года».

Невозможно было найти более совершенную форму благопристойного ответа.

Нечего и говорить, что точно в половине восьмого мы были в театре. У входа нас ждал швейцар. Он провел нас через сцену и пропустил в ложу.

Было сразу видно, что тот, кому она принадлежала, вложил в ее убранство все кокетство, на какое способен человек искусства. Одну из стен полностью занимало большое зеркало; кресла были обиты турецкой тканью с золотым шитьем. Эта ложа напомнила мне мастерскую Ромни в миниатюре.

Я была счастлива возможностью оказаться на сцене, она радовала меня вдесятеро больше, чем если бы мы были в зрительном зале, пусть даже в самой королевской ложе.

Нетерпеливо ожидая, когда поднимут занавес, я тем временем наблюдала другой спектакль, в своем роде еще более любопытный, нежели трагедия. Он разыгрывался здесь, за кулисами.

Актеры, собравшись, говорили о своем собрате Тальма и гадали, какой новый эксцентричный костюм он позволит себе на этот раз. Эксцентричностью они называли те немалые и в высшей степени ученые изыскания, которые Тальма вел ради приближения театральных постановок к исторической достоверности.

Наконец прозвучал колокольчик, раздались три удара, возвещающие начало спектакля[455]455
  Во Франции до сих пор сигнал к началу спектакля в театре дается ударами палки по дереву.


[Закрыть], режиссер удалился, и занавес поднялся.

Должна признаться, что, когда в первой сцене второго акта появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя[456]456
  Для роли Тита артист сделал себе в точном соответствии с римскими бюстами короткую прическу с ровно подстриженными со всех сторон волосами. Это новшество было встречено публикой аплодисментами, и через несколько дней такая прическа «под Тита» стала модной среди парижской молодежи.


[Закрыть].

Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, – все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.

Все прочие артисты рядом с ним казались масками.

Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис[457]457
  Мари Роз Гурго, госпожа Вестрис (1743–1842) – французская актриса, обладавшая несколько холодноватым, но отточенным мастерством; в конце сценической карьеры стала единомышленницей Тальма в его театральных реформах.


[Закрыть]; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик[458]458
  Фижмы – принадлежность женской модной одежды XVIII – нач. XIX в.: каркас из китового уса в виде обруча, вставлявшийся под юбку у бедер, а также юбка с таким каркасом.


[Закрыть].

Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых кюлотах и тонких хлопчатых трико.

Тем не менее она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:

 
Простите, если пыл мой кажется нескромным…[459]459
  Ж. Расин, «Береника», II, 4.


[Закрыть]
 

а кончался так:

 
Но вы хоть помните меня, мой господин?
 

Однако, произнеся этот последний стих, вместо того чтобы слушать ответ Тита, она окинула его взглядом с головы до ног, и, когда он в свою очередь заговорил:

 
О, верьте мне, клянусь бессмертными богами,
Что образ ваш стоит всегда перед очами,
Разлуке не дано затмить хотя б на час
Сияние его в душе, что любит вас! —
 

г-жа Вестрис пробормотала:

– Прости, Господи! Тальма, но вы же без парика! Без трико! Без кюлот!

Потом, в то время как Тальма, закончив свою реплику, тихо отвечал ей: «Мой друг, римляне их не носили», она с новой пылкостью продолжала:

 
Так что же вы? Зачем клянетесь в вечной страсти,
Коль холодны уста и в сердце нет участья?
 

Должна признаться, что я откинулась в глубину ложи и хохотала от души, в то время как сэр Уильям, как знаток античности, с неожиданной для него горячностью встал на защиту таланта:

– Да он же прав! Совершенно прав! Браво, молодой человек! Браво! Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях[460]460
  Помпеи и Геркуланум – древние италийские города на берегу Тирренского моря неподалеку от Неаполя; в августе 79 г. вместе с соседним городом Стабией при извержении вулкана Везувий были засыпаны толстым слоем пепла; под вулканическим пеплом было погребено множество произведений искусства; извлечение их началось с 1738 г. в Геркулануме и с 1748 г. в Помпеях.


[Закрыть]! Perge! Sic itur ad astra![461]461
  Вперед! Так идут к звездам! (лат.)
  Строка из Вергилия: «Энеида», IX, 641. Полностью: «Macte animo generose puer, sic itur ad astra!» – «Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам!»


[Закрыть]

Трагик слегка поклонился нам в знак признательности.

– Что это за люди у тебя в ложе? – неприветливым тоном осведомилась г-жа Вестрис в паузе между репликами.

– Английские артисты, – отвечал Тальма с легкой улыбкой, которую зрители могли принять за еще один знак любви Тита к Беренике.

– Да, да, именно артисты, господин Тальма! – вскричала я, хлопая в ладоши. – Вы правы, мы тоже артисты!

Выход Тита вызвал у меня еще более бурные рукоплескания. В этом эпизоде, полном одновременно смятения, любви и достоинства, молодой трагик был бесподобен.

Когда занавес опустился по окончании второго акта, в зале раздались неистовые аплодисменты; зрители высовывались из своих лож с криками «Браво!». Оттуда, где мы находились, зрительного зала не было видно, однако несколько актеров подошли к занавесу и стали заглядывать в специально проделанную в нем маленькую дырочку.

– Что там? Да что там такое? – спрашивали остальные, нетерпеливо спрашивая тех, кому посчастливилось завладеть наблюдательным пунктом.

– Хорошенькое дело! – раздался в ответ чей-то голос. – Только этого не хватало!

– Да что происходит?

– У этого сумасшедшего Тальма появились подражатели!

– Как? – воскликнул кто-то из комедиантов. – Уж не появились ли случайно в партере зрители без кюлот?

– Нет, но в креслах первого ряда один молодой человек, воспользовавшись антрактом, видимо, успел остричься, он теперь причесан на манер Тита, это ему сейчас аплодируют.

Между вторым и третьим актом примеру смельчака последовали еще трое или четверо юношей. В последнем акте Тальма уже имел в зале добрых два десятка подражателей.

Стоит ли говорить, что мода на прически «под Тита» родилась именно в тот вечер?

Когда в конце пятого акта занавес опустился после весьма посредственного финала «Береники», – да простит мне Господь мой недостаток пиетета! – сэр Уильям Гамильтон, предвосхищая мое желание, попросил швейцара узнать у гражданина Тальма (как читатель помнит, именно так он назвал себя в своем письме к нам), не могли бы мы посетить актера в его уборной, чтобы выразить свою признательность.

Он тотчас послал сказать нам, что это для него большая честь, рассчитывать на которую он не осмеливался, но коль скоро нам так угодно, он примет ее с благодарностью.

Мы направились к нему. Коридор был полон народу, однако при виде дамы, судя по всему из высшего общества, все расступились, пропуская нас.

Тит ожидал нас на пороге, чтобы принять с почетом. Велико же было наше удивление, когда, обратившись к нам на превосходном английском, он спросил нас, а точнее, сэра Уильяма, угодно ли его милости сохранить инкогнито.

Сэр Уильям отвечал, что для него нет никакого резона скрывать честь, которую он оказывает самому себе, явившись выразить великому артисту свое восхищение, и что он бы желал, напротив, быть представленным гостям, собравшимся в уборной Тальма и, по всей видимости, принадлежащим к мыслящей части общества.

Сэр Уильям не ошибся: Тальма представил нам одного за другим поэта Мари Жозефа Шенье[462]462
  Шенье, Мари Жозеф (1764–1811) – французский драматург, поэт и публицист, сторонник Революции и Республики, член Конвента; участвовал в организации массовых революционных празднеств, написав для них несколько песен и гимнов.
  Трагедия М. Ж. Шенье «Карл IX, или Урок королям» (последующее ее название «Карл IX, или Варфоломеевская ночь») написана в 1788 г., поставлена 4 ноября 1789 г. в разгар Революции, опубликована в 1790 г. Пьеса была посвящена Варфоломеевской ночи и оказалась весьма созвучной времени своего написания, поскольку она обличала религиозный фанатизм и королевский деспотизм; ее постановка стала политическим событием и сопровождалась бурными столкновениями в театре и вне его.


[Закрыть], у которого собирался приобрести его «Карла IX»[463]463
  Карл IX (1550–1574) – король Франции с 1560 г.; в 1572 г. дал согласие на избиение протестантов в Варфоломеевскую ночь.


[Закрыть]; Дюсиса[464]464
  Дюсис, Жан Франсуа (1733–1816) – французский драматург, переделывавший трагедии Шекспира для французского театра; впервые представил широкой французской публике творчество великого драматурга, хотя обращался с его текстами весьма вольно.


[Закрыть] (его «Макбета»[465]465
  «Макбет» (1784) – одна из переделок Шекспира, осуществленных Дюсисом.


[Закрыть] он как раз намеревался возобновить на сцене); молодого Арно[466]466
  Арно, Антуан Венсан (1766–1834) – французский драматург и поэт, автор трагедий, содержавших злободневные намеки на современность; в своих лирических стихотворениях создал многократно повторенный в мировой поэзии образ изгнанника; член Французской академии; занимал видные посты при Империи; после падения Наполеона изгнан из Франции.


[Закрыть], чьего «Мария в Минтурнах»[467]467
  «Марий в Минтурнах» – трагедия Арно, поставленная в 1791 г.
  Марий, Гай (156-86 до н. э.) – древнеримский полководец и государственный деятель, вождь демократической партии; сыграл большую роль в превращении старого римского народного ополчения в наемное войско; активно участвовал в политической борьбе в Риме. Минтурны – древний город италийского племени аврунков; находился близ современной Гаэты; с 297 г. до н. э. – римская колония. В 88 г. до н. э. в окружавших Минтурны болотах, в храме нимфы Марики (по другим источникам, в доме рыбака), несколько дней скрывался Марий, изгнанный из Рима своими противниками. Там он был узнан, арестован и приговорен к смерти. Однако никто не решался убить прославленного полководца и глубокого старика. Раб, которого назначили его палачом, был остановлен грозным окриком Мария и бежал с возгласом, что не может убить его. После этого жители города освободили Мария.


[Закрыть] он изучал; Лагарпа[468]468
  Лагарп, Жан Франсуа де (1739–1803) – французский драматург и критик, автор «Курса литературы», по которому в Европе изучали французскую словесность до сер. XIX в.; до Революции – последователь просветительских идей Вольтера; в революционные годы – сторонник реакции и католицизма.


[Закрыть], который добивался, чтобы он сыграл его трагедию «Густав Ваза»[469]469
  «Густав Ваза» (1766) – трагедия Лагарпа.
  Густав I Ваза (1495–1560) – король Швеции с 1523 г.; добился независимости от Дании, использовав крестьянские восстания; провел в Швеции реформацию и укрепил централизованную власть; проводил активную внешнюю политику; в 1544 г. добился признания наследования королевской власти за домом Ваза.


[Закрыть]; художника Давида, по чьим эскизам создавались его костюмы[470]470
  Давид, Жак Луи (1748–1825) – знаменитый французский художник; в годы Революции депутат Конвента, близкий к Робеспьеру; создал ряд картин большого общественного звучания; инициатор создания Музея Лувра; один из теоретиков т. н. «революционного классицизма»; в годы Империи – придворный живописец Наполеона.


[Закрыть]; кавалера Бертена[471]471
  Бертен, Антуан де (1752–1790) – французский поэт; рано приобрел известность благодаря звучности и легкости своего стиха; в основном писал любовную лирику, но был также автором стихотворений о природе и путевых заметок в стихах и прозе; автор «Любовных элегий» (1780).


[Закрыть], лет шесть назад опубликовавшего свою книгу элегий, а теперь со дня на день намеревавшегося отправиться в Сан-Доминго, где в следующем году ему предстояло умереть[472]472
  Сан-Доминго (соврем. остров Гаити) – с XV в. испанская колония, основное население которой – негры-рабы, завезенные для выращивания сахарного тростника и индиго; в 1697 г. Испания уступила Франции часть острова, а с 1795 г. весь остров становится владением Франции; однако в 1797 г. там вспыхнуло восстание негров, изгнавшее европейцев, и Сан-Доминго был объявлен в 1804 г. независимым.


[Закрыть]; Парни[473]473
  Парни, Эварист Дезире де Форж (1753–1814) – французский лирический поэт, известный своим свободомыслием; автор сборника «Эротические стихи» (1778) и атеистической поэмы «Битва старых и новых богов» (1799). «Моим дорогим Тибуллом» Парни назвал умирающий Вольтер.


[Закрыть], прозванного «французским Тибуллом[474]474
  Тибулл, Альбий (50–19 до н. э.) – древнеримский поэт, автор любовных элегий.


[Закрыть]» и как раз занятого в то время воспеванием своей Элеоноры[475]475
  Элеонора – юная креолка, воспетая в «Эротических стихах» Парни.


[Закрыть], тогда как его брат, быть может, не столь поэтично, однако не менее остроумно воспевал мадемуазель Конта[476]476
  Конта, Луиза (1760–1813) – знаменитая комическая актриса на амплуа кокетки, блиставшая в пьесах Мольера и Мариво; в конце сценической карьеры (1806) вышла замуж за Форжа де Парни, племянника поэта.


[Закрыть]; и сверх того еще пять-шесть молодых людей, если и не успевших создать себе имя, то подающих немалые надежды на это.

Вокруг сэра Уильяма тотчас собрался свой кружок, около меня – свой. Поэты тяготели ко мне, художники интересовались лордом Гамильтоном. Он вступил с Давидом и Тальма в ученую дискуссию по поводу античного костюма, в то время как я расхваливала кавалеру Бертену и Парни их стихи, а они расточали комплименты моей наружности.

Сэр Уильям, всегда готовый устроить мне очередной триумф, и тут не упустил случая.

Он пригласил Тальма и всех друзей, находившихся с ним в его уборной, прийти завтра к нам на вечер в «Отель принцев»[477]477
  Дорогая гостиница в Булонском лесу, лесном массиве, прилегавшем к западным окраинам Парижа; там было много аристократических особняков, ресторанов, гостиниц и т. п.


[Закрыть]. Если Тальма согласится почитать стихи Корнеля, Расина и Вольтера, леди Гамильтон со своей стороны сыграет что-нибудь из Шекспира.

Также он попросил Тальма предупредить друзей, что вечер завершится ужином.

Приглашение было принято единодушно, и мы удалились.

На следующий день в десять утра, если читатель помнит, нас ожидал завтрак у коменданта Бастилии.