Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Старшим детективам полагается бросить лишних людей на поиск новых улик и изучение зацепок. Полагается поставить убийства на Северо-Западе в приоритет и – из-за недавней газетной статьи, намекнувшей на возможное появление серийного убийцы, – не упустить ничего, что может их связывать.

Одно из шести дел – убийство Бренды Томпсон, которую ударили ножом в спину в «додже» в начале января, – конфликтует с другим приоритетом, Латонией Уоллес. Гарри Эджертон – старший следователь по убийству Томпсон и младший по убийству девочки. В результате дело Томпсон отдают Бертине Сильвер.

По этому поводу Эджертон и его сержант Роджер Нолан недолго спорят с Д’Аддарио и капитаном, утверждая, что ни к чему менять коней на переправе только ради создания вида бурной деятельности. Эджертон знает дело и фигурантов, а самое главное – наладил рабочие отношения с лучшим подозреваемым, молодым наркодилером, который толкал наркоту для Бренды и был ей должен. Пацан уже согласился на пару длительных допросов. Эджертон заявляет, что убийству Томпсон два месяца, и все, что сейчас может сделать спецгруппа, легко можно сделать без нее через две, три или четыре недели – после того, как разберутся с делом Латонии Уоллес.

На стороне Эджертона – мудрость и традиция отдела убийств, гласящие, что никто не знает убийство лучше детектива, осмотревшего место преступления. Но начальников не переубедить. Департамент полиции – зверь реагирующий, и, когда газеты и телевидение злорадствуют из-за серии убийств на Северо-Западе, традиции и мудрость теряют в цене. Дело Томпсон уходит Берт Сильвер.

Во времена поспокойнее Эджертон пожаловался бы лично Д’Аддарио, но сейчас, когда у лейтенанта и самого хватает проблем, это бессмысленно. Латония Уоллес, раскрываемость ниже плинтуса, убийства на Северо-Западе – для Д’Аддарио все это поводы понервничать. По расследованию Уоллес уже состоялась встреча с полковником и замкомиссара Малленом – часовой брифинг, где Лэндсман вкратце очертил действия детективов и затем отвечал на вопросы, пока начальники не успокоились. Очередное па в политическом балете департамента, но Д’Аддарио должен понимать, что, если раскрываемость не вырастет, выступление Лэндсмана предоставит не более чем временную передышку.

Если бы Д’Аддарио поддерживал отношения с капитаном, все было бы не так страшно. Однако в последнее время конфликт, тлевший месяцами, вдруг вспыхнул. Проще говоря, капитан не хочет видеть Д’Аддарио на посту лейтенанта смены; об этом уже говорит решение исключить его из расследования Монро-стрит. А теперь, с такой низкой раскрываемостью, у капитана есть и повод – если только Д’Аддарио, как кот с канарейкой в пасти, не притащит полковнику свежую победу по одному из крупных дел или хотя бы намек, что раскрываемость идет в гору. И никого не волнует, что он на своем месте уже восемь лет; начальство редко видит дальше последнего «красного шара», и в результате иерархия департамента часто сводится к вечному вопросу реальной политики: а что ты мне сделал хорошего?

Если раскрываемость хорошая, если «красные шары» не становятся висяками, то Д’Аддарио может вертеть сменой как вздумается. Говоришь, твои детективы и сержанты могут поступать по своему усмотрению? Это же, очевидно, яркий пример лидера, доверяющего подчиненным. Говоришь, предоставляешь сержантам самим натаскивать и наказывать своих людей? Очевидно, этот человек знает о важности делегирования ответственности. Говоришь, плата за сверхурочные на 90 процентов превышает бюджет? Ну и ничего, все мы помним, без чего нельзя приготовить омлет. Еще и оплата за выступления в суде? Так это только доказывает, что до суда доходит больше убийств. Но упусти раскрываемость – и вдруг образ лейтенанта преображается в портрет того, кто не способен руководить и поддерживать дисциплину, командира, слишком много дающего на откуп подчиненным, менеджера, не следящего за бюджетом.

В полуночную смену перед тем, как полковник дал краткую речь, пять-шесть детективов в административном офисе плавали в море бумажной работы из-за свежей эпидемии возбужденных дел. Эдди Браун, Джеймс, Фальтайх, Кинкейд, Нолан – настоящий срез общества, сборище ветеранов, повидавших на своем веку как хорошие времена, так и плохие. Неизбежно речь зашла о том, правда ли этот год скатится. Кто-то говорил, что в итоге год всегда выравнивается, что на каждую полосу стопроцентных худанитов выпадает урожай данкеров. Другие отмечали, что раскрываемость была бы повыше, если бы смена приберегла пару раскрытий с декабря, чтобы укрепить статистику текущего года. Но что ни говори, а никто не вспомнил, когда в последний раз раскрываемость падала до 36 процентов.

– И я вам так скажу, – заявил Фальтайх, – у меня такое чувство, что дальше только хуже.

– О, намного хуже, – согласился Нолан. – Мы уже давно ходим по краю, теперь пришла расплата.

И вдруг все бросили печатать или подшивать – голоса состязались в перечислении давних обид. Жаловались на оборудование, на машины без раций и на городской департамент, до сих пор не предоставивший полиграф для уголовных расследований, из-за чего детективам приходится побираться у полиции штата. Жаловались на сокращение сверхурочных, на нежелание департамента оплачивать подготовку к суду, чтобы хорошие дела не рассыпались за месяцы между арестом и слушанием. Жаловались на нехватку денег для информаторов и, соответственно, нехватку информаторов. Жаловались на то, что трасологи и баллистики не успевают за преступлениями, на то, что прокуратора больше не обвиняет в лжесвидетельстве перед большим жюри, на то, что прокуроры слишком часто разрешают свидетелям менять показания. Жаловались на растущее число убийств из-за наркотиков, на то, что давно минули дни бытовых данкеров и раскрываемости в 90 процентов с гаком. Жаловались, что звонят после убийств уже не так активно, что меньше людей готовы рискнуть и выступить свидетелями насильственного преступления.

Как вентилирование негатива – крайне успешное упражнение. Добрых сорок минут спустя компания все еще оттаптывалась на любимых врагах:

– Гляньте на Вашингтон, – сказал Браун. – А ведь до него и пятидесяти километров не будет.

Для детектива совместное расследование с отделом убийств округа Колумбия вдруг стало синонимом командировки в ад. В 1988-м Вашингтон уверенно претендовал на звание столицы убийств США; всего-то два года назад Вашингтон и Балтимор заявляли одинаковые уровни и боролись за десятую строчку в рейтинге самых опасных для жизни городов. А теперь, после эпидемии кокаина и череды ямайских нарковойн в Северо-Западном и Юго-Восточном квадрантах, полиция Колумбии столкнулась с уровнем убийств вдвое выше, чем в Балтиморе. В результате вашингтонский убойный, когда-то один из самых профессиональных в стране, заявлял раскрываемость около 40 процентов. В потоке насилия не хватало времени на продолжение старых расследований, на подготовку к суду, – оставалось только собирать трупы. Судя по тому, что балтиморские детективы узнали за прошлые контакты, мораль в отделе округа Колумбии ниже некуда.

– То же самое будет и здесь, но никто ни хрена не делает, – сказал Браун. – Вы еще подождите, когда до нас дойдет крэк. У нас уже есть проблема с ямайцами на Северо-Западе, но кого это колышет? Никого. Город просто крякнется – а департамент даже не прочухает, какого хрена случилось.

Фальтайх обратил внимание собравшихся, что отдел убийств в чем-то сам себе враг:

– Мы каждый год заявляем раскрываемость выше среднего – вот они каждый год и думают, что мы справляемся.

– Именно, – сказал Нолан.

– Поэтому, – продолжил Фальтайх, – когда мы просим больше детективов или новые машины или рации или подготовку или еще что, начальники смотрят на статистику и говорят: «Да ну на хрен, в прошлом году справлялись – и теперь как-нибудь вытянут».

– Мы так долго выживали без нифига, что теперь за это приходится расплачиваться, – сказал Нолан. – Серьезно, еще две таких ночи, как прошлая, и мы из этой ямы уже не вылезем.

– Мы и так можем не вылезти, – сказал Фальтайх. – Сейчас повезет, если поднимемся до шестидесяти процентов.

– Эй, а если не вылезем, – заметил Эд Браун, – то лейтенантом дело не ограничится. Здесь проведут генеральную уборку и многим покажут на дверь.

– Точняк, – согласился Фальтайх.

Затем Нолан погрузил комнату в молчание.

– По-моему, это вполне может быть год, – сказал он со слабой улыбкой, – когда все полетит к чертям.

Ты гражданин свободной страны, прожил сознательную жизнь в краю гарантированных гражданских свобод, и вот теперь совершаешь насильственное преступление: как следствие, тебя заломали, притащили в полицейский участок и водворили в клаустрофобную каморку с тремя стульями и столом, но без окон. Там ты сидишь где-то полчаса, пока не входит с шариковой ручкой и тонкой стопкой линованных листов детектив – человек, которого ты никогда не встречал, человек, которого невозможно принять за друга.

Он предлагает сигарету – не твоей марки – и начинает непрерывный монолог, скачущий по темам еще полчаса, пока не останавливается на знакомом месте: «У вас есть право хранить молчание».

Ну конечно. Ты же преступник. У преступников всегда есть право хранить молчание. Ты как минимум раз в своей жалкой жизни сидел перед телевизором и слушал эту же самую речь в духе «оформляй их, Дэнни». Думаешь, Джо Фрайди[33]33
  Джо Фрайди – персонаж популярного радио– и телесериала о полиции «Драгнет» (Dragnet, 1949–1959, 1967–1970).


[Закрыть] тебе врал? Думаешь, Коджак это из головы выдумал? Да нет, дружок, тут речь о священных свободах, а именно – о Пятой, мать ее, поправке и защите против самооговора, и слушай: если уж Олли Норт[34]34
  Оливер Норт (1943) – бывший офицер морской пехоты США, замешанный в политическом скандале конца 1980-х Иран – контрас.


[Закрыть] этим не побрезговал, тебе-то зачем при первом же случае самого себя оговаривать? Еще раз: детектив полиции, человек, которому правительство платит конкретно за то, чтобы посадить тебя в тюрьму, напоминает о твоем праве молчать в тряпочку, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость.

– Все, что вы скажете или напишете, может быть использовано против вас в суде.

Эй, слышь, вынь бананы из ушей. Тебе говорят, что любые беседы с детективом в допросной могут тебе только повредить. Если б это помогало, тебе бы так сразу и сказали, правильно? Встали бы и заявили: у вас есть право не париться, потому что все, что вы скажете или напишете в этой проклятой душегубке, будет использовано в вашу пользу в суде. Нет уж, твой единственный шанс – заткнуться. Заткнуться на фиг немедленно.

– Вы имеете право в любой момент поговорить с адвокатом – перед любым допросом, перед ответом на любые вопросы или во время любых вопросов.

Очень вовремя. Ведь теперь тот, кто хочет арестовать тебя за нарушение порядка штата, говорит, что ты можешь поговорить со специально обученным профессионалом – адвокатом, читавшим соответствующие части аннотированного свода законов Мэриленда или уж хотя бы их краткое содержание. И давай по чесноку, приятель: ты только что покромсал алкаша в баре на Дандолк-авеню, но при этом ты не нейрохирург. Уж бери, что дают.

– Если вам нужен адвокат, но вы не можете себе его позволить, то вам не будут задавать вопросы, а адвокат будет назначен вам судом.

Читай: ты нищеброд. С нищебродов денег не берут.

Тут уж, если у тебя работают все доли мозга, пора сообразить, что «Дабл Джепарди»[35]35
  Double Jeopardy – американское телевизионное интеллектуальное шоу в духе отечественной «Своей игры».


[Закрыть] это не твоя категория. Может, что-нибудь из «Юристы-криминалисты и их клиенты» за 50, Алекс?

Но только погоди, приятель, не так быстро.

– Прежде чем мы начнем, разберемся с бумагами, – говорит детектив, извлекая «Разъяснение прав», форма 69 БПД, и передавая через стол.

«РАЗЪЯСНЕНИЕ ПРАВ» – объявляет большими буквами заголовок. Детектив просит вписать свое имя, адрес, возраст, образование, затем сегодняшнюю дату и время. Когда ты с этим справляешься, он просит прочитать следующий раздел. Начинается он так: «НАСТОЯЩИМ ВЫ ИЗВЕЩАЕТЕСЬ». Читайте первый пункт, говорит детектив. Вы понимаете первый пункт?

«У вас есть право хранить молчание».

Да, это ты понимаешь. Уже проходили.

– Тогда распишитесь рядом с первым пунктом. Теперь читайте второй.

И так далее, пока не подмахнешь подпись напротив каждой строчки предупреждения Миранды. Тогда детектив велит расписаться сразу под предложением: «Я ПРОЧИТАЛ РАЗЪЯСНЕНИЕ СВОИХ ПРАВ И ПОНИМАЮ ЕГО».

Ты расписываешься, монолог продолжается. Детектив уверяет, что известил тебя о правах, потому что хочет тебя защитить, потому что его ничто не волнует так, как предоставление всяческой помощи в этот весьма запутанный и нервный момент твоей жизни. Не хочешь говорить – не надо, поясняет он. Нужен юрист – хорошо, потому что, во-первых, он не родственник того, кого ты порезал, и, во-вторых, ему заплатят за шесть часов сверхурочных, что бы ты ни совершил. Но детектив хочет, чтобы ты знал – и он-то в этом варится подольше тебя, так что уж поверь на слово: твои права хранить молчание и получить квалифицированный совет – не такая уж и радость.

Посмотрим на это так, говорит детектив, откинувшись на спинку. Как только ты звонишь юристу, сынок, мы уже ни хрена для тебя сделать не можем. Никак нет, твоим друзьям в городском отделе по расследованию убийств придется запереть тебя одного в этой комнате, и следующим твое дело уже будет читать кровосос в костюме-тройке и галстуке – суровый прокурор из отдела насильственных преступлений с официальным званием «помощник прокурора штата в городе Балтиморе». И тогда помоги тебе Господь, сынок, потому что эта бессердечная тварь упечет в газовую камеру такого амфетаминщика из О’Доннел-Хайтс, как ты, раньше, чем три слова успеешь связать. Говорить надо сейчас, прямо сейчас, когда у меня тут ручка с бумагой имеются, потому что стоит мне отсюда выйти, как все твои шансы рассказать свою версию уплывут – и я запишу все так, как мне видится. А видится мне убийство охренительно первой степени. Тяжкое преступление, мистер, – то есть такое, что если запихнуть его в жопу по самое не балуй, будет побольнее второй степени и тем более непредумышленного. Все зависит от того, что ты скажешь здесь и сейчас, дружок. А я уже говорил, что в Мэриленде до сих пор есть газовая камера? Здоровая стремная хреновина в тюрьме на Игер-стрит, до нее тут меньше двадцати кварталов. И тебе туда не захочется, ты уж поверь.

С твоих уст срывается слабый несчастный протест, и детектив откидывается на спинку, грустно качая головой.

Ты чего, сынок? Думаешь, я тебе вру? Слушай, мне вообще-то с тобой даже рассиживаться необязательно. У меня три свидетеля в трех допросных говорят, что во всем виноват ты. У меня нож с места преступления, и он уже пошел в лабораторию внизу на скрытые отпечатки. У меня брызги крови на «эйр-джорданах», которые с тебя сняли десять минут назад. А ты думал, на хрена они нам? Я, что ли, твои кеды носить буду? Ну прям. На них кровь, и, по-моему, мы с тобой оба знаем, какого типа. Слушай, дружок, я только пришел проверить, что тебе нечего сказать, пока я не составил протокол.

Ты колеблешься.

А-а, говорит детектив. Подумать хочешь. Слушай, это пожалуйста, думай сколько влезет. А у меня там в коридоре капитан стоит, уже сказал мне предъявить тебе первую степень по самые помидоры. Хоть раз в твоей жалкой никчемной жизни кто-то дает тебе шанс, а у тебя не хватает мозгов им воспользоваться. Ну ладно, хрен с ним, ты тогда думай, а я пока скажу капитану, чтобы он обождал минут десять. Этим я помочь могу. Кофе, кстати, будешь? Еще сигаретку?

Детектив оставляет тебя одного в тесной комнатке без окон. Только ты, пустой блокнот, форма 69 и… убийство первой степени. Убийство первой степени со свидетелями, отпечатками и кровью на «эйр-джорданах». Господи, ты даже не заметил кровь на собственных кроссах. Тяжкое преступление, мистер. Первая, сука, степень. А сколько лет – начинаешь задумываться ты, – сколько-сколько лет дают за непредумышленное?

После чего возвращается тот, кто хочет посадить тебя в тюрьму, тот, кто тебе не друг, и спрашивает, как кофе.

Да, говоришь ты, кофе-то нормально, но что будет, если я попрошу адвоката?

Детектив пожимает плечами. Тогда найдем тебе адвоката, говорит он. А я пойду и напечатаю документы на убийство первой степени, и с этим ты ни хрена уже не сделаешь. Слушай, дружок, я тебе шанс даю. Это же он на тебя напал, да? Ты испугался. Это самооборона.

Ты открываешь рот.

Это же он напал, правильно?

– Да, – опасливо отвечаешь ты, – это он напал на меня.

Ого, говорит детектив и поднимает руки. Минутку. Раз пошла такая пьянка, надо найти форму о правах. И куда она запропастилась? Эта хрень – как копы, никогда нет рядом, когда надо. Да вот же, говорит он и двигает тебе через стол разъяснение прав. Читай, говорит.

«Я готов отвечать на вопросы и не хочу просить адвоката. Я принимаю решение отвечать на вопросы без адвоката свободно и добровольно».

Пока ты читаешь, он выходит и вскоре возвращается со вторым детективом в качестве понятого. Ты расписываешься внизу, как и оба сотрудника.

Первый поднимает глаза от формы – они полны невинности.

– Так значит, он на тебя напал?

– Да, это все он.

Привыкай к тесным каморкам, дружок, ведь дальше тебя зашвырнут в затерянный край СИЗО. Потому что одно дело – быть мелким паршивым убийцей из Юго-Западного Балтимора, а другое – быть при этом идиотом, и с парой коротких слов ты только что вознесся на уровень истинных недоумков.

Конечная, приятель. Доигрался. Точка. И если бы детектив не был так занят записью твоей бестолковой брехни, он бы, наверное, посмотрел тебе в глаза и так и сказал. Еще дал бы сигаретку и добавил: сынок, ты воплощение невежества и только что сам себя посадил за нападение с холодным оружием с летальным исходом. Может, даже объяснил бы, что свидетели в остальных комнатах слишком пьяные, чтобы опознать собственные отражения, не то что мужика с ножом, или что лаборатория всегда с трудом снимает отпечаток с рукоятки ножа, или что твои кроссы за 95 долларов чисты как в день покупки. Если он будет в особом настроении поболтать, то пояснит, что абсолютно все, кто выходит из отдела убийств в наручниках, обвиняются в убийстве первой степени, и дальше уже юристы решают, о какой сделке договориться. Может, продолжит о том, что даже после стольких лет в убойном какая-то его частичка до сих пор поражается, когда люди говорят на допросе хотя бы слово. Чтобы это проиллюстрировать, он бы показал тебе форму 69, на которой ты только что отписал все свои права, и сказал бы: «Сюда смотри, дубина, я тебе два раза повторил, что ты по уши в говне и все, что ты скажешь, закопает тебя еще глубже». А если все это по-прежнему вне твоего понимания, он мог бы потащить твою тушку по коридору шестого этажа к табличке, где большими белыми буквами сказано «Отдел по расследованию убийств», – к той табличке, которую ты увидел первым делом, выйдя из лифта.

А теперь подумай головой: кто живет в отделе убийств? Ага. И чем зарабатывают детективы из отдела убийств? Вот то-то и оно, дружок. А ты что сегодня сделал? Человека убил.

Так чем ты, блин, думал, когда открывал рот?

Детективам в Балтиморе нравится представлять на длинной стене в большой допросной сверху открытое окошко. Или, вернее, им нравится представлять, что это подозреваемые представляют открытое окошко. Открытое окошко – это спасательный люк, Выход. Идеальный символ того, во что верят все подозреваемые, когда начинают говорить во время допроса. Все до единого воображают, что парируют вопросы правильным сочетанием алиби и оправдания; все до единого так и видят, как говорят правильные слова и потом вылезают в окошко, чтобы вернуться домой и уснуть в своей постели. Чаще всего виновный начинает искать Выход, как только попадает в допросную; в этом смысле окошко настолько же фантазия подозреваемого, насколько мистификация детектива.

Эффект иллюзии так силен, что перевирает природную вражду охотника и жертвы, преображает ее, пока она не начинает казаться отношениями скорее симбиотическими, чем неприятельскими. Это ложь, и, когда роли сыграны идеально, обман разрастается, становится масштабной манипуляцией и в итоге предательством. Потому что в допросной происходит не более чем просчитанная драма, постановка с хореографией, в ходе которой детективы и подозреваемый находят что-то общее, хотя ничего общего у них не может быть в принципе. В этом коварном чистилище виновные сами рассказывают о том, что совершили, – хотя редко в виде, предполагающем раскаяние или напоминающем однозначное признание.

На самом деле истинного катарсиса в допросной достигают только редкие подозреваемые, обычно в делах о бытовых убийствах или жестоком обращении с детьми, где свинцовый груз искреннего раскаяния может сокрушить любого непривычного к преступлениям. Но львиная доля мужчин и женщин, привезенных в центр, не ищет прощения. Ральф Уолдо Эмерсон тут правильно отметил, что для виновного акт убийства «не столь катастрофическая мысль, какой ее полагают поэты и романтики; он не смущает его и не нарушает обыденного увлечения пустяками». И хотя Западный Балтимор где-то в одной-двух вселенных от деревеньки Эмерсона в Массачусетсе девятнадцатого века, наблюдение все равно верное. Часто убийство не смущает человека. В Балтиморе оно даже день не портит.

Поэтому детективам приходится соблазнять большинство людей чем-то заманчивее покаяния. Нужно заставить их поверить, что убийство на самом деле и не убийство вовсе, что их оправдание приемлемо и уникально, что благодаря помощи детектива они отделаются только легким испугом.

Кого-то подводят к этому нелогичному выводу предположением, что они действовали в целях самозащиты или были спровоцированы на насилие. Кто-то поддается мысли, что виновен меньше своих коллег, – «я только вел машину или стоял на шухере, я же не стрелял»; или «да, насиловать я ее насиловал, но, когда остальные ее душили, отошел в сторонку», – не зная при этом, что закон Мэриленда позволяет считать всех соучастников основными исполнителями. Третьим хочется верить, что они что-нибудь выгадают от сотрудничества с детективами и признания ограниченной вины. А из множества людей, кого не заманишь в пропасть самооговора, все равно вытягивают алиби, отрицания и объяснения – то есть показания, которые можно проверять и перепроверять, пока сама ложь подозреваемого и не станет главной доказательной угрозой его свободе.

Вот почему настоящие профессионалы молчат. Ни алиби. Ни оправданий. Ни вежливого возмущения или огульных отрицаний. В конце семидесятых, когда некие Деннис Уайз и Вернон Коллинс шли ноздря в ноздрю по числу трупов, будучи лучшими киллерами Балтимора, и против них не мог выступить ни один свидетель, дошло до того, что детектив и их подозреваемые уже заучили алгоритм:

Войти в комнату.

Миранда.

Есть что сказать в этот раз, Деннис?

Нет, сэр. Просто хочу позвонить адвокату.

Ладно, Деннис.

Выйти.

Тем, кто знает машину уголовного правосудия, об этом и будет твердить любой юрист, стоящий своих денег. Скоро благодаря повторениям и знанию процесса профи выходят за пределы досягаемости полицейских допросов. И все же, как ни странно, остальной мир даже двадцать с лишним лет спустя после исторических решений по делам Эскобедо и Миранды рвется рискнуть. В результате то же правоохранительное сообщество, что когда-то называло правило Миранды от 1966 года смертельным ударом по уголовному расследованию, теперь привыкло видеть в разъяснении прав рутинный элемент процедуры – если не цивилизующее влияние на полицейскую работу, то просто предмет декора.

В эпоху, когда обычными приемами ведения допроса являлись избиения и запугивания, Верховный суд спустил решения Эскобедо и Миранды, чтобы признания и показания преступников были исключительно добровольными. В итоге правило Миранды стало «защитным средством, развевающим атмосферу принуждения при допросе», как сформулировал в мнении судейского большинства верховный судья Эрл Уоррен. От следователей требовалось извещать граждан об их правах на молчание и консультацию – не только во время ареста, но и повторно в случае, когда их можно считать подозреваемыми при допросе.

Полицейские начальники страны ответили на Миранду подлинной иеримиадой, хором взвыли, мол, обязательные предупреждения практически гарантируют, что признания станет невозможно добыть и уровень осуждаемости рухнет. И все-таки скоро это предсказание было опровергнуто – по той простой причине, что руководители правоохранительных органов – да и Верховный суд тоже, если на то пошло, – недооценили смекалку детектива.

На бумаге Миранда – благородный жест, провозглашение, что конституционные права действуют не только на общественных площадках судов, но и в закрытых полицейских участках. Миранда и сопутствующие решения создали единую концепцию прав обвиняемого и практически покончили с насилием и вопиющим запугиванием при допросах. Это, разумеется, хорошо. Но если второй задачей предупреждения Миранды было «развеять атмосферу принуждения при допросе», то оно провалилось с треском.

И слава богу. Потому что признание уголовника ни по каким меркам человеческого общения нельзя назвать добровольным. За редким исключением, к нему принуждают и подталкивают манипуляциями детективы, обученные настоящему искусству обмана. В этом и есть суть допроса, и тот, кто верит, будто преступление раскроется благодаря разговору по душам между копом и преступником – безо всякого вероломства, – будто вчера родился. Может, с нравственной точки зрения процесс допроса и сомнителен, но без него, тем не менее, не обойтись. Без возможности допрашивать подозреваемых и свидетелей детективу остаются только улики, а во многих случаях и тех кот наплакал. Проще говоря, если детектив не сможет манипулировать подозреваемым, много плохих людей выйдет на свободу.

И все же каждый адвокат знает, что у виновного нет никаких поводов говорить сотруднику полиции что угодно, и любому подозреваемому, позвонившему юристу, так и скажут, на чем все допросы и заканчиваются. Мнение суда, согласно которому далее детектив – тот самый детектив, что с таким трудом пытается обдурить подозреваемого, – обязан резко прекратить и гарантировать право человека оборвать этот процесс, можно назвать только институциональной шизофренией. Правило Миранды – это как рефери в кабацкой драке: строгое предупреждение не бить ниже пояса и не жульничать ничем не помешает дальнейшему буйству.

А как иначе? Судейской власти было бы легко проследить, чтобы в полицейском отделении не ущемлялись права подозреваемого, – достаточно всего лишь потребовать постоянное присутствие юриста. Но такая огульная гарантия прав в итоге сделает допрос как следственное действие бесполезным, оставит множество преступлений без ответа и множество виновных – без наказания. Поэтому идеалы слегка разбавлены – причем небольшой ценой в виде совести следователя.

В конце концов, именно юристы, мастера компромисса нашего времени, подписав это решение, остались чистенькими в общественных судах, где права и процесс блюдутся со всей преданностью. А детективам остается делать предупредительный выстрел Миранды, чтобы сначала гарантировать права человеку, а потом обманом заставить от них отказаться. В этом смысле Миранда – не более чем символ, утешение общественной совести, которая не может примирить либертарианские идеалы с тем, что должно произойти в полицейской допросной. Наши судьи, наши суды, наше общество в целом требуют и рыбку съесть, и косточкой не подавиться – и права соблюсти, и преступников наказать. И все мы решительно настроены поддерживать иллюзию, будто в той комнатушке возможно все и сразу. Грустно понимать, что это лицемерие – необходимое творение наших лучших юридических умов, которые, похоже, смотрят на процесс допроса так же, как все мы смотрим на сосиску: нам бы ее на тарелочке с яичницей и тостом; а о том, как она делается, особо знать не хочется.

Встав перед этой дилеммой, детектив делает свою работу единственным возможным способом. Он следует букве закона – ну или почти, лишь бы не поставить под удар дело. И точно так же старательно игнорирует дух и цель закона. Он становится торгашом, таким же вороватым и сладкоязычным прохвостом, какие впаривают поддержанные машины или алюминиевый сайдинг – и даже хитрее, если учесть, что продает он длительные тюремные сроки клиентам, кому этот продукт на фиг не сдался.

Ложь, будто общение с полицией – в интересах подозреваемого, вечно будет катализатором любого уголовного допроса. Это вымысел, часами выдерживающий огромный вес логики более-менее благодаря одной только способности детектива контролировать допросную.

Хороший детектив контролирует окружение с того самого мгновения, когда подозреваемого или молчаливого свидетеля сажают в звуконепроницаемую кабинку помариноваться в одиночестве. Закон гласит, что человека нельзя удерживать против воли без предъявления обвинения, но те, кого закидывают в допросную, редко задумываются о своем правовом положении. Они курят и ждут, отрешенно уставившись на четыре желтые стены из бетонных блоков, грязную жестяную пепельницу на простом столе, зеркальное окошко и заляпанную акустическую плитку на потолке. Тем, кому хватает духу спросить, арестованы ли они, часто отвечают вопросом на вопрос:

– А что? Надо?

– Нет.

– Тогда сиди и не вякай.

Контроль – вот причина, почему подозреваемого сажают как можно дальше от двери, почему свет в помещении можно включать только с ключом, всегда хранящимся у детективов. Каждый раз, когда подозреваемому приходится просить или когда ему предлагают сигарету, воду, кофе или сходить в туалет, он вспоминает, что потерял контроль.

Когда приходит детектив с ручкой и блокнотом и начинает вводный монолог, которому неизменно подвергаются потенциальные подозреваемые или свидетели, у него на уме две задачи: первая – подчеркнуть свой полный контроль над процедурой; вторая – не дать подозреваемому раскрыть рот. Потому что если подозреваемый или свидетель успеет ляпнуть, что хочет адвоката, – недвусмысленно попросит о консультации и откажется до этого отвечать на вопросы, – все кончено.

Чтобы это предотвратить, детектив не допускает, чтобы его перебивали. Обычно речь начинается с того, что детектив представляется и доверительно признается: вам двоим предстоит разгрести серьезную кучу дерьма. Впрочем, тебе повезло: он, детектив, человек честный и понимающий. Вообще-то даже славный парень – спроси любого коллегу.

Если тут ты попытаешься заговорить, детектив перебьет и скажет, что тебе еще дадут слово. Прямо сейчас, неизменно говорит детектив, тебе надо знать, как видит дело он. Затем уведомит, что он очень хорош в своей работе, что в его долгой легендарной карьере совсем немного глухарей, зато есть целый вагон тех, кто врал ему в этой самой комнате и сейчас сидит в камере смертников.