Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

– Этот больше похож, – с надеждой говорит Уолтемейер, сверяясь с фотографией.

– Я же говорил, – с гордостью отвечает управляющий.

И тут сотрудник медэкспертизы стягивает левый носок и обнажает половину больничной бирки на большом пальце. Можно разобрать только буквы «У-И-Л». Уилсон? Уильямс? Уилмер? Кто знает – и кого колышет, если это никаким местом не Рэйфилд Гиллиард?

– Мистер Браун, – произносит Уолтемейер, с искренним шоком качая головой, – ну вы даете.

Управляющий пожимает плечами и говорит, что на вид все равно похож.

– Может, это бирка неправильная, – добавляет он.

– Господи Иисусе, – говорит Уолтемейер. – Заберите меня отсюда, пока у меня крыша не поехала.

По дороге с кладбища детектив идет вместе с могильщиком. И тот украдкой подтверждает его худшие опасения: в феврале, когда земля промерзла и еще лежал глубокий снег, управляющий велел им вырыть массовое захоронение у ручья; они смогли съехать туда на экскаваторе и не застрять. А затем закинули в одну яму сразу восемь-девять гробов. Так проще, сказал им управляющий.

Пока могильщик заканчивает свой рассказ, Уолтемейер щурится в лучах утреннего солнца, разглядывая мрачный пейзаж. От входа на кладбище, расположенного на вершине холма, открывается вид на большую часть города: торговый центр, здание страховой компании USF&G, башня Мэрилендского банка. Шпили мафиозного притона, город-порт, край отрадной жизни. Местные любят говорить друг другу, что если не можешь жить в Балтиморе, то не сможешь жить нигде.

А как же Барни Ирли? И Орландо Фелтон? И Морис Айрленд? Чем они не угодили, что с ними было не так, что они оказались здесь, на этом паршивом пятачке в о́круге, – пропащие души, над которыми блестят, словно издеваясь, городские небоскребы? Пьяницы, наркоманы, барыги, аферисты, дети, родившиеся не у тех родителей, избитые жены, ненавистные мужья, жертвы ограблений, пара невинных прохожих, сыновья Каина, жертвы Каина – вот жизни, утерянные городом за один год, мужчины и женщины, лежавшие на местах преступлений и заполнявшие морозильные камеры на Пенн-стрит, оставив после себя не более чем красные или черные чернила на доске полицейского департамента. Рождение, нищета, жестокая смерть, а затем – безымянное погребение в грязи Горы Сион. При жизни город так и не придумал цели для этих пропащих душ; после смерти забыл о них окончательно.

Гиллиард, Дейл, Ирли и Айрленд – их теперь не найти. Даже если кому-то захочется вернуть любимого и увековечить о нем память настоящим надгробием на настоящем кладбище, это уже невозможно. Скажем спасибо безымянным могилам и жалким карточкам управляющего. По правде говоря, городу бы следовало воздвигнуть какой-нибудь памятник собственному безразличию – пусть называется Могила неизвестной жертвы. Поставить его на углу Голд и Эттинг с почетным полицейским караулом. Рассыпать перед ним пустые гильзы и каждые полчаса рисовать мелом силуэт на асфальте. Еще заставьте оркестр из Эдмондсоновской старшей школы играть чечетку, и сможете смело брать с туристов доллар с четвертаком.

Пропащие в жизни, пропавшие после смерти. Уж за этим безмозглые владельцы Горы Сион проследили, думает Уолтемейер, бросая на грязный склон прощальный взгляд. За 200 долларов этот так называемый управляющий готов зарыть труп в любой дыре, какая подвернется, потому что какая разница, кому вообще в голову придет их искать. Уолтемейер вспоминает их первую встречу. Да бедный говнюк небось все портки обосрал, когда мы нагрянули с ордером на эксгумацию.

После второй попытки никто больше не пытается эксгумировать несчастного преподобного Гиллиарда. С количеством убийств, и без того предъявленных мисс Джеральдин, об этом можно забыть. Патологоанатомы, юристы, копы – никому не хватает духа снова тревожить могилы. Впрочем, для Уолтемейера уже слишком поздно. Да, действительно, следствие по Джеральдин Пэрриш – лучшее в его карьере, и своей неустанной работой он заслужил репутацию одного из матерых ветеранов убойного. Однако похождения на Горе Сион принесли ему и совсем другую славу.

Будто для его католической совести мало раскопок невинных тел, так еще однажды в январе он вернется в офис и обнаружит на своем столе новую табличку с именем – такие продаются в любом канцелярском.

На ней будет написано: «Детектив Гробальд Осквернейер».

Понедельник, 5 декабря

– Не нравится мне, как он лежит, – говорит Дональд Уорден, наклоняясь над кроватью. – На боку… будто кто-то его перевернул.

Уолтемейер кивает.

– Я думаю, – добавляет Уорден, оглядывая номер, – этот случай в медэкспертизе объявят убийством.

– По-моему, ты прав, – говорит Уолтемейер.

На теле нет травм, пулевых отверстий, ножевых ранений, синяков или кровоподтеков. Вокруг рта видно немного запекшейся крови, но это может быть результатом разложения. Нет в номере мотеля и признаков борьбы или ограбления. Но старик лежит под простынями на правом боку, его спина выгнута под странным углом, словно кто-то его перевернул в поисках признаков жизни.

Ему было шестьдесят пять, белый, житель Южного Мэриленда, хорошо известный работникам мотеля «Истгейт» – места на старом шоссе номер 40 в Восточном Балтиморе, где ночь в двуспальной кровати с паршивыми репродукциями на стенах стоит 25 долларов. Раз в неделю Роберт Уоллес Ергин приезжал в Балтимор из дома в Леонардтауне, снимал на ночь номер и водил к себе молодых парней.

По крайней мере, для этой цели «Истгейт» расположен идеально. Мотель находится в нескольких кварталах от того места, где тупик Пуласки выходит на Ист-Файет-стрит, и всего в двух шагах от Паттерсон-парка, где за 20 долларов можно получить услуги светловолосого билли от двенадцати до восемнадцати лет. Педофильский рынок вдоль Истерн-авеню – старое явление, известное мужчинам по всему Восточному побережью. Несколько лет назад, когда отдел нравов выписал ордер на организацию распространителей детской порнографии, были даже обнаружены путеводители по гомосексуальной проституции в крупных американских городах. В путеводителе отмечалось, что самые перспективные места Балтимора – Уилкенс у Монро-стрит и Паттерсон-парк у Истерн-авеню.

Портье и уборщики «Истгейта» не только хорошо знали о склонности Роберта Ергина к несовершеннолетним мальчикам, но и смогли опознать и описать его постоянного шестнадцатилетнего спутника последних месяцев. Балтиморский пацан, говорят работники Уордену, беспризорник, который за фунт своей юной плоти нашел приют у старого извращенца на юге. Когда Ергин приезжал в Балтимор на охоту за подростками, он привозил с собой и парня, который в это время гостил у друзей из родного района.

– Может, это он и взял машину, – предполагает двадцатипятилетний уборщик, обнаруживший тело. – Одолжил ненадолго, типа того.

– Может быть, – говорит Уорден.

– Когда вы вошли и нашли его, – спрашивает Уолтемейер, – вы его трогали, переворачивали, проверяли, как он?

– Нет конечно, – отвечает работник. – Я сразу увидел, что это труп, и уже не трогал.

– А еще что-нибудь в номере трогали? – спрашивает Уорден. – Что угодно?

– Нет, сэр.

Уорден манит к себе молодого человека для разговора наедине. Тихим голосом, в котором работник мгновенно узнает откровенность, Уорден поясняет, что эта смерть пойдет как убийство. И пытается успокоить: нас волнует только оно.

– Не обижайся, – говорит детектив, – но если ты что-то трогал, что-то взял, ты скажи сразу – и мы ничего тебе не сделаем…

Работник все понимает.

– Нет, – говорит он. – Я ничего не крал.

– Ну тогда ладно, – отвечает Уорден.

Уолтемейер ждет, пока тот уйдет, потом смотрит на Уордена.

– Ну, если кошелек взял не он, – говорит детектив, – то кто-то его все-таки взял.

Вот на что это смахивает: мужчина находит пацана, мужчина раздевается, пацан душит мужчину, похищает деньги, кредитки и «форд тандерберд» и уезжает в балтиморский закат. Если, конечно, это не сделал его сожитель. Тогда, значит, мужчина встречает пацана, мужчина сожительствует с пацаном, пацану наконец надоедает такая жизнь и он душит своего хозяина на хрен. Тоже похоже на правду, думает Уорден.

Дежурный криминалист сегодня Берни Магсамен – хороший человек, один из лучших сотрудников, – и поэтому они не торопятся на месте преступления, снимают отпечатки пальцев с прикроватной тумбочки, со стоящих на ней стаканов и с раковины в ванной. Потом все тщательно зарисовывают и фотографируют тело в странной позе. Аккуратно осматривают пожитки старика, думая, чего не хватает, чего может не хватать и что здесь лишнее.

Все это они делают, потому что знают, что приняли убийство; знают и действуют с той же уверенностью, с какой другие бы сказали, что место происшествия – номер мотеля и что его обитель мертв. Для Уордена с Уолтемейером смерть Роберта Ергина – убийство, хотя в свои шестьдесят пять и при таком лишнем весе жертва напрашивалась на инфаркт, удар или любую другую естественную смерть. Для них это убийство, хотя нет ни намека на борьбу, нет травм на теле; убийство, хотя в белках глаз нет ни намека на точечное кровоизлияние – посмертного признака, часто сопровождающего удушение. Для них это убийство, даже когда Уорден наконец находит кошелек жертвы в кармане пиджака, все еще набитый наличкой и кредитками, указывающий, что человек, задушивший старика, не постарался его ограбить. Убийство, потому что Роберт Ергин, тащивший в постель незнакомых мальчиков, лежит в странной позе, а его «форд тандерберд» 1988 года пропал. Разве хорошему детективу нужно что-то еще?

Примерно три часа спустя Дональд Уорден стоит с Дональдом Кинкейдом на другом конце города и смотрит на десятиметровую полосу засыхающей крови, которая идет через весь заброшенный дом на Западной Лексингтон-стрит и кончается у целого красно-лилового озера. И хотя тот, чья сонная артерия нарисовала эту картину, все еще цепляется за жизнь в Бон-Секур, это тоже объявят убийством. Уорден это знает не только из-за количества крови по всему грязному кафелю в коридоре, но и потому, что у него нет подходящих подозреваемых.

Два худанита за ночь – новый стандарт, по которому можно оценивать балтиморского детектива. Любой профессионал сможет расследовать серию загадок несколько ночей подряд или в паре раскрывать данкеры в загруженную полуночную смену. Но что сподвигает человека, только что получившего одно дело, ответить на вызов через три часа, взять чистые резиновые перчатки, фонарик и выехать на огнестрел в Западном Балтиморе?

– Так-так, – задумчиво говорит Макларни на следующее утро, глядя на новые имена на доске, – похоже, мы наконец докатились до того, что Дональд больше никому не доверят расследовать убийства.

Это Дональд Уорден, вокруг которого Терри Макларни сколотил всю группу, Уорден, кому никак не может угодить Дэйв Браун, Уорден, которого Рик Джеймс любит называть своим напарником. Два места преступления, два вскрытия, два извещения семьи, две серии допросов, две горы бумажек, два подхода к полицейскому компьютеру за распечатками на две разных компании фигурантов – и ни единой жалобы от Здоровяка. Даже ни намека, что, возможно, Уолтемейер справится с убийством в «Истгейте» один или что Кинкейду на Лексингтон-стрит придется обойтись без младшего детектива.

Нет уж, Уорден берет непочатую пачку сигар, полный кофейник и подпись Макларни на заявлении о сверхурочных. Он не спал двадцать четыре часа, и если в одном из дел наступит прорыв, не ляжет еще двенадцать. Это тяжелый путь, трудная работа – нелепый способ заработка для взрослого человека. А еще это самое близкое к ощущению бессмертия, которое может почувствовать профессиональный коп.

Ведь в конце концов он воскрес. В конце концов просто переждал свой гнев, переждал, пока не загорелась телефонная линия и не принесла неизбежную панацею. Обычные убийства, одно за другим, каждое – уникальная вариация одного и того же вечного зла; просто преступление и наказание, отведенные каждому рабочему копу в приблизительно равных долях. Видит бог, Уорден немало грозил увольнением; на этой работе, любит он признаваться коллегам, ты ешь медведя, пока медведь не ест тебя, и я намерен уйти раньше, чем этот гад проголодается.

Звучит сурово. Но никто не верил, что Дональд Уорден ослабит хватку на своем серебряном значке. Ее когда-нибудь придется разжимать.

Через три дня после того, как Уорден принял два убийства в одну смену, оба дела уже записаны черным. Прорыв в деле Ергина – прямой результат его продолжительного допроса спутника жертвы, после чего становится очевидно, что в отсутствие других подозреваемых сожитель старика останется на первой строчке уорденовского списка. Уже через два дня пацан – все еще напуганный – звонит в отдел убийств и сообщает о слухах, будто какие-то белые ребята катаются на «тандерберде» покойного по Пигтауну и Кэррол-парку.

Уорден с Уолтемейером едут в верхнюю часть Южного района, где Уолтемейер беседует с парой патрульных-старожилов, с которыми так долго служил. Южные и так известны тем, что внимательно читают телетайпы убойного, но для своего кореша они готовы пригнать в штаб хоть все «тандеры» в округе. Через час после визита детективов полиция останавливает нужную машину на Пратт и Кэри и арестовывает водителя – семнадцатилетнего проститута. В допросной Уорден с Уолтемейером берут подозреваемого в клещи, пока он не признается, что был в номере мотеля; не зная, что вскрытие уже подтвердило факт удушения, он заявляет, будто старик скончался от приступа. Когда детективы дописывают показания и выходят, он встает и смотрится в одностороннее окошко в двери, как в зеркало, выдавливая прыщи и хлопоча о внешности, словно он все еще обычный подросток, планирующий свидание в пятницу вечером.

Убийство на Лексингтон-стрит – ссора из-за небольшой партии наркотиков, – раскрыто при повторном опросе соседей, когда Уорден благодаря своей фотографической памяти сопоставляет лицо старика, открывшего дверь в квартале 1500, с лицом зеваки, торчавшего на углу в ночь убийства. И да, старик признается, что все видел, и опознает стрелка по фотографии. Но это по-прежнему слабое дело с одним свидетелем, пока в центр не прибывает тот самый подозреваемый и Уорден не разыгрывает из себя голубоглазую и седовласую отцовскую фигуру, убедив стрелка выложить все. Его метод до того эффективен, что через две недели подозреваемый даже звонит из городской тюрьмы насчет сплетен о другом убийстве.

– Детектив Уорден, еще я просто хотел поздравить вас с Рождеством, – говорит он человеку, который засадил его в тюрьму. – Вас и всю вашу семью.

– Большое спасибо, Тимми, – говорит Уорден, немного тронутый. – Всего наилучшего тебе и твоим.

Плюс два дела – минус два дела. Последние недели года, так бесившего Уордена, теперь скользят как по маслу, словно по сценарии какого-то сериала про полицию, где все преступления раскроют и объяснят раньше последней рекламной паузы.

За три дня до Рождества Здоровяк и Рик Джеймс выезжают на огнестрел в Восточном Балтиморе декабрьской ночью, настолько не по сезону влажной, что весь город окутало густым слепящим туманом. Когда «кавалер» выезжает на Файет-стрит, оба прищуриваются, пытаясь разглядеть смутные очертания жилых рядов по сторонам улицы.

– Как в гребаном молоке, – говорит Джеймс.

– Всегда мечтал раскрыть убийство в тумане, – чуть ли не мечтательно отвечает Уорден. – Как Шерлок Холмс.

– Ага, – соглашается Джеймс. – Этот вечно находил трупы в хреновую погоду…

– Потому что это было в Лондоне, – говорит Уорден, медленно проезжая на зеленый на Бродвее.

– И вечно был виноват какой-то урод по имени Мюррей. Мюррей и как его там дальше…

– Мюррей? – не понимает Уорден.

– Ну да, убийцу всегда звали Мюррей.

– Это ты про Мориарти. Профессор Мориарти.

– Ага, – говорит Джеймс. – Точно. Мориарти. Если сегодня приедем на убийство, будем искать черного парня с погонялом Мориарти.

Приезжают они именно на убийство – огнестрел на улице, который остается худанитом не дольше, чем нужно Уордену, чтобы войти в море черных лиц: бледный скиталец в ожидании того, когда развеется естественная враждебность толпы, терпеливый цивилизованный коп, прислушивающийся к анонимным упоминаниям имени преступника.

Перед самым рассветом в ту же полуночную смену, когда с бумажками покончено, а на телевизоре остается только таблица настройки, Дональд Уорден, удивительно энергичный, бродит в тишине в поисках, чем бы заняться. Джеймс спит в комнате отдыха; Уолтемейер тыкает в клавиши в административном офисе, печатая отчет о происшествии для журнала.

Заваривая кофе, Здоровяк снимает пластмассовую крышку с непочатой банки. И вдруг, с интересом истинного ученого на лице, запускает ее, словно летающий диск, через застоявшийся воздух главного офиса.

– Вы гляньте, – говорит он, подходя к своей новой игрушке. Бросает ее обратно, в этот раз – с идеальным рикошетом от кафельного пола.

– Следующий номер программы, – произносит он, прицеливаясь, – отскок от потолка.

Уорден мечет пластмасску. Уолтемейер в административном офисе отрывается от пишмашинки, отвлекшись на мелькнувшее в уголке глаза тонкое летящее пятнышко. Он с удивлением смотрит на Уордена, затем возвращается к отчету, словно отмахнувшись от миража.

– Слышь, Дональд, – кричит Уорден. – Тащи сюда свою задницу…

Уолтемейер поднимает глаза.

– Давай, Дональд. Выходи поиграть.

Тот продолжает печатать.

– Эй, миссис Уолтемейер, а Дональд выйдет сегодня гулять?

Уорден бросает диск к стеклянной перегородке между офисами, как раз когда административный лейтенант, пришедший на пересменку на час пораньше, идет к себе в кабинет через аквариум. Пластмасска рикошетит от стекла и грациозно парит мимо колонны в открытую дверь кабинета Нолана. Лейтенант останавливается на пороге, дивясь редкому и поразительному зрелищу – счастливый Дональд Уорден.

– А? – озадаченно спрашивает он.

– Запястья, лейтенант, – говорит Уорден с улыбкой. – Весь секрет в запястьях.

Пятница, 9 декабря

Десятое правило в руководстве убойного: идеальное убийство бывает. Всегда было, и тот, кто спорит, лишь выдает в себе наивного романтика, дурачка, незнакомого с правилами с первого по девятое.

Пример: вот лежит черный мужчина по имени Энтони Моррис, двадцать один год, застреленный в западной половине Балтимора, штат Мэриленд. Мистер Моррис – молодой человек со внезапно рухнувшим статусом в местной наркоторговле, – обнаружен патрульными Западного в пустом дворе Гилмор-Хоумс, где человек или группа людей несколько раз спустили курок револьвера 38-го калибра и наделали в его теле дырок маленькими кусочками металлического сплава.

Извлеченные на следующее утро из трупа, все они окажутся расколотыми и изуродованными, а следовательно бесполезными для экспертизы. А поскольку оружие – револьвер, то поблизости не валяется ни одной стреляной гильзы. Впрочем, без найденного оружия отсутствие пуль или гильз – всего, с чем оружие можно сравнить при экспертизе, – это умозрительная проблема. Более того, само место преступления асфальтированный двор зимой, где нет ни отпечатков пальцев, ни волос, ни синтетических волокон, ни следов, ничего, что можно принять за вещдоки. В карманах жертвы тоже нет улик. И мистер Моррис не сказал ничего вразумительного первым патрульным и медикам – но это и не удивительно, если учесть, что он уже был мертв.

Свидетели? В полуночную смену, когда в этой части проджекта Гилмор-Хоумс вообще нет живых людей? Расселенный из-за будущей реновации двор, куда вошел Энтони Моррис, темен, холоден и совершенно лишен признаков жизни. Ни фонарей на улице, ни света за заколоченными окнами, ни пешеходов, ни соседей, ни магазинов или баров на углу.

Зашибись место для убийства, думает Рич Гарви, оглядывая пустынный двор. Практически идеальное. Энтони Морриса убили в городе с населением в 730 тысяч человек, но с тем же успехом место преступления могло находиться в Невадской пустыне, арктической тундре или любой другой неизведанной глуши.

О выстрелах сообщили в анонимном звонке. То есть нет ни рапорта о стрельбе или теле, ни даже шанса поговорить с нашедшими жертву. Ни пешеходов, ни скорбящих родных, ни шпаны с бандитскими жестами на углах. Пока Макаллистер обходит место преступления, Гарви стоит и дрожит ранним зимним утром, ожидая хотя бы отдаленного намека на жизнь в окружающем городе – любое теплое освещенное место, где можно было бы задать первый вопрос следствия.

Ничего. Тишина абсолютна; округа – пуста. Есть только Гарви, его напарник и обычные лица из Западного района в круговерти синих мигалок – наедине с трупом в спящем городе. Гарви говорит себе, что это неважно, что где-то и кто-то готов поговорить с ним, рассказать об Энтони Моррисе и его врагах. Может, родные, может, подружка или какой-нибудь друг детства с другого конца проджекта. Может, анонимный звонок в отдел убийств или письмо от какого-нибудь информатора, сидящего за мелочевку.

Потому что когда у тебя идеальный год, настолько мрачно быть не может. Ведь с чем бы он остался на Винчестер-стрит, если бы Бимиллер не взял на месте преступления девушку жертвы? Или на ограблении фэрфилдского бара, если бы пацан с парковки не запомнил номера уезжающей машины? Или на убийстве Лэнгли в Пимлико, где патрульные произвели арест за хранение наркотиков в половине квартала от места преступления – и арестованный оказался очевидцем?

Да уж, думает Гарви, а вот теперь у меня нет ни хрена. Ну, это не новости. Не считая самых элементарных данкеров, все дела выглядят глухо, когда только приезжаешь на место.

– Может, вам еще позвонят, – говорит патрульный.

– Может, – не спорит Гарви.

Потихоньку оправдывая надежду, через час они с Макаллистером стоят в гостиной, полной родственников жертвы. Мать, сестры, родные и кузены расположились по краям комнаты, а детективы торчат в центре, создавая некую центробежную силу.

В сухой жаре и тесноте Гарви наблюдает, как Макаллистер приступает к стандартному объяснению, что скорбящей семье стоит и не стоит делать Во Время Утраты. Гарви никогда не перестанет удивляться актерскому мастерству Мака в разговоре с семьями: голова слегка склонена к плечу, руки кротко сложены перед собой – да он приходской священник, медленно и размеренно изливающий прочувствованную печаль. Вдобавок Мак даже слегка обаятельно заикается во время стресса, что добавляет ранимости. Час назад на месте преступления, стоя над мертвецом, Макаллистер за остротами в карман не лез. Теперь же, с матерью покойного, он мистер Забота. Хренов Фил Донахью[79]79
  Фил Донахью (1935) – американский телеведущий, один из создателей жанра ток-шоу.


[Закрыть] в тренчкоте.

– Сейчас вам нет никакой необходимости ехать в бюро судмедэкспертизы. Даже если вы захотите, вас не пустят…

– Это где? – спрашивает мать.

– У судмедэксперта, – медленно произносит Макаллистер. – Но не забивайте голову. Вам нужно только позвонить в похоронную контору по своему выбору и сообщить, что тело находится в бюро судмедэкспертизы на перекрестке Пенн и Ломбард. Они сами знают, что делать. Хорошо?

Мать кивает.

– Так, мы постараемся найти того, кто это сделал, но нам нужна помощь семьи… Для этого мы и приехали…

Речь агента по продажам. Макаллистер старается изо всех сил – выдает свой монолог «вы не можете его вернуть, но можете отомстить», на который мать то и дело согласно кивает. Гарви оглядывает комнату в поисках хоть какого-нибудь признака, маломальского дискомфорта у члена семьи с тайным знанием. Все какие-то далекие, отстраненные, но многие берут визитки, заверяя, что ничего не знают, но позвонят даже из-за самого незначительного слушка.

– Еще раз позвольте выразить соболезнования вашей утрате… – говорит Макаллистер в дверях.

Гарви смотрит на комнату, полную отсутствующих лиц. Мать, братья, сестры, кузены, друзья – как будто никто из них не имеет представления о причинах для убийства. Он смиряется с тем, что телефон в отделе разрываться не будет.

– И еще раз – не стесняйтесь звонить, если у вас будут какие-нибудь вопросы или информация, – закругляется Макаллистер.

Гарви первый направляется к двери. Когда оба детектива выходят, Гарви оборачивается к напарнику и уже готовится объяснить, почему именно он должен быть старшим детективом в этом безнадежном предприятии. Но ничего не говорит, вместо этого смотря через плечо Мака на молодого человека, двоюродного брата жертвы, который украдкой последовал за ними.

– Прошу прощения, офицер…

Макаллистер тоже поворачивается, к заметному дискомфорту родственника. Но молодой человек хочет что-то сказать – и ему никто не помешает.

– Прошу прощения, – произносит он едва ли не шепотом.

– Да? – спрашивает Гарви.

– Можно… эм-м…

Вот оно, думает Гарви. Вот момент, когда скорбящий родственник отступает от семьи и смело раскрывает небольшую истину. Двоюродный брат протягивает руку, и первым ее пожимает Макаллистер. Гарви следует его примеру, согретый знанием, что он действительно золотой мальчик, что он вознесся над реальностью и стал Мидасом убийств в гетто.

– Можно…

Да, думает Гарви, можно. Конечно же можно рассказать все, все до последней капли о твоем двоюродном брате Энтони. Расскажи, чем он кололся, что толкал или что не поделил с клиентом вчера вечером. Расскажи о денежных проблемах, из-за которых поставщик поклялся поквитаться. Расскажи о девчонках, с которыми он шалил, или их парнях, которые обещали его урыть. Расскажи, что слышал на улице после убийства, или даже имя того, кто хвастался об убийстве в каком-нибудь баре. Нам можно рассказать все.

– Можно… эм-м… задать вопрос?

Вопрос? Ну конечно можно. Наверное, хочешь остаться анонимным. Эй, если ты не очевидец, то оставайся хоть моногамным. Мы твои друзья. Мы тебя любим. Свозим в центр, бесплатно угостим кофе и пончиками. Мы копы. Верь нам. Расскажи нам все.

– Что такое? – спрашивает Макаллистер.

– Вы хотите сказать…

– Да?

– Вы хотите сказать, что мой двоюродный брат Энтони умер?

Гарви смотрит на Макаллистера, а Макаллистер смотрит себе под ноги, чтобы не заржать.

– Эм-м, ну да, – говорит Макаллистер. – Боюсь, его смертельно ранили. Об этом мы и говорили у вас дома…

– Фига, – произносит искренне изумленный кузен.

– Ты хотел сказать что-нибудь еще?

– Нет, – отвечает он. – Ничего.

– Что ж, еще раз – нам жаль.

– Ага.

– Мы будем на связи.

– Ага.

Точка. Конец эпохи. Отличный был забег – десять дел подряд начиная с Лины Лукас и старика Букера в феврале. Но теперь Гарви всеми фибрами души понимает, что этот юный физик-ядерщик на крыльце – посланец: ходячее и говорящее воплощение главной истины полиции.

Слова из уст непутевого кузена – сплошь тупняк и невнятица, но для Гарви они подтверждают все правила. Нет подозреваемого – вот жертва и не выжила. Ведь без подозреваемого, скорее всего, не будет никаких улик и жертва скончается от ран. И если Гарви и найдет когда-нибудь свидетеля этого преступления, тот наверняка соврет, потому что все врут. И если он когда-нибудь поймает подозреваемого, тот наверняка уснет в допросной. И если это глухое дело хотя бы на пушечный выстрел приблизится к коллегии присяжных, им все сомнения покажутся обоснованными. И самое главное: хорошо, когда ты хорош, но лучше – когда везуч.

Дурачок на крыльце – очевидное знамение, напоминание, что правила все еще действуют – даже для таких, как Рич Гарви. Неважно, что через десять дней он будет работать над новым убийством из-за наркотиков на восточной стороне, ворвется в дом и схватит стрелка прямо под разноцветными гирляндами украшенной елки. Неважно, что его следующий год будет успешен как никогда. Сейчас, в этот миг, Гарви смотрит, как двоюродный брат Энтони Морриса ускользает обратно в дом, и знает с религиозной уверенностью, что в этом деле не всплывет ничего: ни телефонных звонков в отдел убийств, ни стукачей в городской тюрьме, ни слухов на улицах Западного района. Оно никогда не станет черным; будет висеть, даже когда Гарви уйдет на пенсию.

– Мак, мне это сейчас приснилось? – спрашивает он со смехом по дороге обратно в офис. – Или этот разговор и правда был?

– Нет-нет, – говорит Макаллистер. – Тебе померещилось. Не заморачивайся.

– Де-е-тектив, – грубо пародирует Гарви. – Вы че эта, хотите сказать, что мой двоюродный брат умер?

Макаллистер ржет.

– Следующее дело, – объявляет Гарви.

В любой работе совершенство – неуловимая призрачная цель, идея, что вечно борется с ежедневной рутиной. Но для детектива убойного совершенство – это даже не возможность. На городских улицах Идеальный Год – лишь отголосок, умирающий осколок надежды, бледный, исхудавший и хилый.

Ему всегда надерет задницу Идеальное Убийство.