Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Пятница, 21 октября

И снова по той же вытоптанной земле, и снова на амбразуру. Снова в зияющую пасть задней улочки, на адский пятачок асфальта, от которого он ни разу не видел ничего хорошего.

Том Пеллегрини паркуется на Ньюингтон, идет по поперечной улочке, засыпанной мусором и опавшей листвой. Осень вновь изменила задворки, выставила их шире, чем есть. На взгляд Пеллегрини, правильно они выглядят только в холодную погоду – мрачное и бледное видение, к которому он привык уже много месяцев назад. В этом переулке не должно меняться время года, думает он. Ничего не должно меняться, пока я не выясню, что здесь произошло.

Пеллегрини входит через калитку во двор дома 718. Встает там, где лежало тело, снова глядя на задний фасад, на кухонную дверь, окно и металлическую пожарную лестницу с крыши.

Красно-оранжевый. Красно-оранжевый.

Цвета дня. Пеллегрини внимательно оглядывает деревянную отделку дома, выискивая все, что можно назвать красно-оранжевым.

Ничего.

Он оглядывает дом по соседству, за сеткой-рабицей. Двор 716-го уже опустел – Эндрю со своим «линкольном» цвета говна давно пропали: второй навсегда конфисковали коллекторы, первого вышвырнула из дома настрадавшаяся набожная жена.

Красно-оранжевый. Красно-оранжевый.

Задняя дверь 716-го окрашена в красный, причем правильного оттенка. Пеллегрини подходит поближе. Да, точно. Внешнее покрытие – красное, под ним – оранжевая краска.

Твою ж мать, думает Пеллегрини, соскребая с двери образец. Сочетание красного и оранжевого такое характерное, что детектив верит: у него есть совпадение. Через восемь месяцев после первого допроса Эндрю вдруг возвращается в игру – и никто не удивлен этому больше самого Пеллегрини.

Если б не краска на задней двери дома 716 по Ньюингтон, он бы и не поверил. Эндрю, конечно, тот еще гусь, и у первой версии Джея Лэндсмана насчет тела в «линкольне» были свои достоинства. Но в его списке приводов нет ничего, что указывало бы на сексуальные преступления, не вызвал сомнений и продолжительный допрос. Пеллегрини остыл к Эндрю, как только экспертиза показала, что багажник «линкольна» чист. А уж потом, когда тот прошел полиграф у полиции штата, детектив практически выкинул его из головы. Но кусочек облупившейся красно-оранжевой краски – это вещдок, и его надо как-то объяснить. Уже на одном этом основании Эндрю снова вышел на сцену.

Кусочек краски был новой и запоздалой уликой, которая могла бы посмешить Пеллегрини, если бы не злили обстоятельства ее находки. Эта хрень валялась в отделе вещдоков с первого же дня расследования – и валялась бы дальше, если бы они с Лэндсманом не спустились проверить улики напоследок.

Это была рутинная проверка. Пеллегрини уже неделями пересматривал материалы в папке и существующие вещдоки, пытаясь найти что-то свеженькое. Сначала он уповал хоть на какую-нибудь наводку на нового подозреваемого, что-нибудь пропущенное в первый и второй раз. Потом, после химического анализа пятен на штанах девочки, непрочно связавших ее с выгоревшим магазином, Пеллегрини вернулся к материалам с более конкретной надеждой на связь Рыбника с убийством.

А нашел кусочек краски. Они с Лэндсманом раскопали его вчера во второй половине дня, когда одежду девочки отправили в трасологическую лабораторию на повторную экспертизу. С ними присутствовал ван Гелдер – и на самом деле он первым и заметил цветное пятнышко с изнанки желтых колготок.

Многослойная полупрозрачная краска, красный поверх оранжевого. Один-единственный цвет отследить было бы труднее, но много ли предметов в Резервуар-Хилле покрашены в оранжевый, а потом – в красный? И как краска попала внутрь колготок девочки? И какого черта они не заметили ее в первые пару раз?

Как бы ни окрыляла Пеллегрини новая улика, он ярился, что ее не нашли сразу же. Ван Гелдер не смог дать объяснений, но они Пеллегрини были ни к чему. Убийство Латонии Уоллес – самое важное расследование года; почему же трасологическая экспертиза не прошла на соответствующем уровне?

Теперь, на задворках Ньюингтон-авеню, досада Пеллегрини абсолютна. Потому что, как ни посмотри, краска и близко не указывает на Рыбника – а ни на кого другого детектив не нацеливался. Это Рыбник провалил полиграф, это Рыбник знал Латонию и платил ей за работу в своем магазине и это Рыбник так и не предоставил алиби на вечер исчезновения ребенка. Рыбник – кто еще, как не он?

Месяцами Пеллегрини все свободное время копался в жизни торговца, готовясь к последней стычке с главным подозреваемым. И это уже выглядело комично – настолько Рыбник привык к преследованию. Куда бы он ни повернулся, везде торчал одержимый детектив – вызнавал, собирал, выжидал. В каждом закоулке его тихого существования ковырялся в поисках информации Том Пеллегрини.

Они уже неплохо знали друг друга. Пеллегрини знал о Рыбнике больше, чем хотел, знал об этом чертовом старике больше кого угодно, не считая его родных. Рыбник знал своего преследователя по имени, знал его голос и манеры, знал, как детектив начинает разговор или ставит вопрос. А главное, он знал – как же не знать, – что именно нужно Пеллегрини.

Любой другой поднял бы какой-никакой скандал. Любой другой бы нанял адвоката, чтобы мучить департамент полиции жалобами на незаконное преследование. Любой другой, рассуждал Пеллегрини, в конце концов посмотрел бы детективу в глаза и прямо сказал: если думаешь, будто я убиваю маленьких девочек, можешь пойти вместе со своим значком на хер. Но ничего из этого так и не случилось.

Со времен второго допроса в кабинете отдела между ними было немало странных разговоров, один дружелюбнее другого, все – исходящие из первоначального утверждения Рыбника, что ему ничего не известно об убийстве. Каждую беседу Пеллегрини заканчивал напоминанием, что следствие продолжается и детективам наверняка понадобится поговорить с ним снова. И каждый раз без исключения Рыбник подтверждал желание сотрудничать. Буквально в этом месяце Пеллегрини поднимал возможность нового вызова в офис в ближайшем будущем. Подозреваемый, очевидно, новостям не обрадовался, но и спорить не стал.

Чем больше детектив о нем узнавал, тем больше старик казался способным на убийство. Нет, в его предыстории не было ничего конкретного, ничего такого, что прямо бы говорило: этот человек опасен, а то и ненормален. Нашлась разве что вполне заурядная череда неудачных отношений с женщинами. Детектив разыскал и опросил родственников, бывших подружек и бывшую жену Рыбника – и все подтвердили, что у него проблемы с женщинами. Кое-кто даже предположил, что ему нравятся маленькие девочки, но конкретики по-прежнему не хватало. Пеллегрини заново опросил одноклассников Латонии Уоллес, а также детей, работавших у Рыбника или заходивших к нему в магазин после школы. Действительно, все упоминали о его сальных глазках. Он странноватый, говорили детективу, с ним надо быть осторожнее.

Но одну женщину Пеллегрини так и не нашел – предположительную жертву изнасилования из давнишнего обвинения Рыбника в 1950-х. Детектив поднял рапорты в архиве микропленки и зачитал до дыр каждую страницу, но девочка-подросток, на которую якобы напали, не давала показания в суде, а обвинения, судя по всему, сняли. Пользуясь всем, от телефонного справочника до архива соцслужбы, Пеллегрини вел лихорадочные поиски женщины, которая уже должна быть лет пятидесяти и, если не уехала из Балтимора, наверняка не значилась под девичьей фамилией. Но поиски ни к чему не привели, и наконец Пеллегрини позволил себе дать интервью в местной телепередаче, только чтобы упомянуть ее имя и последний известный адрес и попросить всех, кто владеет информацией о ней, позвонить в отдел убийств.

Во время передачи Пеллегрини аккуратно обошел ее связь с делом и не упоминал Рыбника по имени. Но признался ведущему, что разрабатывает конкретного подозреваемого. И тут же осознал ошибку, когда ведущий повернулся к камере и объявил: «Детективы отдела убийств полагают, что им известен убийца малышки Латонии Уоллес…» После этой минуты славы он еще долго строчил объяснительные, и департаменту пришлось выпустить пресс-релиз длиной в один абзац о том, что, хотя детектив Пеллегрини определил возможного подозреваемого в убийстве, следователи проверяют и другие версии. А хуже всего – пропавшая жертва изнасилования в результате так и не нашлась.

Из всего, что Пеллегрини узнал о своем подозреваемом, ему не давало покоя одно. Может, и совпадение, но жуткое, а наткнулся он на него, когда проверял отчеты о пропавших девочках, накопившиеся за десять лет. В феврале следователи уже сравнивали дело Латонии Уоллес с другими нераскрытыми детскими убийствами, но только недавно Пеллегрини пришло в голову, что, пожалуй, стоит поднять и дела о пропавших. Читая отчеты об одном случае 1979 года, он узнал, что из родительского дома на Монпелье-стрит пропала без следа девятилетняя девочка. А Монпелье-стрит – знакомое название: как раз недавно Пеллегрини опрашивал человека, чьи родственники были торговыми партнерами Рыбника по прошлой бакалейной лавке. Последние двадцать лет эта семья жила на Монпелье-стрит – и Рыбник часто заходил к ним в гости.

В старом досье о пропавшей девочке не было фотографий, но через пару дней Пеллегрини поехал в офис «Балтимор Сан» и попросил разрешения заглянуть в фотоархив газеты. В подшивке нашлось два снимка пропавшего ребенка – черно-белые копии фотопортрета из начальной школы. Стоя в газетном архиве, Пеллегрини смотрел на снимки и чувствовал, как в нем шевелится странное ощущение. С какой стороны ни глянь, девочка была вылитой копией Латонии Уоллес.

Может, это необычное сходство – только совпадение; может, каждая с виду незначительная деталь стояла отдельно, не связанная с другими. Но продолжительное знакомство с прошлым Рыбника убедило Пеллегрини, что с ним нужно поговорить еще один, последний раз. Все-таки старику дали все возможности развеять подозрения, но он даже не старался. Пеллегрини рассудил, что заслуживает еще одну попытку. И, когда уже готовился к финальному допросу, на колготках покойной девочки словно из ниоткуда материализовался крошечный кусочек краски, дразня новым подозреваемым и новым направлением расследования.

И дразнит все сильнее, когда Пеллегрини возвращается из Резервуар-Хилла в лабораторию со свежими образцами – с пылу с жару с задней двери дома 716 по Ньюингтон. И пожалуйста – ван Гелдер без труда сопоставляет их с кусочком в колготках. И вдруг Эндрю отпихивает Рыбника в сторону.

Из короткой беседы с его бывшей женой Пеллегрини в тот же день узнает, что подозреваемый по-прежнему работает в городском дорожном бюро, и приезжает в гараж в Фоллсуэе как раз к окончанию смены подозреваемого. На вопрос, не против ли Эндрю заехать для опроса в офис отдела убийств, тот заметно нервничает, встречает чуть ли не в штыки.

Нет, говорит он Пеллегрини. Я хочу адвоката.

На той же неделе детектив возвращается в Резервуар-Хилл с криминалистом для трехчасового обыска дома 716, сосредоточившись на подвальной комнате, где Эндрю проводил большую часть своего досуга, сидя там с телевизором и баром. Девять месяцев – долгий срок для улик; в конце концов Пеллегрини уходит несолоно хлебавши, не считая образца ковра, на котором то ли есть, то ли нет какое-то подобие пятна крови.

Зато Эндрю вдруг начинает вести себя как подозреваемый, которому есть, что скрывать, а кусочек краски видится Пеллегрини осколочком неоспоримой истины: что ни говори, а в колготки Латонии Уоллес затесалась пылинка с задней двери Эндрю.

Сначала трудно удержаться от ликования. Но уже меньше чем через неделю Пеллегрини снова едет на Ньюингтон-авеню и, пройдясь по переулку, замечает, что красно-оранжевые хлопья с двери Эндрю рассыпаны по всем соседним дворам. В прошлый раз он сразу заметил, что краска шелушится, но теперь, приглядевшись к асфальту за домами 716, 718 и 720, видит разнесенные дождем и ветром хлопья и понимает: не все то золото, что блестит. Тот кусочек с колготок и так мог лежать на земле, когда тело девочки оставили за домом 718. Но Пеллегрини еще не готов сдаваться. Как, спрашивает он себя, кусочек попал именно под одежду? Как он может находиться между кожей и тканью, если только ребенка не раздевали?

Ван Гелдер скоро дает ответ. В который раз проверив вещдоки, эксперт замечает, что колготки вывернуты наизнанку – и были вывернуты во время прошлого осмотра Лэндсманом и Пеллегрини. Велика вероятность, что их таким образом стянули с ног во время вскрытия и с тех пор не выворачивали обратно. Хоть какое-то время казалось иначе, но все это время кусочек краски находился снаружи штанины.

После объяснения ван Гелдера Пеллегрини тут же видит и все остальное в правильном свете. Да, Эндрю занервничал – но кто бы не занервничал, если бы его снова стал допрашивать детектив? А что до образца ковра – Пеллегрини сам знает, что у него нет ни полшанса на обнаружение человеческой крови. На хрен этого Эндрю, думает он. Не подозреваемый, а впустую потраченная неделя.

На сцену снова выходит Рыбник, самый непотопляемый подозреваемый.

Пятница, 28 октября

Дональд Уолтемейер берет покойную за обе руки и ощупывает ладони и пальцы. Руки поддаются свободно, словно в причудливом горизонтальном танце.

– Мокрая, – говорит он.

Милтон, наркоман, кивает с дивана.

– Ты что сделал? Откачивал ее в холодной воде?

Милтон снова кивает.

– Где? В ванной?

– Нет. Просто облил.

– Откуда вода? Из ванной?

– Да.

Уолтемейер заходит в ванную, где убеждается, что ванна все еще покрыта каплями. Старое поверье нариков: от передозировки можно спасти, если положить тело в холодную воду, – как будто ванна как-то избавит от того, что течет в венах.

– Один вопрос, Милтон, – говорит Уолтемейер. – Вы одним баяном ширялись или у тебя свой?

Милтон встает и подходит к шкафу.

– Да ты, блин, не показывай, – одергивает его Уолтемейер. – Если покажешь, придется тебя посадить.

– А.

– Просто ответь на вопрос. Одной иглой кололись?

– Нет. У меня есть своя.

– Ну и хорошо. Тогда сядь на место и рассказывай, что случилось.

Милтон повторяет все заново, ничего не упуская. Уолтемейер второй раз слушает, как белая телка пришла ширнуться, что она заходила сюда часто, потому что мужу не нравились ее привычки.

– Как я и сказал, она принесла пачку лапши, потому что в прошлый раз ела у меня.

– Ты про эти макароны?

– Ага. Это она принесла.

– И ширево у нее было свое?

– Ага. У меня – свое, она пришла со своим.

– Где она сидела, когда кололась?

– На этом стуле. Она вмазалась и заснула. Я потом такой смотрю – а она уже не дышит.

Уолтемейер кивает. Вызов простой, и уже по этой причине ему хорошо на душе. После трех месяцев выслеживания Джеральдин Пэрриш и ее пропавших родственничков даже простенький передоз кажется облегчением. Уолтемейер уже сказал себе, что если не вернется в ротацию на этой самой полуночной смене, то просто свихнется. Макларни согласился.

– Твои отчеты все фиговее и фиговее, – сказал ему неделю назад сержант. – В них так и читается крик о помощи.

Возможно. Уолтемейер вел дело Пэрриш, сколько мог, хотя ближе к суду предстоит новая работа. И он так пока и не выяснил, что же случилось с последним мужем Джеральдин, старым священником Рейфилдом Гиллиардом, скончавшимся через несколько недель после свадьбы. Сейчас один родственник уже рассказывает, что мисс Джеральдин растолкла ему в салат с тунцом два десятка таблеток валиума, а потом наблюдала, как старик медленно умирает в припадке. Эта версия прозвучала достаточно убедительно, чтобы док Шмялек и Марк Коэн – помощник прокурора в деле, – выписали ордер на эксгумацию. Порой Уолтемейеру казалось, что этому делу поистине нет конца и края.

И тем приятнее эта скромная передозировка. Одно тело, один свидетель, одна страница отчета на стол лейтенанта – полицейская работа, какой ее помнит Уолтемейер. Криминалист уже трудится, медики в пути. Даже свидетель сотрудничает и, похоже, говорит правду. Все плавно идет к завершению, пока в дверях не показывается первый патрульный и не говорит, что пришел муж покойной.

– Он нам понадобится для опознания? – спрашивает коп.

– Да, – говорит Уолтемейер, – только не здесь, а то еще психанет. Этого мне только не хватало.

– Я его предупрежу.

Муж стоит внизу лестницы – с выражением невероятной скорби на лице. Это мужчина приятной наружности, лет тридцать, высокий, с длинными песочно-каштановыми волосами.

– Если хотите подняться, то сохраняйте спокойствие, – говорит патрульный.

– Я понимаю.

Услышав шаги на лестнице, Уолтемейер оборачивается к девушке и тут замечает, что у нее обнажились левая бретелька и чашечка лифчика – она оттягивала рукав свитера в поисках новой вены. Наклонившись, он в последнюю секунду аккуратно поправляет свитер.

Это маленький, но удивительный жест для детектива – удивительный потому, что после нескольких месяцев работы над убийствами концепция личного практически теряет смысл. В конце концов, что может быть публичнее, чем когда незнакомец, посторонний, изучает последние мгновения человека на земле? Что может быть публичнее, чем вскрытие тела, перевернутая по ордеру на обыск спальня или прочтенная, распечатанная и приколотая к первой странице протокола предсмертная записка? За год-другой в окопах любой приучается насмехаться над приличиями. Личная жизнь – это первая жертва полицейской работы, раньше сострадания, искренности или эмпатии.

Два месяца назад Марку Томлину попалась первая и единственная в этом году смерть от аутоэротического удушения. Это был инженер лет сорока, связанный на кровати в кожаных трусах и с целлофановым пакетом на голове, который он надел сам. Его веревки шли к шкивам и рычагам, и, правильно двинув рукой, он мог бы освободиться. Но задолго до того, как он мог это сделать, он потерял сознание от кислородного голодания – из-за пакета, надетого для гипоксии, неземного состояния, в котором мастурбация, предположительно, приносит больше удовольствия. Зрелище было странное, и Томлин, естественно, не удержался и показал полароиды паре тысяч копов. В конце концов, бедняга и правда выглядел глупо: лежал, потихоньку разлагаясь в одних кожаных трусах, руки связаны над головой, на больших пальцах ног – прищепки, по всему комоду разбросаны журналы о бондаже. Безумие, без фотографий никто бы в жизни не поверил. В этом случае у человеческого достоинства и тайны частной жизни не было ни шанса.

Почти каждый детектив встречал два-три места преступления, где какой-нибудь родственник скорее из чувства приличия, чем ради обмана, одевал мертвеца. Точно так же почти каждый детектив расследовал десяток передозировок, после которых матери и отцы до прибытия скорой прятали иглу и ложку. Родитель одного самоубийцы кропотливо переписал записку, чтобы опустить одно особенно постыдное признание. Мир всегда требует придерживаться ценностей и стандартов, хотя для мертвецов они уже ничего не значат. Мир вечно призывает к приличиям, достоинству, но копы вечно вызывают фургон из морга, и этот разрыв непреодолим.

В балтиморском отделе убийств тайна личной жизни – мертворожденная концепция. В конце концов, отдел и сам по себе что-то вроде раздевалки, мужское чистилище, где тридцать шесть детективов и сержантов лезут в жизнь друг друга и хохмят, когда у того разваливается брак, а у этого проявляется очевидный алкоголизм.

Детектив убойного – дегенерат не больше и не меньше любого американского мужчины средних лет, но, когда всю жизнь ковыряешься в чужих тайнах, к своим уважения уже не остается. И в мире, где предумышленное убийство становится рутиной, грешкам послабее уже не тягаться. Любой человек может напиться и разбить свой универсал на окружной дороге, но детектив убойного расскажет об этом остальным в своей бригаде гордо и пристыженно в равной степени. Любой может подцепить женщину в баре где-нибудь в центре, но детектив убойного позже порадует напарника комедийным монологом, где в подробностях опишет все произошедшее в мотеле. Любой может соврать жене, но детектив из убойного может орать в телефон посреди комнаты отдыха, что сегодня он работает допоздна, а если она не верит – пусть проваливает к чертовой матери. И потом, все-таки ее убедив, грохнет трубкой и потопает к вешалке.

– Если что, я в «Маркет Баре», – скажет он пятерым детективам, еле сдерживающим смех. – Но если она опять позвонит – я на улицах.

Детектив понимает, что есть и другой мир, другая вселенная, где приличия и частная жизнь еще что-то значат. Где-то далеко от Балтимора, знает он, живут налогоплательщики, которые тешат себя мыслью о хорошей и тайной смерти – упокоении после хорошей жизни, благородном угасании в уединенном удобном месте. Они часто о таком слышали, но редко видели. Для них смерть – это насилие и ошибки, бездумность и жестокость. Что значат приличия в кровавой бане, спросит вас детектив.

Несколько месяцев назад Дэнни Ши из смены Стэнтона приехал в жилую высотку у кампуса Хопкинса по вызову на смерть без свидетелей. Это была пожилая учительница музыки, уже окоченевшая; на ее пианино все еще стояли раскрытые ноты концерта Моцарта. В гостиной тихо играло FM-радио, станция классической музыки. Ши узнал мелодию.

– Знаешь, что это? – спросил он молодого патрульного, строчащего протокол за кухонным столом.

– Что – что?

– Песня по радио.

– Не-а.

– Равель, – сказал Ши. – «Павана на смерть инфанты».

Прекрасная естественная смерть, поражающая своим совершенством. Ши вдруг почувствовал себя в квартире старушки посторонним, словно вторгся в действительно личное пространство.

То же чувство находит на Дональда Уолтемейера, когда он смотрит на мертвую наркоманку и слышит, как по лестнице поднимается ее муж. В смерти Лизы Тернер нет ничего красивого или выразительного: Уолтемейер знает, что ей было двадцать восемь лет, что она была родом из Северной Каролины, замужем. И по причинам выше его понимания она пришла в этот притон на втором этаже, чтобы вмазаться и умереть. Конец.

И все же что-то происходит, в мозгах Уолтемейера внезапно щелкает какой-то выключатель. То ли потому, что она молодая, то ли потому, что она симпатична в своем голубом свитере. То ли потому, что у тайны личной жизни есть своя цена, – и нельзя слишком долго быть сторонним наблюдателем, в конце концов ее не заплатив.

Уолтемейер смотрит на девушку, слышит на лестнице мужа, и вдруг, практически не думая, наклоняется поправить ее свитер на плече.

Когда муж появляется в дверях, Уолтемейер почти сразу спрашивает:

– Это она?

– О боже, – говорит муж. – О боже мой.

– Ладно, все. – Уолтемейер делает знак патрульному. – Благодарю, сэр.

– Это еще кто? – спрашивает муж, свирепо глядя на Милтона. – Какого хрена он здесь делает?

– Выводи его отсюда, – говорит Уолтемейер, загораживая обзор мужу. – Живо веди вниз.

– Просто ответьте, кто это, вашу мать!

Оба патрульных хватают мужа и выталкивают из квартиры. Спокойно, говорят ему. Только успокойтесь.

– Я в порядке. Все хорошо, – говорит он в коридоре. – Я в порядке.

Его ведут в другой конец коридора, стоят с ним, пока он прислоняется к стенке и переводит дыхание.

– Я просто хочу знать, как туда попал этот мужик.

– Это его квартира, – говорит один из патрульных.

Муж не скрывает боли, и патрульный озвучивает очевидное:

– Она просто пришла ширнуться. Она с ним не трахалась, вы не подумайте.

Тоже небольшой милосердный жест, но муж от него отмахивается.

– Это я знаю, – быстро говорит он. – Просто скажите, это он продал ей наркоту?

– Нет. Она принесла с собой.

Муж кивает.

– Я не смог ее остановить, – говорит он копу. – Я любил ее, но не смог ее остановить. Она не слушала. Даже сказала, куда сегодня пойдет, потому что знала, что я не смогу ее остановить…

– Да уж, – неловко отвечает коп.

– Она была такая красивая.

Коп молчит.

– Я ее любил.

– Ага, – мычит коп.

Уолтемейер заканчивает осмотр места преступления и молча едет в офис – все произошедшее теперь заключено в полутора страницах его блокнота. На Сент-Пол-стрит он везде проезжает на красный.

– Какой улов? – спрашивает Макларни.

– Ничего особенного. Передоз.

– Нарик?

– Молодая девица.

– Да?

– Красивая.

Даже очень, думает Уолтемейер. Так и видно, что она стала бы совершенно особенной, если бы завязала. Длинные темные волосы. Большие глаза, сияющие, как светофоры.

– Сколько лет? – спрашивает Макларни.

– Двадцать восемь. Замужем. Я сперва решил, что она моложе.

Уолтемейер идет к печатной машинке. Через пять минут все это станет очередной записью в журнале. Через пять минут его можно будет спросить о том сползшем свитере – и он не поймет, о чем речь. Но сейчас, прямо сейчас, это все еще реально.

– Знаешь, – говорит он сержанту, – недавно мой пацан возвращается из школы, сидит со мной в гостиной и говорит: «Эй, пап, мне сегодня в школе предлагали коку…»

Макларни кивает.

– И я думаю – блин, ну все, началось. А он такой улыбается и говорит: «Но я попросил "Пепси"».

Макларни тихо посмеивается.

– Иногда там на такое насмотришься, – говорит вдруг Уолтемейер. – Понимаешь? На такое насмотришься.