Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

– Целый год тут провел, – заключил Уолтемейер, – а так и остался капризной сучкой.

Ах, снова нормальная жизнь.

Так бы все и осталось, если бы Барри Левинсон не купил права на книгу и она не переросла в целый сериал на NBC – перевернув наш маленький самодостаточный мирок вверх дном. Эджертон вдруг стал каким-то гордым пафосным интеллектуалом по имени Пемблтон. А Макларни облысел, отрастил смешные усы и стал фанатеть от убийства Линкольна. А Уордена сыграл тот актер – как там его, ну этот, кого еще в жопу трахнули в «Избавлении». А Гарви? Твою ж налево, на Гарви нацепили рыжие волосы и приделали ему сиськи. Бабой он стал, господи ты боже мой.

Мне «Убойный отдел» (Homicide: Life on the Street) сначала казался незнакомым пасынком. Я восхищался драматургией и мастерством сценаристов – и даже отстаивал перед детективами их творческие вольности, необходимые для многосерийного формата. Как минимум меня радовало, что книгу открыли заново: задолго до завершения сериала продалась четверть миллиона экземпляров. Но, сказать по правде, у меня были противоречивые чувства.

Прочитав первые три сценария, я накатал длинное письмо Барри Левинсону и Тому Фонтане, объясняя нюансы и юридические требования различных следственных методов. Нет, в доме подозреваемого нельзя искать оружие только потому, что детективу приснилось, будто оно там есть. Достаточное основание – это обязательный элемент для получения ордера на обыск, подписанного окружным судом, и так далее и тому подобное и до бесконечности, эт сетера, эт сетера, эт сетера…

Нонфикшеновец наш, как прозвал меня потом Фонтана без особой приязни.

Я пару раз посещал площадку во время съемок, торчал там, как обычный турист. Время от времени появлялись и сами детективы – обычно с женами или подружками, которые просили познакомить с Дэнни Болдуином или Кайлом Секором. Кое-кто из них подрабатывал техническим консультантом – сидел за мониторами и давал советы к месту и иногда – немало раздражая кинокомпанию – не к месту.

В этом отношении особенно отличился Гарри Эджертон, который, увидев, как Фрэнк Пемблтон – его телевизионное альтер эго – заказывает в баре скотч с молоком, крикнул «Снято!».

Барри Левинсон оглянулся на технического консультанта с таким видом, будто это неизвестный науке зверь. Помрежи и младшие продюсеры тут же кинулись исправлять ошибки.

– Но я бы ни за что не стал это пить, – сказал мне потом Эджертон. – Скотч с молоком? Серьезно, Дэйв, это же мои знакомые смотрят – что они подумают?

В конце концов единственным консультантом остался Гэри Д’Аддарио – человек огромного такта и приличий, – а со временем он и сам исполнил роль начальника спецподразделения. Остальные же детективы откололись, когда прошло ощущение новизны. Как, собственно, и я, почувствовав, – подобно, наверное, всем авторам на съемочной площадке, – что я там никому не сдался.

Справедливости ради, один продюсер, Гейл Матракс, спрашивала, не хочу ли я попробовать себя в написании пилота. В комичном неведении о гонораре я отказался, сказав Гейл – которая как раз прочитала «Убойный» и предложила книгу Левинсону в качестве потенциального телепродукта, – что ей лучше найти того, кто в этом разбирается, чтобы дать проекту хоть какой-то шанс на выживание. Если они еще захотят, я возьмусь за сценарий какой-нибудь другой серии, когда уже определится общий шаблон.

Фонтана и Левинсон согласились. И этот сценарий, который я написал в соавторстве с Дэвидом Миллсом, другом со времен университетской газеты, получился настолько беспросветно мрачным и безжалостным, что начальство NBC отказалось снимать его для первого сезона. Его сняли только год спустя, для укороченного второго сезона из четырех серий, и то лишь потому, что в нем согласился сыграть Робин Уильямс.

У меня до сих пор хранится первый черновик того сценария – весь жирно исчирканный красной ручкой Тома Фонтаны. Сцены слишком длинные, а речи – еще длиннее, описания испорчены указаниями для оператора, выдающими любителя. После того как Том и Джим Йосимура добавили сцены для приглашенной звезды – и урезали диалоги остальных героев, – от меня с Миллсом там осталась, дай бог, половина сценария.

Я считал это личным провалом – даже когда серия получила премию Гильдии писателей Америки – и лишний раз напомнил себе, где на самом деле мое место. Вновь вернувшись в «Сан», я начал планировать вторую книгу – год на наркоуглу в Западном Балтиморе. А Миллс ушел с работы в «Вашингтон Пост», перебрался в Голливуд и, поработав в сериале «Полиция Нью-Йорка», позвонил мне и успокоил, что любой фрилансер, которому с первой попытки удается донести до экранизации хотя бы половину слов, на самом деле пишет отлично.

И после второго сценария для «Убойного» – снятого почти без правок – я последовал за ним. Меня подтолкнуло и то, что моя газета – некогда замечательная «серая дама»[87]87
  «Серая дама» – прозвище газеты «Нью-Йорк Таймс» и в дальнейшем других газет со строгим черно-белым стилем и без фотографий на первой странице.


[Закрыть] почтенных, пусть и ретроградных традиций, – стала личной игровой площадкой пары пришлых саквояжников[88]88
  Саквояжник (carpetbagger) – название предпринимателей из северных штатов, приезжавших на Юг во время Реконструкции ради легкой наживы. В современности – презрительное название политиков и предпринимателей, приезжающих для ведения дела в чужие области.


[Закрыть] из Филадельфии, двух оторванных от жизни халтурщиков, для которых апогеем журналистики стала пятичастная серия статей, во втором абзаце объявлявшая «"Балтимор Сан" извлекла урок», а затем скатившаяся в пару многословных страниц с примитивными возмущениями и еще более примитивными решениями.

Началась пулитцеровская лихорадка, родилась аккуратно продуманная мифология, согласно которой у нас в газете никто не умел работать, пока новый режим не принес скрижали с горы Синай. Закончив с подготовкой матчасти для «Угла», я вернулся уже в удрученный и удручающий ньюсрум, откуда после выкупов акций талантливые ветераны стали перебираться в другие газеты. В конце концов, сокращения бюджета и удаленное руководство практически уничтожат издание, но уже в середине девяностых там развелось столько интеллектуальных претензий и охотников за премиями, что я понял: все, что я любил в «Сан», исчезает, и искусственность телесериалов в сравнении с искусственной погоней за премией Пулитцера теперь не такой уж и грех.

Я нанялся в свой сериал-пасынок, и Том Фонтана с командой научили меня писать сценарии так, что я даже стал гордиться своей работой. И когда вышел «Угол», мы с Миллсом были готовы рассказать эту историю на НВО.

Если говорить о детективах, то большинство признали «Угол» как достойную и честно рассказанную историю. Однажды Фрэнк Барлоу на огнестреле на Монро и Файет даже вышел из-за полицейской ленты, чтобы повспоминать со мной былое и спросить, как там новый проект, – и мне еще долго пришлось объясняться за это братание перед зазывалами, дилерами и торчками. Но некоторые детективы сочли вторую книгу предательством – ведь эта история рассказана не с точки зрения доблестной балтиморской полиции, а голосом тех, кого они преследовали.

А к началу девяностых преследование стало совсем жестоким и беспощадным. Через пять лет после «Убойного отдела» кокаиновая эпидемия перегрела наркоэкономику Балтимора и преобразила город. Там, где когда-то была пара десятков наркорынков, теперь появилось больше сотни углов. И на отдел, которому раньше приходилось расследовать 240 убийств в год, внезапно навалилось больше 300. Раскрываемость посыпалась, начальники занервничали, а в конце концов и запаниковали.

Со времен правления Дональда Померло доморощенное начальство балтиморского департамента выродилось, но выяснилось это только во время кокаиновых войн. Одно дело – комиссар в полумаразме, сидящий на синекуре в жизнеспособном департаменте в 1981-м, когда в Балтиморе о притонах и спидболах слышали разве что краем уха. Спустя десять лет критически требовались настоящие лидеры, и город впервые с 1966-го нанял комиссара извне, выдав ему карт-бланш на генеральную уборку.

И он им воспользовался. Но в самом худшем виде, потому что Томас Фрейзер, явившийся из Сан-Хосе с чувством собственного превосходства, чуть ли не единолично развалил отдел убийств Балтиморского полицейского департамента.

Например, Фрейзер наплевал на то, что во всех полицейских органах Америки есть две иерархии. Первая – официальная, где главный показатель – звание; сержант учится преклоняться перед лейтенантами, те простираются перед майорами, те падают ниц пред полковниками, а те целуют филейные части заместителей комиссара. Эта иерархия необходима для проформы и с ней приходится считаться.

Но альтернативная иерархия – не менее важная – это иерархия опыта, и существует она среди сотрудников департамента, чьи навыки в конкретной специализации требуют должного уважения.

Речь о детективах убойного.

Но приехав в Балтимор, Фрейзер всех сходу поразил тем, что его план по оживлению департамента – ротация полицейских на должностях. Ни один сотрудник не должен оставаться на одной должности дольше трех лет.

И неважно, что как минимум столько времени нужно детективу убойного – не говоря уже о других следователях и клерках департамента, – чтобы обучиться ремеслу и начать показывать эффективность. И неважно, что ротация грозила профессиональной репутации всех в отделе убийств. Фрейзер в качестве примера привел собственную карьеру, заявив, что ему за три года на каждой должности становилось скучно и хотелось новых испытаний.

Ротация выгнала из города некоторых из лучших – они перешли на должности следователей в федеральных органах или округах. Когда, например, решили уйти еще до введения новой политики Гэри Чайлдс и Кевин Дэвис, я взял интервью у Фрейзера и спросил, что он думает о таких потерях.

– На этих людях стоит вся группа, – сказал я.

– Зачем группе стоять на ком-то? Почему каждый в убойном не может быть лучшим?

Как гипербола это звучит замечательно. Но факт прост: в балтиморском отделе убийств – даже на пике формы в 1970-х и 1980-х, когда раскрываемость превышала средние показатели по стране, – некоторые детективы были блестящими, некоторые – компетентными, а некоторые – заметно неэффективными.

И все же в каждой бригаде был свой Уорден, Чайлдс, Дэвис или Гарви, чтобы присматривать за коллегами послабее. Когда есть тридцать детективов и шесть сержантов, руководители групп могут присматривать за отстающими детективами, ставить их в пару к испытанным ветеранам и следить, чтобы расследования не застаивались.

Вторая стратегия Фрейзера – не считая откровенной утечки мозгов из департамента – назначить на шестой этаж больше детективов. Больше групп. Больше новеньких. В итоге с убойным отделом смешалась особая группа по насильственным преступлениям, и среди столов мельтешило дополнительно тридцать человек.

Больше детективов – меньше ответственности. И теперь, когда детективу звонили насчет убийства, он, скорее всего, не знал, какая группа работает по этому делу или на что способен новенький. Салаги там были всегда – один-два в каждой группе, – и ветераны за ними приглядывали, лелеяли их, не давали им худанитов, пока те не сгоняют на десяток выездов младшими следователями или не закроют данкер-другой самостоятельно. Теперь из первогодок состояли целые группы, и с постоянной текучкой ветеранов раскрываемость резко рухнула.

Через несколько лет она была ниже 50 процентов, а уровень осуждаемости – вдвое меньше. И, как и в любом предприятии, когда уходят таланты, они уже не возвращаются.

– Нас уничтожили, – сказал мне Гарви перед тем, как уволиться самому. – Это был отличный отдел – а они его будто нарочно уничтожили.

Похожим образом себя чувствовал и я в своем мире, наблюдая, как лучшие репортеры моей газеты уходят в «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост» и другие издания – сбегают от самодурства, точь-в-точь напоминающего самодурство департамента полиции.

Страк, Вутен, Альварез, Дзордзи, Литтвин, Томпсон, Липпман, Хайман – лучших репортеров «Балтимор Сан» оттеснили в тень, а потом их перекупили и вывезли, после чего им на смену пришли двадцатичетырехлетние подпевалы, которые мало что могли – но заодно не могли и слова сказать поперек начальству. В период роста, когда появился шанс действительно сделать издание лучше, новый режим «Сан» одной рукой нанимал работников, а другой – увольнял. И в конце концов, когда саквояжники наконец ретировались вместе со своей мифологией героического обновления, они умудрились получить три Пулитцера за десяток лет. Ровно столько же получили утреннее и вечернее издания газеты и в предыдущие десять лет.

Слушая в тот день за выпивкой Рича Гарви, я осознал, что в этом есть какой-то символизм: в постмодернистской Америке, где бы ты ни пахал – или где бы ни пахали на тебе, – в департаменте полиции или газете, в политической партии или церкви, в «Энроне» или «Ворлдкоме»,[89]89
  «Энрон» и «Ворлдком» – крупные американские компании, разорившиеся в ходе громких скандалов в начале нулевых из-за финансовых махинаций руководства.


[Закрыть] – тебя в конце концов предадут.

Чем чаще я об этом задумывался, тем больше видел греческую трагедию. Готовый материал для Эсхила и Софокла, вот только боги были не олимпийскими, а корпоративными и государственными. Как ни посмотри, наш мир шел к тому, что отдельные люди – будь то обученные детективы или толковые репортеры, прожженная шпана, докеры в третьем колене или незаконно завезенные секс-работницы из Восточной Европы, – обречены значить все меньше и меньше.

Насмотревшись на то, что сделали с моей газетой и с балтиморским отделом по расследованию убийств, я приступил к пилоту нового сериала на НВО. С тех пор, все мое время, к лучшему или худшему, занимает «Прослушка».

Когда Терри Макларни только-только прочел рукопись «Убойного», он отправил мне по почте один-единственный лист белой бумаги. На ней был заголовок:

«Книга. Том II».

И затем одна фраза: «Боже мой. Их всех перевели. Кажется, только теперь я понимаю, что именно они пытались мне сказать».

Это была единственная критика книги до издания, единственное предупреждение – пусть и добродушное, – о том, что она может подкинуть неприятностей тем, о ком рассказывала.

И на фоне ротационной политики Фрейзера и ухода ветеранов по разным другим причинам саркастичная элегия Макларни действительно видится пророческой.

Но есть и другая истина, о которой тоже стоит упомянуть: действительно, в 1998 году, если оглянуться через десятилетие на тот год и вспомнить, за кем я следовал с ручкой и блокнотом наголо, из них в отделе убийств Балтимора уже нет больше трех четвертей. Только если оглянуться из того года, когда я был полицейским стажером, то же можно было сказать и о трех четвертях детективов, работавших в 1978-м. И они-то ушли без того, чтобы о них написали какую-нибудь книгу.

Само время ведет войну на истощение.

И пока время шло, Балтимор привык к тому, каким изображается и в «Убойном отделе», и в его телеэкранизации. В сериале уже снялись и мэр, и губернатор Мэриленда. Сами актеры стали считаться почетными балтиморцами – или «ебалтиморцами», как любят себя называть некоторые из нас. За последние лет пятнадцать я подписывал книгу местным политикам, общественным лидерам, юристам, копам, преступникам.

Впрочем, в некоторых кругах меня терпят с трудом – возможно, потому, что взгляд «Угла» и «Прослушки» на проблемы города стал куда более мрачный. Существуют переживания о суммарном эффекте кровавого нарратива на образ Балтимора и на его привлекательность для туристов. Но и наоборот, кое-кто даже извращенно гордится тем, что живет в городе с таким ужасающим и стойким уровнем насилия.

Знаю, прозвучит нелепо – прямо бородатая поговорка про лимоны и лимонад, – но что-то в этом все-таки есть. По-моему, «Убойный отдел» с самого начала был прямолинейной и трезвой реакцией на пренебрежение страны к городским проблемам, и показывал если не способность общества эти проблемы решить, то хотя бы честность и остроумие, с которыми мы это сделать пытаемся.

Раньше Мэриленд объявлялся в рекламе пива «Нэтти Бо» «Краем отрадной жизни», а стандартный девиз местных гордо гласит, что «если не можешь жить здесь, то не сможешь жить нигде».

Может показаться, будто «Убойный отдел», «Угол» и уж тем более «Прослушка» с ее разгневанной политической интонацией размашисто высмеивают эти сантименты. Но я не планировал никакого сарказма и не вижу, чтобы жители города чувствовали себя особенно оскорбленными. Если вы живете здесь, то понимаете, где добро, а где зло, все еще чувствуете гражданские идеалы, умудрившиеся выжить, несмотря на нищету, насилие и безответственность, несмотря на халатность и равнодушие властей.

Недавно город заплатил консультантам полмиллиона долларов за такой слоган:

«Балтимор – вникайте».

Мне нравится. Словно подразумевается какой-то секрет. Словно сначала нужно пройтись по улицам, прежде чем заслужишь право знать наверняка, что стои́т на кону в выживании этого города и почему о нем все еще переживают столько людей.

Но признаюсь: мой любимый слоган – из короткого спонсорского конкурса на веб-сайте ежедневной газеты, где читатели бесплатно предлагали свои варианты высокооплачиваемым имидж-консультантам, и один местный житель лукаво написал:

«Это Балтимор, приятель… пригнись!»

Детективы бы оценили шутку, и что важнее – характер, из которого растет такой вот юмор. Черт, если бы они могли купить такой стикер на бампер, наверняка бы обклеили все свои «кавалеры».

Они жили и работали без иллюзий, и поздно ночью, в третий и четвертый раз переписывая отдельные части книги, я понял, что пытаюсь найти голос – даже скорее посыл, – который они принимают за правду.

Плевать на демографию читателей, предпочтения рецензентов или – боже упаси – тех, кто выбирает книги для каких-нибудь премий. Пятнадцать лет назад, когда я трудился за компьютером, для меня имело значение только одно мнение – мнение детективов. Если они прочитают книгу и назовут ее честной, мне не будет стыдно от того, что я наворовал отрывки из чужих жизней и выставил всем на обозрение.

Это не значит, что я писал комплементарную или возвышающую книгу. На некоторых страницах они предстают неполиткорректными или расистами, сексистами или гомофобами, их юмор основан на чужой нищете и трагедии. И все же когда на земле лежал труп – черный, коричневый или в редких случаях белый, – они делали свою работу. В наш бесстыдный век достаточно и чувства долга, чтобы простить любые грехи поменьше. И читатели учились прощать, как учился прощать писатель, и спустя шестьсот страниц уже сама откровенность детективов стала знаком качества, а не клеймом позора.

В предисловии к «А теперь восхвалим знаменитых людей» (Let Us Now Praise Famous Men) Джеймс Эйджи просил прощения за свое журналистское вторжение в чужие жизни и объявлял, что «я напишу о людях, живших в этом мире, невиновных в извращениях, что творятся в верхах над ними; и среди них жили, за ними подсматривали, их исследовали, почитали и обожали другие, довольно чудовищные люди на службе третьих, еще более далеких; и теперь их разглядывают еще какие-то люди, взявшие их жизни в руки так легко, будто это всего лишь книга».

Многие журналисты верят, что их ремесло должно отягощаться мудрым аналитическим тоном, что они обязаны писать и рассказывать с наигранной и натренированной объективностью, с напускным всеведением. Многие увлечены скандалами и человеческими недостатками и верят, будто на людей недостаточно просто смотреть любя, даже если с долей скепсиса. Конечно, их работы тоже точные и заслуживают право на жизнь – но они ничуть не ближе к истине, чем любой другой формат повествования.

Много лет назад я читал интервью с Ричардом Беном Крамером, где коллега-журналист обвинял его в той любви, в которой признаваться стыдно, – по крайней мере, в ньюсрумах. Крамера спросили о политических кандидатах, с кем он общался во время написания «Чего это стоит» (What It Takes) – мастерского повествования о президентской политике: нравятся ли ему эти люди?

– Нравятся? – сказал он. – Да я их обожаю.

Как еще он мог написать их голосами книгу в девятьсот страниц, если не любил всех до одного, со всеми изъянами и бородавками? И что за журналист годами следит за человеческими существами, записывая их взлеты и падения, не выработав элементарного уважения к их характеру, достоинству, важности?

Призна́юсь. Я люблю этих мужиков.

На момент написания Ричард Фальтайх – детектив из группы Лэндсмана 1988 года – майор и глава отдела убийств, хотя и планирует уйти в течение месяца на пенсию после более чем тридцати лет на службе.

Лейтенант Терренс Патрик Макларни, пятнадцать лет назад руководивший группой в смене Д’Аддарио, сейчас сам стал начальником смены после того, как пробился обратно в отдел после многолетней опалы в Западном и Центральном районах – туда его сослали, когда новый лейтенант вежливо отклонил предложение замахаться в гараже.

Причина, почему Макларни сделал подобное приглашение, проста: его начальник был уже не Гэри Д’Аддарио – того сначала повысили до капитана, а потом до майора и поставили над Северо-Восточным районом. Тот, кто пришел на смену Д’Аддарио, по мнению многих, просто не понимал отдел убийств. Уж точно он не понимал Макларни, который, несмотря на все свои возражения, продуманный внешний вид и эксцессы поведения, один из самых умных, смешных и честных людей, кого я имел честь знать.

Д’Аддарио, кстати говоря, отличился не только на должности главы района, но и как технический консультант «Убойного отдела». Роль лейтенанта Джаспера, командира спецподразделения в сериале, принесла ему если не всенародную славу, то как минимум возможность выслушать от многих подчиненных совет не бросать основную работу.

Три года назад его вынудил уволиться комиссар полиции, так и не назвавший причины, – он просто вызвал Д’Аддарио к себе и поставил перед фактом.

Возможно, ситуацию прояснит то, что это случилось через пару дней после появления Д’Аддарио в короткой сцене в «Прослушке», где он сыграл прокурора перед большим жюри. Известно, что нынешней городской администрации сериал НВО не угоден, и, хоть Д’Аддарио – не единственный мелькнувший в ролях ветеран департамента, на тот момент он был единственным высокопоставленным начальником. Я писал об этом мэру, подчеркнув нейтральность роли и что диалог Д’Аддарио нисколько не очернял департамент. Я предположил, что если недовольство майором вызвано только его появлением в сериале, то решение об увольнении все же стоит пересмотреть и заодно так или иначе поставить нас в известность о запрете на появление полицейских на экране.

Ответа так и не последовало.

В 1995 году Дональд Уорден уволился на своих условиях после более чем трех десятков лет службы. Кевин Дэвис – Уорден стэнтоновской смены – уволился в тот же день. Я специально вышел с ветеранами в их последнюю смену, когда они привезли подозреваемого из городской тюрьмы и безуспешно убеждали его признаться в давнем убийстве. Статья об их последнем дне на службе стала и моим прощальным материалом в «Сан» – своего рода личная метафора, хотя кто же такое заметит.

Через год, когда уровень убийств подскочил, а раскрываемость упала, департамент пригласил Уордена раскрывать старые глухари в качестве гражданского консультанта. Он до сих пор подчищает их на пару со своим начальником отдела – сержантом Роджером Ноланом; пополняет доску синими именами, хотя уже не носит ни значок, ни пистолет.

Когда мы порой видимся с Уорденом – обычно за пинтой-другой в ирландской забегаловке на О’Доннел-стрит, – я всегда предлагаю ему четвертак. Он вежливо отказывается, но неизменно замечает, что теперь ему пора брать сорок пять центов.

Уорден и Нолан с Фальтайхом и Макларни – последние зубры из смены Д’Аддарио на службе. Остатки той смены рассеялись по правоохранительным органам Северо-Востока США, в основном уволившись ради той же должности следователя, но с окладом выше.

Рик Джеймс, бывший напарник Уордена, ушел в разведывательное управление министерства обороны. Рич Гарви и Боб Макаллистер устроились следователями в федеральное бюро общественных защитников: Гарви работает в гаррисбургском филиале, штат Пенсильвания, а Макаллистер остался в Балтиморе.

Гэри Чайлдс стал следователем прокуратуры округа Кэрролл, а позже – детективом отдела убийств округа Балтимор. Там к нему присоединился Джей Лэндсман, а к тому, в свою очередь, – его сын. А сразу с двумя поколениями Лэндсманов в одном и том же отделении неизбежно последовали комические ситуации.

Недавно Джей во время слежки спросил по рации сына – а тот старше его по званию, – видит ли он машину, которую они преследуют.

– Вижу, пап, – последовал лаконичный ответ, сопровожденный довольным смехом остальной группы слежки.

Без покровительства Роджера Нолана Гарри Эджертон уже скоро перешел дорогу департаменту с тамошней нелюбовью к иконоборцам.

В 1990 году его давний напарник Эд Бернс вернулся с успешного совместного суда ФБР и Балтимора над наркоорганизацией Уоррена Бордли и тут же составил предложение по учреждению особого отдела, который будет проводить длительные расследования по делам банд наркоторговцев. Когда предложение ухнуло без плеска в болото восьмого этажа, Бернс решил поставить на этом точку и в 1992 году ушел в отставку, чтобы устроиться учителем в городскую школу Балтимора, – эту его карьеру я прервал на год-другой, уговорив Эда отправиться со мной в Западный Балтимор для написания «Угла». Наше творческое партнерство продолжается до сих пор: сейчас Эд – сценарист и продюсер «Прослушки».

Оставшись один, Эджертон покинул приют группы Нолана – где сержант всегда прикроет, а на жалобы сослуживцев можно смотреть сквозь пальцы. Он перевелся из убойного в новообразованный следственный отдел – особую группу по насильственным преступлениям, – и верил, что она-то и сможет перерасти в тот отдел по крупным делам, о котором они с Бернсом мечтали уже давно.

Однако отдел насильственных преступлений не стал ничем подобным, а когда и вовсе сосредоточился на бессмысленных уличных задержаниях и облавах на углах, Эджертон начал одинокий мятеж, пошел своим путем поперек приказов начальства и настроил против себя сослуживцев так, как умеет только Гарри Эджертон.

Тогда замкомиссара дал ему геройское задание крайней важности – найти пистолет патрульного, раненого в Восточном Балтиморе. Через несколько недель Эджертон приступил для этого к переговорам с дилером на восточной стороне. Со своей стороны он предлагал серию домашнего порновидео в кожаном кейсе, захваченную во время наркооблавы. Подчеркнув для дилера личное свойство записей, Эджертон предложил обменять их на служебный пистолет. Но между делом начальник обвинил его в пропаже видеозаписей и кожаного кейса из вещдоков, и детектива в ожидании собрания специальной комиссии отстранили с сохранением зарплаты. Затем, еще до слушаний, его заметили в Западном Балтиморе – со своим табельным оружием, несмотря на отстранение, и на встрече с неким человеком, которого он назвал своим информатором.

Дональд Уорден, мудрец отдела убийств, любит указывать на здоровенный том – устав полицейского департамента города Балтимора – и объявлять: «Если захотят, они найдут, за что тебя прижать».

Департамент захотел прижать Эджертона, устав от его наплевательского отношения к субординации и отсутствию интереса к чему-то кроме работы. Еще до слушаний вынесли решение, чтобы он дождался двадцатилетнего юбилея на службе, а потом ушел с сохранением пенсии. Сейчас он работает специалистом по безопасности нескольких компаний.

Напарник Эджертона по делу Латонии Уоллес, Том Пеллегрини, еще несколько лет подступался к убийству девочки, но безрезультатно. Наконец он в последний раз пришел к Рыбнику и попросил написать на бумажке, виновен он или нет, и спрятать ее.

– И если ты умрешь, – объяснил Пеллегрини, – я найду бумажку и буду знать хотя бы для себя.

Несколько лет назад Рыбник действительно покинул нашу юдоль скорби, но в его имуществе такого документа не нашлось. Иногда чудо случается, иногда – нет.

После ухода из балтиморского департамента Пеллегрини побывал в Косово от ООН, где преподавал расследование убийств новым местным детективам. Сейчас он руководит фирмой частного сыска в Мэриленде.

Что до остальных – Гэри Данниген сейчас страховой следователь. Эдди Браун перешел в отдел безопасности спортивной команды «Балтимор Рэйвенс», как и Бертина Сильвер из смены Стэнтона. Рик «Банк» Рикер возглавил бюро по вопросам увольнения в департаменте, хотя его детективная ипостась – включая обязательную сигару – продолжает жизнь в «Прослушке» в виде легендарного Банка Морленда в исполнении Уэнделла Пирса. Остальные детективы из смены Д’Аддарио – Дональд Кинкейд, Боб Боумен и Дэвид Джон Браун – тоже ушли в отставку, хотя Дэйв Браун – по обидной причине: из-за тяжелой травмы ноги, полученной во время обыска заброшенного дома.

Дэнни Ши умер от рака в 1991 году. Я редко сопровождал его на делах, так как он служил в смене Стэнтона, но отчетливо помню, как присутствовал с ним на самой естественной смерти из всех возможных – в квартире в Чарльз-Виллидже, где престарелая учительница игры на пианино скончалась в своей постели под тихую мелодию по радио.

Транслировали «Павану на смерть инфанты» Равеля, и Ши, человек широкого кругозора, ее узнал, а я – нет.

– Идеальная тихая смерть, – сказал он, кивнув на тело и подарив мне момент, который я, думая о Дэнни Ши, буду вспоминать всегда.

Дональд Уолтемейер тоже умер от рака в прошлом году, уже уехав из Балтимора и став следователем в Абердинском департаменте полиции на севере Мэриленда.

Когда на поминках вместе с абердинскими ветеранами собрались Макларни и другие парни из его бывшей группы, они вдруг поняли, что Гробальд Осквернейер умудрился совершенно одинаково обозлить и влюбить в себя оба департамента. На похоронах люди в разной парадной форме сошлись во мнении, что для них было честью знать и называть коллегой этого одновременно непревзойденного следователя и знаменитую занозу в заднице.

А полицейский стажер из того давнего года все еще на свободе, его местонахождение – предмет слухов и очень грубых предположений некоторых ветеранов отдела. Периодически его наблюдают на съемочных площадках Балтимора и замечают в захламленных кабинетах продюсеров и комнатах сценаристов. Иногда он посещает воссоединения балтиморского отдела по расследованию убийств в Парквилле, где детективы в отставке обязательно его подкалывают и спрашивают, подмигивая, когда уже NBC пришлет им чеки с кучей нулей.

Без комментариев. Но этот стажер и его кредитка всегда наготове, ведь он за многое – если не вообще за всю свою карьеру, – будет до гроба должен этим мужикам пиво – всем до единого.

Дэвид Саймон

Балтимор

Май 2006